Аннотация: Воспоминания о блокаде моей тети Нины Федоровны Войтковской. Публикую как написано.
ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКАДЕ
Нины Федоровны Войтковской
До начала войны мы жили в Дудергофе. Мама работала, бабушка была на хозяйстве, отец в армии. Когда началась война, решено было нам переехать в Ленинград жить всем вместе. Мама отвезла часть вещей, а когда ехала в последний раз, за ней увязалась я, и она отвезла меня тоже, а сама поехала за бабушкой. Но вернуться с бабушкой не успела - немцы перерезали железную дорогу и поезда перестали ходить. Это было 8.09.1941. Кто был помоложе, шли в Ленинград пешком в сторону Пулково по проселочным дорогам. Но бабушка не могла идти, и они остались в Пикколово (деревня рядом со станцией Дудергоф, прим. Г.Д.) среди финского населения, которое встречало немцев хлебом-солью и выдавало всех, кто прятался.
В начале сентября 1941 г. мама привезла меня в Ленинград в семью своего брата Максима и его жены Зины. Он был мой крестный. Детей у них не было, он очень меня любил, баловал, дарил красивые куклы, игрушки. С ними вместе жила моя крестная, его сестра Мария. Она работала на заводе Марти, дядя - не знаю на каком заводе, а т.Зина в госпитале санитаркой, ее почти никогда не было дома. Я оставалась дома одна, с соседями, т.к. жили в коммунальной квартире. Соседями была семья: т. Шура, в войну она работа в ЖЭКе (она же и отвела меня в детдом), ее мама, ее невестка с дочкой моего возраста и с грудным еще ребенком. А ее муж, сын т. Шуры, воевал, был летчиком. Помню, как он приезжал навестить семью с гостинцами, бывало, присылал передачи, тогда угощали и меня. Но он погиб, защищая город, его самолет был подбит.
А примерно в октябре или ноябре дядя Макс сломал руку и уже не работал, был дома. А т. Маруся тоже была больна, на костылях, и не работала. В квартире было очень темно, т.к. окно комнаты выходило в стену другого здания. Электричества не было. Впечатление - дикий холод и темень, еще крысы, которые бегали по квартире, не боясь людей.
У меня была темно-синяя матроска, а на ней сплошь белые крупные вши. От голода было полное безразличие ко всему. Бадаевские склады разбомбили в сентябре и сразу же урезали норму выдачи продуктов по карточкам. В нашей семье никаких запасов не было, поэтому голодать начали сразу.
Еще светило солнце, было не холодно, вероятно, в конце сентября, я ходила по тротуару на пр. Майорова около дома и нашла голову селедки, уже одни косточки от головы, и долго-долго ее сосала. Еще помню заходила в помещение, где давали по карточкам суп, долго стояла, смотрела, лазала по полу, - а вдруг где-то есть что-то пролитое или найдется горошина или фасолина из супа - и это слизывалось с пола языком. И таких, как я, детей было много. Стояли, ползали по полу. А столовая эта была в помещении кафе на Майорова, о котором много писал Есенин, т.к. часто там бывал. От тротуара несколько ступенек вниз в подвальное помещение.
Когда похолодало, меня уже не выпускали на улицу, т.к. детей начали воровать и убивать на мясо. До войны я была полненькая, наверное, не сразу сильно похудела.
Не успев похудеть - опухла от голода. Сначала мне не давали карточку, делились взрослые со мной, т.к. я не была прописана в Ленинграде. Но потом уже у меня была детская карточка, тетя Шура выхлопотала.
Этой соседке, тете Шуре, мама была благодарна очень, после войны и она и ее мама прожили недолго, но пока были живы, моя мама старалась им что-то привезти в подарок, и мне говорила, что я жива благодаря им.
Зимой мы с крестной перешли жить на первый этаж в другую квартиру, но там у нас соседка украла карточки, и мы с крестной остались живы только благодаря ее заводским подругам, они нам помогали. Вероятно, карточки были не на весь месяц украдены, иначе не выжить. А может быть их давали на неделю, декаду - не помню. Периодически крестная ложилась в заводскую больницу, а я оставалась с дядей. От голода он сходил с ума. Опух очень. Не выходил из дома. Искал еду по всем шкафам, ящичкам, хотя ее там не было. То, что получали по карточкам, съедали сразу.
В апреле 1942 г. меня отвела в приемник-распределитель на канале Грибоедова, 90 т. Шура. Этим она меня спасла. Там я пробыла до июля. Из этого приемника детей отправляли в детдом.
Я была такая слабая, что не могла ходить, лежала там в изоляторе какое-то время. Потом стала ходить понемногу. Помню, нас выводили на солнышко на Исаакиевскую площадь, мы сидели около памятника царю Николаю I и теряли сознание. А 25 июля 1942 года меня уже определили в детдом в Ярославскую область. Вывозили нас на барже.
Стояли 2 баржи с детьми, нас накрыли брезентом, и мы поплыли уже вечером. Стоял плач, крики детей от страха, так как в небе страшно гудели самолеты. Нашей барже повезло, нас не разбомбили, хотя в эту ночь не удалось переправиться. Весь день мы были на барже, лежали, стонали, плакали. На следующую ночь баржа причалила к берегу на другой стороне Ладоги. А во вторую баржу попал снаряд, не знаю, спасся ли кто. Но в небе все время шел бой.
На берегу нас посадили в поезд. Кормили мало. Воспитатели очень следили, чтобы мы не ели. А местные жители шли к поезду на каждой остановке и несли еду. А есть было нельзя. Очень много детей от этого умерли, и в поезде, и уже на месте. Меня спасло то, что была очень слабой и все время лежала, есть не могла, больше спала.
Ехали недолго. Привезли нас в г. Мышкин. А оттуда на грузовиках в село Архангельское. Поселили в школе. Там уже стояли кровати. Я опять была в изоляторе, кормили с ложечки.
А кто ходил в столовую, старались спрятать хлеб, печенье, а ночью поесть в спальне под одеялом и чтобы не видел никто.
Каждое утро были мертвые дети, хотя пред сном обыскивали, отбирали еду, ведь есть надо было мало. А нам давали американский шоколад, он был комком, не плиткой, американские галеты, но все это по чуть-чуть. Варили легкие супы, горячее надо было есть обязательно. Еще варили тыквенную кашу или запекали тыкву. Долго после войны я не могла ее есть. Также до сих пор не переношу запах столярного клея, который варила крестная с солью и лавровым листом, получался такой кисель.
В сентябре 1942 года мне уже было 7 лет, и я стала с детьми ходить в школу. Нам больше читали, учили устно считать, писать было нечем и не на чем, да и руки мерзли. Хотя печку топили, но мы очень мерзли.
В селе была очень красивая большая церковь, там всегда горели свечи, читались молитвы. Меня, да и других это завораживало. Там было красиво, светло, тепло. Прихожан было мало. А нам запрещали заходить в церковь. Наказывали тем, что оставляли без обеда. В этом селе я прожила в детдоме до сентября 1944 г., 2 с лишним года. Очень была хорошая воспитательница, Вера Ивановна, она приехала с нами из Ленинграда, но была страшная тоска по близким, по своему родному. Все было чужое, ощущалось сиротство. Все ждали, что их найдут, за ними приедут. Об этом только и говорили.
Помню, пошли мы на гороховое поле, куда нам тоже запрещали ходить, т.к. от гороха многие болели. И тут за мной прибежали с криком, что за мной приехала мама. Маму я не помнила, не узнала, но была очень рада, что уеду из детдома...
Они вернулись в Дудергоф. Евдокия Ильинична прожила долгую жизнь и умерла в Ленинграде в возрасте 85 лет. Нина Федоровна, ее дочь, живет в Ужгороде. В этом году ей исполнится 80.Нина Федоровна - моя тетя. Умный, душевный, интеллигентный человек, который всю жизнь хранит добрую память о людях, которые помогли ей выжить.