. А между нами двумя говоря, последний день меня занимали в основном мысли важные в нашем сотрудничестве, выявляющие взаимные недопонимания, которыми мы займемся после двух моих глубоких поклонов с благодарением за твою отзывчивость. Спасибо за справку о Гамбровиче, я был бы рад, если бы она была подлиннее, а также за текстик Кундеры, которому лучше было бы быть покороче, потому что он полон всяких лобовых неправд. Сразу с первых строк ляп - будто у Гомера не было юмора и будто бы не было его и у Аристофана (надо так понять) или у Апулея, а чего его тогда Пушкин читал охотно? Чем отличался бы Апулей от Цицерона? Знаю я эти большевистские штучки! Выживут из дому Бродского или Кундеру да потом похваляются, что мы, де, фабрика гениев. Фабрика авторитетов у нас, конечно, ого-го! Но это все авторитеты воровские, как теперь стали говорить. А мне наш автор "Франсуа Рабле..." (авторитет Кундеры - в литературе авторитет это тот, с кого списывают) не авторитет, но затравка для спора.
Теперь к мыслям о наших разногласиях .
Ты все погрязаешь в проблематике духовного и материального производства, уж не прихватил ли ты с собой на дачу к Средиземному морю двухтомник наших первых двух классиков? Там Энгельс начинает с примера средневекового схоласта, Дунса Скотта Эуригены, который уже тогда учеников спрашивает: а не может ли материя мыслить? Тысячи лет спустя, еще в Челябинске я зачитывался Н.Винером как анализатором того же вопроса, который додумал для меня 40 лет спустя мой Котик: "Смотря какая материя, Юра, и что значит "мыслить"? Разве я понимаю, как я мыслю? А без этого понимания я не знаю даже, что я существую. То есть я понимаю приблизительно, наблюдая тебя. Но ведь и у тебя только приблизительно получается. Мыслимое ли это дело - мышление или думание. Это мысли на нас нападают, а не мы на них, это что-то вроде мышки, судя по самому слову "мысль". А мы, конечно, слегка находчивы - мысль находит нас, а мы ее. Ты только не обижай меня, Юра, за такие рассуждения!" "Ах, Буремглой! - отвечаю я. - Я обидеть тебя могу только по неосторожности". "Ну, вот и ладушки!" Ладушки, - говорю я, - это то, что теперь мне на работу ходить не надо, а то бы когда я думал.
Вот римляне, например, были деловые люди и от работ и забот не отрывались, а потому мыслить и писать стихи начали только, когда увидели, что республика все равно скоро падет и бесполезно ее достраивать до предела Вселенной. Тут и появился Лукреций, а потом и Катулл. А так они были несмыслящие люди и тогда у них еще и юмора не было, даже у Катулла. А настоящий юмор доступен только тем, кто овладел всеми богатствами, выработанными человечеством под гнетом рабовладения, феодализма и капитализма. А то можно подумать, что юмора не было и у Эзопа или, как писал советский поэт: "Однажды КГБ пришло к Эзопу и взяло старика за ногу". Чистый юмор был уже у Ф.Вийона: "И сколько весит этот зад, узнает скоро шея". Но эстетичный юмор, то есть разбавленный в хорошем вкусе появился только у Шекспира и то не сразу. Потому что в "Тщетных усилиях любви" он еще разбавлен только по тогдашней моде. Или как я начал улучшать эту пьесу, то у меня получился только заголовок этой пьесы с точной аллитерацией на букву "л": "Любви неловкие уловки" ("Love labour Lost"). Дальше у меня такого точного перевода уже не может быть, это я вывел математически методом приведения к абсурду.
Главное самому почувствовать, что какие-то задачи в голове решаешь. Как сочинял мой шеф по ЦБТИ Шифман в басенке о редактировании классики: "Вот теперь и вышло хлестко: Жили-были два подростка с долотом и молотком". Это имелось в виду улучшение басни, начинавшейся строчками: "Жили-были дед да баба, Ели кашу с молоком..." А Союз Писателей потребовал переработки. А теперь мы можем сказать, что под двумя подростками подразумеваемся мы с тобой.
А Шекспир чистый юмор античности разбавлял в новых соках средневековья и христианства.
Итак, выше я хотел сказать единственное: чтобы мыслить, надо бросить работу; что на Урале формулировали очень замысловато: "Если пьянство мешает работе - брось работу": значит, работа мешает мыслить. Выходя из дому, я уже не мыслил, а только следил за окружающим: не наедет ли машина, не наскочит ли мужик, не наскочит ли на него мысль, а уж тут он непременно сделает какую-нибудь гадость.
Вот какой полуинтересной жизнью жил я до выхода на пенсию. А потом годы не мог выспаться за полубессонную жизнь, проведенную в выяснениях что как делается. Вот ты не подозреваешь, в чем отличие гуманитария - он никогда не задумывается над тем, как сделать то, чего еще нет; и он этого никак не может объяснить технарю и мыслит всякое без "как-анье".
Дорогой мой Оппонент!
Я позволил себе большой перерыв в ответах, потому что был растерян твоими последними заявлениями, напомнившими мне Пиковую Даму; как сказано у Пушкина, она обозначает тайное недоброжелательство, которое ты, в частности, высказывал даже не раз по отношению к культуре, которая у нас была, когда еще была у нас: что-то в смысле, если она мешает нашей молодежи, то пусть она и погибает со своим литературным языком вместе. Как у нас на Урале говаривали... Как ни пытаются спасти ее, - хотя бы и такая симпатичная Матвеева Нина Владимировна. А я, напротив, думаю, что последнее поколение наших школьников и студентов все равно скоро погибнут, а вот язык выживет, дай Бог, как древнегреческий, который до сих пор изучают и используют для собственного удовольствия хотя бы и в очень ограниченных количествах во многих странах, в которые бежит энергичная часть нашей молодежи.
После нескольких ночей раздумья я решил все-таки сформулировать для тебя соображения о хитрости языка. Если их никто не поймет, то хоть ты имеешь шанс понять, получая эти идеи от первоисточника, от меня то есть, обучившегося кое-чему от греков и британских аналитиков.
Уже из споров Виттгенштейна и Поппера, Строссона и других ясно, что любой развитой язык устроен очень хитро и настроен иронично, чтобы поддерживать впечатление, что язык, как, например, английский, русский, греческий и даже, наверно, иврит, породнялись и передавали друг другу способности живых организмов меняться и мыслить независимо от воли своих "носителей-субъектов", о чем хотели сказать классики марксизма - что он-то во всяком случае есть объективная реальность, доступная нам в подробностях наших ощущений и переживаний, в частности, во всех наших эмоциях. Он устроен иронично и уклончиво и настраивается сообразно обстоятельствам и ситуациям как античный бог греков: посмотрит на говоруна Гомера да и защитит его от чего угодно, а кого не полюбит, то погубит.
Ну, чего, казалось бы, хорошего в Фальстафе? А он и его поощряет слегка к бессмертию. Вот так и возникает не просто веселость плясовой русской песни и шутливость шута, а и настоящий юмор, то есть сочность, незаметная твоему педанту Кундере. Настоящий он советский оккупируемый человек. Тут мне на ум приходит понимание предпочитания тобой литератур оккупаций: польской, чешской...
А юмор настоящий уже у Платона, например, в "Пармениде" или у Аристофана, коренится в диалогах софистов и у Вийона в поэтических конкурсах, ну, и т.д.
Лукавство языка таится в том, чтоб в его живом употреблении ни одно слово ни тождественно другому, ни равносмысленно, ни равнозначно. А синонимия всегда оказывается утопией, придурковатым идеалом или шуткой, как слова "урода" и "урод" в русском и польском. В семье славянских языков не без уродов. Есть тому и научное пояснение в математическом смысле: множество денотатов разных слов различаются уже тем, что эти множества одни открыты, а другие замкнуты и, так сказать, соприкосновенны друг другу, гораздо сложнее, чем это можно было изобразить какими-нибудь диаграммами. Школа (любая) занимается энергичнейшим насилованием беззащитного детского воображения, и за это я ее всегда не любил и пользовался Великой Отечественной войной, чтобы систематически прогуливать, сколько мог, занятия в школе. И все-таки я понял кое-что в школе, что все вокруг пользуются условным языком терминологических жанров, которые называются у нас науками. А в полноте язык выступает только в художественной литературе. А кроме наук с их терминологиями есть при языке в статусах собачьих и звериных знаковых систем всякие жаргоны, фени и субкультуры, на которых тявкают сейчас наши студенты и школьники.
Соблюдая научную добросовестность и угождая твоей полонофилии, подскажу, что нашей темы коснулся в ХХ веке еще Альфред Тарский. Не стану пояснять то, что ты можешь найти в каждом интернет-портале, что книга Тарского, вышедшая перед самой войной - "О понятиях истины в естественных языках" бегло намечала мою сегодняшнюю тему; я ее переводил на русский, когда она была еще только на английском, с благословения Есенина-Вольпина, который сейчас еще в Бостоне. Там Тарский очень неуклюже возится с фразой "снег бел" в кавычках и без кавычек. К сказанному им хочу добавить, что если ты скажешь про снег, указывая на ближайший за окном снег, то слово это потребляется как имя собственное - вот этот снег, в отличие от снега как имени нарицательного, когда говорится про снег везде и вообще, а не только в том состоянии раздраженной воды (раздраженной замораживанием), когда она действительно белая, а не прозрачная, как в других случаях и т.д. и т.п.
Ну, а в остальных случаях преимущественно все идет от англичан. Приплыли они в Холмогоры, их тотчас же потащили к Ивану Грозному, который сразу стал разводить турусы на колесах, что настоящие русы происходят исключительно от прусов, то есть от пруса, брата цезаря Августа. Он искал себе невесты из британской династии и кичился своей родовитостью. А английские капитаны поняли не сразу. Он все о законодательстве и правах, а они (как он слышал) все начинают со слова "ху" - who? ху-ху? А он их передразнивает, и появилось в нашем быту слово на три буквы.
Потом была создана особая гвардия в роли министерства исполнения наказаний - опричное войско, чтобы судьбы вершились по судебнику и опорочены были как запретные слова, относящиеся к самым заветным нашим радостям и празднествам. Но праздность и глагол праздничать вошли как суть в нашу жизнь - не просто пребывание в праздности на диване по Обломову, а обращение к радости по любому поводу. Тут я должен тебе предложить резюме о Пушкине, найденное только теперь. Он оказался поэтом, превзошедшим всех в искусстве праздничать, превращать все не просто в счастливое созерцание, а в возвышенную радость. Можешь проверить по всем его стихам, вплоть до посвящения Арине Родионовне: "Буря мглою небо кроет..." и т.д. Отпразднуем забавы матушки-зимы...Выпьем, добрая подружка бедной юности моей... и добавь сюда Зимнюю эклогу Вальсингама в "Пире". А теперь сравни с Зимней эклогой другого прекрасного поэта - Бродского - тут совсем другое дело: сплошное погружение в космическую зиму в абсолютный ноль по Кельвину.
Наконец-то ты разрешил меня от уз своего челяболюбия, и я могу с легким сердцем говорить о чем угодно. Как мы стали ходить на прогулки в этом году, а навстречу с крепости неслась музыка - традиционный День корюшки - мотив "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?" ассоциировался с новым президентом. А я не мог вспомнить слова: "Маленькая рыбка, бедненький карась, Где твоя улыбка, что была вчерась? Бюстики у рыбок - просто красота, Трудно без улыбок в те смотреть места. Не плещи ты, мокрая невская вода, Бедному карасику не плавать никогда" (это из обериутов). За такие отдельные дни в нашей жизни можно поверить в Бога, наконец, и сказать, что все остальное, что было - неважно. Бог уберег, и я никого никогда всерьез не бил, за что и отлучен от народа как сын врага народа, верный его памяти. Я ведь никогда не злословил даже Сталина, что, мол, "оказался наш отец не отцом, а сукою" - это тоже не про меня. Он, сколько хватало сил, удерживал народ от ярости бесцельной, "пусть ярость благородная вскипает как волна" - это сочинили в 14-ом году (и даже, кажется, женщина с немецкой фамилией), но об этом лучше потом.
Сейчас - о хорошем, весеннем.. Ну, допустим, о Наталье в моей коллекции. Я ее в мемуарах даже не упоминал, ей в моих женах походить довелось только несколько месяцев второй половины 69-го года и сын у нее не мой, а позднейший, хотя и приучен ко мне обращаться со словом "сударь" с пеленок.. В частности, она была женой Кривулина. А там, в Париже жила другая ее наследница - Таня Горичева, высланная почти одновременно с Бродским за феминистическую пропаганду среди православных христианок двухмесячным журналом "Мария". Она тогда призывала к мирному неповиновению- хождению в церковь, и бросила того же Кривулина за его кощунство, но не переставала о нем заботиться - люди хорошие были.
Ты меня прости, что я так расхвастался своим везением. Это не то невезение и не ловкость моя, а просто милость Божия за мое смирение и всепрощение. Как это ты не веришь в Бога, cum grano salice (со щепоткой соли) говорили римляне? Это пресное твое неверие мне кажется причудой - вот, мол, какой я смелый! А настоящие вольнодумцы живут не страхом Божиим или верой в церковь, а любовью к Богу, а не претензиями к Его долготерпению. Тебе ведь на самом деле очень хорошо, что ты не видишь творящегося в покинутых тобой пространствах и назревающего в них будущего.