Аннотация: Мистика. Ведьмы. Страшно, но не очень. Напечатан в журнале "Ave" Одесса в 2019 г.
Заплутал. Ну да, горожанин. И что? Лес люблю и никогда в нём не терялся. А тут, надо же, заблудился.
Домишко под дачу в Ольховке скоренько покупал, каких-то три дня назад, уж больно цена была хорошая. А главное, места пленили. Лес тихий, светлый, подступает к самому дому, берёзы высокие, необычайно стройные, даже ели особенные - с лапами могучими пушисто-раскидистыми и вольными.
И не углублялся сильно в незнакомые просторы. Как можно заблудиться? Ведро полное крепких опят приятно тяжелит руку, солнце высокое, не по-осеннему тёплое - бабье лето вокруг. Пичужки щебечут. Шагаю широко твёрдо, но чую, что не туда. Лесная трава невысокая и сухая, двигаться легко, но от крепчающей уверенности, что заблудился, коленки деревенеют, и в горле пересыхает. Иду ещё быстрее, грибы верхние из ведра сыпятся, не останавливаюсь - плевать уже на грибы.
- Наконец-то! - радостно выдыхаю, потому как вышел на большую прогалину, посреди которой стоит посеревший, но ещё крепкий деревянный дом. Кажется, он при пасеке, - вон из-за торца несколько ульев виднеется.
Вспотел от быстрого шага, пить ужасно хочется. Смело иду к дому, ну, в нём просто обязан хоть кто-нибудь жить.
- Хозяева есть? - кричу, ступив на вытоптанный пятачок перед домом.
- А как же, - из-за угла со стороны ульев выходит невысокая ладная женщина средних лет, в пёстром деревенском платье под рабочей курткой и в белой косынке на голове. Выражение лица озабоченное, взгляд острый. Вроде и улыбнулась слегка, но смотрит настороженно. Оценивает.
- Я из Ольховки, - спешу успокоить хозяйку. - За грибами ходил, да заплутал малость, - не без гордости качнул ведром, полным ровных опят. - Мне бы напиться да на дорогу правильную выйти.
- Так на, пей, у меня квасок добрый, - голос на слух мягкий, приятный. - Вылить хотела, надо новый ставить, а ещё вчерашний остался.
Я только теперь заметил в руках женщины стеклянную банку с жидкостью хлебного цвета.
- Пей прямо из банки, - протянула она мне напиток, - остатки всё равно вылью.
Поставил на землю ведро и принял из рук хозяйки банку. Едва глотнул, как резко хлопнула входная дверь, с высокого крыльца слетела молодая девушка и звонко умоляюще заголосила:
- Не пей, не пей! Ведьмино зелье это!
Разгорячённая красавица подскочила в три прыжка и выбила банку из моих рук. Платье короткое, алое, ноги и руки сильные, загорелые. Я залюбовался и про жажду забыл.
- Уведи меня отсюда. Ты хороший, я вижу. Боюсь я её. Извести меня ведьма хочет. Ты правда из Ольховки?
Девица юркнула мне за спину, вцепилась в куртку, дышит близко и шумно, и пахнет от неё мёдом и молоком. Банка не разбилась, но содержимое быстро вытекло и она пустая валяется под ногами. Хозяйка, что так радушно предлагала мне квас, зло кривится и смотрит ещё пронзительнее. А я, дурак дураком, застыл между двух женщин. Девица хоть и очаровала меня, а про ведьму чудно как-то слышать. Не знаю, что и сказать на это.
- Какое зелье? Почему ведьма?
- Мать моя - ведьма. Меня извести хочет и тебя заодно погубит. Не смотри ей в глаза, зачарует, - сипит просительно мне в ухо девица.
- Уймись, бесова дочь, - хрипло рычит женщина, и куда только приятный голос подевался, - отстань от человека!
- Уйдём отсюда. Бежим! - быстро шепчет девица.
Оборачиваюсь и тону в оливковом взгляде.
- А-а-а! - кричит красотка.
И понеслось. Что, куда, не уловил. Потемнело, словно время сместилось, и завечерело мгновенно. Дом исчез, мы бежим как ненормальные. Рука в руке, и ведь не спотыкаемся, хотя лес кругом. Где бежим, куда бежим?
- Стоп, - останавливаюсь и резко дёргаю на себя девицу, поскольку крепко держит и не думает отцепляться. - Ты кто вообще? Как тебя зовут? За нами, что, кто-то гонится?
- Кажется, нет, - моя спутница пугливо озирается по сторонам. - Ух ты! Нам удалось удрать. Меня Катей зовут. Я ведьмина дочь. Ну той, от которой мы сбежали. Спасибо тебе. Мать не ожидала, что ты чарам не поддашься, вот и растерялась немного, а мы успели удрать. Я-то мало чего умею, я обыкновенная, оттого она и ненавидит меня, что не хочу с ней жить, к обычным людям хочу. А Ольховка твоя большая?
- Обычная Ольховка, деревня как деревня.
В вечерних сумерках посреди леса юная Катя выглядит ещё ярче. Каштановые кудри распушились от бега, оливковые глаза лучисто и мягко блестят. Интересно, знает ли она, как красива? Замечаю, что слегка дрожит. Скидываю куртку, заставляю надеть.
- Велика тебе и старенькая, зато согреет.
Катя благодарно кивает.
- Сам не замёрзнешь?
- У меня свитер толстый, - обидно даже от её заботы.
- Ай, - взвизгнула Катя. - Бежим!
Вцепилась за рукав свитера и потащила, а я послушно подорвался, опять не понимая - куда бежим и зачем? Но в этот раз опомнился быстрее, уже через минуту мне петлять глупым зайцем надоело, притормозил. Катя тоже остановилась. Прислонилась к стволу ближайшей берёзы, глазами ясными сверкает.
- Ты разве змеюку не видел? - дышит тяжело, шумно, видно, даже для её сильных ножек взяла слишком быстрый темп. - Между нами в траве гадюка ползла. Обычно змеи осторожные, эту точно мамка заслала. Тебя как зовут?
К быстрым перескокам Кати с одной темы на другую я начал привыкать.
- Костя меня зовут. Константин.
- Костя, - "Константина" она проигнорировала, - поверь, пожалуйста, надо бежать. Ещё хоть немного, - протянула тоненько, снова умоляюще. - Хоть до края леса, до болота, там её владения закончатся. Там всё обыкновенное начнётся и лес, и твари будут настоящие, не заколдованные.
- Ладно, - согласился, - бежим, гадюки мне тоже не нравятся. Только давай в нормальном темпе, без надрыва.
- Ага, - обрадовалась Катя и припустила в неизвестном мне направлении.
За руку не взяла, я даже огорчился. И движется и выглядит уже много спокойнее. А у меня в голове хоть и запоздало рождаются тревожные и верные вопросы. Ведьма её мать или не ведьма? Какие могут быть ведьмы в наше время? Извести хочет, или девочке это только кажется? Что вообще значит - извести? И сколько Катерине лет? Стоп... это, пожалуй, наиважнейший вопрос. Я, конечно, не маньяк. Вдвое, как минимум, старше девицы, так что хоть и залюбовался, но ни о чём таком запретном не помечтал. Только потом поди, докажи людям, если она вдруг несовершеннолетней окажется.
Бегу, пыхчу. Когда уже это болото покажется?
- Ура, - задорно выкрикивает Катя, - почти вырвались!
Выскакиваю следом на край леса. Она приваливается к ближайшей толстой коряге. Откидывает с глаз вконец спутавшиеся волосы.
- Мы сюда бежали? Можно отдышаться? Сколько тебе лет? - быстро леплю вопросы, беря пример с Кати.
- Да, - рассеянно отвечает она, - отдышись. Восемнадцать мне.
На последних словах девичьи губы подозрительно поджались, но переспрашивать я не стал.
Оглянулся. Лес дыбится за спиной мрачной стеной, а тут хоть и сумеречно, но ещё можно что-то разглядеть. Надолго ли? По осени темнеет быстро.
- Идём вдоль болота? - кивнул вправо, предполагая, что нам нужно туда. - И куда выйдем?
- К деревне выйдем, к Реженке. Только идти надо через болото, в обход очень далеко.
- С ума сошла? - не сдержался я. - Какое болото? Через полчаса ничего не видно будет. И застудимся.
- А нам больше и не надо. Не бойся, болото не топкое и мелкое совсем. И даже тёплое ещё - бабье лето же. Снимай обувь, закатывай штаны.
Она первая скинула туфли и шагнула в мутную жижу. Вот что мне оставалось делать? Снял кроссовки, задрал джинсы и пошёл за Катериной, искренне надеясь, что проводница из неё хорошая.
Болотце будто обрадовалось нам, смачно чмокнуло под ногами, и оказалось на удивление тёплым.
- Катя, а ты уверена, что мать тебя извести хочет? Мать ведь. И что значит - извести? Может, ты сама в чём провинилась, я же не знаю ничего?
Я решаю, что самое время обо всём выспросить. Мы движемся медленно, утопая по щиколотку в болотной каше, проталкиваем сквозь неё ноги, точно ложками размешиваем. Воняет тиной. Вокруг редкие кочки, поросшие низкой кудрявой травой, ещё реже торчат сухие коряги. Дно под "кашей" и правда твёрдое. Ощущение от вымешивания тёплой жижи даже приятные. Странно, но болото как будто действительно живёт в ином времени, и нет над ним осени, и не было сентябрьских холодных ночей.
- Вы, ольховские, вообще ничего не знаете? Неужели не слышал, что моя мать ведьма? Ну, хочешь - верь, не хочешь - не верь.
Отвечает с досадой в голосе. Но обида выглядит наигранной, ведь Катя теперь совершенно спокойна. Она идёт впереди, в трёх шагах и не оглядывается, уверена, что не отстану. И правильно, не отстану - всё-таки болото вокруг.
- Ты хорошо дорогу знаешь? Темнеет быстро.
- Знаю, знаю. Скоро выйдем из болота, а там Реженка, а за ней твоя Ольховка.
- А у тебя в Ольховке ещё знакомые есть, кроме меня, или родня?
- Ха, родня... - Катя хохотнула и одинокое звонкое эхо резво разлетелось над болотом. - Была бы родня, я бы давно от мамки сбежала. Ты совсем дремучий? Не бывает у ведьмы родни. Угораздило меня родиться ведьминой дочкой. Ты ведь меня пустишь переночевать?
В голосе неловкость, и я не спешу её успокаивать.
- Переночевать пущу, но это не выход. Дальше что будем делать? Остаться жить ты у меня не сможешь.
Неожиданно что-то дёрнулось перед глазами, а я опять ничего не успел понять. Как в театре: занавес разъехался и место действия поменялось. Вот только слишком быстро, с неуловимой для глаза скоростью. Вроде то же самое болото, но сделалось прохладнее и намного темнее - почти ночь.
А передо мной близко-близко стоит Катя. Высокая, глазастая.
"Что за хрень", - тужусь сообразить. - "Я так быстро к ней подошёл, или она вернулась? Я, что, заснул на ходу?"
- Что с тобой? - голос у Кати вкрадчивый. - Устал? Обо что поранился? Мы почти дошли.
Девчонка крепко держит меня за голую руку чуть ниже локтя. Рукав свитера высоко задран, из под него кривой полоской сочится кровь. Пальцы у Кати тонкие, но сдавливают точно маленькие тиски. Однако меня холодит не от странной хватки, а от близкого взгляд. Он мрачно-манящий, как глубокое озеро в ночи. И мягкая зелень оливок куда-то делась, цвет глаз теперь тёмно-бурый, как орешки ольховые.
- Ну, идём же, - тянет нетерпеливо Катя.
- Пусти, - отчего-то грубо стряхиваю её руку. - Всё нормально. Шагай вперёд.
Катя обиженно поджимает губы, но разворачивается и идёт. Нелепое недоумение овладевает мной. Стою, выжидаю непонятно чего, пока её силуэт не начинает расплываться в темноте. Подрываюсь и едва не бегу. Досадую запоздало - на неё ли, на себя ли, ведь плетусь за девицей, как последний баран. Но что теперь делать-то, в ночи, посреди болота?
- У-а, - вдруг тонко вскрикивает Катя и проваливается в трясину сразу по пояс.
- Да ты... да что за... - притормаживаю, начинаю осторожно прощупывать ногами дно, но всё же продвигаюсь к ней.
Катя умудряется вывернуться ко мне лицом, но её засасывает ещё глубже.
"Не шевелись", - хочу крикнуть я, но вместо слов горлом идёт какое-то рычание:
- Ны-а-а, н-ны...
По затылку изморозь гуляет.
- Помоги, помоги, - молит Катя.
А я застреваю студнем. И душой рад бы рвануть на призыв, да глубинное чутьё скручивает страхом и держит на месте.
Девушка по грудь в болотной жиже. Уже бы и лицо её в ночи потерял, но оно почему-то из загорелого превратилось в белое фарфоровое пятно и едва ли не светится в темноте. Глаза на нём теперь просто огромные. Распахнутые в зовущей тоске, вот только взор совсем чёрный, как болотная ночная хлябь.
- Помоги, помоги, - скулит Катя и руки ко мне тянет.
- Да что же это, - с меня словно слетает забытьё, - хоть бы корягу какую, -лихорадочно озираюсь по сторонам. Но не видно коряг, вообще дальше двух метров ничего не видно. И самого меня по густой жиже мотает, засасывает. Вроде по колено только вязну, а того гляди упаду.
Вдруг, смачно хлюпая по грязи, на границе видимости возникает Катина мать. В руках длинная добрая коряга. Тычет ей в меня.
- Хватайся и назад отступай. Хватайся, говорю!
- Катю, Катю спасайте! Ур-ру, - в горле клинит, хриплю и затыкаюсь, потому что снова рычу вместо слов.
- Не пускай её, не пускай, - писклявым не своим голосом причитает Катя.
Но я ничего не успеваю сделать. Её мать сноровисто бочком обогнула меня, и как шарахнет родную дочь по темечку корягой.
- М-мы-а... - мычу и бросаюсь к Кате. Даже ночь перед глазами вроде просветляется на мгновение. Да только опаздываю я. В мутной белёсой дымке проваливается Катино фарфоровое лицо в болото. Будто и неживое уже, без эмоций, крепко сомкнуты губы, одни глаза горят зовущей бездной. Большущие. Мгновение, и они исчезают в болотной черноте.
- М-мы-а... - продирается горлом бессилие.
А ноги проваливаются, меня тоже тянет в пучину, туда, где Катины глаза. Но что-то снова меняется. Я слепну, теряю хоть какую-то опору под ногами. В ушах чавканье болотное, глаза слезятся, их щиплет, словно песку насыпали. С миром творится неладное, или со мной? Швыряет из стороны в сторону, будто кто за шкирку, как котёнка, волочёт. Но самое скверное - перед внутренним взором застыл Катин тонущий взгляд, безнадёжный и острый, как нож. От него перехватывает дыхание, хочется убежать, но он невозможно цепкий.
Внезапно движение прекратилось. Я ощутил себя лежащим на твёрдой земле. Болезненно моргаю, мутный мир неохотно проступает фрагментами. Но легче не стало, потому что тоже очень близко и не менее страшно, чем Катин взгляд, надо мной нависла её мать.
- Не переживай, Катька живучая, - голос удивительно спокойный. - Поплавает малость и явится, стерва. Там дальше не болото, там озеро небольшое, её любимое. Утянула бы и тебя. Крепчает ведьма, и забавы злее становятся. Повезло тебе, что я за ней ещё поспеваю.
Сжимаю губы, от тоски готов завыть как собака. Проясняется слишком медленно, вижу, что сижу в траве перед тем же домом, от которого с Катей бежали. Кажется, светает. Удивиться утру не успеваю, затылок наливается адской болью. Голос хозяйки гудящий и назойливый, как пчелиный рой:
- Не спи, дурень! Квасок выпей, полегчает. И чего только девка в тебе нашла? Ладно бы кого помоложе из деревенских выбрала, а то непутёвого, городского. Ещё и женатый, небось?
Катина мать монументальная, как статуя в музее. Как её там? Женщина с веслом. Только не в белом гипсе, а грязная и злая. Подол платья тяжело отвис, густо пропитанный болотной жижей, липнет к большущего размера резиновым сапогам. В руке вместо весла банка с квасом, вроде как та же самая, что была в первый раз.
- М-мы-а... - в ужасе мычу я.
Вскакиваю. То есть, еле-еле, барахтаясь пьяным увальнем, кое-как поднимаюсь на ноги.
Статуя оживает. Взгляд решительно сосредотачивается на мне.
- Пей, - скрипит. - Пей, я сказала!
И я глотаю её мерзостный квас в полной уверенности, что пью отраву, но ничего не могу с собой поделать. Руки не слушаются, сами банку взяли, язык и тот, как вмороженный. Огромными глотками пью.
- Вед-ма, вед-ма, - пробухтел, едва оторвал банку ото рта.
И бросить квас почему-то не могу, медленно опускаю в траву под ноги. Дрожат и руки, и всё тело, но упорно бубню:
- Вед-ма, вед-ма.
Подбородок мокрый от натёкшего кваса, и его гадко холодит ветерком. Кисло-сладкий привкус вяжет и без того непослушный язык.
- А ну, пошёл отсюда! - взревела ведьма. Побагровела, глазищи того гляди выскочат из орбит.
Я и ломанулся прочь, так быстро, как только смог. В ногах слабость, едва ковыляют, глаза слезятся - мутно всё ещё передо мной, но упрямо удираю. Отпустила, проклятая, отпустила, - стучится нервно-радостное в мозгу.
И чудо: пространство ли, время ли, или и то, и другое снова сдвинулось, только на этот раз в угоду мне - сделалось совсем светло, и, главное, возникла лесная дорога. Поспешаю по ней, направление не выбирал, бреду туда, куда ноги несут. Да и какая разница, дорога же - значит, куда-нибудь выведет, лишь бы к людям.
Боль гулко пульсирует в черепушке, оттого и не услышал заранее, вздрогнул от неожиданности, когда со мной поравнялась телега. Лошадка? Мужики? Странно, на лошадях ещё ездят?
- Тпру-у, - командует бородатый мужик-возница вороному жеребцу. - Садись, - а это уже мне.
В глазах, очень кстати, совсем просветлело, но взбираюсь на телегу молча. Язык ещё ватный, боюсь, что за пьяного примут.
- Чего тебя переклинило так? - подозрительно щурится второй мужик: помоложе возницы, моих, наверно, лет, и такой же, вероятно, пассажир. - Болеешь?
У пассажира взгляд сметливый, как у большинства деревенских. Одет почти как я: джинсы, кроссовки, куртка. Только последняя поновее и почище моей, потерянной, будет.
- Заплутал я, - слова вырвались четкие, и от души отлегло. Неужели от чар ведьминых избавляюсь?
- Так, давай, рассказывай - кто ты, откуда и что с тобой приключилось. До Реженки нам полчаса на нашем резвом старичке пилить, верно, Михалыч?
- Какой он тебе старик, крепкий ещё Гунька, но гнать не стану, это верно, - незлобливо огрызнулся возница: мрачноватый, коренастый и осанистый, сразу видно, - мужик солидный и уважаемый.
- Константин меня зовут, - представился коротко. И тут меня понесло. Видно так обрадовался, что снова могу нормально говорить, что ковылять не надо - подо мной трескучая пахнущая сырым сеном телега, что дорога с нормальным лесом вокруг, что вместо ведьмы с её глазастой дочкой настоящие мужики рядом. Даже Гуньку, коняку чернявого, расцеловать готов. Ну, и вывалил я на мужиков всю историю, что со мной приключилась, как есть.
- Ого, - радостно засиял, как только я закончил рассказ, агроном Кириллов из Реженки, так он представился. - Так говоришь, что ты только три дня, как Ольховский? Домик в деревне купил? Ну да, бывает, что и горожан к нам заносит - места-то знатные, можно сказать, заповедные. И хорошо, что купил, и семью привози. И понятно теперь, почему расколбасило тебя нешуточно с тёткиного кваска - слабые вы от городской жизни против нас, деревенских. А захаживал ты, судя по всему, к Ореховой Татьяне Ивановне, к пасечнице. Отшельницей живёт, но никакая она не ведьма. И мёд у неё знатный, и квасок, и ещё кое-что, - агроном доверительно мне подмигнул. - Точно один квасок пил? Но с дочкой ты перегнул. Нет, брат, у Ивановны никакой дочки. Одна она живёт, все знают, что одна.
- Да как же? Если я... я же сам видел?! - мне теперь умилительно-простодушная рожа Реженского агронома очень даже подозрительной кажется. Нету дочки. Ага, нету. Издевается надо мной? По-нахальному, по-деревенски насмехается?
- Тпру-у, - остановил Гуньку бородач и обернулся к нам насупленный. Из-под густых бровей зыркнул недобро на агронома. - Дуй, Кириллов, в свою Реженку, бабы твои, небось, уже заждались. Болтун. Кхэ-кхэ-хэ, - скорее не засмеялся, а зловеще заскрипел возница, что прозвучало инородно и не к месту в тихом утреннем лесу.
Агроном Кириллов не удивился и спорить не стал, легко спрыгнул с телеги, махнул рукой.
- Ладно, спасибо, Михалыч. А ты, Константин, будешь в Реженке, заходи, не стесняйся. А дочки у Ивановны нету, точно говорю, нету.
Отворачивается агроном и размашисто шагает прочь, обогнув указатель на Реженку. По всему видно - парню хорошо и весело. Птички поют, погода с утра прекрасная, и в деревне, наверно, Кириллова кто-то по-доброму ждёт. А у меня от его самодовольного "нету дочки" ещё сильнее стучит болью в голове.
- До Ольховки далеко? - спрашиваю, как только тронулись.
- Не боись, рядом твоя Ольховка, - Михалыч цокает на Гуньку, чтобы тот порезвее шёл. - Я тебя, парень, до самой деревни довезу, мне как раз в крайний дом к Степановым кое-что завезти надо.
- Хорошо, - радуюсь я, поскольку до сих пор плохо представляю, где моя Ольховка находится.
- А Кириллов брехун и не знает толком ничего, - неожиданно продолжает возница. - Татьяна-то Орехова, конечно, не ведьма, а вот дочка ейная...
Михалыч начал было оборачиваться ко мне, но передумал, чёрной бородой тряхнул и снова отвернулся. Заговорил тихо, но так доверительно, что я весь обратился в слух.
- Татьяна совсем молодкой была, когда в беду попала. Тоже в лесу заблудилась. Кириллов, может, эту историю и не слыхал, а я помню. Три дня девки дома не было. Искать не сразу кинулись, она при тётке сиротой росла, на другой день только спохватились. Полиции у нас своей нет, и тогда не было. Пошарили деревенской толпой по ближнему лесу, но девку не нашли. А к вечеру третьего дня Татьяна сама вышла. Глазами шальная, исцарапанная, в одежде рваной. Мычит непонятное и ревёт. Да только тётка на неё пялиться долго не позволила. Увела, в баньке отмыла и в доме спрятала.
Михалыч умолк. Спина в поношенной телогрейке сгорбилась. Телега поскрипывает, конь копытами мерно и глухо по лесной дороге бьёт. Берёзы да ели по обочинам тихие, и я нарушить молчание боюсь, жду, когда Михалыч сам продолжит. Так он и не заставляет себя уговаривать.
- Н-но, - лениво подстёгивает Гуньку и продолжает рассказ. - А мы что, деревня посудачила бы пару дней да забыла. Но к зиме у Татьяны пузо приметно вспучилось. Тётка, знамо дело, взбесилась. Бабам Ольховским тоже неймётся знать - что да как. А у Татьяны характер - фыркнула на всех и на старую отцовскую пасеку сбежала. Ну, на ту самую, где ты побывал. Места эти и до того лихими считались, нормальные люди к заброшенному дому не шастали, там своя история. А как Татьяна поселилась, так вообще, пакостное случаться стало. То скотина забредёт и на рядошном болоте сгинет, а то и человек еле вырвется, вот, как ты сегодня. Словно Татьяну с приплодом сила нечистая охраняет. Но, мало-помалу, до людей правда дошла - родила Татьяна на пасеке дочку. Ведьму родила. И живёт до сих пор там, чтобы ведьму в руках держать, подальше от людей. Можно сказать, нас от нечисти спасает. Так что вовсе не Татьяна ведьма, а дочка ейная.
Михалыч рассказ ведёт ровно, спокойно, а у меня на затылке волосы шевелятся.
- А я думал, квас... - нелепо вклиниваюсь я.
- А что квас? Квас у Татьяны добрый. Пил? И хорошо, что пил. - А что это у тебя на руке? Кровь? Тпру-у-у, - Михалыч осаживает Гуньку и разворачивается ко мне всем корпусом. - Так ведьмочка тебе и кровь пустила?!
Смотрю, действительно из-под рукава свитера по запястью тонкая ниточка крови тянется. Задрал рукав, вижу, старая рана на предплечье кровит. Странно, думаю, не должно быть крови, поранился ещё позавчера в ближнем лесу, когда впервые оглядеться вышел. Дом-то у меня крайний на улице, почти в лесу. Пригляделся, а чуть ниже и другая, посвежее, ранка есть. Да что же это... сразу вспомнилась странная хватка Екатерины, там, на болоте. Аккурат на этом месте руку сжимала. И кровь была, только тогда второго пореза сразу не заметил.
А лицо у Михалыча посерело и скорбно вытянулось, как на похоронах.
- Ну всё, - тихим скрипом выдал он, - тикать тебе, парень, надо. Продавай дом, не отстанет теперь ведьма от тебя.
Вдруг его и вовсе неузнаваемо перекосило.
- Не-ет, - с хрипотцой протянул Михалыч. - Я передумал, я тебя в Ольховку не завезу.
Его правая щека конвульсивно дёрнулась, верхняя губа вздыбилась, оголяя жёлтые от табака зубы. А глаза... глаза пялятся жутким почерневшим, вовсе не Михалыча, а Кати-утопленницы взглядом.
Я с телеги соскочил, пячусь.
- Ты чего, Михалыч, чего? - свой голос тоже не узнаю, тонко дребезжит.
Жгучий взгляд возницы прицепился к кровавому следу на моём запястье, и лицо его опять переменилось. Будто съёжилось и постарело, собирая глубокие морщины. Михалыч гортанно заклокотал и неожиданно смачно цокнул мне как коню, а потом зарычал уже не Катиным, а её матери голосом:
- Пошёл вон, тебе говорю! Вон пошёл!
На побагровевшей шее вспучились вены, борода мелко дрожит, а взгляд и вовсе не человечий, осатанел.
Я побежал. Развернулся и припустил так, как никогда ещё не бегал. И знаю каким-то чудом, куда бежать. Затылок вымораживает от страха, уши горят. Чудится, что чёртов Гунька нагоняет, бьют копыта за спиной, и будто шумно кто-то, - то ли ведьма, то ли Михалыч, - дышит громче коня и мчится следом. Но я не оглядываюсь, несусь во всю прыть к Ольховке. Овражек, что перед деревней, пересекаю в олимпийском темпе. Первые дома. Пыхчу, дышу со скрипом, как старый ржавый паровоз, но бегу. "Люди где?" - стучит в голове. - "Где люди?" - будто обычные люди могут от нечисти защитить.
Наконец выскакиваю на центральную улицу, возле магазина. Уф, - приходит облегчение. У входа две тётки судачат. А напротив по дороге мой сосед подгребает. Лукьяненко Андрей, по отчеству Романович, кажется. Тетки при виде меня умолкают, их физиономии вытягиваются в одинаково-ленивом любопытстве. Лукьяненко приближается и тоже вопросительно приподнимает бровь.
- Ты откуда такой шальной, сосед?
- Потом, Андрей Романыч, потом, - попыхиваю я, но останавливаюсь и приветственно жму соседу руку. Сердце бешено колотится, и говорить трудно, но спрашиваю:
- Ты Михалыча знаешь? Ну, того, что на лошади мимо ездит, у него ещё конь чёрный - Гунька. Знаешь такого?
- Какой Михалыч? Какие кони? Машины давно у всех. Ну, у Потапова на крайней улице мотоцикл есть. "Урал" с коляской, в приличном, между прочим, состоянии. Так и он нынче, вроде, не выезжал. Ты откуда свалился, сосед?
Лукьяненко придвигается совсем близко и шумно втягивает ноздрями воздух, словно проверяет на запашок.
- Ты где был-то?
- А агронома Кириллова из Реженки знаешь? - игнорирую я вопрос.
- Да окстись, сосед, какой Кириллов? Реженка - лесная дыра в две улицы, нет там никаких агрономов, одни старухи там остались. Где ты был вообще?!
- Потом, Андрей, потом, - неловко, но мне и на неловкость эту наплевать, и на Лукьяненко. Затылок и от собственных вопросов, и от соседовых ответов болью ломит.
Озираюсь, не перестаёт мне чудиться ведьмин взгляд за спиной. Выгляжу перед народом, наверно, паршиво, потому как и тётки всё ещё молча на меня пялятся, и Лукьяненко уже недобро смотрит.
- Потом, Андрей, потом объясню.
Махнул рукой и спешу домой. Хотя приструниваю себя, чтобы снова не побежать. А может, и надо бежать, может, и плевать, чего там люди подумают. Но сдерживаюсь, не бегу. Какая-то внутренняя пружина сжимает, удерживает на остатках упрямства.
Дом - вот и мой недавно приобретённый дом. Голубенький, свежеокрашенный, в три окошка. Как я радовался ему, как улыбался прошлым утром, прощаясь, когда уходил по грибы. Теперь мне безразличен и дом, и все грибы в округе. Собрался за минуты - документы, деньги. Покидал в рюкзак то немногое из вещей, что на глаза попалось. На часах десять утра, электричка в одиннадцать - успеваю.
Повезло. И касса на деревенском вокзале работает, и поезд вовремя пришёл. Каких-то полчаса ожидания, и он уносит меня прочь, в сторону родного города. И вагон как вагон, уютный даже. Пахнет в нём жжёной пластмассой и дешёвым табаком, но это нормально, это свойские запахи.
Достаю телефон. Безучастный голос бубнит, уже три дня как привычное, "нет доступа..." Не удивляюсь. Лукьяненко сразу предупредил, что и в деревне, и километров двадцать за ней мобильная связь не работает, яма у них какая-то аномальная. Ну да ладно, город не далеко, скоро всё наладится.
Огляделся, народ вокруг обычный, никаких тебе Михалычей и ехидных несуществующих агрономов. Наискосок примостилась семейка с плаксивым сыночком. Ничего - на то он и ребёнок, чтобы гундосить.
Минут через двадцать боль в голове притупляется. За окном обыкновенная ранняя осень. Берёзы с жёлтой проседью, а клёны ещё зелёные стоят.
Шумные и настырные подростки туда-сюда по вагону шастают. Ржут, как кони, непонятно над чем - нормальные подростки. Так что ещё через каких-нибудь десять минут я чувствую себя уже совсем комфортно, даже спать хочется. Но нельзя, скоро моя остановка.
Схожу на знакомой станции. Почти с наслаждением втягиваю вокзальный воздух. Все прочие ароматы перекрывает весьма аппетитный из-под козырька пирожковой. Беру там пару чебуреков, сажусь на ближайшую скамейку и вспоминаю про телефон.
- Алло, Машенька! - радостно ору, когда мобильный заработал.
- Живой?! - надсадно вскрикивает жена. - Ты где? С тобой всё в порядке? - сыплются непонятные вопросы.
- Как, где? Я же три дня назад в Ольховку уехал домик под дачу покупать? Я же сказал.
- Какие три дня, Костя? Какая Ольховка? - Машин голос дрожит, едва не срывается на плачь. - Ты ничего мне толком не говорил. Ты вчера вечером прилетел домой шальной. Бубнил что-то про то, как повезло встретить Татьяну Ивановну, что цена у неё очень хорошая на какой-то домик, где-то совсем рядом с городом. Все накопленные деньги забрал и умчался, как ненормальный, на встречу с этой самой Татьяной Ивановной.
- Ореховой Татьяной Ивановной?
- Ореховой... кажется. Ты где? Ночевать не явился. Я утром в полицию звонила, так они смеялись только. Загулял, наверно, говорят. Ты где, Костя?
- Я сейчас, Машенька, я скоро приеду, жди.
"Так я три дня назад уехал или вчера? Что за шутки? Почему не помню ни о какой встрече с Ореховой тут, в городе? Деньги?.." - мне показалось, что какая-то зацепка в этом должна быть. - "Деньги! Всё-таки я зря совсем уж трусливым зайцем из Ольховки драпал. Надо было хотя бы Лукьяненко сказать, что дом продавать буду. Он ведь говорил, до дома и другие охочие покупатели находились. Говорил, что я дёшево купил да вовремя. Так что, наверно, не трудно будет продать".
- Так! - встряхиваю с себя оцепенение, доедаю чебурек и бодренько вышагиваю в кассовый зал. - Ольховка, Ольховка, - бубню под нос, как старый дед, бороздя взглядом вокзальное расписание. - Где Ольховка?
Рядом окошко справочной, у которого никого нет.
- Девушка, а до Ольховки поезда каждый день ходят?
- До Ольховки?
- Да.
- У нас нет такой станции.
- Как это нет?! Я же только что оттуда?
Отчего-то начинает жутко чесаться рана на предплечье. Опять что ли закровила? А девушка из справочной на меня уже не смотрит, понятно, ей не привыкать к странным пассажирам. Что ей мои выпученные в изумлении глаза, чеканит спокойно и размеренно:
- Мужчина! Читайте внимательно. В расписании движения поездов станции Ольховка нет. Совсем нет.