По вечерам в нашей стороне воздух подергивается млечной прозрачной дымкой. Лучи сквозь нее проходят, как сквозь кисею, и мелкие пылинки сверкают в них, похожие на весенние цветки мать-мачехи у проходной завода.
На уложенных вдоль дороги не смоленных еще шпалах, поворотясь округлым боком к солнечной стороне, сидит бабка Лукерья. Мягкие коричневые тени собираются у нее в морщинах возле губ и в устьях глаз. Бабка Лукерья горазда врать. Всю свою жизнь прожила она в заводе, мужа своего, Лариона Кузьмича, встретила тут и схоронила тут же. Она про эти места все сказы знает, кто что из баб когда говорил во времена ее молодости, все помнит. По вечерам собираются вокруг нее кольцом девки - послушать, мудрости поучиться. Бывает, проходит мимо приказчик, так непременно прицепится: чего, мол, девкам небылицы рассказываешь; а она ему: не любо - не слушай. Приказчик сплюнет, выругается, - пойдет дальше. А что, говорит, с этой черт-бабой сделаешь? Ползавода так и называют бабку Лукерью - черт-баба.
Помню, случай у нас в заводе был, - говорит бабка Лукерья, и девушки замирают, ожидая рассказа. - Полюбила Дуня, приказчикова дочка - того еще, старого приказчика, много лет уж как его в забое засыпало - Ваську-мастера. Васька парень был видный: в плечах широк, размашист, кудри шелковые, глаза - малахит малахитом. Да только олух был - прости Господи! - олух царя небесного! Скольким девкам крови попортил, а ему ну хоть бы что! Брошки свои вырезал целыми днями, пыли уж надышался до хрипоты, а на девок интересу - ноль.
Мучилась-мучилась Дуняша, да и не выдержала: пошла к жене мастера одного. А жена у него цыганкой какой была, али таджичкой, одно слово - душа темная.
Бабка Лукерья вздыхает и поворачивается боком вслед за заходящим солнцем.
Померла она при родах, не сужу ее, а все одно народ говорил - ведьмой была.
Дурман-травы она дала Дуне. И сказ был такой: под окном посадить, холить ее, а когда зацветет, пойдет ее Васька мимо окна-то, дурман-травы вдохнет, да и полюбится ему Дуняша.
А в ту пору к нам как раз анжинер приехал. И тоже - кудри шелковые, солнечные, глаза малахитовые. И к Дуняше так и липнет! Что там девке против него устоять! А ведь и то, с два месяца Дуня ему что ни день, то от ворот поворот: то словом, то взглядом огреет, как скотину прутом. Все дурман-траву свою пестовала.
А на третий месяц уж он не выдержал. Только что в ноги ей не выстлался, что ж ты, говорит, со мной делаешь, душу измотала мне! Что уж там она себе подумала, али и впрямь не устояла, али приказчик ее упрекать стал, да только вскорости свадьбу играть надумали.
А дурман-трава на то и расцвела. Голову Ваське замутила, целыми днями стал у Дуняшиных окон околачиваться, и камни, и брошки свои забросил. Кинулся к Дуне, а та уж в платье венчальное рядится...
Что она ему там сказала, никто не узнал, да только с той поры счастья обоим не было. Васька сохнуть стал, совсем свету не желал видеть: с утра до ночи за станком сидел, закашлял от пыли-то. Да и Дуня невесело глядела. Вырвать она эту дурман-траву, а той и нету... Колдовское растение!
Бабка Лукерья замолкает. Становится слышен стрекот кобылки в траве по обочинам. Девки жадно глядят на Лукерью, ждут продолжения, и только Анютка сидит, понурившись. В яшмовых глазах ее пляшут отсветы догорающего заката.
Это я к чему веду, - молвит бабка Лукерья, - Не играйте дурман-травой, девки. Никому она счастья не приносила...
- Да где же ее взять, эту траву, бабушка? - восклицает Аленушка.
- Анютка, вон, знает, - усмехается бабка Лукерья.
Девки смотрят на Анютку, но та только качает головой, и ее короткая худая косица скользит по плечам, как змейка по камню.
- Не скажет, - вздыхает бабка Лукерья. - И вы не спрошайте.
По дороге идут приказчик и инженер. Приказчик останавливается, перекладывает травинку из одного угла рта в другой и говорит:
- Горазда врать-то! Девкам голову морочишь...
- Не любо - не слушай, - отрезает бабка Лукерья.
Черт, а не баба! - разводя руками, говорит приказчик инженеру, и они продолжают свой путь. А что с ней сделаешь? Черт-баба. Ее ползавода так и зовет.