Ты помнишь тот день, Олька? Помнишь, как пристально, словно ощупывая, смотрел на тебя препод, как нежно поглаживал твою зачётку, когда ты заплетающимся языком бормотала что-то про категорический императив Канта?
- Только за красивые глаза, - буркнул в бороду, словно взятую взаймы у Карла Маркса, витиевато, с оттягом, расписался, закрыл и протянул тебе заветную книжечку. А когда ты дрожащими руками взялась за неё, не стал выпускать, чуть-чуть потянул на себя. Но и ты не разжала пальцы, и будь зачётка из токопроводящего металла, ты бы уже лежала, получив разряд, несовместимый с жизнью.
Но препод справился с собой и отпустил тебя, робкую и глупую птичку, со своей мохнатой ладони. Не на этой плантации мельница смелет тебя в порошок.
Помнишь, как ты вышла из аудитории и, под завистливые взгляды однокурсниц, заторопилась к тому, кто ночью написал под окнами общаги "Ни пуха ни пера Олька!", и ещё не понимая своего счастья, своей молодости, своей наивной милоты, летящей походкой ступила на огромную залитую солнцем площадь. Внезапный порыв ветра кинул с затылка на лицо копну пшеничных волос. Грянул гром, и первые капли пригладили персиковый пушок на щеках. А потом вода хлынула сплошным потоком. Между лопаток образовался ниагарский водопад, который летел по перекатам позвоночника, океаном разделял два полупопия и сливался к южному полюсу.
Самошитый сатиновый сарафан намок мгновенно. Ноги по щиколотку оказались в тёплой от нагретого асфальта воде. Ты сняла самое ценное, что было на тебе в этот день - босоножки, купленные в прошлом году мамой у кустарей на пятигорском курорте специально для твоего выпускного. Ах, какие это были босоножки! На высоком точёном каблуке, с хлястиком через подъём, блескучей брошкой и тоненькими ремешками, придерживающими пальчики. Откуда они узнавали о последних модных трендах, эти армянские обувщики? Впрочем, как птицам не нужна виза, чтобы перелететь турецкую границу, так и этим альбатросам обувного шика не нужны были чужие ворованные образцы. Да и слова тренд никто тогда не слыхал. Просто они понимали красоту, эти волосатые парни с грубыми рабочими руками и траурной каймой под ногтями. О чьей ножке мечтал волоокий мастер, когда натягивал волшебные ремешки на колодку?
Спрятаться от ливня было негде, и ты бежала, прижав к себе босоножки, через площадь к остановке, где под крышей стояли двое. Кажется, они не были знакомы между собой, но как по команде уставились на тебя, широко улыбаясь. Это сейчас, по прошествии стольких лет, ты понимаешь, как всё выглядело. До последней нитки мокрая девица, в сарафане, облепившем её 92-60-90 (мерки до сих пор хранятся в заветной тетрадке, рядом с эскизом того самого сарафана), натуральными русалочьими волосами и огромными серо-голубыми глазами, босиком врывается в унылую жизнь двух советских мужчин. Один - лысоватый с портфельчиком и отчётливым животиком под рубашкой. И второй - ещё постарше, поджарый, небритый, с увесистым рюкзаком, который он поставил на скамейку.
- Девушка, вы, наверное, большая грешница, - сказал лысоватый, - посмотрите, как вы намокли!
"Ну и дурак же ты, дядя", - подумала, взглянув с непостижимой высоты своих восемнадцати на этих пожилых неудачников. А ведь им, как ты сейчас понимаешь, было сорок, ну, может, чуть больше. Они ещё пытались что-то говорить, неловко шутить, но тут подошёл автобус, который увёз тебя в другую, новую жизнь. Другие, чистые и горячие чувства наполнили тебя, перелились через край и залили всё вокруг вперёд на целый год. Год, который ты тоже никогда не забудешь, потому что следующим маем ты уже была вдова...
Но прежде, чем начать писать новый, не менее захватывающий роман своей жизни, ты, в отличие от Гертруды, сносила свои армянские босоножки в ноль.