Я кладу трубку, быстро надеваю спортивную кофту, иду на кухню, открываю ящик с приборами, отбрасываю непригодные ложки и вилки из нержавеющей стали, выбираю мельхиоровые, распихиваю их по карманам, обуваюсь, закрываю дверь и выхожу на лестницу. Саша уже ждет меня, сидя на корточках, курит.
- Давай доедем до ярославки, там возьмем, - говорю я.
- А ты деньги нашел?
- Нет, но я знаю, куда отправить вот это.
Я показываю ложки, торчащие из карманов.
- А денег нет?
- Только ложки.
- Я лучше найду еще сотню, и пойду к Оксане, - говорит Саша, туша сигарету и поднимаясь.
- Как хочешь.
Лучше ложки в кармане, чем Сашин героин где-то далеко. Пока он достанет деньги, я уже съезжу на ярославку и вернусь домой - живой и здоровый.
Я сбегаю по лестнице и выхожу из подъезда. Резкий ноябрьский ветер приносит сожаления о проданной куртке. В одной кофте окочуриться можно, а еще и холодный пот со специфическим запахом, по которому сразу можно определить самочувствие наркомана, стекает по бокам и леденит кожу. Если бы мысль о том, что я на пути к облегчению, не придавала сил, я не дошел бы и до соседнего подъезда. Но пауки в голове заставляют двигаться, и я быстро семеню навстречу ветру и героину, пригнув голову, как побитая, но упрямая собака.
Макс, арка, битая шестерка, шеф, недоверчиво косящийся в зеркальце и уже жалеющий, что остановился - все это, как во сне, проносится мимо меня с сумасшедшей скоростью, а я, развалившись на заднем сиденье, тупо смотрю в окно и на фоне сменяющихся монотонных картинок вижу лишь свою цель, ничего больше. Под жужжание мелькающих в окне машин я считаю секунды. Один два хорошо что ехать не долго девять хотя цыгане прыгают с места на место четырнадцать пятнадцать шестнадцать семнадцать голые деревья с топорщащимися гнездами проносятся мимо двадцать четыре птицы наверное дружат семьями двадцать восемь двадцать девять тридцать птиц Симурга тридцать три тридцать четыре гнездами тридцать шесть тридцать семь тридцать восемь если их не будет на месте придется побегать сорок четыре сорок пять сорок шесть ничего узнаем где они по движению на обочине пятьдесят два пятьдесят три домики четыре пятьдесят пять пятьдесят шесть одинаковые пятьдесят восемь пятьдесят девять шестьдесят номер одного из деревянных потертых домиков с желтыми занавесками тоже шестьдесят Ярославское шоссе шестьдесят шестьдесят, шестьдесят, шестьдесят.
Крик Макса выводит меня из транса:
- Остановись здесь! - кричит он шоферу, - остановись!
Мы уже на Ярославском шоссе, в крайнем левом ряду, и водитель недоуменно смотрит на взъерошенного Макса.
- Не доехали ведь еще, - шеф растерянно ищет лазейку между мечущимися машинами.
- Стой! Да стой ты, черт! - кричу и я. На обочине какая-то суета, люди выскакивают из машин, что-то кричат друг другу. Я узнаю несколько знакомых лиц, хотя наркоманы так похожи друг на друга, что я узнал бы любого из них, хоть первого встречного.
Шеф притормаживает перед замешкавшейся фурой.
- Выходим, - говорит Макс.
Мы выскакиваем из машины, проскальзываем сквозь метущийся поток ревущего железа.
- Мы скоро придем! - кричит Макс, не оборачиваясь. - Припаркуйся здесь, никуда не уезжай!
Водитель кричит еще что-то, но нам уже плевать.
Порывистый ветер размазывает краски дня, превращая мокрое шоссе, деревянные домики, ухабистую дорогу между полусгнившими заборами в монотонное серое месиво. Двое торчков трусят навстречу нам по обочине, кутаясь в воротники.
- Нормально все? - спрашиваю я, поравнявшись с ними.
Тот, кто идет впереди, кивает, и мы ускоряем шаг.
- Поторопитесь, - бросает нам вслед второй, - они уезжать собирались.
- А сколько времени?
Но они уже не слышат меня. Мы сворачиваем с обочины на петляющую дорогу, скорее даже колею, чем дорогу. Макс достает из кармана часы, смотрит на циферблат и тут же прячет.
- Половина первого.
Casio. Рублей за двести можно отправить. Буду знать.
- Тогда надо с двух сторон обойти, чтобы не разминуться.
К заброшенному дому, в котором обосновались индейцы, продавцы воздуха, можно подъехать по двум дорожкам, надо обойти с двух сторон.
- Я пойду прямо, - говорит Макс, и я сворачиваю. Только бы были на месте. О том, что будет, если мы не успеем, думать не хочется, но больше в голову ничего не приходит. Ветер хлещет дождем по лицу, и я бегу, втянув голову в воротник куртки. А, вдруг, их, не будет. Грязь, дождь, дуб, калитка. А, вдруг, их, не будет. По, едут, по, дороге. Я, здесь, их, увижу. Грязь, дождь, пот, и слякоть. Как, бы, Макс, не смылся. Нет, со, мной, ложки. А, вдруг, их, нет здесь. Что. Там. За. Тачка.
Треск мотора возвращает меня к действительности, я поднимаю голову и смотрю вперед. Навстречу, подпрыгивая на ухабах, едет бардовая девятка, и отсюда мне виден водитель. Я его немного знаю, это наркоман по кличке Ленин, действительно смахивающий на знакомый с детства портрет вождя: такой же лысоватый, с куцей бородкой и хитрыми глазками. Ленин работает у цыган извозчиком, получая за это деньги на бензин, немного еды и героин. Все мы зависимые, но вот уж действительно раб.
Отсюда же мне виден и салон приближающейся машины - он битком набит индейцами, их там штук пять, а то и шесть. Со стороны крыльца дома наперерез машине бежит Макс. Грязь разлетается в разные стороны, забрызгивая его одежду, но он не обращает на черные капли ни малейшего внимания.
- Тормози их! - кричит он. Действительно, сейчас самое важное остановить машину с цыганами. Я встаю поперек дороги. Они, конечно, не остановятся, но и я не сойду с места. Ленин, не сбавляя скорости, виляет в сторону, чуть не задевая покосившийся забор. Меня окатывает грязью, из окна высовывается что-то цветастое и грязное, кричит на меня, машет руками. Цыганка постарше, я ее знаю, Сильва, высовывается из другого окна и кричит:
- Нас сегодня здесь не будет!
Я бегу за ними, спотыкаясь в грязи.
- Нас сегодня здесь не будет! - кричат они, чуть ли не хором, и машина скрывается за поворотом.
Взмокший и взъерошенный Макс подходит и пытается отдышаться.
- Уехали, - говорю я.
Макс кивает и, задыхаясь, тихо ругается.
- Уехали, понял? - говорю я, - Что делать будем?
Макс пожимает плечами.
Я тоже не знаю. О том, чтобы возвращаться, нечего и думать - опять искать деньги, опять все сначала, значит, надо к цыганам, туда, где у них огромный новый дом с колоннами на фасаде. Уж оттуда пустыми не уедем, да и ехать здесь недалеко.
- Надо на "Дружбу" ехать, - говорю я.
Макс качает головой.
- Там только по ночам продают.
- Возьмем и днем, - говорю я.
- Надо возвращаться, - говорит Макс, - на "Дружбе" только ночью.
Я достаю сигареты, зажигалку, прикуриваю. Мороз щиплет руки, ветер пронизывает до сердца, язычок огня рвется из моих дрожащих рук. "Вот и мы также рвемся порой, - думается мне, - из стороны в сторону мечемся, а в итоге скатываемся по прямой, пока на кончике сигареты не обратимся в пепел и дым". Я крепко затягиваюсь.
- Я поеду на "Дружбу", - говорю я. Мы плетемся по заметенной снегом дороге в сторону шоссе. Как же холодно, хочется сжаться в комочек, как кошка, прилечь под забором, и уже никогда не покидать нагретое место. Никакие свитера и куртки тут не помогут, можно разодеться, как кочан капусты, но вонючий, липкий озноб будет все также терзать тело до тех пор, пока не окунешься в ледяное безмолвие, пока его могильный холод не проникнет в душу и не заморозит все остальные чувства. И вот тогда распахиваются куртки, снимаются шапки, но этот праздник тела обманчив, он, как агония, как предсмертный жар лишь на мгновения возвращает иллюзию жизни, чтобы затем низвергнуть истерзанную оболочку обратно в пучину холода, боли и страха.
Я бреду, глядя на свои ботинки, закутавшись от ветра, режущего лицо мокрым снегом.
Да, даже от страха лечит. Казалось бы, наконец-то, панацея, волшебное средство от всех мыслимых болезней найдено - и какая жестокая ирония в том, что совершенное, лучшее лекарство оказалось одновременно и неизлечимой болезнью, лучшее из обезболивающих приносит лишь новую боль! Тот, кто первым изведал на себе действие опиума, наверняка почувствовал себя Прометеем, принесшим людям новый огонь, принесшим избавление от мрака и именно тогда, когда надежда на это избавление почти иссякла. Как должен был он обрадоваться, каким чудодейственным показалось ему это открытие, как пробудило вновь упования на бессмертие тела и души! И каким страшным, бездонным должно было оказаться его падение, когда промозглым холодным вечером он метался по улицам, не зная, как жить сегодня, чтобы не умереть завтра, точно также, как метался когда-то по Оксфорд-стрит Де Куинси в поисках Анны, как много раз метался и я сам - отчаявшийся и обезумевший.