Аннотация: Это рассказ о войне и о человеческих судьбах, которые намертво переплетаются, и разорвать нам эту связь не под силу.
Бретонское кольцо
Коклюш - это не смертельно, но очень неприятно. Сухой лающий кашель царапает в груди острыми когтями. Лечь нельзя - кашель не дает дохнуть: кажется, что тонешь. Остается лишь полусидеть на кровати, да смотреть, как мокрые простыни, развешанные по всей комнате, вяло колышутся на сквозняке - окна открыты настежь. Одно спасение - крепко держаться за бабушкину руку, слушать, как она напевает свою любимую песенку:
- Там-там-тадритам, сайто адар манито, ли адар манито... - кашель потихоньку отступает, простыни превращаются в снежно-белые паруса, море шумит в ушах, сон накатывает, как прибой, шуршит галькой, - там-там-тад...
Кашель врывается в меня приливной волной, разрывает легкие, я барахтаюсь в серой мути, цепляясь за бабушкины пальцы.
- Тише-тише, Лялька, я тут, - вытирает испарину с моего лба бабушка, после очередного приступа, - я тут.
Да уж, бабушка всегда здесь. Это непутевые родители вечно в разъездах. В погоне за длинным рублем, за неуловимой синей птицей счастья. Хотя рублем счастья не измерить - оно такое теплое, маленькое, прячется где-то в ладонях крепко переплетенных людских рук. А мое счастье еще и мурлычет, как кот, бабушкину песенку: "Там-там-тад..."
Собственно баба Надя мне приходится даже не бабушкой, а прабабушкой. Но на прабабушку она вовсе не похожа. У нее коротко, стильно стриженые седые волосы и абсолютно прямая спина. Миниатюрная, хрупкая, похожая на фарфоровую статуэтку. Но это обманчивое впечатление. Отец бабу Надю недолюбливает: "Каменная баба, мумия Че Гевары, ни по ком за всю жизнь и слезинки не проронила, нас всех переживет". Но говорит так, только когда уверен - баба Надя его не услышит.
Какая черная кошка пробежала между бабой Надей и отцом, я понятия не имею. Знаю только, что он не прав. У бабушки тонкие, чуткие руки хирурга, способные отогнать любую беду. А еще у нее яркие, озорные глаза молодой девчушки и ласковый голос.
- Бабушка, все хочу спросить, а что это за песня, которую ты всегда напеваешь. И на каком языке?
- Это скорей не песня, а мой оберег от зла. Ее твой прадед пел мне на своем родном языке, на бретонском. А что означают слова - я не знаю. Странное дело, мне ли верить во всякие суеверия? А вот понимаешь - верю, что эта мелодия спасала меня много раз: от смерти, от страха - заставляла подняться и идти дальше, хотя порой это казалось невозможным. И объяснения этому нет. Но если верить крепко, то можно пройти по тонкой грани, держась за свой талисман, как канатоходец за балансир.
- Мой прадед? - удивляюсь. - И что это за язык - бретонский?
- Твой прадед родом из французской провинции Бретани. Но его родной язык - не французский.
- Бабушка, это ж так далеко - Франция. Как же так вышло? Ты ездила туда?
- Нет. Я была в Испании.
- Ничего не понимаю!
- Помнишь, у Светлова есть стихотворение, вы наверняка его в школе учили: "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать". Правда, Светлов написал это задолго до войны в Испании, а оказалось - как в воду глядел.
Я чуть сильней сжимаю ее ладонь, прося продолжения. Бабушка смотрит на паруса простынь над головой, пожимает плечами:
- Может и стоит рассказать? Люди живы до тех пор, пока о них помнят. Вот умру и все, кто были дороги мне, уйдут в темноту вместе со мной. А так ты будешь о них знать, и в твоей памяти они все еще будут жить.
- Расскажи, бабушка!
- Ты уже достаточно взрослая... - она неуверенно крутит на пальце единственное свое украшение - простое железное колечко, - расскажу, пожалуй. Слыхала про гражданскую войну в Испании? Я тогда ненамного старше тебя была. Ох, Лялька, как же мы замирали перед приемниками, слушая новости из этой далекой страны. Каждая победа или поражение воспринимались всем сердцем. Гвадалахары и Теруэля, Эбро и Уэски... ты таких названий и не знаешь, а нам они родными стали. Сводки с фронтов обсуждали везде - даже на кухнях и в очередях. Хорошо помню, как дядя Гриша ночью перебудил всю нашу огромную коммуналку, грозно стуча костылем и обещая показать франкистам кузькину мать. Но никто не сердился: заспанные соседи лишь усмехались, слушая Гришин заковыристый пересказ сводки. Новость-то какая: республиканская армия удержала Мадрид!
Бабушка улыбается, и вредный кашель отступает... может он тоже боится дяди Гришиного костыля?
- А еще помню, как мы всем подъездом посылки собирали. Кто помоложе - язык испанский штудировал. Я тоже учила, получалось у меня неплохо, наверное, потому, что уж больно мне хотелось вместо того, чтобы новости слушать, самой оказаться там, в Испании...
Хлопает оконная рама, бабушка успокаивающе гладит мою руку и продолжает:
- Но, знаешь, Лялька, хотеть - это одно, а попасть туда - совсем другое. Как бы ни убеждали нас тогдашние газеты - советских добровольцев в Испании было мало. Гораздо меньше, чем тех же французов или американцев, воевавших в интербригадах. Мы же с удовольствием продавали республиканцам военную технику, а вот с отправкой добровольцев не спешили. Попадали в Испанию только военные специалисты - подрывники, летчики, связисты. А еще переводчики и врачи. Я закончила мед в тридцать восьмом. И так уж упала моя карта, что под конец той войны я все-таки оказалась в Испании по линии Коминтерна. Ну, специалист из меня еще был аховый. Скорей, так, символическая плата "братьям по оружию". Но меня переполняла гордость и счастье. Комсомолка, активистка и... наивная дурочка. Я ведь даже не представляла себе, что такое война. Все мое знание заключалось в этом самом Светловском стихотворении: "Мы ехали шагом, мы мчались в боях, и "Яблочко" песню держали в зубах". Неужели не помнишь, рыбка моя, что дальше?
Я призадумалась и продолжила:
- "Но песню иную о дальней земле возил мой приятель с собою в седле".
- Вот-вот, - покивала головой бабушка, - совсем другую песню, я нашла в Испании. Попала в небольшой госпиталь при пятнадцатой интербригаде. Главврачом там был желчный, язвительный пан Владислав. Еще один доктор - француз, я помню, что звали его Анатоль. Медсестры, в основном, как и главврач, польки. Ну и сначала мне пришлось там не сладко. В первый раз, увидев меня, пан Владислав пробурчал:
- Чудненько, нех мне дьябел порве, без очков и не разглядишь! Ладно, лишние руки не помешают - там вон бинты и инструменты надо прокипятить. Идите, паненко, работайте!
- Я - врач! - возмутилась я. - А стерилизация инструментов дело среднего медперсонала.
- Пшепрашем, что это там пищит? Вы, пани Зоcя, случаем не расслышали? - притворно ласково спросил врач у пожилой, полной медсестры, стоящей рядом.
- Я - дипломированный врач! - еще громче сказала я.
- Ай-ай-ай, слышите, пани Зося, эта бойкая блоха утверждает, что она врач. Жаль, что микроскопа нет - разглядеть это чудо получше.
- Совсем детей присылают, - покивала Зося.
Так что в госпитале мне особо не обрадовались. Но это оказалось еще полбеды. Из госпиталя я нос боялась высунуть, чтобы лишний раз на глаза не попасться солдатам.
Вся эта мужская братия - разноязыкая, горланящая на жуткой смеси испанского, английского, французского и польского - проходу мне не давала. За руки хватали, скалили зубы, смеялись, что-то втолковывали. Но я не понимала и боялась их до дрожи в коленях, пряталась за широкую спину доброй пани Зоси:
- Оставьте девочку в покое, валацуги. Вот возьму сейчас дрючок, да и отхожу вас по спинам. Работать не даете!
- Нех че ясны перун тшасьне! - грозил им громом небесным Владислав.
Но они только еще громче смеялись. Что им палка и гром небесный, когда завтра или послезавтра их накроет шквальным огнем или бомбежкой? Дело оборачивалось для меня совсем уж скверно. Пан Владислав бесился и этого совершенно не скрывал:
- Аз ох ун вэй! Свалилось же счастье на мою голову!
В один из дней я, смирившись с тем, что к операционному столу мне ходу нет, сидела и сматывала чистые бинты в перевязочной, под неусыпным надзором пана Владислава. Видимо, он считал, что и такое простое дело я могу ухитриться запороть. И тут в перевязочную зашел мужчина. Я постаралась незаметно сдвинуться за шкафчик с инструментами и слиться с белой стеной. Но глянула на него - так, мельком. Он был похож на тощего, черного кота - бойца, держащего в страхе всю кошачью округу. Та же беззаботная уверенность и плавность движений. Тот же лихой отблеск в чуть раскосых зеленоватых глазах. А вместо порванного кошачьего уха, мужчину украшал старый шрам на щеке.
- Заштопаете, док, а? - мужчина показал распанаханную до локтя руку.
- Что же случилось в этот раз, Донат? - ядовито поинтересовался врач. - На ступеньках поскользнулись или во сне с кровати неудачно упали?
- Почти угадали, док. За гвоздик на перилах зацепился.
- Вей из мир, как же вы мне надоели с вашими бесконечными драками! Панно Наджея, вылезайте уже из-за шкафа и обработайте этому валацуге руку. Вы ж дипломированный специалист!
Пришлось выйти из своего укрытия. На мужчину я старалась не смотреть, но взгляд его ощущала явственно, так, что выражение "положил глаз" стало мне предельно понятным.
- Подайте иголку с ниткой! - велел мне Владислав и, пока он шил руку по-живому, сказал:
- Да! Вы меня внимательно послушайте, Донат. Мне до печеночных колик опротивела эта собачья свадьба, которая безостановочно вьется вокруг моего госпиталя из-за нее, - врач ткнул в мою сторону иголкой, Донат скривился. Поляк продолжил: - Если это не прекратится, я перестану штопать ваши "царапины от гвоздиков". И лечить ваш триппер. Так и передайте всем. Вас, Донат, послушают. Я понятно изъясняюсь?
- Предельно ясно, док!
- Ну, так и решим. А вы, паненко, забинтуйте ему руку, - буркнул врач и ушел. Во время разговора я сделала вид, что уронила на пол ножницы и присев на корточки за столом усердно притворялась, что ищу их, ищу, а найти не могу. Вылезать я не собиралась. Может, сам уйдет, если подольше посидеть? В конце концов, перевязки тоже входят в обязанности медсестер. Но Донат уходить не торопился. Он посидел немного на столе, поболтал ногами. И перегнувшись через стол, посмотрел на меня. Я еще усердней зашарила по полу в поисках неуловимых ножниц. Он постучал по столешнице костяшками пальцев и сказал по-испански:
- Да ты не бойся, девочка-солнце! Тебя никто не обидит.
- Я вам не солнышко. Я - доктор! - вскинула голову и столкнулась с его смеющимися, желтовато-зелеными глазами, как у довольного кота.
- Как скажешь, доктор, - он улыбнулся еще шире, правда, только правой щекой, левая, со шрамом осталась неподвижной. - И я не сказал "солнышко". Я сказал - "солнце".
- А есть разница? - я все же поднялась, потому, что сидеть под столом казалось еще глупей. А раз уж встала, то и руку бинтовать начала.
- Конечно, солнце - оно сияющее, теплое, ласковое. Ты на ребят не обижайся. Каждому в таком страхе охота погреться. Но они больше не будут. А не нравится солнце, то скажи, как тебя зовут.
- Надежда.
- Русская?
- Из Советского Союза.
- Говорят же, что русские самые красивые. А я Донат. Можно Дон.
- Француз или американец? - поинтересовалась я, чтобы хоть что-то спросить.
- Бретонец.
- Англичанин? Англичан здесь вроде нет.
- Говорю же - бретонец, из Бретани, провинция на северо-западе Франции. Не француз, - он сказал это с такой гордостью, что уточнять мне стало неудобно...
Как ни странно, но с этого дня меня оставили в покое. Нет, эти "ребята" могли, проходя мимо, спросить:
- Как дела, док? - или: - Сегодня отличная погода, не правда ли, док?
Они стали называть меня "доктор" - это казалось еще странней. Хотя сказать "все оставили меня в покое" - немного преувеличение. Все да не все.
Теперь каждый вечер Дон приходил под мое окошко и на губной гармошке наигрывал вот эту самую песенку:
- Пойдем, потанцуем. Я научу тебя танцевать бретонскую джигу. Это весело.
- Я не пойду, Дон. Оставь меня в покое!
- Да я же ничего плохого тебе не предлагаю. Только потанцевать.
- Не хочу.
- Как знаешь, - и снова "там-там-тадритам" и яблоко на подоконнике. Где он их только брал, эти яблоки? Я пряталась за занавеской и слушала, а окно захлопнуть - не могла. Как в сказке про Гаммельнского крысолова - у глупой крысы, прячущейся в своей норке, выбора нет, только слушать мелодию. Пульс в висках стучал все громче - там-там-тадритам!
- Ты же обещал, Дон!
- Но я уже даже не зову тебя потанцевать! Просто играю. Даже кошке можно смотреть на королеву.
А черному коту - на солнце.
Пока солнце не заволокло пороховым дымом очередного наступления франкистов.
- Где черти носят Анатоля?! Пациент уже на столе, - гаркнул Владислав.
- Его нет, - сказала Зося. - Нигде. Слышите выстрелы - похоже, началось наступление. Госпиталь надо эвакуировать.
- Надо было раньше, - глухо ответил Владислав, прислушиваясь к приближающимся звукам. - Теперь поздно.
Он помолчал и сказал в пустоту между мной и Зосей:
- Если поторопитесь, можете нагнать Анатоля. Хотя, он слишком быстро бегает.
- Какие инструменты готовить, пан доктор? - как будто не услышав последнего замечания, спросила Зося. А я, молча, стала драить руки над раковиной, слушая отрывочные указания Владислава. Одела маску и подошла к столу.
- Слушайте меня внимательно, панна Наджея, я два раза повторять не привык. Скальпель и зажим!
Может, у меня слегка и тряслись колени, но руки не дрожали точно.
- Хорошо, очень хорошо, из вас когда-то выйдет толк, панно.
Стрекот выстрелов и взрывы раздавались все ближе, с потолка за моей спиной обвалился кусок штукатурки, но я старалась слушать только команды Владислава, цепляясь за них, как утопающий за соломинку:
- Скальпель! Зажим! Тампон! А, пся крев! Держи же зажим! Кровь хлещет - то дьябла варто!
Крики, выстрелы слышались уже на лестнице. Звенели инструменты в тазике, который держала в дрожащих руках Зося. На лбу Владислава выступили крупные капли пота, но руки его уверенно двигались:
- Шейте, коллега! - велел он, и тут в операционную ворвались солдаты в синих рубахах, на рукаве три полосы - красная, черная и снова красная. Я запомнила это так хорошо, никогда не забуду. Первым же выстрелом один из них убил раненого на операционном столе. Зося выронила тазик с инструментами и метнулась в сторону, кто-то из "синих" ударил ее по лицу, она свалилась обмякшим кулем у стены.
- Что ж ты делаешь, мразь?! Это ж госпиталь. По международному праву - неприкосновенная территория, - срывая маску, закричал поляк.
Что ему ответили, я не поняла - до таких тонкостей испанский не знала. Но Владислав побледнел, желваки заходили у него под кожей, а "синие" издевательски заржали. Кто-то схватил меня сзади за волосы, запрокидывая голову и швыряя одновременно на колени. Хохот усилился и из того, что сказали, я разобрала лишь:
- Красная тварь!
- Отпусти ребенка, шейцег! - Владислав ухватил скальпель и замахнулся на того, кто держал меня. - Гай ин дрэрд!
Врача ударили прикладом в лицо, он упал на спину. Правая половина лица поляка превратилась в кровавое месиво, я не была уверена, уцелел ли глаз. Я даже не знала, жив ли он вообще.
Стрельба в коридоре не прекращалась. Прикрытая дверь распахнулась, выстрел убил того, кто держал меня за волосы. Он упал, накрывая меня своим телом, заливая кровью. Я бестолково копошилась под навалившейся тяжестью, не в состоянии выбраться. Выстрелы стихли, кто-то стащил с меня мертвое тело. Я подняла голову и увидела Дона и других ребят из пятнадцатой интернациональной. Красные трехлучевые звездочки на их рукавах казались мне сейчас дороже всего на свете.
"Миленькие, родненькие!" - хотелось кричать мне, но я, кажется, обезголосила от страха. Так и сидела на полу, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к груди стиснутые в кулаки руки.
- Где, прах все побери, охрана госпиталя?!
- Влад, - плакала Зося, на четвереньках между ногами солдат ползя к врачу. - Владичек!
Она вцепилась в него мертвой хваткой, ощупывая разбитое лицо. Врач застонал и кое-как сел. Потом ухватил Зосю за плечи и начал трясти:
- Жива? Жива! - они так и поднялись, держась друг за друга, и Владислав сипло сказал:
- Откуда мне знать, где охрана. Небось сбежали, как и Анатоль, как только началось наступление.
- Это еще не наступление, - задумчиво протянул Дон, - может один из залетных разведотрядов...
Вдруг они все как по команде повернули головы туда, где в установившейся недавно тишине начал нарастать и приближаться басовитый гул, словно рой рассерженных шершней. Лицо Зоси слиняло до голубоватой белизны.
- Кондоры! - закричал кто-то рядом.
- Вон из здания! - рявкнул Дон, хватая меня за шкирку и одним рывком вздергивая на ноги. Но мы успели сделать лишь пару шагов к дверям, когда первый удар грома встряхнул госпиталь. Я даже не знаю, услышала ли этот звук. Скорей, почувствовала всем телом - земля содрогнулась в судорогах, разорванная первыми бомбами, сброшенными с немецких бомбардировщиков. А дальше - по нарастающей. Дон сбил меня с ног, швырнул на пол и упал сверху, прикрывая собой. Мир вокруг корчился в эпилептическом припадке. И я билась в диком, первобытном ужасе на полу, как рыба, выкинутая на берег. Если б Дон меня не удержал, я бы погибла наверняка. Древний инстинкт заставляет бежать и прятаться в безопасное место. Только вот безопасного места нигде не было, и бежать - некуда. От лестницы, ведущей из здания, осталась лишь пыль и острые клыки развороченных перекрытий. Но Дон меня удержал. Он прижал меня так, что я с трудом могла дышать, зажал одно ухо рукой, а в другое шептал:
- Тише-тише, там-там-тадритам.
- Мы погибнем.
- Нет, если пообещаешь, что станцуешь со мной джигу.
- Я не умею.
- Я научу. Обещай!
Глупо, наверно, в это верить, особенно мне, воспитанной так, что слово "чудо" считалось предосудительным. Но я до сих пор верю, мы уцелели благодаря чуду и этому обещанию. Когда бомбардировка закончилась, от здания госпиталя осталось только левое крыло, где мы и находились.
В этом осколке здания мы продержались до заката, пока не началось контрнаступление.
А дальше... Это нельзя объяснить, это трудно понять, пока не пройдешь сквозь дымную круговерть, наполненную одновременно страхом, надеждой и яростным желанием жить во что б это ни стало. И я не хочу, чтобы когда-то ты смогла меня понять, Лялька! В этом беспросветном мраке надо за что-то крепко держаться. Или за кого-то. Каждому охота погреться... ощутить тепло чужой ладони в своей. Почувствовать, как бьется в такт джиге одно на двоих сердце, зажатое между переплетенными пальцами. Тогда смерть и страх уходят куда-то далеко.
- Я же говорил тебе, мое солнце, танцевать джигу легко.
Легко, как дышать, так легко, что, кажется, сам становишься невесомым, летишь сорванным листом в вихре ветра. А вокруг не обожженная войной земля, а зеленые равнины, блики солнца и рыбацкие шхуны на морских волнах. Дон так рассказывал о своей родине, что я видела это все будто наяву.
- Тебе понравится моя Бретань, - однажды он протянул мне на ладони простое железное колечко с полустертым узором.
- Что это, Дон? - я удивленно разглядывала узор - хаос бесконечных нитей. Но чем больше я смотрела, тем четче проступали спирали и узлы, переплетенные самым причудливым образом.
- Это обручальное кольцо в моей семье живет уже много поколений. И надевается на палец - раз, и навсегда. Я выбрал, Надежда. А ты?
- Я... Я не могу ...
Дон сжал мою ладонь, а в ней кольцо.
- Я должен идти. Посмотри на кольцо - узор на нем, как людские судьбы - расплести нельзя, не мы плетем этот узор, не нам решать, как лягут нити, разорвать только можем. Но стоит ли спорить с силами, что нам не подвласны? Когда вернусь - ответишь.
Бабушка молчит долго, поглаживая пальцами кольцо на безымянном пальце, словно пытаясь нащупать в стертом узоре затерявшуюся нить.
- Ба... - зову ее тихонько, поглаживая морщинистую руку. - Бабуля... и что ты ответила?
- Я не успела - Дона убили. А я вернулась в Союз, унося с собой кольцо, песню и еще кое-что.
- Что?
- Ну, не совсем что. Кого - твою бабушку Анну, она уже довольно бойко брыкалась в животе.
- А дальше-то что, ба?
- Анне было чуть больше года, когда началась новая война. Только уже не чужая, своя. И я, отправив Нюру с матерью в эвакуацию, в Казахстан, снова ушла воевать. Теперь я точно знала, что такое война и на что иду. Но я пошла - за себя, и за Дона, и за нашу дочку. Было страшно - не боятся только клинические идиоты. Но другого выхода не было, только ежедневно пересиливать страх и слабость. А когда становилось совсем уж невмоготу, когда хотелось со страху просто побежать, не разбирая дороги - я напевала. Когда бомбили под Ржевом наш санпоезд, когда из окружения по страшным трясинам выбирались ночью, каждый шаг грозил смертью. Там-там-тадритам. Так и дошла до Варшавы и конца войны - живая, без единой царапинки. А в Варшаве я встретила Зосю. Сначала чуть мимо не прошла, не узнала - одна тень. У нее руки тряслись от голода, когда она пыталась открыть принесенную мной тушенку. Я отобрала банку и открыла сама:
- А не знаете, что с паном Владиславом?
И тут она заплакала:
- Он же еврей, Надийка. Евреев согнали в гетто. Но он и там лечил, до самого конца пока в мае сорок третьего немцы не задавили восстание в гетто. Он же, - Зося так и не сказала "был", - врач. И я не могла сказать - "был", потому что пока мы с Зосей давились слезами, водкой и дымом ядреной махорки, пока помнили о нем, он "есть" - настоящий врач и человек.
Дождь, подкравшийся тихо, выстукивает рваный ритм по подоконнику, ветер бросает капли горстями сквозь открытое окно. Пусть... так не хочется расплетать пальцы, разрывать невидимые ниточки.
- А знаешь, Лялька, я думаю, что и разорвать узор нельзя, - шепчет бабушка, - он бесконечен - пока мы помним.
Бабушка Надя умерла вскоре после этого разговора - внезапно, тихо. Словно свечу задули. Слушая как тяжелые, мерзлые комья земли падают на деревянную крышку, я сжимала железное кольцо, ощущая тонкие, едва уловимые сплетения нитей под пальцами. Бабушка! Неужели ты чувствовала, что пора... потому и рассказала? Передала из рук в руки единственное свое сокровище - кольцо, песню и память.
Дон, Владислав, пани Зося, и ты, баба Надя, девочка-солнце...