Был теплый сентябрьский вечер. Почему вечер был теплый? Наверное, потому, что в сентябре вечера еще бывают достаточно теплые. А почему вечер был сентябрьский? Почему я так написал? Сейчас попробую объяснить. Во-первых, вечер был действительно сентябрьский. А во-вторых, некоторые сказки, которые я читал в детстве, начинались с таких же фраз - "был теплый летний вечер", или " был холодный зимний вечер". Сказки эти были хорошие, про что, не помню. В детстве многие сказки кажутся хорошими, особенно если они хорошо кончаются. Никто не любит сказок, которые кончаются плохо. Если сказка кончается плохо, то появляется чувство, как будто тебя обманули. Какая же это сказка, если она плохо кончается. Поэтому моя сказка закончится хорошо. Вернее, она просто не закончится. Ведь это сказка про меня, а я вот он, живой, как говорится, правда не очень здоровый. Хотя то, что я не очень здоровый, к сказке не относится. Сказка про то, как я был маленькими совсем живым и совсем здоровым. Нет, я, конечно, болел, но это было так здорово. Лежишь, слушаешь радио, читаешь книжки, не ходишь в школу. Нет, определенно, тот, кто ни разу не болел в детстве, тот лишился существенного куска этого детства, и потом, во взрослой жизни, ему недоступны положительные стороны болезней, которых у взрослых гораздо больше.
Но речь идет вовсе не о болезнях. Речь идет о том, что со мной приключилось в детстве.
Первые десять лет жизни я прожил с бабушкой, дядей и матерью в маленькой комнате, в маленькой, но дружной коммунальной квартире на ул. Моисеенко. Первые четыре года я не помню практически вообще, в пять и шесть лет все хорошее в моей жизни было связано с детским садом номер пятьдесят два. Там мне было хорошо. Причем гораздо лучше, чем дома. Я очень радовался, когда меня поздно забирали из детсада домой, и радости не было предела, когда выпадало счастье остаться ночевать в детском саду (а сад был от прядильно-ниточного комбината, и была предусмотрена ночная смена).
Затем я пошел в школу. Школа носила номер сто семьдесят девять и располагалась на углу улицы Моисеенко и Мытнинской. Школа была тоже немножко волшебная, но об этом, наверное, будет совершенно другая сказка.
В середине четвертого класса мою мать послали в длительную командировку в Эстонию, практически в сам Таллин. Она взяла меня с собой, по ряду причин не желая оставлять с бабушкой. Жизнь в Таллине - это тоже сказка и тоже совсем другая. Как нибудь в другой раз.
Вернувшись из Эстонии, мы стали жить у Пяти Углов, в уютном дворике на улице Ломоносова. Учиться я пошел в школу номер двести шесть (еще одна сказка). Квартира, в которую мы заселились, тоже была коммунальная, типичная "расческа". Для непосвященных, "расческа" - это старая петербургская квартира, в которой все комнаты были на одной линии и соединялись между собой двойными дверями, а вдоль всех комнат шел коридор для прислуги. После революции двери между комнатами заколотили и заделали, комнаты заселили разными семьями, которые начали суетиться на кухне и сновать по коридору.
Вот в этом дворике и этой квартире началась и закончилась сказочная история, которую я хочу вам рассказать.
Нам досталась квадратная комната с двумя окнами. Комната была после умершей древней старушки, которая умерла относительно недавно. Никаких родственников у нее не было, и, войдя в комнату, мы с матерью обнаружили что-то среднее между кладовкой и музеем, только в очень запущенном состоянии. Мы затратили много трудов, чтобы привести эту комнату в жилой вид. Мебель, которая представляла из себя абсолютную рухлядь, мы выкинули, а вот с вещами мать занялась отдельно. Среди вещей оказались совершенно уникальные экспонаты. Серебряные украшения для женской одежды, какие то золотые автографы на черных бархатных подушечках в жестких картонных коробочках. Все это мать взяла себе. Среди побрякушек обнаружилось маленькое зеркальце, старинное в роговой оправе, с маленькой серебряной табличкой. Я сунул это зеркальце украдкой в карман, но мать заметила это движение и спросила, что я там спрятал. Я вынул зеркальце и показал его ей. Мать повертела в руках эту вещицу, обнаружила, что зеркальце, хоть и целое, но совсем мутное, облупившееся внутри. Немного пораздумав, мать вернула мне это зеркальце. Я сунул его в ящик письменного стола, и потихоньку практически забыл о его существовании.
Во время наведения порядка в комнате мы общались с соседями в режиме "здрасьте - до свидания". Обосновавшись в комнате окончательно, пришло время познакомиться поближе. Я начну с черного хода, то есть от кухни ко входу. В малюсенькой кухаркиной комнате, с выходом на кухню, жила какая то молодая женщина, с совершенно никакой внешностью, не запоминающимся лицом. У нее были большие очки и большая кофеварка - кофейник со стеклянной крышечкой. Кто она была такая, и чем занималась по жизни, я не помню. А, скорее всего и не знал. Так что и помнить нечего. Она была приветлива, всегда предлагала чашечку кофе. Я не всегда отказывался, так как узнал и полюбил кофе в Эстонии. Но в целом, я даже имени ее не помню.
Первая от кухни дверь в коридоре вела в ванную, о ней разговор особый, чуть позже. Следующей дверью была наша. За ней была дверь, которая вела в комнату очень странной особы, женщины неопределенного, как я сейчас понимаю, так называемого "бальзаковского" возраста. Ее внешний вид хранил черты, каких то татаро-монгольских предков. Иссиня черные волосы, чуть раскосые глаза. Эта женщина звалась Лилия Азарова. Вела она немного странный образ жизни, во всяком случае, в моем понимании. Она была заядлой курильщицей и кофеманкой, дома ходила в каком то восточного типа халате, и постоянно мечтала о мужчинах. В перерывах между мечтами она колдовала, "занималась магией" по ее собственному выражению. По ее словам, ей ничего не стоило сжить кого-либо со свету при помощи черных сил, или наколдовать себе мужчину. Насчет первого таланта не берусь судить, так как не видел конкретных людей, на которых Лиля ополчилась бы со своими черными силами с последующими результатами. А вот со вторым даром у Лили что-то не ладилось. Справедливости ради, надо сказать, что мужчины у Лили в комнате иногда появлялись. Они пили кофе, коньяк или вино. Лиля гадала на картах и на кофейной гуще. Мужчины иногда играли на гитаре и пели, иногда оставались ночевать. Но все-таки с колдовством что-то не получалось, так как эти мужчины вторично в Лилиной комнате больше не появлялись, да и сама Лиля, прихлебывая крепчайший кофе, и глубоко затягиваясь болгарской сигаретой, каждый раз отзывалась об очередном визитере крайне нелестно. То есть, по ее словам, все это было не то. Я не осмеливался спросить Лилю о приблизительных параметрах и свойствах идеала, так как вообще немного ее побаивался. Про ее семью однажды услышал из соседского разговора, что Лилин папа был известный чекист, попал под чистку и репрессии. Однажды, под страшным секретом, развернув большой платок, Лиля показала мне револьвер "наган", сказав, что это осталось от папы. " А он стреляет?" - с придыханием спросил я. " Наверное"- ответила Лиля. " Я не пробовала". " А патроны есть? - с дрожью в голосе спросил я, неизвестно о чем в этот момент думая. " Целый барабан!" - ответила Лиля. " Он был спрятан у папы, и при обыске не нашли, про него никто не знал". " А зачем он тебе? - однажды, по просьбе самой Лили я стал называть ее на ты, хотя она была в три или в четыре раза старше меня. " В первых, память о папе. А во вторых, я когда нибудь из него застрелюсь. Когда стану вообще никому не нужна, и жить станет незачем. Я не хочу быть старой. Из меня не получится бабушка. У бабушки должен быть дедушка или хотя бы внуки и внучки. А у меня их не будет. Значит, я не буду бабушкой. А буду просто старухой. А старуха не бабушка это плохо. И я ею не буду. Я иногда гляжу на этот револьвер. Он напоминает мне о том, что мое время идет и скоро кончится. Надо что-то делать, а что делать я не знаю. Это тоже очень плохо. Плохо и страшно". Тут она заплакала, мне стало ее очень жалко, я тоже заплакал, мы сидели на ее видавшей виды оттоманке и, обнявшись, плакали. Затем она напоила меня валерьянкой, и меня начало клонить в сон. Я ушел к себе в комнату и, размышляя то о Лиле, то о револьвере, уснул.
Обитатели следующей, самой большой комнаты с камином были муж и жена, неопределенного для меня на тот момент возраста. Женщину звали Евгения Львовна, в просторечии Евгеша, низенького роста, суетливая. Муж ее, Георгий Александрович, был, напротив, статный, породистый и дородный мужчина. Он запомнился мне кучей ушедших ныне из обихода мужских аксессуаров, как-то - резинки с застежками для носков, резинки с зажимами для рукавов рубашки, игла (а не заколка) для галстука, сеточка для волос, обязательные галоши в ненастную погоду и шляпа с костюмом, даже когда на нем не было ни плаща, ни пальто. В момент знакомства со мной этот мужчина подарил мне маленькую кожаную коробочку с дорожными шахматами. На крышке было выпуклое изображение Адмиралтейства и надпись "Ленинград". Я проникся к этому мужчине симпатией и уважением.
В последней, а вернее в первой комнате, сразу налево от входной двери, жила старушка, тоненькая и седенькая. Ее звали Елена Васильевна. Впоследствии, я узнал, что когда-то, до революции эта квартира принадлежала ее родителям, что она сама в ней родилась и выросла. Потом была арестована, находилась в лагере для заключенных, работала там парикмахершей, после смерти Сталина вернулась в свою квартиру, где теперь жила в комнате горничной.
Незнакомка по имени Катя
Однако был теплый сентябрьский вечер. Мы уже год прожили в этой квартире, в этом доме, все уже стало своим. Наша квартира была на последнем этаже, крыша дома напротив не загораживала солнца, солнце было еще почти по-летнему достаточно высоко, и вся комната была залита ярким светом. Была суббота, я был один. Мать еще вчера после работы уехала на выходные в поход с сослуживцами по конторе, которая называлась "Ленигипростром". Ждать ее можно было только завтра к вечеру. Я сел на подоконник открытого окна и рассматривал двор и окна нашего дома справа и слева. В окне наискосок я увидел большого соседского кота, который лежал на подоконнике на подушке и безмятежно дрыхнул, иногда шевеля во сне усами. Я решил поиграть с ним солнечным зайчиком, так как вспомнил, что у меня, где-то в ящике письменного стола, лежит старинное зеркальце. Я вынул зеркальце из стола, потер им об штаны на ягодице. Зайчик все равно получился какой то тусклый. Кот никак не отреагировал на то, что такой тусклый солнечный зайчик заплясал у него по физиономии.
- Это совсем старое зеркальце, поэтому и зайчик такой никакой. Раньше, когда зеркальце было новенькое, зайчик был такой яркий, что все зажмуривались.
Вздрогнув и обернувшись, я увидел неизвестно откуда взявшуюся молодую женщину, даже можно сказать девушку. Мое внимание привлекла странная одежда незнакомки - длинное, явно свадебное, или как тогда еще говорили, подвенечное белое платье с кружевными оборками и большим вырезом спереди. Я вспомнил из книг, что этот вырез называется декольте. На шее женщины была белая бархатная полоска с явно золотой застежкой спереди. Посреди застежки матово поблескивала лунным светом жемчужина. Но самое главное, что на плечах женщины была наброшена шуба, явно очень дорогая, я такие видел в кино, на очень богатых женщинах. Пальцы на руках не знакомки были унизаны явно драгоценными кольцами и перстнями. В ушах сверкали красивые серьги.
- А вы кто? - Спросил я. - Вы к кому-то пришли в нашей квартире?
- Нет, мальчик, я ни к кому не пришла. Я просто из зеркальца.
- Как это из зеркальца? - Не понял я, с подозрением глядя на молодую женщину.
- А вот посмотри на табличку на зеркальце. Видишь, написано " Е.К. отъ Е.К.".
- Ну и что? - Я продолжал ничего не понимать.
- Первые Е.К. это я, Екатерина Ксенофонтова. А вторые Е.К. это он. Евгений Коппель. Вот такой каламбур получился, если одни буквы. Буквы одинаковые.
Девушка говорила так, как будто я должен был знать, кто такая Екатерина Ксенофонтова и кто такой этот Евгений Коппель. Девушка замолчала, я почувствовал, что нужно что-то сказать или о чем нибудь спросить.
- А он что, этот Коппель, немец, что ли?
- Да, да, мальчик, он из немцев, но совсем русский. Православный, да и по немецкому у него в гимназии по моему было посредственно, так он говорил.
- А вас, значит, Екатерина зовут? А по отчеству?
- Владимировна. Но тебе можно без отчества, хотя я и замужем. А тебя как зовут?
- Сергей. Сергей Германович Дмитриев.
- Надо же, как звучно! - Улыбнулась девушка, которую мы теперь будем звать то Катей, то Екатериной, как получится. - А можно называть тебя Сережей?
- Конечно можно! Так как это из зеркальца? Я все равно не понял.
- Я сейчас все расскажу, Сережа. Только можно попросить тебя угостить меня чашечкой чая.
- Конечно, пойду на кухню, что нибудь придумаю.
Я вышел на кухню и на свою удачу увидел, что никакая женщина из кухаркиной комнаты только что сварила кофе.
- Вы не могли бы налить мне чашечку? - Попросил я.
- Конечно, в чем вопрос, вот сахар.
Я положил, как себе, три кусочка быстрорастворимого сахара, размешал и понес в комнату, к явному сожалению никакой женщины, которая явно настроилась о чем-то поболтать.
Кофе обрадовал мою новую знакомую даже больше чем чай. Она села на стул у стола и начала мелкими глоточками пить кофе. Я заметил, что каждый раз, поднося чашку ко рту, она закрывает глаза. Выпив кофе, она поставила чашку с блюдцем на стол и посмотрела на меня.
- Спасибо, Сережа, - сказала она, причем в ее голосе действительно звучала искренняя благодарность. - Это очень вкусный кофе.
- Да не за что, Катя, - с Лилей я приобрел опыт общения на ты и по имени без отчества с женщиной гораздо более старшей по возрасту, чем Екатерина, так что я не очень смутился.
- Эта история может показаться тебе очень странной. Я сама в нее не верила до последнего вздоха.
- Что значит до последнего вздоха? Так обычно говорят про тех, кто умер.
- Я, Сережа, жила в этой комнате до вас. Я говорю до вас, потому что ты вряд ли живешь здесь один. И потом, я вижу женские вещи. Ты живешь с мамой?
- Да я живу с мамой, но здесь до нас жила совсем древняя старушка, она умерла и ее похоронили.
- Это была я, Сережа. Не удивляйся, я ведь еще не рассказала тебе всю эту историю.
История, рассказанная Катей
- Мои родители были из Вологды. Еще до свадьбы папа приехал в Петербург и начал искать работу. Он был неплохой художник и гравер. Он долго, по его рассказам, не мог никуда пристроиться, все деньги практически вышли, осталась совсем маленькая часть тех средств, с которыми он приехал в столицу. Он пошел в церковь, в собор святого князя Владимира, не Петербургской стороне и долго молился своему святому. Ему очень не хотелось возвращаться в Вологду, ничего не добившись путного в Петербурге. Батюшка заметил молодого мужчину, который так долго стоит на коленях у иконы святого князя Владимира и, дождавшись, когда тот встанет с колен, подошел к нему, и спросил, что так гнетет его. Папа поделился с ним своими грустными мыслями. Батюшка подумал немного, и написал записку к одному владельцу медальерной мастерской. Папа пошел по указанному адресу, предъявил записку. Хозяин мастерской, крещеный финн Федор Линдгольм, взял его на работу даже без испытания и проверки умения и опыта. Дал сразу какую то работу за деньги. Папа справился за несколько дней, вместо предполагаемых пары недель, и снискал тем самым себе расположение нового хозяина и верное место работы. Проработав у Линдгольма два года, папа попросил у него кредит на обзаведение жильем, чтобы съехать с номеров, в которых обитал. Финн подумал несколько дней, сам денег не дал, но поручился в банке за папу и тот получил кредит, и купил маленькую квартирку на Песках, в Рождественской части. После этого поехал в Вологду, сосватал там мою маму, они обвенчались, и приехали в Петербург. Вскоре родилась я. Мы жили на Большой Болотной, недалеко от Новгородской. Я окончила женскую гимназию на углу Большой Болотной и Суворовского. Еще когда я училась в гимназии я часто ходила гулять в Таврический Сад. Мне так нравилось там бывать, что я просто пропадала там с книжкой, бывало до самого закрытия. Мне было шестнадцать лет, когда я познакомилась с ним. Я не знаю, как так получилось, он шел мимо скамейки, на которой я сидела, шел, просто гуляя, помахивал тросточкой, чему-то улыбался. Я заметила его издалека и смотрела на него поверх книжки. Он просто остановился передо мной и сказал - " Разрешите представиться, Евгений. Не Онегин, к сожалению. А может быть и не к сожалению. Вы часом ведь тоже не Татьяна?" " Екатерина" - ответила я, и почему-то протянула ему руку. Наверное, так было положено в тех книжках, которые я читала. Он поцеловал мою руку и спросил разрешения присесть рядом. Мне казалось, что все вокруг смотрят на меня и ждут, как я себя поведу. Я украдкой оглянулась вокруг, и поняла, что никому вокруг нет решительно никакого дела до того, что со мной сейчас происходит. " Конечно, присаживайтесь" согласилась я, и через несколько минут мне казалось, что мы знакомы очень давно. Я рассказала ему, что учусь в гимназии, скоро закончу, чем буду заниматься, пока не знаю. Он сказал, что состоит на государственной службе, чин имеет небольшой, по причине молодости (а на вид ему было двадцать с небольшим, причем с очень небольшим, года двадцать два, двадцать один, как мне тогда показалось. Как потом выяснилось, он был еще младше, просто выглядел очень взросло).
Мы стали встречаться. Поначалу мы встречались и гуляли только в Таврическом саду. Евгений был очень интересным собеседником, да и вообще он мне просто нравился. В общем, как-то незаметно, мы полюбили друг друга. Я не знала, где и кем он работает. Я пару раз спросила его об этом, но он один раз отшутился, второй раз сказал, что работа разъездная, график сложный, то есть сидеть в присутственном месте, как говорится, от сих до сих не надо. Он явно не был богат, но как-то умел хорошо, хоть и неброско, одеваться, приезжал и уезжал на извозчике.
Под праздник Нового Года и Нового Века Евгений пришел к нам в гости, по заранее достигнутой через меня договоренности. Матушку он просто очаровал, с отцом они после обеда пили кофе, курили, причем я знала, что Евгений вообще не курит, и дымил для вида, за компанию, подарив папе коробку дорогих, тонких голландских сигарок. От них шел тонкий полувосточный аромат. Папа и Евгений много говорили о политике, о революционерах, нигилистах и террористах. Прощаясь, папа готов был обнять Евгения, во всяком случае, мне так показалось.
В общем, Новый Год и Новый Век мы встречали вместе. Праздник был чудесный. Мы пили шампанское, было много вкусного, мама никогда так не старалась. Играли на пианино, пели и танцевали, затем вышли во двор и запускали трескучие китайские шутихи.
В девятьсот первом я окончила гимназию, и решила поступить на фельдшерские курсы, решив, что это самый достойный и правильный путь в жизни, помогать больным. Евгений уже запросто приходил в нашу квартиру, о каких либо серьезных намерениях с его стороны вслух не говорилось, но все и все понимали. По окончании гимназии папа разрешил мне сплавать на пароходе с Евгением в Ревель. У нас были разные каюты, но как-то так получилось, что ночь мы провели в одной из них, и в Ревель приплыли фактически мужем и женой. Я была очарована старинными улочками, кофе, ванилью, розами на площади. После ночи на пароходе все казалось мне волшебным.
Вернувшись из Ревеля, мы стали встречаться у Евгения. Он жил в маленькой квартирке в доме по Николаевской, почти у самого Невского. Квартирка была просто стерильна, хотя никакой прислуги у Евгения не было. Наверное, все-таки немецкие корни давали знать, он вообще был жуткий чистюля. Я училась на курсах, Евгений однажды, довольно неожиданно, хотя все давно ждали этого, попросил у родителей моей руки. Тут же, после помолвки, он объявил мне о том, что по государственному делу должен покинуть Петербург. В оговоренный срок он не вернулся. Мы с родителями терялись в догадках и не знали, что думать. Однажды к нам в дверь позвонили, и совершенно невзрачного вида господин передал письмо от Евгения, причем весьма странного содержания. Он писал, что если я читаю эти строки, то его, скорее всего, уже нет в живых. Он также писал, что верно служил царю и Отечеству и жалеет лишь о разлуке со мной. Я вообще не находила себе места.
Окончив курсы, я устроилась работать в рабочую больницу фабрики барона Штиглица. Платили исправно и неплохо, я была при деле, мечтала стать настоящим врачом. Когда началась японская кампания, я добровольно отправилась туда фельдшером. Между боями и работой в лазарете, офицеры и сестры милосердия проводили время вместе, возникали романы, даже свадьбы игрались.
Время летело как птица. Я по-прежнему любила Евгения, но это уже была какая то бестелесная, духовная любовь. Я познакомилась с поручиком Германом Линдгольмом. Сперва меня заинтересовала фамилия, так как я часто слышала ее от папы. Оказалось, это родственник владельца мастерской, в которой работал папа, но не очень близкий. В роду именно Германа все были военные по мужской линии. Сам Герман был, что называется блестящим офицером, несмотря на грязь и кровь войны. Как он умудрялся так содержать свой мундир, непонятно, но, будучи вечером, без преувеличения, по уши в грязи, утром он выглядел, как только что от портного и из парикмахерского салона одновременно. Мы сошлись. Причем как-то буднично, без взрывов страстей и каких-либо долгих объяснений и ухаживаний. Хотя он был очень нежен.
Затем война кончилась, мы вернулись в Петербург. Это была осень пятого года. Я давно не видела родителей, пара писем пришла от папы, довольно кратких и, как мне показалось, суховатых. Вернувшись домой, я узнала страшную новость. Зимой, в кровавое воскресенье, мама случайно оказалась на углу Суворовского и Старо-Невского. Казак полоснул маму по голове нагайкой, у мамы лопнула кожа на голове, вытекло много крови. Ее оттащили в Боткинские бараки, где отец отыскал ее только через несколько дней. Мама часто впадала в забытье, уже умирала. Папа сказал, что последними мамиными словами были " Как там Катя?". Отец поседел как лунь. Его больше ничто не радовало, даже то, что он, получив от умершего Федора Линдгольма круглую сумму в наследство, смог открыть свое дело, граверно - штемпельную мастерскую. Мы пошли с отцом на Никольское кладбище, где была похоронена мама, поплакали там вдвоем. Вечером, дома, у нас был тяжелый, вернее тягостный разговор. Отец все не понимал, как такое могло случиться, кому помешала его Варя, за что бородатый станичник осиротил семью, какую такую угрозу его Варя представляла для царя и государства. Папа много пил водки в тот вечер, плакал от горя и бессилия. Потом он уснул в кресле, а я вышла в наш зеленый дворик. Было уже поздно, но я зачем-то пошла по Большой Болотной в сторону Суворовского. Около меня лихо, осадив лошадь, остановился извозчик. " Катюша!" - из коляски раздался голос Германа. Через четверть часа я уже была в квартире, в которой через много, много лет мне суждено будет умереть. Но в тот вечер бренчал рояль, лилось шампанское, над шутками каких то пьяненьких офицеров хохотали какие то пьяненькие девушки, среди которых выделялась дочь хозяев квартиры, как мне отрекомендовал ее Герман. Это была тоненькая девушка, которую все звали Леночка. Она не пила, не танцевала, только очень грустными глазами смотрела на то, как Герман танцует со мной, по свойски обнимает меня и целует в танце мои уши. Мне было почему-то очень жаль Леночку, я видела, что она влюблена в Германа. Я вспомнила, как я была влюблена в Евгения, и мне захотелось с ней объясниться. Я улучила момент, когда Леночка, за какой то надобностью, вышла на кухню и, обняв ее за плечи, попросила не принимать всерьез то, что она видит. Я сказала Леночке, что мы с Германом были на войне, что мы просто хорошие друзья, а Герман вообще такой. Дальше я сказала, что если Герман ей нравится, то я ни в коем случае не буду помехой. Леночка расплакалась и кинулась мне на шею. Тут на кухню вышел Герман, попытался меня обнять. Я отшутилась, попытавшись переключить его внимание на Леночку. Герман плохо стоял на ногах, смеялся, начал обнимать Леночку. Та светилась от счастья. Я вернулась в залу, там танцы уже перешли в какую то фривольную стадию, на грани дозволенного, в моем понимании. Я вышла в другую комнату. Там, на кровати прямо в сапогах, храпел Герман, а рядом сидела бочком Леночка и держала его руку в своих руках. Я спросила Леночку, где можно прилечь. Она отвела меня в комнату горничной, рассказав, что и родители, и кухарка на даче в Келломяках. Я легла и сразу же уснула, накрывшись большим платком, который висел на грядушке кровати.
Когда я проснулась утром, половины вчерашней публики уже не было, остальные спали кто где, причем состояние одежды наталкивало на определенные мысли о том, как закончилась вчерашняя вечеринка. Я заглянула в комнату, где вчера спал Герман. Его уже не было. Леночка сидела на кухне у окна, завернувшись в платок, глядя, куда то поверх крыши дома напротив. Я спросила ее, откуда она знает Германа. Леночка рассказала, что у нее было увлечение, военный музыкант, офицер, который дирижировал оркестром в Летнем саду, а иногда и в Александровском. Этот офицер, Казимир Стржекаловский, однажды пригласил Леночку на бал в Офицерское Собрание. Там она познакомилась с Германом, и с тех пор любит его. Но она так и не рассказала ничего Казимиру, тот продолжал ее боготворить, присылал цветы, писал стихи и музыку в ее честь. Но, как я поняла, рыцарственно-мужественный Герман, кавалер Георгия и вообще герой, начисто вытеснил из ее сердца нежного и трепетного музыканта. Я, опустив определенные пикантные подробности, поведала вкратце Леночке свою историю. По ходу моего рассказа на глазах у девушки проступали слезы, то от умиления, то от сочувствия. Короче, когда я пошла домой, мы расстались подругами.
Дома папа, который понял, что я не ночевала дома, попытался поскандалить на эту тему. Я спокойно, без злости, даже с жалостью, сказала ему, что я почти два года провела на войне, где чего только не было, и что не надо устраивать здесь истерик. Папа попросил у меня прощения, объяснил, что он просто испугался за меня, так как у него больше никого нет, и не дай Бог, что со мной случится, он не переживет. Мы помирились.
Я поступила учиться в медицинский институт. Добираться было далеко, на Петербургскую сторону, я половину уроков выучивала в трамвае. Мы встречались с Леночкой, она рассказывала, что их отношения с Германом развиваются, но с Казимиром она так и не разобралась. Я предупредила ее, что этот вопрос надо как-то решать, а то добром может не кончиться. Леночка вздыхала, видно было, что ей трудно решиться на какие либо конкретные шаги.
Однажды зимой, под Рождество, я задержалась в Мариинской больнице, где у нас были учебные часы, и пришла домой достаточно поздно. Еще в прихожей я услышала из столовой мужские голоса. Один голос был папин, второй... я не могла в это поверить. Не разуваясь, я рванулась в столовую, как будто брошенная какой-то силой. На столе стоял штоф водки, уже изрядно опустевший, горкой был нарезан хлеб, на другой тарелке кое-как была накромсана колбаса. Увидев меня, папа вскочил " Катюша, Катюша!". Больше ему ничего было не выговорить. Второй мужчина, сидевший спиной, не вставая, медленно обернулся. Я с трудом узнала Евгения. На вид он постарел лет на пятнадцать, двадцать. В голове отчетливая проседь, левый глаз полуприкрыт. Не знаю почему, но что-то держало меня на пороге столовой с той же силой, с какой минуту назад толкнула сюда. Вдруг из глаз Евгения хлынули слезы. Он поднялся и шагнул ко мне. Я упала к нему в объятия, какой-то вихрь закрутил мое сознание, стенки комнаты рухнули на меня. Я лишилась чувств.
Когда я пришла в себя, я лежала на родительской кровати, рядом сидел Евгений и стоял отец. " Где ты был?" - спросила я. " За границей" - коротко ответил Евгений. "После Рождества наша свадьба". Я встала, приготовила много крепкого, хорошего чая, папа выпил чашку и ушел спать в мою комнату, нарочно оставляя нам родительскую кровать. Но нам было, почему-то, не до каких-то плотских ощущений. Мы даже толком и не говорили ни о чем. Мы сидели за столом, под абажуром, у меня из глаз произвольно начинали и переставали капать слезы. Немного успокоившись, я разглядела Евгения. Он был как всегда неброско, но очень дорого одет, на безымянном пальце левой руки появился довольно массивный золотой перстень с красивым большим прозрачным камнем, размерами не дающий возможности предположить, что это бриллиант. Хотя это был бриллиант, как потом выяснилось. Я обратила внимание на то, что у Евгения появилась какая-то несуразная челка. Я протянула руку и откинула ее с его лба. Под челкой оказалась синяя затянувшаяся дырочка. Я была на войне и поняла, что это след от пули. Я поняла также, почему левый глаз Евгения почти закрыт, и не открывается так же широко как правый. Я не стала ни о чем спрашивать. Мы просидели почти до утра, пока совсем не сморило. Мы легли, почти не раздеваясь и, обнявшись, уснули. Спали мы долго, когда проснулись, папы не было. Евгений выпил холодного чая, сказал, что надо готовиться к Рождеству и ушел, сказав, чтобы я никуда не уходила. Я навела в квартире порядок, хотела приготовить обед, но вспомнила, что все равно до первой звезды ничего есть нельзя, а о сочиве не побеспокоились, не до того было. Около шести вечера на лестнице раздался шум, стук, бряк и тому подобное. Я открыла дверь на нервное бренчание колокольчика и в квартиру ввалились рассыльные от Елисеева с кучей всякой снеди, напитков. За ними вошел Евгений, который принес среднего размера елку. Вскоре подошел папа. Они с Евгением начали наряжать елку, я занялась столом. Чего только не оказалось в коробочках, сверточках и баночках. Стол был просто царский. Мы переоделись, помолились и сели праздновать наступление Рождественской ночи.
Следующие три дня были просто сплошным вихрем. Свадебная портниха, заказ провизии и напитков, причем на какой то другой, неизвестный мне адрес, про который Евгений просто сказал, что так надо, составление списка гостей, из которых половину я не знала, но не вникала особо. Всем надо было послать приглашение с курьером. Я с трудом выкроила время заскочить к Леночке и пригласить ее на свадьбу. Леночка робко заикнулась о Германе, чем немало меня озадачила. Немного подумав, все-таки я согласилась.
Венчание было тридцатого декабря, в церкви Рождества на Шестой. В церкви было жарко натоплено, от неимоверного количества свечей кружилась голова, да и без того все было как в полусне. По моему настоянию, корону над моей головой держал Герман. Над Евгением корону держала крепкая рука какого-то его сослуживца. После церкви мы поехали на санях прокатиться по городу. Народ оглядывался, некоторые махали шапками, некоторые кланялись, некоторые крестили нас вдогонку. Покатавшись по городу, мы поехали к Евгению. Противу моего ожидания, это была не его старая квартирка на Николаевской, а большая, просторная квартира, в третьем этаже дома на Кавалергардской, куда я заказывала праздничные закуски. В большой комнате был накрыт стол, который ломился от яств. Все гости только нас и поджидали, так что праздник начался. После ужина начали танцевать, сослуживец Евгения, который держал над ним корону в церкви, оказался обладателем совершенно умопомрачительного баритона, он пел романсы, баллады, русские народные песни. Я украдкой посматривала на папу. Казалось, нет человека счастливее. Его обычная грусть, не покидавшая его со дня смерти мамы, казалось, отступила на время, застеснявшись ситуации.
Посреди праздника Евгений увлек меня в одну из комнат и спросил, почему-то довольно серьезным голосом, есть ли у меня какая-нибудь вещица, небольшого размера, которая была бы мне очень дорога. Я смутилась, не поняв сути вопроса, но он настаивал, ничего не объясняя. Тогда, немного подумав, я сказала ему про зеркальце, которое он подарил мне в Ревеле, заказав гравировку на серебряной табличке. Это зеркальце всегда было со мною, везде напоминая мне о счастливом дне моей юности, о нем, любимом. Это зеркальце было со мною на войне, как напоминание о той далекой петербургской жизни, которая оттуда, из-под Мукдена и Ляояня казалась чем-то призрачным и нереальным.
Евгений сказал, что сейчас мы заедем за зеркальцем ко мне, а потом меня ждет сюрприз. Мне не очень хотелось покидать праздник, гостей, но, во-первых, этого хотел Евгений, а во-вторых, какая-то неизвестная тайна манила меня. Слишком серьезный тон был у моего мужа, когда он об этом говорил. Евгений пошел в прихожую за шубами, по пути заглянул к гостям. Праздник был в разгаре, причем в той стадии, когда гостям уже не очень нужны ни жених, ни невеста. Мы вышли через черный ход, нас уже ждали закрытые сани. Буквально через несколько минут мы были уже у нашего дома на Большой Болотной. Я вбежала в квартиру, схватила из комода зеркальце, и опрометью кинулась обратно. Подбежав к саням, я споткнулась и просто упала в объятия Евгения. Я попыталась приподняться, но возница рванул, и мы опять забарахтались вместе. Минут через сорок сани скользили по аллеям Крестовского острова. Чуть-чуть попетляв, сани остановились у небольшой дачи. Мы вышли из саней, Евгений сказал вознице ждать, и, открыв кованую калитку, пропустил меня вперед. За массивными дверями, которые открылись, после того как Евгений назвал себя, нас ждала совершенно удивительная обстановка. Как будто кусочек буддистского востока перекочевал в заснеженный Петербург. Помещение слегка напоминало дацаны, которые я повидала на востоке. Перед статуей Будды курились благовония. Из боковой низенькой дверцы, нагнувшись, в комнату шагнул монгольского типа мужчина, неопределенного возраста. Он низко нам поклонился и молча, жестами пригласил следовать за ним в то комнату, из которой он вышел. Я, пригнувшись, шагнула за ним, и на какое то время совершенно ослепла. В комнате царил серьезный полумрак, поэтому различать предметы я начала только через пару минут. Мужчина жестом пригласил нас с Евгением присесть на подушки на полу. Мы повиновались. Мужчина заговорил с очень сильным акцентом, и если бы он говорил чуть быстрее, то вряд ли можно было бы разобрать, о чем он говорит. А говорил он совершенно невероятные вещи. Как я поняла, я переселяюсь в свою самую любимую вещь, причем в своем нынешнем возрасте, и пока не выйду из этой вещицы, буду находиться в том возрасте, в котором нахожусь сейчас. Когда я выйду из вещицы, я опять продолжу жить с этого возраста. Но выйти из вещицы можно только после смерти. А пока я продолжу жить как жила, то есть получалось, что я как бы раздваивалась. Одна я оставалась в этой безделушке, которую сама выберу, а вторая я продолжала бы жить, как ни в чем, ни бывало. Для того чтобы выйти из вещицы, нужно, чтобы кто-нибудь сильно ее потер. Полный бред, подумала я, и украдкой взглянула на Евгения. Тот сидел не шевелясь, с абсолютно отрешенным лицом. Я решила ничему не перечить, не удивляться вслух и не огорчать своего любимого мужа, если ему так надо. Монгольский мужчина приказал дать ему вещицы, которые мы для этого приготовили. Я с готовностью протянула ему зеркальце. Я украдкой посмотрела, что протянет мужчине Евгений. В голове я начала лихорадочно перебирать разные мелочи, которые я ему когда-либо дарила. Но он протянул монголу совершенно незнакомый мне предмет, какой-то то ли значок, то ли жетон, размером чуть больше серебряного рубля. Приняв эти вещи, монгол поклонился, обернувшись назад, извлек откуда-то из темноты тоненькие палочки, похожие на палочки для благовоний. Он поджег их от небольшой жаровни и воткнул в чашку с песком, которая стояла на низеньком столике между нами. После этого он слегка откинулся назад, закрыл глаза и начал что-то бормотать на непонятном языке, переходя постепенно на унылый речитатив. Мне становилось нестерпимо душно, но я старалась не подавать вида. Постепенно мое сознание затуманивалось, странные слова на странном языке пронизывали меня насквозь. Все поплыло перед моими глазами. Передо мной вдруг возникло мое зеркальце, только огромных размеров. А может, это я стала совсем маленькой, не знаю. Зеркальце становилось все больше и больше, наконец, оно стало больше меня. В этот момент я почувствовала, как неодолимая сила тянет меня внутрь. Я закрыла глаза и шагнула вперед.
Когда я открыла глаза, то обнаружила, что лежу на боку, рядом лежит Евгений, мы в той же комнате, перед нами сидит тот же монгол и, не отрываясь, смотрит на нас. Я села, поправила прическу. Дотронувшись до Евгения, я разбудила его. Он тоже сел, глядя на монгола и не говоря ни слова. Монгол вернул мне зеркальце и сказал, что теперь это зеркальце нужно очень беречь, так как если оно разобьется, то ничего не получится, все напрасно. То же самое он сказал Евгению, возвращая ему этот странный значок.
Когда мы вернулись в квартиру, оказалось, что мы отсутствовали всего около двух часов. Гостям, обратившим внимание на наше отсутствие, Евгений сказал что-то смешное, все засмеялись, и продолжили праздновать. Разъехались гости к утру. Мы остались одни, я и теперь уже муж, Евгений. Сна не было, как говорится, ни в одном глазу. Я спросила Евгения, что все это значит, верит ли он сам во все это. " Верю" - коротко ответил он. Еще он добавил, что ему доподлинно известно, что относительно скоро все будет очень плохо. Мы, конечно, постараемся что-то сделать, но я боюсь, что наших усилий будет недостаточно. Слишком много факторов сходится воедино. Поверь мне. Так говорил мне Евгений. А откуда ты это знаешь так, наверное, что будет плохо, спросила я. Я работаю там, где все известно практически обо всем, отвечал Евгений. Только сделать мы, к сожалению, не всегда можем все. Ты никогда не расспрашивала, где я работаю. Сейчас мы обвенчаны, назад, как я надеюсь, дороги нет. Я служу в Охранном отделении. Евгений замолчал, я обдумывала его слова. Я много слышала нелестного от своих однокашников об этом учреждении, но какое это имеет отношение к Евгению. Ведь он такой хороший. Его сослуживцы, которых я видела на свадьбе, тоже производили впечатление приличных, порядочных да, в конце, концов, хороших людей. Какое мне дело до этих сказок, тем более что люди, мягко говоря, критически отзывавшиеся о деятельности охранного отделения не были ни моими друзьями, ни даже приятелями. Я обняла Евгения и сказала, что горжусь своим мужем, так как верю ему, и беззаветно люблю. Евгений прижал меня к себе и прямо в ухо прошептал. Я верю, что когда нас не станет, у нас будет еще один шанс.
Мы стали жить в этой новой квартире, у нас была горничная, молодая и крепкая финская девушка Маарит, которую мы звали Машей. Она все понимала по-русски, но говорила очень плохо, поэтому в основном молчала. Она была очень аккуратная и расторопная, так что с этой большой квартирой она управлялась очень лихо. По утрам мы только пили кофе, обедали в городе, кто где, а ужин сооружали вместе с Машей, иногда к нам присоединялся Евгений, который настоял, чтобы Маша ужинала вместе с нами. Поначалу я немного испытывала что-то вроде ревности, но потом успокоилась, так как Евгений явно не интересовался Машей, как женщиной, да и сама Маша, однажды, покраснев до кончиков своих льняных волос, показала мне фотографическую карточку, на которой стоял просто-таки добрый финский молодец, со слегка выпученными глазами, одет без шика, но добротно, и сам косая сажень в плечах. На обратной стороне было что-то написано по-фински. Карточка была сделана в ателье в Вильманстранде, из чего я заключила, что суженый нашей Маши обитает в этом полукурортном городке. Из не очень понятных слов Маши я поняла, что ее жених часовщик, или ученик часовщика, что-то в этом роде.
Иногда ко мне в гости приходила Леночка. Когда у меня родился сын, которого мы назвали в честь моего папы Владимиром, Леночка и Герман были крестными родителями. Леночка была моей самой лучшей подругой. Она окончила Смольный институт благородных девиц, правда низший класс, для небогатых дворянских девушек. Однажды она не пришла, а прямо прибежала к нам домой. Вся зареванная, бубнила что-то о том, что я была права, надо было раньше разбираться. Кое-как успокоив ее, я выяснила, в чем дело. Казимир узнал про Германа, они повздорили, дело закончилось дуэлью, на которой Герман в Лахте застрелил Казимира и сейчас арестован. Леночка просила, чтобы Евгений при помощи связей по своему ведомству помог Герману избавиться от этих трудностей. Я не стала напоминать Леночке, сколько раз я советовала ей решить вопрос с Казимиром вовремя. Все уже свершилось, теперь надо было спасать Германа, так как он все-таки был не убийца, а такая же жертва обстоятельств, как и Казимир. Я обратилась с этой просьбой к мужу. Он решил этот вопрос, Германа выпустили, правда, с переводом из Петербурга. Перед отъездом Герман пришел к нам. Он обратился к Евгению подчеркнуто вежливо, и сказал о том, что ему, боевому офицеру тяжело принимать помощь из рук жандарма, и он использует первую же возможность, чтобы каким-либо образом вернуть этот долг. Он, наверное, и не представлял себе в тот момент, как скоро ему представится эта самая возможность.
Я окончила медицинский институт еще до рождения Володи, но толком работать врачом не пришлось пока, не до этого было. Через пять лет после рождения сына, началась война. Евгений стал дни и ночи пропадать на работе. Потом государь отрекся от престола, все вообще пошло кувырком. Маша уехала в Финляндию, так платить ей стало нечем, работы в городе не стало. Прощаясь, она целовала меня, Володю, говорила, что никогда не забудет нас, и если она когда-нибудь сможет нам помочь, то будет счастлива. Осенью семнадцатого к нам пришел Герман. Он сказал, что опять переворот, Временное правительство арестовано, в руках новой власти архивы и картотеки охранки, с адресами сотрудников и полными данными. Это означало по его словам только одно, надо бежать. Причем счет по его словам мог идти на часы. Мы собрали самое ценное, что у нас было, и отправились в нашу старую квартирку на Большой Болотной, к папе. У него мы все прожили несколько дней, готовясь к побегу из города. Когда все было почти готово, Герман подготовил, через каких то знакомых какие то бумаги, заболел папа. Заболел он тяжело, оставить его было никоим образом нельзя. Герман торопил, и мы решили, что поедут Евгений, Герман и Володя. Герман дал мне какие-то справки, какой-то мандат, говорил, что когда отец поправится, он надеется скоро, или совсем умрет, ничего нельзя было не учитывать, то мне надо ехать на поезде в Финляндию, показать в Белоострове эти бумаги и сказать, что едешь к мужу. На этом мы и порешили. Последняя ночь прошла практически без сна. Утром мужчины ушли, забрав Володю. В тот момент я не понимала еще, что больше никогда не увижу ни мужа, ни сына.
Папа тяжело проболел всю зиму, у нас кончились все припасы, и нечего было нести на толкучку. Весной папа умер. Похоронив его, я попыталась узнать, что делается на границе. Оказывается, в Финляндии тоже война, красные против белых, границы закрыты, можно только нелегально через какие-то окна на границе, за деньги, но это нужно еще искать людей, которые могут провести, но если поймают, то расстреляют. Короче, я никуда не поехала. Я пошла в Мариинскую больницу, взяв документы еще на свою девичью фамилию, и меня взяли врачом, потом отправили в Красное село, в военный лазарет, так получилось. Потом отправили на восточный фронт, против адмирала Колчака, я была уже практически военный врач. После войны вернулась в свою квартирку, ее у меня не отобрали, за боевые заслуги оставили мне ее целиком. У меня был орден боевого Красного знамени, была куча льгот. Я вернулась в Мариинскую больницу. Меня назначили завотделением. Однажды я собралась с духом и пошла на Чернышева, к Леночке. Позвонив в дверь, услышала чей-то голос " Вы к кому". " К Елене Васильевне Филатовой". " А к ней четыре звонка!" удаляющиеся шаги дали мне понять, что этот разговор окончен. Я позвонила четыре раза. Никто не откликнулся. Я вышла во двор, и буквально столкнулась с Леночкой. Мы не виделись тринадцать лет, конечно, она изменилась. Ей было под сорок, но в голове уже серебрились седые волосы. Среди светлых волос их почти не было видно, но все равно, у нее был какой то уставший вид. Мы поехали ко мне, долго беседовали. Елену Васильевну, а теперь язык не поворачивался называть ее Леночкой, что называется, уплотнили, она живет теперь в комнате перед ванной. Работает в парикмахерской на Старо-Невском, недалеко от Суворовского проспекта. Она стала часто приходить ко мне в гости. Мы вспоминали былое, помогали друг другу, чем могли. Так прошло несколько лет. Однажды она перестала ко мне приходить. Я пошла к ней, на звонки открыла соседка и сказала, чтобы я лучше сюда не ходила, Елена Васильевна арестована, у нее оказался муж белогвардеец, эмигрант. Я опрометью кинулась домой, не в силах справиться с нахлынувшими эмоциями. Я поняла, что Леночка и Герман успели обвенчаться, перед его отъездом. Вскоре началась финская война. Меня направили через военкомат на фронт, под Рауту. Было очень много раненых, обмороженных. Под конец этой войны, при взятии Выборга, к нам в госпиталь привезли пленного финского офицера. Он был очень тяжело ранен, жить ему оставалось недолго и допрашивали его наскоро, при мне. Офицер неплохо говорил по-русски, так как был, по его словам, родом из Койвисто. Перечисляя свое руководство, он упомянул Германа Линдгольма, произнося его фамилию на финско-шведский манер Линдхолм. Когда допрос был окончен, и офицер начал впадать в забытье, контрразведчики ушли, оставив умирающего на мое попечение. Я отослала медсестру за какими-то медикаментами, и, приведя ненадолго офицера в чувство, быстро расспросила его о Германе Линдхолме. Мои надежды оправдались, это был тот самый Герман. Через несколько минут финн умер.
У меня затеплилась надежда, что Евгений и Владимир живы, просто не могут, по понятным причинам никак дать о себе знать.
По окончании финской кампании меня, в числе других врачей нашего госпиталя представили к различным наградам. Я была награждена орденом Красной Звезды.
Вернувшись домой, я продолжила работать в больнице. Я ни с кем не дружила, ни с кем не общалась. Старые альбомы со старыми фотографиями были моими друзьями.
Вскоре началась Отечественная Война. Я была направлена в эвакогоспиталь на Суворовском, недалеко от дома, в котором мы жили с Евгением на Кавалергардской. Я часто смотрела на наши окна, и сердце сжималось, и к горлу подступал комок. Тогда я уходила куда-нибудь, где могла бы побыть одна. Однажды, придя утром на смену в госпиталь, я увидела, что Суворовский перекрыт, пожарные машины, милиция, военные патрульные машины. Госпиталь подвергся страшной целевой бомбардировке и артобстрелу, говорили, что не обошлось без диверсантов ракетчиков. Меня направили на фронт. Сдав мебель и имущество в жилконтору, взяв с собой только альбомы с фотографиями и самое необходимое, я явилась в военкомат и была увезена на передовую. Там был развернут полевой госпиталь. Когда убило шальным осколком начальника этого госпиталя, мне пришлось его заменить. Я прошла с этим госпиталем всю войну, демобилизовавшись осенью сорок пятого из большого советского госпиталя на озере Балатон в Венгрии. Когда я вернулась в Ленинград, я увидела, что от моего дома остались только обломки фундамента. Как демобилизованный офицер, я пошла в горвоенкомат, какая-то комиссия предложила мне на выбор кучу адресов, в которых можно было поселиться. Я увидела в этом списке Леночкину квартиру. Сразу согласившись на нее, я перевезла свои вещи со склада жилконторы, и начала обустраиваться. Я уже вышла на пенсию, но не могла просто сидеть дома или гулять в садике. Я пошла в районную поликлинику, и главврач, убедившись, что я не собираюсь его подсиживать на его не Бог весть каком посту, взял меня на работу, участковым врачом. Эта работа мне очень нравилась. Я очень уставала, но это помогало мне жить. С соседями по квартире мы хорошо ладили, все были достаточно дружны. Из тех, кого ты сейчас знаешь, в квартире жили только Евгения Львовна с Георгием Александровичем. Летом пятьдесят третьего в квартиру позвонили. Дверь открыла я. На пороге стояла женщина, лет за шестьдесят, абсолютно седая, с глубокими морщинами на лбу, и вокруг глаз. Одета была не по сезону в почти зимнее пальто, в руках держала узел и чемоданчик. Я долго всматривалась в нее, не в силах вспомнить, откуда мне знакомо это лицо. " Катенька, это я!" - вдруг воскликнула женщина и я поняла, что это Леночка. Я провела ее к себе в комнату, раздела, напоила чаем, и пошла топить титан в ванной. Пока Леночка, вернее, уже давным-давно Елена Васильевна, мылась, я приготовила ужин. Елена Васильевна рассказала мне, что кто-то сообщил тогда в тридцать четвертом, что она была замужем за офицером, который сбежал в революцию. Ее арестовали, она прошла через тысячи допросов, относительно связи со своим мужем, который по их сведениям, находится в Финляндии. В конце концов, ее осудили по пятьдесят восьмой статье, приговорили к двадцати пяти годам лагерей. Она прошла все круги ада в этих лагерях, и лесные работы, и кочегарку, пока, наконец, в одном из лагерей, куда ее перевели, кто-то обратил внимание на запись в ее личном деле о том, что она парикмахерша. С этого момента она работала парикмахером, стригла и зеков и лагерное начальство. К ней была целая очередь из окрестного начальства и их жен. Когда Сталин умер, начались массовые освобождения. Ее статья не позволила бы просто так освободиться, но она была уже в хороших отношениях с начальством и под эту общую сурдинку, как говорится, ее освободили. Жена лагерного начальника дала ей немного денег, и она добралась до Ленинграда. Елена Васильевна прожила у меня несколько дней, затем, заручившись на всякий случай, согласием всех соседей, я прописала ее к себе. При прописке мне сказали, что в ближайшем будущем мог бы быть рассмотрен вопрос о том, что мне, как офицеру, фронтовику, военврачу, предоставить отдельную квартиру где-то Кировском районе. Но если я пропишу к себе Елену Васильевну, то этот вопрос будет снят практически раз и навсегда. Я не хотела даже думать о подобной альтернативе, так что осталась в этой квартире навсегда. Несколько лет мы прожили в одной комнате, а когда в бывшей комнате горничной умер старичок, которого вселили во время блокады, то мы выхлопотали Елене Васильевне отдельный ордер на эту комнатку. С тех пор она живет в ней. Почти с приезда в город, сразу же после получения прописки, Елена Васильевна пошла работать в ту же парикмахерскую, где работала до ареста. Там ее полюбили и очень уважали. Мы оставались самыми близкими, вернее единственными близкими людьми на всем белом свете. Я рассказала Елене Васильевне о том, что узнала от умирающего финского офицера. Елена Васильевна расплакалась тогда и долго молчала. Не знаю, о чем она тогда думала. О том, ли, что из-за замужества с Германом ей пришлось пережить такие страдания, о том ли, что он, слава Богу, был жив, хотя бы тогда. Не знаю. Я не стала ее тогда об этом спрашивать и больше мы о Германе не разговаривали. В шестидесятом я окончательно перестала работать, не смогла больше так передвигаться по району. Затем ноги начали потихоньку переставать слушаться. Елена Васильевна тоже перестала работать совсем и начала за мной ухаживать. Наших пенсий, ее малюсенькой и моей, достаточно приличной хватало нам с ней на все. В прошлый новый год Елена Васильевна как смогла, устроила новогодний праздник, мы вспоминали старое, нарушилось негласное табу про Германа и Евгения. Елена Васильевна вдруг рассказала мне, что она знает о том, что Герман жил перед войной в Финляндии, и о том, что знает, что произошло в день моей свадьбы, и Герман это знал. Незадолго до ареста к ней пришел человек с той стороны, который принес письмо от Германа. Он писал, что Евгений закопал жетон в спичечном коробке у нас во дворике, зная, что если его поймают с этим жетоном, то это расстрел, а если жетон когда-нибудь найдут у Екатерины, то тоже добра не жди. Он просил помнить об этом и когда-нибудь найти этот жетон для использования по предначертанному назначению. Мы предавались различным воспоминаниям всю новогоднюю ночь. Казалось, мы вернулись в нашу молодость, в наши счастливые годы, когда заботами были, любит, не любит, дружит, не дружит. Под утро Елена Васильевна, уложив меня спать, ушла к себе. Проснуться, мне уже было не суждено.
Поиски пропавшего жетона
Екатерина умолкла, глядя на свои руки, которые лежали у нее на коленях.
- Да, - сказал я. - Целый роман можно написать.
- Жизнь любого человека, Сережа, это роман. Иногда человек пишет его сам, иногда вмешиваются разные цензоры и правят его по своему усмотрению, а бывает и вовсе кто-то пишет этот роман за человека, причем сюжетная линия очень далека от желанной. В таком случае у человека зачастую есть только одно право и один выход. Это поставить точку в этом романе.
- Ну что теперь вы собираетесь делать?
- Не знаю. Я ведь уже говорила, что до последнего вздоха не верила во всю эту бредятину, как я ее называла. Теперь вижу, что Евгений был прав. Он всегда был прав. Даже посмеивался над этим. У меня, он говорил, работа такая, что я всегда прав. Не имею, говорит, права быть неправым. Вот такой каламбур. - Катя грустно улыбнулась. - Если бы Евгений был здесь, он бы, конечно, знал, что делать. Но он не появится без жетона.
- Значит надо найти этот жетон! - Воскликнул я. - Дворик то не очень большой, можно весь его перерыть!
- Ты можешь мне помочь, Сережа? Я рассказала тебе всю свою историю, втайне надеясь на твою помощь.
Я почувствовал, что начинаю прикасаться к очень интересной и захватывающей тайне, могу в ней поучаствовать. Небольшие сомнения, правда, оставались в моей душе.
Я понял, как все можно проверить, чтобы потом уже ни в чем не сомневаться.
- Вы не могли бы немного подождать, буквально одну минутку? Я сейчас вернусь.
- Конечно, Сережа.
Я кинулся к Елене Васильевне.
- Елена Васильевна, можно попросить вас зайти к нам в комнату?
- А зачем, Сережа?
- Мне нужно кое-что вам показать, это очень важно!
Было видно, что старушке очень не хочется подниматься с кресла, отрываться от журнала "Здоровье", но, внимательно взглянув на меня поверх своих стареньких, видавших виды очков, она согласилась.
- Ну, пойдем.
Елена Васильевна поднялась, у дверей сунула ноги в стоптанные до состояния шлепанцев тапки, и побрела за мной. Я открыл дверь, пропуская старушку вперед, вошел за ней и, закрыв дверь за собой, привалился к двери спиной и стал наблюдать за тем, что произойдет дальше. Две женщины смотрели друг на друга около минуты в полной тишине. Молчание нарушила Катя.
- Здравствуй, Леночка! Я вернулась!
Я понял, что нужно срочно подхватить Елену Васильевну, иначе она упадет на пол. Я подскочил к ней, и придержал несколько мгновений, пока Катя подставила под нее стул. Елена Васильевна опустилась на стул, не отрывая от Кати глаз.
- Я верила, я знала! Да, да, я знала! Они оба верили, и Евгений и Герман. Они верили, потому что знали.
Женщины опять замолчали. Я понял, что надо что-то делать.
- Для начала, - встрял я, - нужно решить вопрос, как и где Катя будет жить, пока мы не отыщем жетон. Вернее пока я его не отыщу.
- Да, Сережа, ты прав, - сказала Елена Васильевна. - Жить она, конечно, будет у меня. А для соседей нужно что-то придумать.
- Можно сказать, что это приехала внучка Екатерины Владимировны. Дочь Владимира Евгеньевича. Соседи знали, что у Екатерины Владимировны был сын? - Спросил я у Елены Васильевны.
- Да, конечно знали, - ответила за нее Катя. - Я показывала альбомы с фотографиями, как минимум Евгении Львовне и Георгию Александровичу. Жалко, сейчас альбомов нет.
- Ну почему же нет?! - Вмешался я. - Мама хотела их выкинуть, но я оставил их себе, мне нравятся старые фотографии. Мама попыталась вырвать фотографии, чтобы использовать альбомы для своих снимков, но старые фотографии были приклеены просто насмерть и, не испортив альбома, ничего нельзя было сделать, и она решила их выкинуть. А я оставил их себе.
- Спасибо, Сережа! - Растрогалась Катя. - Это самое дорогое, что у меня было.
- Да не за что, - заскромничал я. - А вот тебе Катя, надо бы переодеться. А то все поймут, что вы никакая не внучка. Кстати, а откуда внучка могла приехать?
- Из Новосибирска. Туда многих эвакуировали во время войны, туда мог поехать и Володя с семьей, - продолжала Катя. - Я вселилась в квартиру после войны, и, показывая фотографии, говорила, что Володя погиб во время эвакуации, что баржа с заводским оборудованием утонула вместе с людьми на Ладоге, во время авианалета еще осенью сорок первого.
- Ну ладно, с этим как-то ясно более-менее. А вот во что Катя переоденется, это надо думать.
Тут Елена Васильевна всплеснула руками.
- Господи, да уж на платьице, какое-никакое, денег хватит, а там видно будет.
- И туфли какие-нибудь, или босоножки, а то в этих свадебных только на свадьбе и ходить.
Елена Васильевна порылась в бельевом ящике шкафа, вынула оттуда две десятки.
- Сережа, потрудись, голубчик. Я бы с тобой пошла, но со мной ты не успеешь до закрытия Гостиного двора, а остальные уже закрыты, поди. Сколько времени то? Господи, уже седьмой час.
- А размер, то какой?
- Сорок шестой, а росту на сто шестьдесят. А нога тридцать семь. С Богом, Сережа!
Почти бегом я успел в Гостиный Двор, купил какое-то никакое легонькое платьице с пояском, и невзрачные босоножки. Продавщицы подозрительно на меня смотрели, одна даже спросила, зачем мне женское платье. Я, не задумываясь, соврал, что тетя из Москвы приехала, сожгла утром утюгом платье, и выйти на улицу не в чем, мама на даче, а завтра уже куда то идти.
Немного поразмыслив, на оставшуюся мелочь я купил в отделе женского белья простенькие женские трусики сорок шестого размера, сказав удивленной продавщице, что сестра старшая послала, так надо и все. Несмотря на все подозрительные качания головой, через несколько минут я уже бежал через Ватрушку и Ломоносовский мостик домой с покупками.
Платье оказалось впору, босоножки тоже, а насчет трусиков Катя улыбнулась, и сказала:
- Какой удивительно предусмотрительный мальчик!
Около девяти вечера пришли домой Евгения Львовна и Георгий Александрович. Они пришли из гостей, были чуть-чуть навеселе и в прекрасном расположении духа. Елена Васильевна, выждав паузу, пока они переоденутся в домашнее, постучала к ним в комнату.
- Евгения Львовна, Георгий Саныч, посмотрите, кто приехал. Это внучка Екатерины Владимировны, Володина дочка. Вот не ждали, не гадали. Володя то выжил, так в эвакуации и остался, а вот и дочка его. Не знали друг про друга, что живы, вот ведь как бывает.
Я только диву давался, как складно врет старушенция. Талант. Просто Вера Федоровна Комиссаржевская. Я читал про эту великую актрису и видел ее могилу в Лавре.
- Чудны дела твои, Господи! - Произнес Георгий Александрович, вглядываясь в Катю. Евгения Львовна тоже не могла скрыть своего удивления сходством молодой женщины с теми фотографиями, которые они не раз видели в альбоме покойницы соседки.
- Господи, ну вылитая бабушка в молодости. Прямо с фотографии, надо же, так похожа. Это, стало быть, Володина дочка! Мы его только на фотографиях, маленького видели. И откуда вы сейчас?
- Из Новосибирска. Я ведь не знала, что бабушка жива, все думали, что она умерла в блокаду. Я родилась в эвакуации, так папа и не поехал обратно в Ленинград.
- Вам бы раньше то появиться, прописались бы к бабушке, глядишь, и комната в Ленинграде не пропала бы.
Евгеша, заметив, что я слушаю весь разговор, немного смутилась. Неловкость исправила Катя, с улыбкой сказав:
- Ну, разве она пропала? Вон, какой хороший мальчик живет.
- Да, да, конечно, конечно, я ведь ничего не говорю.
- Так и надолго вы, Катюша, в Ленинград? Вы в отпуске?
- Нет, я уволилась. Так что времени хватает. Вы не бойтесь, я не стесню вас.
- Да что, что вы! Лилька бы не стала бухтеть, да и что скажет Людмила Александровна? ( Никакую женщину никто в расчет не брал). Мы так любили вашу бабушку, светлая ей память. Всю жизнь врачом проработала, столько добра людям сделала. А померла, так еле-еле денег выбили из поликлиники, да из больничного начальства из Куйбышевки. Дескать, давно на пенсии, пусть собес все вопросы решает. До горздрава дошли, хорошо у мужа кое-какие связи там имеются. А на отпевание ни в какую, вот Елена Васильевна за свой счет отпела.
За разговорами, Евгения Львовна соорудила чай с нехитрыми чайными закусками, и все сели у них за стол. Кроме меня, конечно. О чем они там говорили, я не знаю, но из зала, где проходило это чаепитие, регулярно раздавался веселый смех. То это было хихиканье Евгеши, то солидное похохатывание Георгия Саныча, то старушечье кудахтанье Елены Васильевны, то звонкие, заливистые переливы Катиного смеха. В общем, чувствовалось, что общий язык найден, взаимная симпатия возникла.
Утром откуда-то из гостей вернулась Лиля. Ей Катя тоже была представлена, как внучка бывшей покойницы соседки. " Замечательно!" - сказала Лиля и зазвала Катю к себе пить кофе и гадать на кофейной гуще. Почти весь остальной день Катя провела в комнате Елены Васильевны, о чем-то с ней беседуя. Как я понимал, им было о чем поговорить. Я, почти с утра, поехал к бабушке на Синопскую набережную, где она жила с отчимом моей матери, Валентином Васильевичем Дубыкиным, которого я радостно в свое время начал называть дедушкой, за неимением другого. Дубыкин оказался хорошим дедушкой, таким стандартным дедушкой фронтовиком. Они и с бабушкой познакомились на войне, потом на несколько лет расставались, пока, наконец, несколько лет назад Валентин Васильевич не приехал из своего Воронежа к нам окончательно. Они с бабушкой получили комнату в тридцать восьмом доме по Синопской набережной, как раньше говорилось, до подхода очереди. Очередь имелась в виду инвалидская, то есть для инвалидов войны, к коим был причислен Валентин Васильевич. Он был заядлым рыбаком, и в данный момент меня интересовала его фронтовая саперная лопатка, которой он копал себе червей для рыбалки. Бабушка набросилась на меня, что я не приехал вчера, с ночевкой, накормила обедом, после которого мне пришлось какое-то время провести в горизонтальном положении, у бабушки в комнате, на кровати. Наплетя что-то про работу на каких-то грядках по биологии, я изъял из рыбацких приспособлений деда саперную лопатку, и на седьмом автобусе отправился обратно к Пяти Углам. Дворик был не очень большой, но в плане землекопных работ оказался не таким уж и маленьким. Я разделил его на сектора и начал планомерно перекапывать на достаточной, по моему разумению, глубине. Я исходил из того, что много времени у Евгения не было, да и уходили они поздней осенью, уже были опавшие листья, и вообще копать очень глубоко ему большого смысла не было. Он ведь думал вернуться относительно скоро. В любом случае, мне удалось перекопать за вечер воскресенья только небольшую часть садика.
Мама вернулась поздно вечером, я уже протопил титан в ванной, вымылся сам, и еще оставалось достаточно горячей воды для мытья кого угодно. Я сообщил ей, что приехала внучка той старушки, вместо которой мы въехали в эту комнату. Мама была слегка озадачена, не планирует ли эта внучка как-нибудь пытаться решить вопрос с нашей комнатой. Но ведь это невозможно, рассуждала она, мы уже давно прописаны, эта внучка появилась, Бог знает, откуда, никто ее не пропишет. С этим настроением мама отправилась с ней знакомиться. Знакомство с Катей произвело на маму самое благоприятное впечатление, мама предалась воспоминаниям о военном и послевоенном Новосибирске, куда была эвакуирована посреди блокады. Выяснив, что Катя какое-то время поживет у Елены Васильевны, а потом планирует куда-то ехать, мама совсем успокоилась и вообще прониклась к Кате довольно искренней симпатией. Я заметил, что Катя располагала к себе всех, с кем бы не общалась, в нашей квартире. Столкнувшись с никакой женщиной на кухне, Катя назвала ее по имени, спросила, как дела. Никакая женщина опешила оттого, что кто-то вообще, ею интересуется, и ее замечает. Она растрогалась, не найдя ничего сказать предложила чашечку кофе. Катя согласилась, похвалив в очередной раз кофе никакой женщины.
Пока мама была занята беседой с Катей, Лиля жестами зазвала меня к себе в комнату. Почему-то шепотом, плотно закрыв дверь, она сообщила мне:
- Слушай, я утром гадала на кофейной гуще на внучку Екатерины Владимировны. Ну и что ты думаешь, я увидела? Попробуй угадать. Не угадаешь.
- А что там такое было? - заинтересованно спросил я.
- Ее нет. Понимаешь, нет.
- Как это нет, - спросил я. - Вот ведь она есть.
- Ты не понимаешь, она-то есть, но нет ничего, что с ней связано. Как будто ниоткуда и никуда. Мне трудно объяснить, это надо целую лекцию читать по гаданию. Ты просто мне поверь. Там такая белиберда. Просто как нет этого человека. Ну, как например ты бы захотел погадать на покойника, или на ребенка еще не родившегося. Покойника уже нет, а ребенка еще нет. Во всяком случае, по той системе, что я гадаю.
Я пожал плечами и пошел к себе, оставив Лилю наедине со своими мыслями.
Наступившая рабочая неделя прошла в заботах. Я пропускал занятия в Клубе Интернациональной Дружбы во Дворце Пионеров, чтобы поковыряться в земле и отметить очередной обследованный сектор. К четвергу весь дворик был уже тщательно перекопан, к сожалению моему, и не только моему, безрезультатно. Чего только мне не попадалось. Дверные задвижки, ржавый перочинный ножик, две разбитые фарфоровые статуэтки, собачка, и балерина, вернее полбалерины. Даже спичечный коробок, перевязанный какими-то нитками, попался во время раскопок. Дрожащими руками я вскрыл коробок, но внутри оказалось несколько царских пятаков. И Елена Васильевна и Катя, пришли в некоторое уныние, хотя вида не подавали. Они на этой неделе, заручившись рекомендациями Евгении Львовны, снесли Катину шубу в комиссионный магазин на Невском. В этой комиссионке работал приемщиком родной брат Евгеши, Яков Львович. Как я понимаю, до прилавка шуба не добралась, так как Елена Васильевна и Катя получили на руки кучу денег. Там же, в комиссионном, Катю приодели по сезону и обули, как говорится.
Я даже не подозревал, что за моими археологическими потугами внимательно наблюдает моя одноклассница, Таня Смирнова, жившая на первом этаже нашего же дома. Вернее это даже не был полноценный первый этаж, так как от входной двери в их квартиру вели еще несколько ступенек вверх. Но если считать сверху, то наш последний этаж считался пятым, стало быть, их - первым. Она подошла ко мне в школе и спросила:
- Чего это ты роешься в садике? Ищешь чего?
- Червей для рыбалки. А тебе то чего?
- Да Иванов тоже ковырялся, перед каникулами. Как вас на рыбалку всех потянуло. Вы же никогда особо рыбалкой не увлекались, как Лимаша, например.
Саша Иванов тоже жил в нашем доме, и тоже, как и я на последнем этаже, только в первой парадной. Мы дружили, так сказать, географически, по причине тесного соседства. Помимо Ивашки, как мы по свойски в классе называли Иванова, я дружил с Сашей Катещенко, по кличке Киса, и с Сергеем Лимановым, упомянутым Таней Смирновой как Лимаша, заядлый рыбак. Теснее всех общался и крепче всех дружил я с последним из них, часто пропадая у него на Рубинштейна, в тридцать шестом доме, в прохладной, тенистой квартире номер девятнадцать. Его мама, тетя Женя, всегда была рада меня видеть. Наверное, я производил хорошее впечатление, с точки зрения родителей. Меня изначально подмывало все рассказать ему, по нескольким соображениям. Во-первых, вдвоем зачастую, все вопросы решать легче. Во-вторых, Лиманов был опытнее в ряде житейских вопросов, так получилось. А в-третьих, просто подмывало и все. В общем, я ему все рассказал. Как человек скептического склада, он, естественно, не поверил. Тогда я сказал ему, что это его дело, верит он во всю эту чертовщину, или нет, но если он друг, то должен помочь, когда понадобится. Мало ли что. Главное ничего не говорить ни Липунову, ни Воронову. Они мгновенно поднимут на смех перед всем классом. Лиманов пообещал ничего не говорить упомянутой парочке, и без промедления помочь, если что.
Информация о том, что Ивашка тоже ковырялся в садике, не будучи рыбаком, меня заинтересовала. Я долго думал, как подступиться с этим вопросом. Не придумав ничего, позвонил ему и сказал, что есть разговор. Мы вышли в садик Холодильного института, именовавшегося в просторечии Холодильником, и я спросил напрямую, чего он ковырялся в нашем садике. Он не стал запираться и рассказал, что сделал бомбу, из бутылки, воды и сухого льда, кусок которого выпросил у мороженщицы. Бомбу он решил закопать поглубже, но у него не было лопаты, он ковырялся каким-то огородным совком, найденным в кладовке. Я честно спросил его напрямую, не находил ли он чего-нибудь, копая ямку под свою бомбу. Он понял, что я спрашиваю не просто так и он, как хороший приятель не стал врать. Он сказал, что нашел спичечный коробок, перемотанный нитками, и облитый чем-то типа воска. Пока он его пытался открыть, его бомба взорвалась, поранив осколками стекла его руку. Я вспомнил, как он в конце учебного года ходил с перевязанной рукой. Тогда он сказал, что просто поранился и все. Дело было перед каникулами, было не до Ивашкиных болячек, так что особого внимания я тогда не уделил этому событию.
- Это был мой коробок, - сказал я.
- А с чего это он твой? Может, ты знаешь, что в нем было? - Ехидно спросил Ивашка.
- Знаю! Жетон, с надписью " третье охранное отделение" и с двуглавым орлом.
- Точно, - расстроился вдруг Ивашка.
- Ты куда его дел? - Спросил я, не веря в такую удачу.
- Обменялся с соседом, на карты с голыми бабами, помнишь?
Я помнил, эту колоду мы внимательно рассматривали, подробно комментируя различные части тела красавиц, представленных на этих картах.
- Слушай, что же делать, может он обратно поменяет? - Упавшим голосом спросил я.
- Нет, назад точно не отдаст. Больно он тогда обрадовался. Я тогда еще подумал, что дешево отдал.
- Может купить у него. Мне очень нужно, я и денег, сколько надо, найду.
- Поговорить можно, - согласился Ивашка. - А что это за жетон, тебе-то, что за важность в нем, чего так стараешься?
- Слушай, говорить не буду, большой тайны здесь нет, просто это человека одного. Мать хотела отобрать, я и закопал. Теперь отдать надо. Правда, надо. Иначе беда будет.
- Ладно, поговорю, - кивнул головой Ивашка. Завтра в школе все расскажу.
На этом мы и договорились. Но утром Ивашка принес мне печальную весть о том, что сосед совсем недавно отнес этот жетон на знаменитую марочно - значковую толкучку, на площади Искусств. Все, тупик, подумалось мне. Я поделился своими мыслями с Лимановым. Он, напротив, не стал разделять моего пессимизма.
- Слушай, - сказал он. - Вещь нечастая, шансов примерно половина, что ее купили в коллекцию. Если недавно купили, могут еще и перепродавать дальше. Попробовать стоит. Только надо с чем-то туда идти.
- А с чем? - Не понял я.
- С чем, с чем, с деньгами, или с чем-нибудь на обмен. Это же толкучка, купи-продай.
- Понял. Я решу этот вопрос, чего-нибудь возьму у Кати. Завтра пойдем?
- Нет, завтра не получится. Эта толкучка собирается только по субботам и воскресеньям. В субботу пойдем.
Дома Катя дала мне кольцо с зеленым камушком, очень красивое.
- Сережа, это кольцо золотое, с изумрудом, причем он довольно большой. Я не знаю, сколько у нумизматов сейчас может стоить офицерский жетон царской охранки, но мне кажется, что это кольцо, стоит неизмеримо больше. Если ты найдешь нынешнего обладателя жетона, то эта сделка будет для него однозначно более чем выгодна.
- Знаешь, Катя, я возьму его утром в субботу, когда пойду на эту толкучку. А то, мало ли мама увидит у меня это кольцо, объясняйся потом.
- Ты очень умный мальчик, я сразу об этом не подумала. Ты, конечно, прав.
В субботу утром, как и было, договорено, я взял у Кати кольцо и, созвонившись с Серегой Лимановым о встрече, выскочил из дома. Встретившись с Серегой, мы пошли пешком на Площадь Искусств. Толкучка была уже почти в разгаре. Мы тщательно обходили фалериста за фалеристом, нумизмата за нумизматом, тщательно же расспрашивая о жетоне третьего охранного отделения, причем именно офицерском. Никто ничего не знал, ни у кого такой штуки не было. Во второй половине дня толкучка начала потихоньку редеть, и вскоре совсем рассосалась. Тяжело вздохнув, мы с Серегой тоже побрели по домам, договорившись встретиться завтра и продолжить наши поиски.
Когда на следующее утро мы с Лимановым пришли на толкучку, то к нам сразу обратился один из опрошенных нами накануне завсегдатаев. Он указал нам на молодого мужчину, чуть ниже среднего роста, с не очень, так скажем приятным лицом. И нельзя сказать, чтобы он был уродлив или даже некрасив. Просто во всей его внешности чувствовалось что-то неприятное. С такими людьми обычно не хочется иметь дело. Но, судя по тому, что нам сообщил наш неожиданный информатор, дело нам с ним иметь пришлось. Завсегдатай пояснил, что этот мужчина, наряду с орденами и медалями, промышляет именно разными служебными жетонами и бляхами, различных стран и эпох, в первую очередь, конечно, Российской Империи и Советского Союза. Кроме того, этот мужчина был очень похож на того, которого, со слов своего соседа, описал мне Ивашка.
Мы обратились к этому мужчине с нашим вопросом. Тут, как я потом услышал в одном американском фильме, мы с Серегой поняли, что Бог есть, и что он нас любит. Мужчина достал из кожаного кляссера, свернутого в рулончик, именно то, как я понял, что нам нужно.
- Ну, а на чем договоримся? Денег то у вас, пацаны, вряд ли столько есть, чтобы просто купить. Могу поменять. У дедушек то, наверно, ордена какие есть, медали. Можно посмотреть, договориться. Вам это надо, может, вы мне чего интересного принесете.
Я представил себе на миг, как этот спекулянт мусолит в руках бабушкины ордена, и мне стало противно. Я вспомнил, как Елена Васильевна рассказывала, что ордена Екатерины Владимировны на сто процентов украли сотрудники скорой помощи, которые приехали к трупу. Они, то есть, ордена, были на видном месте, а после отъезда скорой, когда участковый с понятыми в виде Лили и никакой женщины, составлял протокол осмотра места, как говорится, происшествия, орденов уже не было. Елена Васильевна пыталась сказать об этом участковому, но тот пробубнил что-то невразумительное, типа "разберемся", на этом дело и кончилось.
- У нас кольцо есть, теткино, золотое с изумрудом, - сказал Лиманов. - Сереня, покажи.
- Здесь не надо, - вдруг заозирался мужчина. - Пойдем куда потише, там и посмотрим.
По улице Бродского мы пошли к Невскому, повернули направо, мимо "Нарзана" и "Мелодии", и нырнули во дворы за польским костелом. Одно из парадных справа было явно нежилое, дверь висела на одной петле, внутри была сырость, мрак и запустение. Мы втроем зашли в это парадное.
- Ну, где кольцо то? Дай посмотреть.
-А вы жетон давайте. Мало ли что.
- Ух, ты жох, какой! Чего думаешь, убегу. Да ты покажи сперва, может, и говорить не о чем.
Я достал кольцо и, не выпуская его из руки, повертел перед спекулянтом. Луч солнца, каким-то образом пробившийся в этот мрачный угол сквозь разбитое окно, вспыхнул внутри камня как бенгальский огонь, рассыпаясь на тысячи зеленых искр. Кольцо было старой работы, как говорится, штучный товар.
- Ну, давай сюда, посмотрю, - настаивал мужчина.
- Жетон давайте. А там и бегите, если хотите. Нам сдачи не надо, нам жетон нужен.
- Ах ты, гаденыш! - Вдруг рассвирепел мужчина, хватая меня за ворот. - Давай кольцо сюда, а то здесь и сгниешь, падла, под лесенкой.
Произнеся последние слова, он вдруг закатил глаза вверх, как будто решил вознести Богу молитву, нелепо взмахнул руками, левой рукой пытаясь схватиться за перила. Отпустив мой ворот, правой рукой он пытался дотронуться до стены. Сделав шаг вперед, он оступился на ступеньке, и нырнул вниз, ничком упав на мозаичный пол. Я поднял глаза. На пару ступенек выше по лестнице стоял Серега Лиманов с толстой доской в обеих руках. Этой то доской он и огрел по голове незадачливого грабителя.
- Все по-честному, - сказал Лиманов, пытаясь выглядеть спокойным, хотя видно было, что его заметно потряхивает. - Берем жетон и сматываемся.
- Может, у него еще есть какие-нибудь ордена и медали.
- На фиг, это его дело. Вот с нами он так, значит и кольца не получит.
Лиманов быстро обыскал бесчувственное тело, извлек жетон, отдал его мне.
- Все, Серёня, ходу! - Глядя на мою нерешительность, он добавил. - Пойми, за жетон, которого с таким выкрутасом лишился, он бучу поднимать не будет. Даже не скажет никому. У них своя гордость и свой выпендреж есть. А если что не по делу прихватим, то из-под земли найдут. Точно говорю, Питер - город маленький.