В тот год осенняя погода стояла долго на дворе. Лишь в январе выпал долгожданный снег, покрыл все вокруг и блистал теперь на солнце белыми великолепными коврами.
Александр выглянул в окно - мороз и солнце!
"Наконец-то зима! Вот и слава Богу! Здоровью моему полезен русский холод! Поеду нынче к Вульфам! Немедля! Право, должен я на неё посмотреть!"
- Нянюшка! Ты где-е-е..? Вели лошадей заложить да подай мне, ангел мой, сюртук, что третьего дня надевал! А табаку, что ль, не осталось совсем? В табакерке, вон, пусто...
- Да что, ты, отец родной! Ты еще вчера табак весь Игнату ссыпал! Он, сейчас, поди, рад-радёшенек, окаянный - у барина весь запас выбрал!
- Да? Ну и ладно, пусть его! Сейчас чаю подай и - поеду! Что в деревне про новую помещицу сказывают? Ты, старая, все слушаешь - расскажи! Что - хороша ль собою? Скольких лет от роду? И откуда к нам пожаловала?
"Андрюшка! А ну, поди сюда! - он схватил за кушак топтавшегося у дверей конюха и потащил его к столу, - Садись, чаю попьем! Аринушка! Дай-ка рюмку ему! Вот, держи, старый, выпей-ка с морозу!"
На одном месте усидеть он не мог. Садился на стул, тут же вскакивал, носился по комнате, хватал то одно, то другое, заглядывал в расписанное узором оконце, у стола крошил калач тонкими пальцами, глотал горячий чай и всё болтал, болтал без умолку.
Старая нянька стояла у печки, скрестив морщинистые руки на животе, смотрела на своего Сашку, беззвучно шевелила губами. Она-то знала почему её арапчонок вот уже два дня такой неугомонный - в Тригорское приехала какая-то дама, чья-то сестра из господ, говорят красавица, молодая, да и офицера приезжие на нее уже засматривают... Вот чертенок-то и прыгает петушком! Как же без него-то? Надобно и эту... тьфу, ты... Господи! Царица Небесная! Прости меня грешную!
Она мелко перекрестилась и пошла в кладовую за сюртуком.
* * *
Он вернулся затемно. У крыльца храпели лошади, где-то лаяли собаки. Черное небо светилось звездами.
- Что, батюшка, подавать ужинать? Или в гостях угощали пир-горой? - старуха не могла скрыть ехидного любопытства. Он не заметил этого, отмахнулся лишь:
- Погоди, нянюшка, пойду пройдусь... недалече... Потом уж дай что-нибудь! Не знаю... Вина нет ли?
- И-ии, голубь ты мой! Ты еще вчера изволил всё шанпанское выкушать да пистолей размахивал! С ей так и заснул, нешто не помнишь?
- Ладно, ладно... ступай! Скоро вернусь!
Александр прошел протоптанной дорожкой к липовой аллее. Когда новые стихотворные строчки начинали вдруг являться сами собой, выскакивая, как чертики из табакерки, он привычно уходил к темным деревьям и уже здесь, в безмолвной тишине среди высоких молчаливых стволов, слова начинали оживать, начинали жить своей жизнью - так же, как люди, они страдали, любили, ненавидели...
- Ах, как славно! - подумал он, - Скорей, скорей..! Сейчас на бумагу! Кончу уж после!
Он побежал к дому, проваливаясь в скрипящий снег, путаясь в полах шинели. Распахнул дверь, рванул ворот, срывая пуговицы:
- Аринушка! Где ты? Огня, живо! Ну, что ты там, ей-Богу?! Ну, живее, ну же!!
Он кинулся к столу, опрокинул стул на ходу, жадно схватил перо. Острый кончик цеплял бумагу, чернила брызгали бисерным веером, строчки ложились одна за другой, как плененные невольницы.
"...и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь!"
Он откинулся на спинку, шумно выдохнул. Свернув лист вчетверо, Александр аккуратно вложил его в одно из многочисленных отделений дубового ХIV Louis staile secretaire, потянулся и радостно засмеялся.
- Нянюшка-а! Аринушка моя, свет Родионовна! - он знал, как подмаслить старушку и теперь смотрел на вошедшую няню добрыми улыбающимися глазами.
- Нянюшка, ты поди к этой.. к Анисье, что ли... к ключнице. Спроси вина. А деньги уж после. Иван, вон, Пущин, должен быть... привезет, я наверное знаю. Да, иди же, она даст! Голубка дряхлая моя!
Он уже обнимал старую женщину, целовал в сухой старческий лоб, не давая ей опомниться и подталкивая к выходу.
* * *
Далеко за полночь Арина Родионовна тихонько вошла в его комнатку. Огарок свечи догорал в бронзовой плошке. Молодой человек спал сидя, откинувшись на бархатную спинку любимого кресла. Курчавая голова склонилась на одно плечо, кружевной воротник подрагивал от ровного дыхания, на губах блуждала улыбка.
Старуха подошла к столу, взяла в руки недописанный лист, поднесла к подслеповатым глазам - летящие строчки ничего не могли сказать неграмотной крестьянке.
"...поди ж ты! И книжки по етому пишут! А еще и деньгами платят... И ни пахать, ни молотить, ни с хозяйством управляться! Чудно..."
Она положила листок с недописанным письмом обратно, воткнула гусиное перо в чернильницу и, задув свечу, вышла из комнаты.
Мышь выскочила из своей норы, деловито простучала коготками по полу, цепляясь за обивку кресла, влезла на стол. Зеленая бутылка, костяной нож для разрезания бумаги, сургучная печатка её не заинтересовали. На фарфоровом блюдце, придавившем угол белого листа, оставались крошки бисквита. Мышь принялась за ночную трапезу, кося бусинками глаз на черные завитки письма.
"Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100р., мною тебе должных, а пишешь о M-me Керн, которую с помощью Божией я на днях..."
Где-то в доме стукнула дверь, мышь прыснула со стола и мгновенно скрылась в своем теплом углу за печкой.