Под вечер в жарко натопленную землянку штаба, обитую изнутри парашютным шелком, вошел высокий, худой, сутулый человек лет шестидесяти. Добрые глаза на его продолговатом лице светились едва заметной иронической усмешкой, белела щетина на впалых, несколько дней уже не бритых щеках, белели коротко остриженные волосы на голове.
Его поношенный, без единого пятнышка, чуть коротковатый желтый полушубок, до блеска начищенные хромовые сапоги, ладно сидящая на голове черная смушковая кубанка с косо нашитой красной полоской надо лбом -- все изобличало в нем человека аккуратного. На правом его боку висел на плетеном шнуре наган в кожаной кобуре, на левом боку -- объемистая сумка со знаком красного креста. От него пахло лекарствами.
-- Явился по вашему распоряжению, товарищ командир.
Командир отряда Николай Васильевич Воронцов сидел на табурете, слегка растопырив ноги в темно-синих брюках, намыленный, с белой простыней на груди и, зажмурив глаза, казалось, дремал.
Бритва чуть слышно звенела в руках парикмахера. В заснеженное окно бил ветер. Трещали дрова в железной печурке.
Писарь штаба, человек низенького роста, в немецком френче, поднялся с места и подал старику стул.
Старик не воспользовался его любезностью.
Но вот Воронцов открыл глаза.
-- Ах, доктор! -- воскликнул он, искоса, одним глазом взглянув на вошедшего. -- Очень кстати. У меня только что был комендант из Завышина, просил вас срочно приехать. У одной женщины там очень тяжелые роды.
Доктор ничего не ответил.
Парикмахер, натягивая кончиками пальцев кожу на щеке Воронцова, с бритвой наготове, ждал, когда тот перестанет говорить.
-- Было бы недурно, если бы вы могли поехать туда сейчас же... К тому же, доктор, вам не мешает немножко рассеяться, -- прибавил тихо Воронцов.
По лицу доктора пробежало облачко. Но он только приложил руку к кубанке и произнес:
-- Есть, товарищ командир! Можно быть свободным?
-- Да, можете идти.
Доктор откинул на бок медицинскую сумку и, чуть нагнувшись, вышел. По его лицу трудно было судить, доволен он предстоящей поездкой в деревню или, наоборот, предпочел бы несколько отдохнуть в лагере, тем более, что чувствовал себя не совсем здоровым.
Минут пятнадцать спустя доктор выехал из лагеря, Подняв воротник полушубка, он сидел, глубоко ввалившись в кованые, ярко раскрашенные деревенские сани. Рядом с санями, держа вожжи в руках, шел молодой партизан в распахнутом полушубке, с винтовкой через плечо. Миновав несколько занесенных снегом. землянок, сани выехали на дорогу меж высокими соснами. Партизан пустил лошадь рысью и побежал за нею следом, собираясь вскочить в сани на ходу, но, внезапно резко натянул вожжи и осадил лошадь. У самой дороги возле деревьев стоял командир отряда. Ветер трепал полы его накинутой на плечи шинели.
-- Надобно бы уж заодно завернуть в Стрию, -- сказал он доктору. -- Вы знаете это село -- всего две-три версты от Завышина. Там, говорят, есть тяжело-больные.
Доктор подтвердил:
-- Знаю Стрию. Мы там были с комиссаром.
-- Смотрите, -- наставительно сказал командир, -- в случае, если окажется тиф, прикажите немедленно пропарить все барахло в избе и всех, всех -- в баню! Слышите, всех! Хочешь не хочешь, а иди! Не послушаются -- под суд! Так им и скажите! Черт знает что, такое! Тифа еще недоставало!
Он направился было обратно в лагерь, но вдруг остановился.
-- А все же, доктор, долго там не задерживайтесь.
Кучер сердито гикнул, лошадь рванулась, доктора отшвырнуло назад. Перед глазами замелькали заснеженные сосны. Когда миновали сторожевой пост, где горел костер, сани наскочили на занесенный снегом корень, резко накренились набок и зацепили ствол дерева, оторвав кусок коры. Шустрая белая лошадка, подгоняемая попутным ветром, побежала резвой рысью, сливаясь своей белизной со снегом. Доктор закрыл глаза.
Лошадь задними ногами метала в сани снежные комья, на бегу зацепляла дугой ветку, осыпая пушистым снегом и себя и путников.
Доктор задумчиво откинулся назад и как будто дремал.
Ездовой, сидя спиной к нему, мурлыкал какую-то песенку. Ветер то бил в спину парня снежной пылью, то засыпал доктору лицо. Надвигалась метель.
-- Киривенко! -- крикнул доктор, открыв глаза. -- Киривенко! -- Хотелось рассказать этому молчаливому, чем-то недовольному парню, как тяжело и больно было ему, доктору, после похорон комиссара войти в землянку, где он жил с ним рядом -- на соседних нарах -- и где одно место теперь осталось пустым.
-- Знал ты, Киривенко, нашего комиссара, товарища Захарова?
-- А что?
-- Хорошо знал?
-- Как не знать? Сколько раз вместе в засадах сиживали! Что и говорить! Душевный был человек!
---- Мало сказать -- душевный, -- отозвался доктор. -- Редкий человек! Таких людей поискать надо. Бот это был коммунист! Настоящий большевик! Все думы его были только о народе! Большой души человек!.. "С вами, доктор, я, должно быть, уж закончу войну", -- бывало, говорил он.
Выехали из лесу, и ветер, гуляя на воле, сразу дал себя почувствовать.
Доктор глубже засунул руки в рукава, старчески съежился. С минуту молчал, потом заговорил снова:
-- И к чему, спрашивается, им надо было так его изуродовать? Попался тебе в руки враг, ну и расстреляй его. Так нет же!..
-- Изверги! Какого человека погубили! -- вздохнул, Киривенко.
Доктору живо представился истерзанный гитлеровцами комиссар, и он подумал: точно так же они могу изуродовать и его, доктора, попадись он к ним в лапы и его дочь, которая теперь тайком пробирается на во сток, чтобы переправиться через линию фронта на Большую землю, и ту женщину, которая в тяжелых родовых муках ждет не дождется его, доктора, и любую другую жертву, которая подвернется им под руку. Возбуждение его все нарастало.
Неожиданно привстав, он крикнул во весь голос:
-- Н-н-но! Пошла!-- и обратился к вознице:-- Полосни ее хорошенько кнутом!
Киривенко с недоумением взглянул на доктора: лошадь, кажется, бежит честь честью. Чего ему еще? Но он все же стегнул ее по спине.
Мысль о безвременно погибшем комиссаре ни на минуту не покидала доктора. Казалось, только вчера они вместе ездили в деревню Стрию, проводили там собрание, советовали населению заблаговременно обзавестись землянками в лесу на случай, если немцы начнут отступать.
Доктор вдруг увидел комиссара как живого -- вот он стоит перед народом и предупреждает об опасности, обещая в то же время помощь и поддержку. Внезапно привскочив, доктор выхватил у ездового кнут и несколько раз хлестнул лошадь.
-- Гони, не жалей! Ездовой огрызнулся:
-- Куда гнать-то? Этак можно лошадь до смерти загнать. Дорога вишь какая! Да и тьма непроглядная, зги не видать. -- И он ткнул рукой в беспросветную серую мглу, в которой со стоном и воем кружила метель.
-- Н-да, -- нехотя согласился доктор. Он теперь только заметил, что разыгралась метель. -- А все же скорей бы надо. Не на пирушку ведь едем, не ради забавы.
Киривенко с досады соскочил с саней. Надоел ему этот доктор...
Он лишь недавно был передан в распоряжение врача, и ему совершенно не улыбалась перспектива разъезжать со старым доктором в роли "денщика". Поэтому, когда лошадь начала приставать, Киривенко рассвирепел и принялся нещадно нахлестывать ее. Лошадь задрала морду и уныло заржала. Где-то неподалеку в серой мгле послышалось ответное ржание, раздались человеческие голоса.
Киривенко тотчас схватился за винтовку. Врач выскочил из саней, держа наган наготове.
Словно из пены бурных волн, выплыли из серой мглы два всадника.
-- Эй, кто там?-- громко крикнул один из них, желая, видимо, перекричать вьюгу, но вдруг закашлялся от порыва ветра и сквозь кашель разразился самыми причудливыми ругательствами.
-- А вы кто будете? -- крикнул доктор.
-- Пусть один подойдет к нам.
-- Нет уж, к нам подходи!
Всадник, пересыпая свою речь отборнейшей бранью, крикнул:
-- Говорят -- подойди! Чего ж вы не подходите?
-- Не кричи! Мы не из пугливых! -- неторопливо ответил доктор.
После краткого препирательства один из всадников направил наконец своего коня к саням.
Доктор пошел ему навстречу с наганом в руке.
В руках всадника блеснул электрический фонарик, осветивший на миг снежные хлопья, кружившиеся в бешеной пляске, затем медицинскую сумку со знаком красного креста и наконец старчески худое лицо врача с густыми заснеженными бровями.
Партизан сконфузился и погасил фонарик.
-- Ну, кто там? -- спросил второй всадник. Конь под первым всадником беспокойно пятился назад, и партизан сердито огрел его кнутом.
-- Я же говорил -- наши. А ты все: гляди да смотри. Это доктор из "Борьбы".
Подскакал второй всадник. Доктор вложил наган в кобуру:
-- Ну и ругаешься же ты! Видать, окончил специальные курсы сквернословия.
-- Простите, доктор. Куда же это вы в такую непогодь?
-- В Завышино.
-- Что вы, доктор! В трех километрах от Завышина появились немцы.
-- Авось как-нибудь проберемся, -- сказал доктор, усаживаясь в сани. -- Волков бояться -- в лес не ходить. Ну, Киривенко, трогай!
И запорошенные снегом сани под вой метели снова медленно пустились в непроглядную мглу.
В двух-трех километрах от деревни доктора и его спутника задержали незнакомые партизаны, расположившиеся на возвышенности у самой дороги в устроенном здесь дзоте. Вызвали начальника заставы.
По тому, как строго допрашивал их этот молодой партизан (что особенно не понравилось Киривенко, и между ними чуть не произошла потасовка), по тому, что здесь, в этом знакомом ему дзоте, оказались партизаны другого отряда, доктор понял, что предстоит что-то серьезное. И он невольно вспомнил предупреждение командира отряда, чтобы не очень-то задерживался.
Узнав, куда и зачем едет доктор, начальник караула сказал:
-- Придется вам, доктор, задержаться немного. Где-то поблизости рыщут гитлеровцы. Послана разведка. Как только выяснится, что путь безопасен, поедете. -- И торжественно добавил: -- Война войной, а дети нам нужны...
Это так понравилось доктору, что он чуть не рассмеялся. Слова "дети нам нужны" как-то особенно хорошо прозвучали в устах этого молодого человека.
Выехали они незадолго до рассвета. Всю дорогу до Завышина доктора уже не оставляло бодрое настроение. И, как всегда в такие минуты, он стал подтрунивать над собой и над своей разносторонней практикой: он, зубной врач Исаак Ильич Миндлин, стал здесь универсальным специалистом. Он и терапевт, и окулист, и хирург. Одного только недоставало -- быть акушером. И вот он едет теперь восполнить и этот пробел. Да, он примет новорожденного. Он подымет его высоко-высоко, поднесет к свету и, повторяя слова молодого партизана: "Дети нам нужны", покажет его всем -- как вызов фашистскому миру, как свидетельство того, что мы живем и жить будем всем смертям наперекор.
Когда они приехали в Завышино, уже рассвело. На околице их встретил партизанский пост.
Сквозь оттаявшие окна можно было видеть, как пышут пламенем жарко растопленные печи, бросая багровый отсвет на сидящих за столом партизан. Кое-кто стоит одетый, с винтовкой через плечо. Заботливо, словно родные матери, встающие с петухами, чтобы снарядить детей на работу, хлопочут женщины, провожая партизан в путь-дорогу.
Доктор проехал мимо избы, откуда доносилась песня. Густым басом кто-то затянул:
Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии блистали...
Его дружно поддержал хор голосов. Сквозь окно виден был мигающий свет лучины.
Из соседней избы, на ходу что-то дожевывая, вышел партизан. При виде доктора он весь просиял от радости. Исаак Ильич недавно вылечил его после ранения, и партизану очень хотелось хоть чем-нибудь отблагодарить его. Он подошел к саням:
-- Заходите, доктор. Для вас и хмельного раздобудем.
Но доктор не остановился, хотя радушие партизана было ему очень приятно.
Они спустились по крутой улице. Кругом царило спокойствие. Только слышно было ржанье коней да пенье петухов. Во всем чувствовалось, что, хотя немцы рядом, люди здесь не падают духом, живут обычной жизнью... Об этой уверенности говорило все кругом:
и дым, валивший из труб, и предутренняя перекличка петухов, и доносящаяся издали песня:
На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой...
Не успел доктор доехать до конца улицы, как его остановила толпа женщин. С хохотом и шутками они черпали воду из того же колодца, что и партизаны, которые, присвистывая, поили здесь коней.
-- С добрым утром, доктор! Куда так рано?... Что! Да нет, вы, верно, перепутали. Не в то село приехали! У нас, правда, была такая, но вчера она благополучие родила.
Доктор даже сплюнул в сердцах. Его, конечно, очень радует, что женщина благополучно разрешилась без врачебной помощи. Но к чему было гнать лошадь, трястись всю ночь в этакую метель?..
И он мысленно обругал себя за то, что согласился ехать, несмотря на сильное недомогание. Снова, как в минуту отъезда, к сердцу подступила тоска.
"А проведать роженицу все же надо", -- подумал он. И, спросив женщин, где она живет, отправился к ней. Найдя роженицу и младенца в хорошем состоянии, доктор решил поехать в Стрию, но долго там не задерживаться и тотчас отправиться обратно в лагерь.
Он подошел к саням, но ездового там не было. Вдруг он услышал его громкий голос:
-- Ты? Ты воевал, а?
Киривенко, стоя среди группы партизан, окружавших сани с пулеметом, сцепился с одним парнем в черной полицейской шинели с портупеей.
-- Что за шум? -- спросил Исаак Ильич, подойдя ближе.
Появление доктора, казалось, подлило масла в огонь. Киривенко бросился на обидчика с кулаками. Тот схватился за рукоятку револьвера.
-- За что ты его? -- спросил доктор своего ездового, когда их разняли.
-- Пускай не попрекает меня!
-- Чем он тебя попрекал? Обидчик снова повторил:
-- Говорил и опять скажу, пусть не ищет тепленьких местечек, чтобы увиливать от боев!
-- Я увиливаю от боев, я? Доктор с трудом унял расходившегося парня. Когда они выехали из села на широкую, занесенную снегом дорогу, доктор сказал своему спутнику:
-- Ну, и горячий же ты! Разве можно так, сам подумай?.. В драку лезть!..
Киривенко ничего не ответил. Хмурый и сердитый, сидел он на передке и упрямо глядел куда-то в сторону.
Ехали молча. Исаак Ильич был задумчив и почти что озлоблен. Он вспомнил, что в последний раз посетил Стрию вместе с комиссаром после только что обрушившейся на нее воздушной бомбардировки. Она вся была объята пламенем. И теперь, выехав из-за кустов и поднявшись на пригорок, доктор приподнялся и стал искать глазами деревню. Ничего не видать! Но вот в голубоватой дымке пробуждающегося утра ярким блеском сверкнуло оконное стекло, потом показалось несколько одиноких, разбросанных там и сям хат. Разрытая и вскопанная, с холмиками землянок вместо изб, деревня, казалось, вырастала из-под земли. Повсюду, как муравьи, копошились люди.
Возле недостроенной землянки, где старик в полушубке и в валенках скалывал топором оледеневший снег с полуобтесанного бревна, они остановились.
-- Бог в помощь, старина! Почему один? Где твой сынок? Мишка где?
Старик снял шапку, обнажив лысину с реденьким пушком по бокам.
-- Мишка-то? Там, где все Мишки... Комиссар обещал было прислать его на несколько дней мне в помощь -- землянку закончить. Да, видно, забыл. Не до того ему было... Вишь, немец-то как прет!.. Верно, где-нибудь сражается мой Мишка.
-- А старушка твоя как?
-- Чего ей делать?.. Лежит и кряхтит. Хворая она у меня, старушонка-то.
-- Где она? -- участливо спросил доктор.-- Давай я ее выслушаю.
-- Да чего уж там, доктор. Не стоит.
-- Почему не стоит? Дам ей лекарство -- авось полегчает.
-- Нет, ни к чему это... Я знаю: ты -- хороший доктор. Это все говорят. Но стоит ли канителиться теперь с лечением? Отлежится малость, как-нибудь перебьет свою хворь.
-- Стало быть, не хочешь? А комендант', не знаешь, дома?
-- Бог его ведает.
-- А кто еще у вас хворает?
Этого он тоже не знает.
-- Эх, дедушка, дедушка! -- укоризненно покачал головой Исаак Ильич.-- Живешь бок о бок с людьми и не знаешь, кто здоров, кто болен.
-- Чудной ты человек! -- ответил дед, прервав на минуту работу и искоса поглядывая на доктора. -- Станешь прислушиваться ко всяким охам и вздохам, жизнь будет не мила. -- И горестно вздохнул. -- Кругом -- партизаны. Кажись, можно бы жить, как у Христа за пазухой. Так нет же! Налетают дьяволы на самолетах ибомбят, жгут... -- Он смолк на минуту, провел двумяпальцами по острию топора и снова поднял глаза на доктора. -- Загляни-ка вон в ту землянку -- рядом с обгорелой вербой. Там лежит больная баба. Хозяина ее, Мардаса, ты, верно, знал. Он партизан вашего отряда, недавно погиб в бою. Осталась бедняжка с двумя сиротами. Только этого ей недоставало -- хворать!.. И ей зарез, и тебе лишняя канитель -- хворь из нее выгонять!
-- Что ж, это можно, -- сказал Исаак Ильич. -- Выгоним!
-- Оно конечно. Дело мастера боится.
-- Так, значит, там, возле вербы?
-- Там. Можешь идти напрямик через речку -- лед на ней крепкий.
-- Ладно! Как-нибудь дойдем.
Несколько ступенек вели вниз -- в землянку, указанную стариком. На заснеженных ступеньках -- следы босых детских ног. "Экие черти, бегают босиком на улицу". Он толкнул дверь. В нос ударил затхлый запах сырости. В землянке было тепло. В углу на нарах лежала женщина, накрытая полушубком. Но доктор, пришедший с улицы, едва разглядел ее в полутьме, при тусклом свете, проникающем со двора сквозь узенькое оконце над дверью. Когда глаза Исаака Ильича привыкли к полумраку, он увидел две пары устремленных на него глаз. На него пристально глядели две девочки: одна-- лет четырнадцати, с длинными косами, одетая в кофточку матери с чересчур большими рукавами; другая-- ребенок лет двух, сидевшая на руках у старшей. Обняв ручонками сестру, она с любопытством разглядывала доктора, который начал располагаться в землянке как у себя дома: снял кубанку, положил на стол медицинскую сумку. Взглянув на старшую девочку, он, потирая руки, сердито спросил:
-- Босиком на улицу бегаешь? Заболеть хочешь?
-- Нет... это я... -- залепетала девочка. Больная со стоном повернулась лицом к свету.
-- А ты, красавица, -- приветливо обратился доктор к ней, -- чего же это ты, милая, ни с того ни с сего расхворалась?
Но до сознания больной, видимо, не дошло ни одного слова из того, что говорил врач. Она что-то бормотала в бреду, высовывая руки из-под полушубка.
Доктор нахмурился:
"Вот так оказия!.. С двумя детьми в такое тяжелое время..."
-- Давно хворает? -- спросил он девочку, вынимая трубку и обогревая ее своим дыханием. Девочка рассказала:
-- Уже несколько дней лежит пластом, вся горит. В деревне неспокойно. В случае чего... Что я с ней делать буду? -- И она расплакалась.
Доктор приложил трубку к спине больной и начал выслушивать ее. Плач девочки мешал ему. Он искоса взглянул на нее и сердито забрюзжал:
-- Ну, чего ревешь? Маленькая, что ли? Надо зайти к коменданту и рассказать все. Он человек неплохой. Видишь же, специально вызвал меня сюда ради твоей мамы.
-- Это ваш комиссар был тут намедни и велел ему позаботиться о нас. При мне наказал...
-- Так чего же плакать?
-- Да ведь коменданта-то дома нет. Вчера уехал куда-то.
-- Нет -- так будет. Приедет. Нечего нюни распускать.
Доктор повернул больную на спину, внимательно выслушал. Затем стал собирать инструменты, положил их в сумку, перекинул ее через плечо и собрался уходить. Девочка глаз с него не сводила.
-- Так вот что, дочка, -- сказал он девочке, надевая кубанку. -- Маме надо вылежаться. Молочко есть?
-- Пока есть. Спасибо комиссару, -- я получаю по пол-литра в день у соседки. Злющая она... Кабы не комиссар, никогда в жизни не дала бы. Хоть умри на ее глазах, не даст. Да еще бесплатно.
-- Ладно, ладно! -- недовольно заворчал доктор. -- Язычок у тебя что колокольчик: дзинь-дзинь... Нельзя оговаривать других!
-- А я правду говорю... Я знаю...
-- Что ты знаешь, глупая? Молчи! Лучше за мамой присматривай. Вот эти порошки будешь ей давать три раза в день. Молоко кипятить надо. А к коменданту я сам наведаюсь... И я с ним поговорю о вас... Если что случится, он вас не оставит одних. А плакать брось!
После обхода всех землянок, где лежали больные, Исаак Ильич отправился к коменданту.
Хозяин дома, в длинном тулупе, в веревочных лаптях, с полными ведрами на коромысле, которого вcтретил на улице, сказал, что комендант уехал.
-- Далеко? -- спросил доктор.
-- А кто его знает? Может, далеко, а может, близко...-- И крестьянин, кивнув доктору на топившуюся баню, стоявшую в огороде у речки, прибавил:-- А вы бы, доктор, попарились в баньке. Березовый веничек тоже найдется...
-- Да недосуг, -- нерешительно произнес доктор.
-- Был бы друг, будет и досуг, -- ухмыльнулся крестьянин. -- А уж лучшего друга, чем банька, вам не сыскать. Тем часом авось и комендант подъедет.
Доктор взглянул на Киривенко, который успел уже привязать лошадь и принести ей немного сена, и развел руками. "Попаримся, что ли?" -- говорил этот жест.
Крестьянин в тулупе нараспашку первый вошел в баню, вылил оба ведра в бочку. Тулуп будто непроизвольно соскользнул с его худых голых плеч. В предвкушении предстоящего блаженства он поглаживал руками худое тело.
-- А ну, доктор! -- стал он подзадоривать вошедшего в баню Исаака Ильича. -- Скорей раздевайтесь! А уж баней я вас угощу на славу -- до новых веников помнить будете. Право слово! Баня парит, баня правит, баня все грехи смоет. Не баня, скажу я вам, а рай! Настоящий рай! Другой такой во всей деревне не сыщешь, верьте моему слову!
Еще сидя в предбаннике и снимая сапоги, Исаак Ильич услышал ружейную стрельбу. Не обращая на нее внимания, он спокойно вошел в тесную баню, единственная отдушина которой была заткнута соломой, так что едва проникал тусклый свет. Жара в бане стояла такая,
что дух захватывало.
-- Уф-ф-ф!-- с наслаждением вздохнул доктор. Казалось, все поры его кожи раскрылись, и он почувствовал такую легкость во всем теле, как будто вместе с потом смывалась с души вся накопившаяся в ней тяжесть.
Доктор скорее чутьем угадал, чем увидел глазами, окутанный паром верхний полок, на котором сидели хозяин бани и Киривенко. От них шел пряный запах распаренного березового листа. Сидя на корточках и ощупывая руками, на что бы присесть, доктор громко, точно желая заглушить возникшую в нем тревогу, крикнул хозяину:
-- Что слыхать? Да, да... Тихо покамест? И в ту же минуту почувствовал: что-то должно случиться. Что-то роковое ждет его за стенами бани... Кто знает, удастся ли помыться как следует... И его глазам живо представилась бедная женщина с двумя детьми:
что-то с ними будет, если тут заварится каша?
-- Покуда тихо, -- так же громко, как и доктор, ответил с верхнего полка хозяин, хлеставший себе спину распаренным веником и поминутно обдававший доктора жаркими, обжигающими тело брызгами. -- Что завтра будет, бог ведает. Говорят, немчура так и прет, так и прет... А пока суд да дело, надо хорошенько попариться. Ай да жарища! Насквозь пробирает...
-- Где ему тут пройти? -- крикнул растянувшийся барином на полке Киривенко, упираясь ногами в стену. -- Нет, не пройти ему! -- решительно отрезал он.
-- Дай-то бог... дай боже! -- согласился хозяин бани и стал размахивать распаренным веником перед самым носом доктора, желая заманить его на верхний полок...
Но в эту минуту стрельба вдруг участилась. От удушливой ли жары или от смутного предчувствия чего-то неизбежного доктору вдруг стало не по себе. Он вы шел в предбанник.
"Нет, на этом дело не кончится", -- решил он, выглядывая из открытой двери предбанника и подставляя тело под струю холодного воздуха.
Спокойная и безмятежная лежала перед его взором зарывшаяся в землю деревня. Слепил глаза сверкающий серебром свежий снег, покрывший бугристые спины землянок. Вот крестьянка, щурясь от солнца, везет на санях хворост из лесу и сама плетется вслед за лошадкой. А вот верхом на лошади подъехал к ней крестьянин, постоял, поговорил о чем-то и снова пустился в путь.
Доктор недоуменно пожал плечами: не слышно никакой стрельбы. Ужели ему только почудилось? Досадно стало: почему не хватает ему того спокойствия, с каким в эту минуту парятся на верхней полке крестьянин и Киривенко, млея от блаженства? Отчего у него так тяжело на душе? Неужели потому, что он не так уж молод? Да, смерть комиссара совсем выбила его из колеи. Не стало его, и опустела не только постель его в землянке -- в душе что-то опустело.
Снова раздалась стрельба, на этот раз более оглушительная. Сомнения быть не могло: вблизи шел бой. И доктор опять подумал о больной женщине с детьми.
На бугорке одной из землянок появился человек. Он пристально озирался кругом, стараясь определить, где стреляют. Вскоре он спустился с бугра на улицу, на которой выстроилась целая вереница саней с убогим домашним скарбом. Среди мешков, узелков и разного хлама сидели малые дети. Сзади к некоторым саням были привязаны коровы. Крестьянин направил всю эту убегающую из деревни толпу в сторону, противоположную той, откуда слышалась стрельба.
Преодолевая волнение, доктор неторопливо вошел в баню и позвал Киривенко. Когда они, одетые, вышли оттуда, подводы с вооруженными партизанами мчались в ту сторону, где все ожесточеннее разгорался бой. На некоторых санях стояли готовые к бою станковые пулеметы. Партизаны гнали лошадей во весь опор...
Доктор и Киривенко, все время наблюдавшие издали за движением покидавших деревню крестьян, заметили, что они толпой повалили обратно. За околицей показался верховой с винтовкой; он махал рукой, поворачивая всех назад, -- по-видимому, там уже были гитлеровцы.
Надо было скорее выбраться отсюда и вернуться в лагерь, пока враг не отрезал дорогу. Но вместо этого доктор велел своему вознице ехать к той землянке, где лежала больная мать.
Вдвоем вынесли они больную и уложили в сани, захватили все, что можно было, из домашнего скарба и, закутав в поддевку маленькую девочку, усадили ее посреди узлов. При виде знакомого доктора толпа убегающих крестьян бросилась к нему, словно ища у него защиты. Кто посадил в сани ребенка, кто положил какой-нибудь узелок. Исаак Ильич начал успокаивать народ:
-- Только без паники! От шума и суматохи никогда еще толку не бывало.
Кое-кто послушался его. Но некоторые все же беспокойно метались, как всполошенные куры.
-- Доктор, -- встревожено сказал Киривенко, -- ежели ехать обратно в лагерь, так сейчас же. Потом поздно будет.
Но доктор пропустил его слова мимо ушей. Он чувствовал, что теперь уезжать отсюда нельзя: он ведь здесь единственный представитель партизанской власти. и на нем лежит обязанность организовать и повести за собой эту испуганную, растерявшуюся толпу. И, указав рукой на лес, он крикнул:
-- За мной! Все за мной!
Киривенко ожил, словно перед боем, и, размахивая рукой, крикнул вслед за доктором:
-- Сюда! Сюда!
Над деревней начали рваться снаряды; столбы взметнувшейся кверху земли и клубы дыма застилали свет солнца. Мина провизжала почти над самой головой доктора и взорвалась неподалеку от охваченной паникой толпы.
И на окраине деревни, там, где доктор со своим спутником несколько минут тому назад парился в бане, запылало все, что оставалось еще на поверхности и не успело зарыться в землю.
Когда толпа забралась в глубь леса, куда лишь глухо доносились отголоски перестрелки, доктор велел остановиться и разложить костер.
-- Ничего, ничего! -- подбадривал он детей, подталкивая их ближе к огню. -- Не робейте, детки!
Какая-то девочка расплакалась -- она хочет пить.
-- Только и всего? -- обрадовался доктор. -- Так бы сразу и сказала, умница моя! Киривенко, гляди, чтобы костер горел вовсю! А вы, бабоньки, тащите хворост! Чего-чего, а дров, слава тебе господи, нам не покупать. И вынимайте-ка из котомок посуду, какая у кого есть... Котелок есть у кого? Есть? Ну и прекрасно! Киривенко, вскипяти-ка воду. Сахарин у нас есть... Сейчас напьемся чайку на славу, отогреемся. Так, что ли, детки? Не впервые нам в лесу отсиживаться...
Киривенко ничего не ответил. Им снова овладело то чувство недовольства, с которым он выехал из лагеря. В первую минуту, при виде надвигающейся опасности, он забыл про обиду и усердно помогал доктору спасать людей. Но теперь, когда делать ему было нечего, когда шум и грохот боя все удалялся и народ мало-помалу успокоился, к нему снова вернулась прежняя досада... Он не мог без раздражения глядеть на этого храбрящегося старика, который корчит из себя шута, чтобы развлекать детей и больных, хотя ему, доктору, и самому сильно нездоровится. Поди расскажи "медицине", что ему, Киривенко, здесь не место, что ему тут совершенно не сидится. Приедешь в отряд -- товарищи будут рассказывать: "Ох, и жаркий же был бой". А он... Ему только и остается, что слушать да глазами хлопать. Что, в самом деле, сможет он рассказать? Что он с доктором детей нянчил?
И он обрадовался, когда доктор разрешил ему съездить в разведку, чтобы узнать, долго ли еще придется тут отсиживаться.
-- Ну как? -- спросил доктор, когда тот вернулся.
-- Идет еще перепалка, -- с кислой миной ответил парень.
-- К вечеру, надо полагать, все станет ясно.
-- Как знать...
-- Что ж, неясно будет, еще посидим.
Киривенко враждебным взглядом окинул доктора, главного виновника всех своих бед. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, он принес охапку хвороста и с ожесточением начал ломать хворостину за хворостиной, бросая в костер.
Но и это занятие скоро ему приелось. В конце концов он не выдержал и обратился к врачу, который, сидя на карточках, грелся у костра:
-- Чего мне тут сидеть? Мое место там, вместе с бойцами...
-- А мое место где? -- спросил доктор. -- Я, стало быть, там не нужен?
-- Вы-- другое дело. Вы-- доктор. Ребята наши все там. А я сиди да возись тут с детишками!
Лицо доктора приняло полусерьезное, полунасмешливое выражение.
-- Стало быть, тебя отпустить, самому тоже отправиться туда раненых лечить, а их, больных и детей, оставить здесь в лесу на произвол судьбы?.. Ну, сам посуди: будь здесь комиссар, оставил бы он беззащитных людей без помощи и поддержки?
Тонкие губы старика задрожали, и он нервно отбросил за спину медицинскую сумку.
-- Ну, что ж! Как-нибудь обойдемся без тебя. Ступай! Ступай!-- И, втянув голову в воротник полушубка, доктор содрогнулся.
Киривенко почувствовал, что он глубоко не прав, что напрасно он злится на этого старого человека, который и сам нуждается в уходе, которому и самому не вредно было бы теперь взобраться на жарко натопленную печь, отогреться хорошенько, выпить чего-нибудь горяченького, а не сидеть тут в лесу на морозе с женщинами и детьми.
-- Вскипятить, что ли, чайку? -- обратился он к доктору после короткого молчания.
Он живо набрал полный котелок снега и принялся растапливать его на костре.
Всю ночь люди сидели у костров. К утру снова застрекотал пулемет, но где-то далеко. Ясно было, что враг отступает, и народ повалил назад в деревню.
И вот оба -- доктор и Киривенко -- снова у околицы, но уже на обратном пути в лагерь. В недостроенную землянку, где вчера так старательно работал топором старичок, попал снаряд. И опять, как вчера, здесь хлопочет тот же неугомонный дед. Весь измазанный землей, он выбирает из-под обвала уцелевшие бревна и оттаскивает их в сторону. Остановив лошадь, доктор подошел к старику и дружески похлопал его по плечу:
-- Ничего, старина! Недолго уж осталось терпеть. Не падай духом!
-- Знамо дело. Время зимнее, а жить где-нибудьнадо.-- Он искоса взглянул на доктора, отер рукой обильно выступивший на лице пот и промолвил: -- Так напомни же комиссару, чтобы прислал мне в помощь моего Мишку хоть на несколько дней...
-- Ладно, -- сказал доктор, -- без помощи тебя не оставим. Ну, прощай, старина!..
И сани заскрипели.
Откинувшись на спинку саней, Исаак Ильич устало закрыл глаза. Ему чудилось, что бок о бок с ним, в белом полушубке, в белой ушанке, едет комиссар и он слышит его одобряющий голос: "Правильно, Исаак Ильич, действовал, хорошо!.. Очень хорошо!"
' Комендант -- представитель советской власти в деревне, назначенный партизанами из числа жителей.