Человеческая память, загадочная и капризная субстанция, столь же непознаваемая, как время и пространство, которым она прислуживает внутри нашего сознания, связывая их в единое целое, не желая подчиняться законам житейской логики, ведёт с нами порою странную игру, правила которой не вполне понятны. Так, вычленяя из всего пережитого какую-то, зачастую малозначительную деталь, какой-то несущественный, на наш взгляд, эпизод, память с навязчивостью школьного учителя заставляет нас вновь и вновь просматривать, прослушивать, переживать, словно в старом кино один и тот же, вырванный из киноленты времени кадр. И мы, как послушные дети вынужденно подчиняемся памяти, не в силах остановить киносеанс, или сменить плёнку. Если выехав из Мурманска, двигаться на север по выложенной бетонными плитами военной дороге, то часа через два пути среди черно-белых сопок и бесчисленных озёр, озерец и просто луж с ледяной талой , кристально-чистой водой, перевалив по железному мосту бурную и громкую Западную Лицу, мы окажемся в одном из многочисленных в тех краях Североморске. Видимо, чтобы запутать потенциального противника, а может быть и из каких-то других, никому неведомых соображений военное начальство не особо утруждало себя придумыванием оригинальных названий подобным городкам, ограничиваясь их простой нумерацией. Этот был седьмым, в народе же, не склонном к нелепой секретности его называли по имени реки Западной Лицей. Несколько десятков панельных девятиэтажек, чуть больше пятиэтажных, школа, дом офицеров, необходимый набор магазинов, всё вместе можно быстрым шагом обойти за полчаса. Тем не менее седьмой считался по тамошним меркам достаточно крупным и важным поселением-Лица-столица. Замкнутый мирок военного городка, окружённого со всех сторон скалистой тундрой во всём её суровом великолепии, первозданная нетронутость северной природы, особый быт и особые человеческие отношения, не свойственные для большой земли и позволявшие испытывать мне , тогда еще ребёнку, более потом никогда не повторявшееся чувство личной защищенности, всё это заставляет довольно часто вспоминать те далёкие времена и то далёкое теперь от меня место. Вспоминается школа, вспоминаются одноклассники, теперь уже взрослые люди с неизвестной судьбой, вспоминается запах свежевыпеченного хлеба на местной хлебопекарне и запах талой воды в ручьях по весне, вспоминается одноглазый пёс Уран, безродная дворняга неопределённого вида, который выбрав вас на время в свои вожаки, мог, виляя хвостом, увязаться за вами на целый день в сопки за грибами, вспоминаются приземистые гусеничные вездеходки и снежные заряды, когда нельзя выходить из дому, потому что можно заблудиться и замёрзнуть в десяти шагах от подъезда, вспоминается праздник весны после долгой полярной ночи и незаходящее за горизонт летнее солнце. Это перечисление можно продолжать и продолжать, детские впечатления всегда ярки и детальны, так что даже в глубокой старости они не теряют своих красок, но, удивительное дело,в последнее время из всего многообразия тех давних воспоминаний моя память выбрало одно, и с какой-то маниакальной настойчивостью заставляет меня раз за разом прокручивать его в голове. Снова и снова я вспоминаю один камень, валун, а правильнее неподъёмную гранитную глыбу, древнюю и замшелую, засевшую между небом и землёй на плоской вершине огромной сопки. В то время мы жили в квартире, своими окнами выходившей на большую чашу болота, очень старого и почти пересохшего. Когда-то, тысячи лет назад здесь было озеро, но, повинуясь мистическим законам геологии, именно оно ,очень медленно, как это бывает только на севере, стало зарастать. Постепенно мхи, покрывавшие топкую трясину, отмирая, оседали на дно, превращаясь в торфяники, и к тому времени, когда на берегу его появился наш современник болото, это представляло собой пустынную плоскость, поросшую корявыми кочками , между которыми копошились лемминги, и только в самом центре его под ногами ощущалась зыбкая, пружинящая ненадёжность. Зелёно-бурое, с тучами прожорливой мошкары летом, зимой оно становилось бескрайней заснеженной равниной , через которую по воскресным дням , словно черные точки на белом листе, устремлялись к горе Пионерке любители покататься на лыжах. Если, идя по лыжне и оказавшись на середине пути попасть в снегопад, то возникало ни с чем несравнимое, пугающее и умиротворяющее одновременно чувство полной потери пространства, когда исчезают вдруг все ориентиры, земля сливается с небом и ты понимаешь, что нет больше ничего вокруг, что ты висишь в безмолвной пустоте, и единственное, что материально во всей вселенной это заострённые концы твоих лыж. Если смотреть на Пионерку, до которой через болото было чуть меньше часу пути, то по правую руку от неё, будто спина библейского чудовища горбатилась в небо каменная громадина той самой сопки на вершине которой и покоился тот самый камень. Высотой метров триста, если не более, с обрывистым фасадом, обращенным к городку, и пологими скатами по бокам, гора эта доминировала в окружающем ландшафте. В пасмурные дни с низкой облачностью вершина горы пряталась в молоке тумана, а в снегопад и вовсе исчезала из вида, во всё же остальное время, если приглядеться, на плоской вершине её просматривалось едва заметно малюсенькая, меньше макового зёрнышка точка, выступавшая над поверхностью скалы. Загадочная точка эта обладала надо мной, ребёнком, какой-то мистической силой, заставляя искать её взглядом каждый раз, когда скала оказывалась в поле моего зрения. Иногда, встав ночью с постели, я подходил к окну и вглядывался в морозную темноту, пытаясь разглядеть на фоне ночного неба на черной спине горы загадочную точку. Бывало, что в полнолуние, когда огромный желтый диск зависал над горой, острые, как цейсовский бинокль, детские глаза различали искомое, и тогда воображение рисовало фантасмагорические картинки. В такие мгновения сопка за болотом представлялась мне сказочной горой Растекайс, а загадочная точка каменным тронном горного короля,на котором восседает он в такую ночь, окружённый уродливыми троллями и гномами, и под завывание метели вглядывается своими страшными глазами в ночную даль,пытаясь различить мой дом на другой стороне болота, и моё окно, и мои глаза за замёрзшим стеклом. Однажды весной, когда солнце уже почти не заходило, мы с отцом отправились через еще не оттаявшее болото к большой сопке с твёрдым намерением её покорить. По хрустящему, ненадёжному насту, проваливаясь иногда по колено в смёрзшуюся в крупу снежную кашу, мы преодолели болото и вышли к Пионерке. Склон сопки уже почти очистился от снега, и было видно, что он сплошь усеян обломками лыж - свидетелями детских слёз и вполне взрослого мата, копившемися здесь годами. Подножие Пионерки было покрыто берёзовым "молодником", которому на поверку, судя по колличеству годовых колец на спиле деревьев, было лет по шестьдесят, а то и по восемьдесят, на севере внешность растений обманчива. Миновав березняк мы вышли к берегу небольшой, но местами довольно бурной речки, еще не полностью освободившейся ото льда, но уже громкой на чистой воде. Это была Малая Лица, петлявшая здесь среди сопок и впадавшая в Малую Лопатку - длинный и узкий фьорд, по которому подводные лодки уходили в Баренцево море и возвращались обратно, увы, не всегда. Летом в Малой Лице ловилась внахлыст на муху речная форель, вкусная и великолепно окрашенная рыба. Перебравшись, рискуя провалиться под ноздреватый, потемневший весенний лёд, на другой берег реки, мы оказались у основания большой сопки и начали подъём. Восхождение здесь не представляло особой сложности, склон горы был достаточно пологим и являл собой бесконечную череду небольших уступов, в основном по полметра, по метру, хотя иногда попадались и в человеческий рост, и тогда приходилось карабкаться наверх цепляясь за кусты брусничника и выступы в камнях. Снег сошел еще не полностью, и кое-где на уступах скалы лежал толстыми почерневшими шапками, из под которых вытекали весёлые ручьи, водопадами убегавшие вниз. В местах, защищенных от солнечных лучей такие сугробы могли долежать до следующей зимы, а то и пролежать несколько лет сряду, если холодное лето сменялось таким же холодным на следующий год. Спустя час скаканий с камня на камень, мы наконец выбрались на вершину -плоское плато, по которому гулял холодный ветер. Здесь не рос брусничник и только лишайники, эти незаметные долгожители земли, тысячелетиями при помощи своей кислоты превращавшие минералы в органику, расцвечивали окружающий ландшафт в разноцветные пятна. На плоской вершине горы могли бы уместиться десятка полтора футбольных полей, но гонять мяч здесь было бы затруднительно -поверхность была неровной, со множеством впадин, заполненных чистой талой водой, в которой, как в зеркале отражалось пасмурное северное небо. Оказавшись здесь, наверху, я жаждал увидеть свой загадочный камень, и вот, пройдя метров сто вперёд, я наконец обнаружил его. Огромный, в два человеческих роста, валун лежал на самом краю уклона, переходящего в обрыв , и казалось, достаточно было бы сильного порыва ветра чтобы он сорвался со своего места и с грохотом бросился в пропасть. Вся макушка его была испещрена какими-то магическими письменами, издали напоминавшими древние руны, однако вблизи это оказались, к моему великому сожалению, всего лишь многочисленные подтёки птичьего помёта. Подойдя к камню, я обошел его, и осторожно приблизившись к краю уклона, с опаской заглянул вниз. Малая Лицца, протекавшая у подножия скалы, казалась отсюда маленьким ручейком, вырезанным из серебряной фольги узкой извивающейся полоской. Далеко внизу были видны две крупные птицы, пролетавшие куда-то по своим птичьим делам. Это была пара диких гусей, уже вернувшихся с зимовки на родину, в тундру, продолжать свой гусиный род. Прямо передо мной открывалась захватывающая дух панорама заснеженного болота и дальних сопок, и цветных коробочек домов городка , примостившихся между ними и болотом. Я без труда различил свой дом, и даже, как мне
показалось тогда, крохотное пятнышко своего окна, и странное чувство дежавю охватило меня. И вдруг я понял, что еще несколько месяцев назад, лунной зимней ночью я смотрел оттуда сюда, а отсюда на меня смотрел своими страшными глазами повелитель горных троллей и гномов, и прочей заполярной нечисти, и неприятный холодок пробежал у меня по спине, и захотелось мне во чтобы то ни стало низвергнуть в тартарары трон горного короля и лишить его тем самым магической власти надо мной. Я вернулся к камню, и обойдя его, налёг на него что есть мочи плечом. К моему вящему ужасу, неожиданно гранитная махина поддалась. С испугу я даже отскочил в сторону, ожидая, что глыба сейчас, громыхая, покатится по склону, и сорвавшись с края рухнет в пропасть, но ничего подобного не случилось. Перевалившись через некую точку на земле, камень, покоившейся относительно этой точки в положении близком к равновесному, Замедлил ход, замер, и подобно какому-то циклопическому ваньке-встаньке медленно вернулся в исходное положение. Тогда отец, тоже удивлённый этим явлением пришёл мне на помощь, и вот мы уже вдвоём, вспотев от натуги, пытаемся столкнуть глыбу вниз. Но куда там! Перевалившись на другой бок, валун ложился на другую грань и сдвинуть дальше многотонную махину смог бы только бульдозер, но никак не усилия двух человек, взрослого и ребёнка. Потренировавшись таким образом в силе минут десять, мы осознали тщету наших усилий и бросили это занятие, принявшись швырять в пропасть более мелкие камни, пытаясь при этом услышать звук их падения в воду реки. Вскоре нам наскучило и это, и мы, съев запасённые бутерброды, поняли, что на горе нам делать больше нечего и отправились в обратный путь. С того времени Загадочный камень на горе, хоть и не низвергнутый, потерял всякую силу надо мной, и больше я уже не вглядывался в даль, пытаясь различить его, он превратился просто в камень, хоть и очень большой, но всё таки самый обыкновенный камень. Но вот странное дело, этот эпизод с камнем, уже, казалось бы давно забытый мной, теперь, по прошествии без малого сорока лет вновь и вновь всплывает в моей памяти. Снова я забираюсь на сопку, снова пасмурное весеннее небо над головой, снова я вижу его, вижу в мельчайших деталях его шершавую, изъеденную лишайником поверхность и уткнувшись в неё плечом, пробую столкнуть его в пропасть. Это повторяется часто, чуть не каждый день, и я никак не могу отвязаться от этого, тщетно пытаясь понять причину подобной настойчивости человеческой памяти. Так было до самого последнего времени, но вот, в один прекрасный момент я начал осознавать, сперва смутно, но потом всё более отчётливо природу происходящего. Дело было не в камне, дело было во мне самом, ощутившем великую и ужасную тайну времени и пространства, сокрытую в глубине этого куска горной породы. Я понял вдруг, что в нашем изменчивом мире судьба подарила мне, тогда еще несмышлёному ребёнку встречу с чем-то незыблемым, с некой пространственно-временной константой, с неким началом координат, вокруг которого вертится весь мой бренный мир не трогая, не задевая никак его. Тысячи лет назад притащил его сюда откуда-то из далека, может быть откуда нибудь со Шпицбергена ледник и бросил его здесь, на плоской вершине горы, предварительно срезав ей остроконечную макушку. Текли столетия, династии фараонов сменяли друг друга, Александр Македонский завоевал пол мира и умер по дороге домой, вознёсся и пал под ударами варваров великий Рим, северные разбойники крестили Русь, войны сменялись миром, революции сменялись войнами, вермахт рвал в скалах бункеры и бросал их, отступая, а камень, оставленный здесь ледником так и продолжал лежать, дразня ветер своей мнимой неустойчивостью. Однажды мужчина и мальчик взошли на гору и попытались столкнуть камень вниз, но у них ничего не получилось, как не получилось это у многих до этого, и как не получится это у многих после. Вот и сейчас, я уверен, лежит он там же, где я оставил его почти сорок лет назад, и также , будто циклопический маятник каких-то тайных, скрытых от глаз в недрах земли, а может быть наоборот, где-то в космосе, часов покачивается он под напором ветра, равнодушно отсчитывая минуты, дни, годы, человеческие жизни и человеческие цивилизации. Тогда, ребёнком, я еще не осознавал этого, дети вообще воспринимают время иначе, чем мы, взрослые. В детстве человек с вечностью на ты, ибо он сам еще вечен. Да и как может быть иначе, когда год тянется целую эпоху, а у тебя, десятилетнего, таких эпох впереди может быть пятьдесят, а может быть и все сто и ты знаешь, что смерть существует, но смерть абстрактная, чужая, не имеющая к тебе никакого отношения. Понадобилось прожить жизнь со всеми её утратами и разочарованиями, потерять столь много дорогого, представлявшегося в юности незыблемым, но оказавшимся на деле столь хрупким и столь бренным, понадобилось потерять здоровье и даже ослепнуть, что бы прозреть наконец и увидеть в качающемся камне на вершине скалы показанный мне знак вечности. Вот и сейчас я знаю, лежит он на своём месте,
покрытый пятнами лишайника и равнодушно взирает на круговерть светил в небе, на нескончаемую череду времён года, на этих странных и недолговечных существ, столько раз пытавшихся безуспешно низвергнуть его, и чья жизнь всего лишь мгновение в сравнение с вечностью его жизни, лежащего и терпеливо ожидающего когда истечет исчисленный этому миру срок.