Аннотация: Литература - Голгофа...Чем выше, тем больше захватывает дух и тело...Однажды наступает такой момент, что уже и захватывать нечего, а человек продолжает нести свой крест...
Отцвели уж давно
Харизантемы в саду
(из песен вологодского садовника)
Парадокс доктора Фауста:
"Я лгу, что живу в нелитературной Вологде" -
1.Если он говорит правду, то живет в литературной Вологде.
2.Если он говорит неправду, то живет в нелитературной Вологде, но если он живет в нелитературной Вологде, то он говорит правду.
Появление в наши дни "Харизмы" Сергея Фаустова для вологодской литературы - явление симптоматическое, поскольку в родимой атмосфере уже довольно давно носятся слухи о благополучной кончине самой литературы, а она - литература - все никак не торопится "приказать долго жить".
Более того: литература, как змея в линьку, меняет кожу свою - язык, - вводя новояз и бытовизмы (Г. Щекина), сверх того - она и лицо - смысл свой, и душу - назначение свое - пытается изменить (В. Архипов, Н. Сучкова). Во втором и третьем случаях - труднее, чем в первом, но и тут появляются первые результаты.
Литература перестает - скорее по наитию, чем осознанно - обслуживать идеологию, а последняя уже с превеликим трудом уживается в первой, принимая измученные мифологические формы, как тоску по черняховской культуре, уюту скифских курганов и пещерному чаду первохристиан (С.Алексеев, А.Цыганов, Р.Балакшин).
В большинстве своем перечисленное, по меткому выражению господина Владимира Ульянова, - не более чем "детская болезнь левизны" . Отболит, конечно. Но антисептическое мыло и советы бывалого доктора смогут ускорить прохождение прыщей на коже у подростка, читай - в литературе, и тут наш уважаемый критик Фаустов (он же и доктор Фауст) весьма кстати выступил, тем более что у критика Фаустова есть кое-что посерьезнее обычной бытовой парфюмерии.
Если внимательно покопаться в докторском баульчике (аксессуарах критика), то можно обнаружить массу занимательных хирургических и прочих инструментов: от общей теории знаковых систем - семиотики- до аксиологии Биркхгофа, от паталого - анатомического исследования поэзии до метода абсолютных истин, от психоанализа Зигмунда Фрейда до философии Людвига Витгенштейна, от законов логики до графической интерпретации чувств и тому подобное.
У Фаустова этот набор инструментов изобличает попытку поставить диагноз болезни или констатацию отсутствия присутствия оной там, где она должна непременно быть.
Это тем более ценно, что автор "Харизмы", он же доктор Фауст, не навязывает своим пациентам никаких методов лечения, действуя по принципу: "Исцелися сам".
Фаустов неоднократно подчеркивает, что он делится своими наблюдениями, прежде всего как читатель, находясь внутри процесса "написание - издание - чтение", приглашая всех желающих принять участие в харизматической жизни вологодской и даже российской литературы.
Но при всей харизме, при всем инструментарии и талантах автора не все вышло гладко в представленной к новогодне - рождественским дням такого уже далекого от нас 1998года "Харизме вологодской литературы".
Многообразие "нетрадиционных статей и эссе", читательских дневников, гипотез и философских изюминок перегрузило названный литературный труд яко лодку Харона, напрасно тщащегося преодолеть воды обильного водоворотами Стикса - читательского интереса - с одной стороны. С другой же - с филологической и философской точек зрения - обилием проблемного материала подставило незащищенные убедительными аргументами и оттого оставшиеся спорными многие тезисы автора, касающиеся культурологии, лингвистики и психологии, под удары критиков критики.
Например, на стр. 9 "Харизмы", рассуждая об эстетической сути литературы, творчестве и психологии писателя, в один гарнир смешиваются аксиологическая оценка литературы как вещи в себе и онтологическое (бытийное) значение художественного творчества как сумма фактов-книг, материализовавшаяся (по мнению Фаустова и иже с ним) в мировоззрение читателей, совсем как у классика: "и в другие долгие дела...", являя чисто позитивистский подход - двойника марксизма - в отношении к созидательной роли искусства.
Обдумывая адекватность замысла исполнению, Фаустов вещает: "Бывает так, что автор претендовал на написание шедевра в одной сфере искусства, а на самом деле получился шедевр совсем в другой сфере эстетики" (стр. 11).
Спорить здесь не с чем: древние говорили, "мысль изреченная есть ложь".
Далее это суждение автор- критик подкрепляет аргументом "самостоятельности языковой субстанции", чтобы обосновать основной тезис доказательства: "автор всегда прав". Но и этого нашему беспокойному критику мало. Он обращается к помощи аналогии и сам загоняет себя в одну из логических ловушек, щедро разбросанных по всему стопядисетистраничному полотну "Харизмы".
Воспользуемся методом самого господина Фаустова. Берем "Краткий словарь по логике" под редакцией Горского Д.П., и открываем на понятии "аналогия". Узнаем, что аналогия - это есть "индуктивное умозаключение, когда на основе сходства двух объектов, по каким-то одним параметрам делается вывод об их сходстве по другим параметрам" и что аналогия бывает строго научной или поверхностной - на манер аналогии в уголовном праве или художественной литературе.
Доктором Фаустом нам предлагаются четыре занимательные посылки: 1. Критик всегда считает автора правым; 2. Судья не считает подсудимого виновным до суда; 3. Мужчина считает женщину правой в силу ее женской натуры; 4. Продавец (подрядчик) всегда считает покупателя (клиента) правым.
Надо определить круг совпадающих признаков у сопоставляемых суждений.
В качестве субъектов суждения мы имеем: - критика; - судью; мужчину и продавца (подрядчика). Допустим в качестве предикатов следующие суждения: "считаем автора всегда правым", "не считаем подсудимого виновным", "считает женщину всегда правой", "считает покупателя всегда правым".
Делая выводы по аналогии, находим, что общие признаки у субъектов могут быть только половые, возрастные или расовые, что к предмету доказательства прямого отношения не имеет.
Предикаты, в свою очередь, сравниваем по их основному признаку - " наличию вины". Но отсутствие вины не доказано, а покоится на декларативной формуле: "Жена Цезаря вне подозрений".
Из аналогии мэтра Фаустова можно сделать интересный выводы о критике-подрядчике и авторе-клиенте: 1) первый из них выступает в качестве судьи (смотри цитату); 2) критик первичен; 3) у автора женское начало.
Отсюда напрашивается вопрос: - Что можно взять с автора, выступающего в роли экзальтированной суфражистки? - дефиниции доктора Фауста.
Продолжим увлекательное исследование исследования гипотезой о существовании "континиума талантливости" народов, из которой следует, что народ не может быть не талантлив, но тогда и автор как малая часть народа тоже талантлив". Но его (автора) талант при "поверке гармонии алгеброй", от таланта народа множим на одну пятидесятимиллионную часть (число членов профсоюза), что приблизит номинанта к абсолютному нулю, и окажется, что автор не талантлив вовсе, совсем глуп и может быть прав исключительно в силу "божественного бреда".
Когда-то благочтимый месье Паскаль скромно высказался об истине: " ... в знании нашем все отчасти истинно, отчасти ложно, настоящая истина не такова: она совершенно чиста и беспримесно истинна, примесь ложного ее уничтожает".
Вывод: истина истин нам недоступна.
Месье Фаустов смело идет дальше: "Я только старался рассказать ему, автору, о том, что он написал на самом деле и как он это написал..." (стр. 12 "Харизмы" - доктор Фауст знает, о чем говорит - будьте уверены!)
По доктору Фаусту, задача исследователя литературы - определить творческий метод автора в его "спонтанном творчестве...". Так результат становится целью, метод - способом достижения цели. При этом применяется метод Илоны Давыдовой. На то он и экспресс-метод - всегда под рукой и под парами, как тот локомотив из нашего с Фаустовым пионерского детства.
Подраздел "Харизмы" - "О недостатках книги" (кокетство доктора Фауста). Критик сам обозначает проблемы и сам решает их (стр.12). Он сам себя бранит и сам себя хвалит. По аналогии почившей в бозе телепередачи Юли Меньшовой - "Я - сама...". У хохлов-братьев: "Сам пью, сам гуляю..." Желающие могут продолжить этот харизматический ряд. Возникает вопрос (праздный): "А зачем критику еще кто-то, ему и наедине со своими мыслями хорошо ...?"
Доктор Фауст согласен, что материал у него зачастую не систематизирован, но этот недостаток он обращает в достоинство, так как дает, по его мнению, другим повод написать свой вариант на тему диалогов: -юриста, - врача, - военного, фермера, - таксиста, - телемастера, - теплотехника, свинопаса, - бандита или учителя о литературе. Можно о казино или сауне.
Знания Фаустова лицензированы еще при старом добром режиме, и потому он не комплексует, когда в числитель своей формулы ставит искусство, а в знаменатель - науку. Что-то да получится.
Выйдет следующее в отношении литературного социума:
Вологда - женское начало
Череповец - мужское начало
К сожалению, у мэтра приведенная дробь не раскрыта и можно только догадываться о ее скрытых движущих силах. Вся прелесть именно в этом.
"Геолитература" - заголовок в "Харизме" устрашающий, но при близком знакомстве - вполне мил и наполнен всякой всячиной, как ветчина специями.
На стр. 14 цитата-ловушка: "Каузальный детерменизм в своей устремленности к определению понятия "город"... Откликаемся на просьбу критика и переводим: "Причинная обусловленность стремится к определению понятия город..."
- Прием, братья и сестры по разуму! Кто меня слышит? Прием...
- Прием... И ти-ши-на...
Откликнулась в милой стихотворческой книжке "Мусорный ветер" только Татьяна Тайганова. Или мэтру так хотелось? Мэтр снова в собственной ловушке. Он наделяет ветер свойствами трех граций - творчества, любви, феминизма и с их помощью уносит вон мусор нашей жизни, но мусор (О, мэтр, Фаустов!) - это свобода так жить, как хочется и любовь - тоже свобода. Именно в этом контексте замечательно то, что "Бог споткнулся", чем приблизил человека к себе или сам приблизился к человеку...
"Генезис искусства". Опять у автора в ходу метод аналогии. У Ахматовой: "из какого сора растут стихи (цветы), не ведая стыда...".
Из - в смысле - откуда - оттуда, а у доктора Фауста надо ветром- дыханием трех граций - сначала унести мусор, а потом растить цветы, то есть заниматься рафинированным искусством. И в этом случае механический подход к искусству помогает угодить в логическую ловушку - которую по счету!
Исторические экскурсы также подводят мастера. В бытовом представлении история - как футбол. Все знают и пытаются играть.... Аналогии - параллели Фаустова: Маяковский - Тайганова, 1925 год в США и 1990 годы в России - не выдерживают критики.
1925 год. Соединенные штаты Америки. У власти президент Кулидж. Валовый национальный продукт США равен двадцати девяти национальным валовым продуктам не самых хилых двадцати девяти стран мира. До Великой депрессии еще целых четыре года, а пока вовсю процветает "общество всеобщего благоденствия - общество просперити...". В штатах у власти практичные республиканцы с их "курсом твердого индивидуализма".
Вывод: геолитературные аналогии доктора несостоятельны.
Для полноты зрения остановимся еще на одной ловушке автора "Харизмы". Цитата из Фаустова о выставке художника Кордюкова: "Острые согнутые грани металла обостряют чувство новизны, внедряются в психологию зрителя, потому что это острие искусства...".
В этом месте у Фаустова причина и следствие легко меняются местами и потому близки другому логическому приему - сведению к абсурду. Острое, скорее орудие преступления, чем искусства.
Логический метод "сведения к абсурду" наиболее характерен в "Эксперименте на симметрию", где особенно ярко проявляется амбивалентность творческого метода доктора Фауста. Трудно найти в русской поэзии более полярные фигуры, чем Рубцов и Бродский, но у автора "Харизмы" оба - два поэта сходятся не только семантически - по сути, но и внешне - образно. На линогравюре "одного художника" они сливаются в портрет с "лысоватым затылком" - как два поэта в одном докторе Фаусте.
В этом, видимо, сказывается общая тенденция вологодского менталитета, склонного к поискам утраченных иллюзий то ли в виде нобелевских лауреатов, то ли золота партии, то ли в языческой природе пращуровых корней.
"Эксперимент на симметрию" - одна, на наш взгляд, из самых сильных глав "Харизмы". Было бы некорректно объяснить это лишь гипнозом великих имен - Рубцова и Бродского. Это присутствует, но есть и другое - крылатый полет исследовательской мысли над "холмами задремавшей отчизны".
Физические параллели - вершины рельефа местности и "температурные холмы" поэзии столь разных поэтов одинаково проносятся под нами и над нами через мрак, тьму и мы несемся вместе с ними "вдоль оврагов пустых", "по замерзшей траве" сквозь "сны неподвижных больших деревень" от "песчаного дна" - точки отсчета, из зазеркалья, нежизни - во Вселенную, в ту самую вечную и оттого настоящую жизнь.
В названной главе раскрывается одна из особенностей Фаустова - проникать в чужое глазное яблоко и капилляры кровеносных сосудов и оттуда высматривать мир, объясняя последний своими - Фаустовскими - словами.
К нашему сожалению, объем статьи не позволяет пуститься в увлекательное путешествие по граничащим с виртуальной реальностью эпистемологическими лабиринтами доктора Фауста... "Харизма" дает столько пищи для размышлений, наслаждений и неожиданных открытий, что можно десять, двадцать или тридцать "Харизм" насочинять по поводу "Первохаризмы".
Плюс еще одна особенность книги Фаустова - плод зачат и выношен в положенные сроки и потому рожден и развился умненьким, здоровым и многообещающим ребенком, в котором есть - всего и в меру, иногда - сверх, чьи недостатки могут обращаться в достоинство и редко - наоборот.
Последнее происходит в тех случаях, когда остроумие автора - критика в его блестящих "оксюморинизмах" заходит так далеко по принципу: "шила милому кисет - вышло эссе о шамаханской царице", когда автору становится важнее всего погладить себя по головке, чем проследить за гранью, когда от великого до смешного уже и не шаг вовсе, а слабенький шажок.
Это происходит тогда, когда художественное чутье покидает автора и он препарирует поэзию, как биолог лягушку на столе лаборантской, и аккуратно записывает свои наблюдения в бухгалтерскую книгу, выстраивая графики чувств и выводя формулы эстетики искусства.
Послушаем, что по этому поводу говорил Осип Мандельштам: "Не требуйте от поэзии сугубой вещности, конкретности, материальности. Это тот же революционный голод. Сомнения Фомы. К чему обязательно осязать перстами? А главное, зачем отождествлять слово с вещью, с предметом, который оно обозначает, разве вещь хозяин слова? Слово - Психея...".
Читателям вольным и невольным, следуя за советом Фаустова, можно самим поупражняться в поисках забавных метаморфоз, когда, казалось бы, незатейливый прием "инверсии смыслов" приводит к поразительным выводам о постмодернизме типичных традиционалистов вологодских писателей А. Цыганова и В.Плотникова.
Анализ рассказов Плотникова "Возвращение" и Цыганова "Репка", кстати говоря, не имеющих ничего общего с поэзией, снимает с текстов "шкуру- камуфляж" традиционализма, и читатель оказывается то ли в пампасах Кастанеды, то ли в "Петушках" В. Ерофеева.
Критик показывает, как слово уводит автора из лелеемой им, но подсознательно превратившейся в клетку родительской горницы в прокуренный кокнаром подвал городской многоэтажки, где столько соблазнов, а воли! - голову кружит от степеней свободы. Вот и встречаются в подвале два волюпака - один уже искушенный, а второй - еще не волшебник, но он учится - Русаков и гаишник (современный гибэдэдэшник).
Одного перекрестка уже мало - им надо весь околоток, весь северный край в свою веру-партию обратить, несмотря на разность культур и эпох. Есть что-то такое, что всех сказочников объединяет, независимо от манеры письма, и в этом Фаустов безусловно прав.
Вторая часть "Харизмы" начинается исследованием поэзии Валерия Архипова.
Цитата: "Если магия - литературный прием, то колдовство, шаманство, мания, наркотик - из одного ряда. Чтивомания и графомания стоят рядом..."
Именно "магия-мания" водит рукою автора, а затем и критика, заставляя находить параллели в смежных искусствах: "Может быть, поэзия Архипова - музыка? А может быть, это вариант курехинского поп-арта, все той же дикой смеси сладкой гармонии и колючего диссонанса?".
Исследуя Архипова, неизбежно пойдешь по минному полю, и критик это понимает.
Фаустов методом остенсивного определения - показа - выстраивает видеоряд архиповских архетипов из "курочек", "уточек", "лелей", "петухов", "братков", "кукушек", "ветеранов всех войн", и осторожно сводит весь этот зверинец к авансцене, трижды ударяя по затертой крышке последнего курехинского рояля, попеременно цитируя то Фолкнера, то Брюсова, то Архипова, то себя любимого, рискуя до смерти запоить читателя коктейлем из анаши Боба Дилона, валенок противников Айриса Мердока, шального будуара Валерия Архипова и прочего. Так и встает перед глазами идиллическая картина, в которой несчастный Архипов выступает в качестве ученой обезьяны, стучащей под присмотром престарелого Льва Толстого по клавишам "пентиума", а там - на экране компьютера - главы очередного тома "Войны и мира", набранные пятистопным ямбом.
В главе "Метод подстановки синонимов" читатель натолкнется на откровение доктора Фауста и автора десятков изобретений в одном лице.
Откроем толковый словарь под редакцией Ушакова на слове "изобретение" и узнаем, что "изобрести - значит выдумать, создать в процессе творческой работы новое, неизвестное прежде" - например: "дети изобрели новые шалости". Читатель, ежели попробует, то убедится, что изобретение - очень живое занятие.
В изобретении, то есть литературной критике, Фаустов выступает как ученый-естествоиспытатель. Он запросто может вам сформулировать определение шара: шар - это тело, образованное вращением круга вокруг одного из своих диаметров, "или то, что литературные тексты Архипова имеют местами вероятность, причем весьма низкую, быть отнесенными к поэзии".
О чем тогда разговор? О логических методах критики, разумеется. Мало будет "метода синонимов" - прибавим "метод абсолютных истин", а потом сведем все к абсурду и сделаем вместе с доктором Фаустом такой вывод: "Архипов пишет простые, азбучные истины третьего тысячелетия:
Зеленые боги пугают величьем
Кузнечики радости...(?)".
Фаустов без устали изобретает новые определения и методы. Так, у него поэзия Архипова - "кинематографический парад аттракционов", "антропологическая география", кобылица, несущаяся с закушенными удилами и розой в зубах впереди всякой критики и смысла, с "нулевым объемом понятия и эстетики", если ко всему вдобавок еще сослаться на цитируемого искусствоведа Биркхофа.
Но Архипов, по Фаустову, слабостями и си
лен, хотя критик в завершение своей лучшей статьи о поэзии "вологодского авангарда" говорит другими словами. Но он уже приучил нас не верить глазам своим, черное не принимать за черное, а белое - за белое, видеть контрастность в контрадикторности, модус понендо толленс сводить к простому атрибутивному суждению, в котором по-архиповски "жизнь оттаивает уточкой".
"Лентандо с граблями". Фаустова не отнесешь к критикам, работающим на подсознании. Тем более удивительны его лингвистические инновации при рассуждении об эгоизме языка. Если к известному переводу "эго" с латыни "я" прибавить окончание "изм", то получим пикантное выражение, которое в качестве эпитета можно отнести к тем двумстам обозначений мужских особей в "Графоманке", только не к языку писательницы Щекиной (ставшей номинатором и вошедшей в шорт лист литературной премии "Русский Букер" в 2008 г. с романом "Графоманка"- С.Д.)
Если заглянем в словарь, то понятие "язык" определим как "знаковую систему, используемую для целей коммуникации и познания". Нас интересуют гносеологические пристрастия критика. Ага! Вот где ахиллесова пята доктора Фауста - в его любви к логическому позивитизму другого доктора - Людвига Витгенштейна. Как известно, идеи названного ученого опирались на три кита: 1) всякое знание дано человеку в чувственном восприятии; 2) то, что дано нам в чувственном восприятии, мы можем знать с абсолютной достоверностью; 3) все функции знания сводятся к описанию.
Витгенштейн отрицал традиционную философию - "метафизику". Он сводил философию к анализу научных высказываний и отождествлял с логическим анализом языка.
Увы, уже давно стало общим местом то, что метод логического анализа может быть лишь вспомогательным средством при обсуждении философских проблем, но не способом их решения.
Смотри цитату на стр. 87 "Харизмы": "...язык на самом деле свободно и бескорыстно выражает свои... эгоистические - грамматические, синтаксические интересы, и благодаря этому служит целям обобщенного экспрессивного искусства. Эгоизм языка в том, что он выражает только себя и благодаря этому служит искусству..."
Если бы Фаустов обратился к метафизике К. Поппера, то он познакомился бы с одним из главных принципов великого философа двадцатого века: "избегать "Что есть?" вопросов, так как они сопряжены с сущностью и малопродуктивными спорами о словах..."
Перефразируя Поппера, можно сказать, что "самость" индивидуума выражает себя в отношении с окружающим миром посредством языка. "Самость", если она есть, способна творить новые смыслы..."
К. Бюлер выделял три функции языкового высказывания: информативную, экспрессивную и эвокативную.
У Г. Щекиной доктор Фауст подчеркивает наличие экспрессивной информации, когда "экспрессия текста превращается в экспрессию танца, музыки...". Что есть, то есть, но больше нет из того, что Фаустов, походя используя магнетизм имен Набокова, Малевича, Твена, Осборна, Хармса, Камю, Т. Манна, пытается, как модный местечковый присяжный поверенный, приписать своему подзащитному в суде присяжных.
Метод используется старый и проверенный еще со времен Плевако - переход от ad rem (к существу) к ad hominen (к человеку). Иногда прием срабатывает, и галерка разряжается аплодисментами, хотя у Щекиной достаточно вещей, не нуждающихся в декоративных подпорках в виде "танца с граблями" в темпе лентандо.
Скорее всего дело в том, что сам критик, пытаясь утвердиться в своих концептах, постоянно выстраивает ассоциативные ряды из теории музыки и музыкальных произведений, в которых тексты авторов выступают в качестве либретто (Сучкова); из образчиков изобразительного искусства, в которых тексты разворачиваются в графическом звучании (Тайганова, Сучкова).
В музыке - до "восьмой ноты боли", в живописи - до черного квадрата с нулевым классом. И тогда начинается метафизика.
Доктор Фауст, отрываясь от суеты мирской, рвется ввысь, чтобы заглянуть за горизонт и увлечь за собой читателя.
Так он исследует Архипова, Тайганову, а особенно - Сучкову с ее "Линолиновым блюзом". Пока звучит музыка, пока кисть или грифель скользят по полотну - все хорошо. Но вот музыка стихла, кисть отложена в сторону, а в руках - рейсфедер, полный туши, чертит и чертит графики и синусоиды параметров творческой личности, болевого порога поэта, авансов и пособий по безработице, и становится грустно. Это уже сродни трюкачеству Кио или Глобы.
Критик вновь загоняет себя в логическую ловушку, опровергая и отрицая самого себя как ученого мужа.
Так, на стр. 54 Фаустов говорит о том, что древние люди по причине низкого интеллекта чувство физической боли преодолевали легко. Но вот на стр. 103, анализируя поэму Сучковой "Линолиновый блюз", критик приходит к диаметрально противоположному выводу: "На графике видно, чем больше личностный фактор (наличие "самости" по Попперу - С.Д.), тем меньше чувственная боль".
Но Сергей Фаустов не всегда так прост, чтобы подставлять свои "изобретения" под удары. Он, как опытный сталкер, расставляет по всему тексту репера с обозначением "взрывоопасных мест": вдруг кто-то и забредет с черного хода в его хитросплетенные мифологеммы и увидит, что король, то бишь критик гол..., но это уже другая история и скорее из области психоанализа, чем из литературоведения.
В заключение
По мнению американского психолога Л. Фестингера, одним из главных факторов, управляющих поведением человека, является когнитивный диссонанс - противоречия в его знаниях, которые порождают внутреннюю тревогу и подвигают человека к действиям, способным устранить это противоречие.
Критика вообще, а "Харизма" в частности, и есть, по нашему мнению, и есть такая рефлексия на внутренние противоречия интеллектуальной личности. При этом в работе у Фаустова сочетаются два типа мышления - творческий и практический, когда с оценкой чужого творчества происходит генерация собственных оригинальных идей.
Критик часто оказывается на грани фола, когда сравнивает творчество вологодского прозаика Г. Щекиной с творчеством Т. Манна, а вологодскую же поэтессу Н. Сучкову - с М. Цветаевой.
Великие от этого ничего не теряют, но за общих знакомых как-то неловко становится, хотя понимаешь, что это лишь метод критического исследования, и тут, как та галерка, аплодируешь начитанности, смелости и напористости Сергея Фаустова, доказавшего "Харизмой вологодской литературы", что далеко не все сделанное и делаемое в национальной культуре далеко от столиц и всяких там "букеров" и "антибукеров" - провинциально, а значит - вторично.
Констатируем: теперь у Вологды, да и у всей российской литературной Ойкумены есть свой Фаустов. Дело за немногим - за литературой...
P. S. Фаустов есть уже шестнадцатый год. Литература пока трудно различима.