Помню свечи, столик и фарфор. 
Свет умолкнувших реликвий, 
как и дорогие лики - 
все ушло в безвременный простор. 

*** 

В Калуге все БунЭскул знали. 
Боготворили... Проклинали... 
Жабо, манишка, серьги, бусы... 
В послевоенных эти вкусы 
собой являли исключенье 
и вызывали удивленье. 

I. Мать 

Звать Валентина Владиславна 
ходила мягко, прямо, плавно. 
(В пятнадцать лет надеть корсет - 
плохой осанки, ясно, нет!) 
Учитель, преданный забвенью, 
но сохранившая терпенье, 
дворянка родом. Сын - изменник. 
Не пьяница, не забабенник. 

На дружбу с ней смотрели хмуро. 
Нередко вслед неслось: "Вот дура! 
Ведь сын её лизал сапог, 
а мой в лесах смоленских лёг". 

Я, выслушав упреков град, 
бежала в Загородный сад 
под липы старые, густые 
решать вопросы непростые. 

Французский в совершенстве знает 
и по-английски понимает. 
Читает Гёте на немецком, 
а человек - антисоветский. 
Тогда в крепленьях наших сводов 
царила власть "отца народов". 

Тайком к ней в комнату ныряла, 
и там такое узнавала! 
Историей вставали лица - 
глубокой ночью всё не спится. 

Царь Николай, императрица! 
Учёба в Смольном. Зал большой - 
портрет Кшесинской молодой... 
Вручается Георгий мужу!! 
Так интересно было. В стужу 
гудит затопленная печь 
и льётся статной дамы речь. 

Война... Четырнадцатый год. 
Муж, как и все, на фронт идёт. 
Родился сын. Тут громом весть, 
что, защищая трона честь, 
в бою был ранен тяжко он, 
в столицу срочно привезён. 
Муж ампутирован. Без ног!! 
(Ну, кто понять её не мог!) 

В другом ключе жизнь потекла - 
закрыла доступ к счастью мгла. 
Нежданно грянул залп "Авроры". 
Дворян все называли: "Воры!" 
Бунескул (фрейлина когда-то!) 
своим рожденьем виновата. 

II. Сын. 

Пришёл он, сорок первый год, 
перевернувший весь народ. 
Сын должен был, как все, бежать. 
Сказала мать: "Нас оставлять? 
Отец без ног, жена родит. 
Что долг сыновний твой велит?" 
Отец сидел, молчал, мрачнел, 
но ничего сказать не смел. 

Сдана Калуга. В ней лишь те, 
кто брошен был в большой беде. 

Всё видели родные стены - 
сын не хотел ни в чём измены. 
О нём уж знали всё штабисты, 
пришли, подтянуты, речисты. 
С ним на немецком объяснялись, 
стихи читали, "удивлялись": 
"Не принят в ВУЗ? Ведь он отличник! 
Советы лишены приличий! 
Из ЦАГИ тоже ведь изгнали?" 
И головами все качали. 
"За мать, отца, конечно, мстили. 
Прискорбно" - немцы говорили. 


Сотрудничал у них в газете... 
Держал он многое в секрете. 
Потом у них в тюрьме сидел... 
Как, почему, что он хотел? 

В тюрьме невестка родила. 
Там внук от голода и умер. 
Могилы нет, тюремный номер... 
Мать боль вины всю жизнь несла. 

Упорный полз в Калуге слух - 
сын в США, но слух затух... 

III. Отец. 

Евгений Григорьевич Бунескул 
был бессарабский дворянин. 
Гимназию окончил с блеском, 
Отцом отправлен, жил один 
в холодной чопорной столице 
и мог стать баловнем судьбы. 
Сумел, однако, измениться, 
так, как ему хотелось бы. 

Красивый, умный, стройный, статный 
блистал он вскоре на балах. 
Достатка среднего, но знатный, 
ходил в завидных женихах. 

Артиллерист и эполеты! 
В полку всегда на высоте. 
Любви прекрасные моменты, 
но долго он считал - не те. 

Его надежды, думы, страсти - 
всё воплотилось только в НЕЙ. 
Он испытал ту силу власти, 
которой в мире нет сильней. 

Роскошным был обряд венчальный. 
Гремела музыка. И бал 
(запомнился, как звук хрустальный!), 
где он с женою танцевал. 

Кружился в вальсе быстром-быстром 
с женою. В полонезе плыл. 
В глазах бездонных, взоре чистом 
тонул - всплывал. Он так любил!! 

Любить в России - это подвиг. 
Попробуй сердца боль измерь! 
Двадцатый век! Пожалуй, миги - 
без похоронок, битв, потерь. 

Русско-японская - та мимо: 
Бунескул юн и неумел. 
А Мировая встала зримо, 
и к Первой он как раз поспел. 

Война. Нужна ОДНА ПОБЕДА. 
И крик: "За веру! За царя!" 
Военных каста - значит кредо: 
погиб в бою - погиб не зря. 

Но он не умер... В лазарете, 
не помня, что и как, и где, 
с трудом очнулся на рассвете 
он, предоставленный судьбе. 

Что может знать не испытавший? 
И боль, и ужас, холод дум, 
и, мукой сердце разрывавший, 
вопрос души: одно из двух - 

жизнь или смерть? Другим страданье? 
Евгений собран на себя. 
Как узел разрубил - желанье 
жены. Он примет всё, любя. 

Приходит к раненым в палату 
сам обожаемый монарх 
в сопровожденье важной свиты, 
слезой сочувствия в глазах. 

Но эти ангелы-царевны! 
Да-да - две дочери царя 
(глаза газель, слова напевны) 
вошли в то утро декабря. 

Царевны юные лучились 
добром, участьем, простотой. 
Уход за ним - монаршья милость, 
возвышенная красотой. 

Знал по балам их поимённо. 
Ушло то время навсегда. 
Поднялся шквал. Определённо, 
он помнил их спустя года. 

А Петербург - всё тот же город. 
Собор. Дворцы. Канал. Мосты. 
Есть торс - нет ног... И это горе 
запрятал внутрь, как и мечты. 

Мертвящий воздух плавил нежить, 
сгребая тьмой сор старых зол. 
История под корень срежет 
могучий от столетий ствол 

Полковник царский. Обеспечен. 
"Авроры" залп всё разметал. 
Да! Монархизм казался вечным... 
Что мог безногий? Он страдал. 

Катался в кресле на колёсах, 
годами в комнате сидел, 
мечтал о лесе, тихих плёсах 
и всё безропотно терпел. 

С живыми, умными очами 
большой, как лунь, седой пророк 
беседовал, смеялся с нами. 
Всяк забывал, что он без ног. 

Смотрелся солнечно-беспечным. 
Рассказчик (и отменный!) он, 
был обаятельно-сердечным. 
Никто не слышал брань иль стон. 

А делал всё: шил, мастерил, 
готовил, чистил и чинил, 
беседы вёл, читал, строгал 
и оптимизмом заражал. 

Вдруг накатились слабость, вялость, 
однажды просто он не встал. 
То утро солнцем заливалось, 
а в коммуналке плач стоял. 

IV. К. Э. Циолковский. 

Ряд лет ходил к ним Циолковский. 
Являлся запросто по-свойски. 
"И старенький велосипед 
им оставлялся у порога. 
Не поспешал вперед. О нет! 
Он в жизни был педант немного. 
Он вешал трость и шляпу клал, 
галоши сняв, снимал крылатку, 
а, уходя, все повторял 
в обратном этому порядке. 
Вдруг, что забыв, вновь возвращался - 
весь ритуал им повторялся". 
И, закругляя свой рассказ, 
мадам оглядывала нас: 
"Его считали чудаком 
все те, кто был едва знаком. 
А муж другим его считал, 
во многом делом помогал. 
Печатал новые работы. 
Оставив все свои заботы, 
расчётов правильность сверял. 
Учёный книги оставлял". 


Летело время, как ракета. 
Им в сумерках не надо света: 
заговорятся...и в мечтах 
бредут в неведомых мирах. 
И видели вдвоём такое: 
вставало солнце голубое, 
а мертвый призрачный пейзаж 
совсем был не похож на наш... 
Пугал, как страшный дикий сон, 
не синий - чёрный небосклон. 
С гранитных скал чужих планет 
диковинный струился свет. 

Уж вышла книга "Вне земли", 
а люди верить не могли. 
Всего-то сорок лет пройдет! 
Они увидят первый взлет. 
Расчёты, точные расчёты. 
Вставали цифр упрямых роты, 
и формула ракет движенья 
рвала земное притяженье. 
Вокруг заботами кипели 
и прочно на земле сидели: 
"Быть может через сотню лет!! 
Быть может! А скорее нет!" 

V. Эпилог. 

К Бунескул шли за утешеньем, 
с бедой иль просто огорченьем. 
Манера тихо говорить, 
вас усадить чайку попить. 
Зеленый свет от абажура, 
в тени кузина тетя Шура... 
остатки прежнего величья. 
Её фигура и обличье: 
наколка чёрная, кудряшки, 
придворной фрейлины замашки - 
изящно-чопорно-простые, 
глаза в цвет неба - голубые. 
Большущий стол и в вазе ветка. 
Теперь пропала эта метка: 
зеленый свет давно погас, 
и даже дом снесли сейчас. 

Шестым, десятым, сотым чувством 
в те годы сердцем безыскусным 
трагичность жизни узнавали, 
её оттенки различали. 

К ним Эренбург сам приезжал. 
Что для себя он выяснял?.. 

В душе след юности храня, 
не сожалея, не браня, 
припоминаем разговоры, 
благословляя даже споры. 
Ах, юность, юность! Первый цвет, 
в Бору начавшийся рассвет, 
смолистый тонкий аромат, 
который в зрелость мною взят. 

5 декабря 1980 г. Кисловодск. 

Всего-то два пожатья рук - 
меж ними век и столько мук... 

16 марта 2003 г.