Наверное - побег. Вдаль по мощённой булыжником улице, спокойным шагом. Так тоже можно бежать. Наблюдая, как копошится что-то внутри. Размышляя над... Улица. Мрачная, дождливая, однообразие домов, намёк на бесконечность в конце... Этот город жёлт - летом, сер - осенью и так восхитительно чёрен - каждую ночь. Кому-то это повод - ощутить собственное величие и застыть единственным королём мертвенно-сонного города. Кто-то... А что чувствовал он?
Ты сливаешся с городом. Ночь и пустынные улицы. Ты - воедино с этой немотой. Чёрные дома и огни фонарей - ни намёка на жизнь и живущих.
Только звуки шагов гулко отражаются от угрюмых стен и каждый из них - словно утверждает собственную уникальность и одиночество.
...говорят, что тогда то он и перестал писать стихи.
Просто однажды сам, а может и помог кто - но уличил себя во лжи. И сразу растерялись все рифмы, вся правильность и родственность слов. Только ехидный и каркающий смех.
Остановившись посреди такой же ночной улицы и уставившись в темный провал подъезда подобными глазами он понял - что лжёт. Вечно лжёт... и не кому-то. Самому себе - что там другие? Что глаза его и верно подобны тёмному провалу напротив, что давно в них пусто и мертво - а он врёт. Врёт, что ещё умеет чувствовать. Врёт всем и всюду, что в этой тёмной мути - есть ещё что-то живое, интересное для других.
И воспринял он это удивительно легко, словно издалека это пришло и вовсе не в его голову - а в голову кого-то-внутри, который вот - писал стихи, стремился, чувствовал - а на самом то деле выдумкой был. Выдумкой и враньём. Лицом для других. И это лицо смело кого-то поучать... осознавая где-то в глубине - что лица то и нет. И чувства все - это зарисовка, ролик для других, безупречное актёрство и иллюзия - в которую, бывало, верил сам иллюзионист.
Кашлянув - он пошёл тогда дальше. Это был действительно сильный человек.
Нет, он не делал пафосных и высоко-бредотных вещей. Он не жёг стихов - просто оставил их покрываться слоем пыли. Задумчиво располосовал вены - и понаблюдав с минуту за тем, как тонкие красные нити вплетались в струю тёплой воды - так же флегматично пошёл в комнату за бинтом, оставляя за собой цепь багровых капель на полу.
А потом пришло осознание - ему нечего говорить людям. Но они, их слова, мысли, чувства - мучительно интересны. Это было лекарством, это разбивало на некоторое время давление пустоты. И давало на миг счастье - стать отражением чьего-то света. И поняв это всё он замер, словно паук и стал наблюдать. Тревожно вслушиваясь, вглядываясь, без особых раздумий влезая в чужие слова и отражения сознаний... в их подтексты, подтексты-подтекстов, проникая в самую суть - и наслаждаясь самим процессом. Собственной бессмысленной силой.
Как ни банально - но особенно его интересовала любовь. И недостатка в ней не было. Он вызывал любопытство. Когда ты молча слушаешь, зная, какие слова изредка произнести - словно подбросив новые сучья в огонёк интереса - всем интересно, что же ты думаешь, что можешь сказать и какие секреты хранишь. Ведь кому дано осознать - что внутри вакуум и глыбы льда? А он - знал все нити и рычаги воздействий и спокойно, взвешенно завоёвывал одну за другой, чётко осознавая - что и какой надо. И даже не знал - почему и зачем это надо было ЕМУ. Просто было что-то завораживающее в этой собственной значимости и чужой открытости, доверии, нежности. И не было сильнее эмоций, связи, крепче каната - который затем так интересно рубить, с отчуждённым любопытством наблюдая агонию марионеточных рук. Сам он выносил тоже многое - холод внутри оживлялся ещё одним слепком сознания, обнаруживались новые качества, рычаги, мысли. Позади оставались - сокрушенные оболочки, зараженные пустотой.
Но он чего-то мучительно ждал....
Это, наверное, ожидание мотыльков. Летит сквозь темноту...
Ведь мы вообще склонны к саморазрушению. И всю жизнь сражаемся с наследным инстинктом самосохранения и гадаем - что же приятней - рождать или убивать?
...и однажды его сломало счастье. Из этих вот, сказочных счастий, которые приходят - и не оставляют до смерти. Это было счастье осознания себя истинного - нет, не умершего... просто застывшего когда-то, и мучительно себя искавшего. И нашедшего себя - отражением другого. Действительно мудрые правители назвали бы это "тоской раба по подчинению". И истинно - он был в подчинении своего счастья. Теперь он вообще - ни от кого ничем не отличался. И до самой смерти - ходил на работу, нянчил детей и поджидал внуков. И до самой смерти - не писал стихов и пытался выбросить из головы память о чужих болевых точках.
И до самой смерти - был счастлив
Но иногда он срывался из дома на целую ночь - и бродил по улицам. И глаза флегматично отражали глотки подъездов. И шаги бились о тишину.