Пациенты, их рассказы, судьбы, к счастью, не задерживаются в моей памяти: невидимые дворники стирают чужую боль, как капли дождя с лобового стекла. Кто не умеет этого делать, спивается в огне и стуже чужих бед.
Иные пациенты застревают в памяти. Не полностью, а фрагментами внешнего облика, кусочками жизненных историй саднят душу. На Западе - от тревожащих заноз сознания врачей избавляют психотерапевты. Мы же сами с усами. Я никогда не исследовал сам или с помощью коллеги, почему облик этого старика, жену которого я лечил, беспокоит меня. Почему я не могу забыть её, смотрящую злобно в сторону, и его, с ложкой в просящей руке...
Было это лет двадцать назад. Я сделал всё, что мог. И женщине было под семьдесят. И кто только не лечил её до меня. Она не ела, не спала, требовала сжечь её на костре как самую большую грешницу. В прошлом врач-педиатр. Лежала по разным отделениям нашей больницы месяцев восемь без выписки. Ежедневно большой, под метр девяносто, муж приезжал кормить и умывать её. Он варил ей супы, жарил котлеты, переодевал её, когда она дралась. Я помню спину его, согнутую над ней, в затёртой автобусами светло-коричневой куртке из плащёвки. От лица осталось светлое пятно с опущенными углами рта. В семьдесят пять лет каждый божий день ездил из Ясиноватой. Часа два в один конец. Она ругала его, плевалась, когда он кормил её. Он молча вытирался, поднимал ложку и уговаривал. Смотрел на неё, худющую, так, что санитарки говорили: "На меня так никто никогда не смотрел, - и с сожалением добавляли, - и, наверное, уже не посмотрит". Получив пенсию, он приносил мне коробку конфет и деньги. Спорить с ним было бесполезно: взятка врачу была заботой о жене. Я так и не понял, что меня больше тронуло: регулярная из последних сил мзда или верность Ромео умирающей, сошедшей с ума Джульетте? Верность без малейших шансов на воздаяние.
Смотреть на них было больно. Не помню, как он забрал её тело. Может, я ушёл, чтобы не видеть. Увёз, скорее всего, молча. Без истерик и обвинений.
Сегодня Ромео не проехал бы из Ясиноватой в Донецк. За моим окном постоянно гремит и пугающе рвётся, а я, как слабоумная Джульетта, делаю вид, что меня и моей семьи это не касается. Читаю сводки о ежедневно убиваемых жителях Донецка, разрушаемых жилищах и жду своей очереди. Мы, наверное, попали в ту часть списка, которую мировые лидеры утвердили для боулинга. Правительство ДНР соблюдает режим прекращения огня, чтобы не мешать украинским военным безопасно подходить к дорожке, целиться и запускать смертоносный шар по человеко-кеглям.
- Ура, страйк! Десять колорадов - одним снарядом!
"Всё-таки и мы доставляем украинцам радость, - суицидально думаю я. - Правда, европейские и американские коллеги господина Порошенко воздержались от поздравлений Украине по случаю очередного страйка, выразив, тем самым, искреннее соболезнование семьям погибших и приверженность идеям демократии, гуманизма и человеколюбия... - развлекаюсь я, думая как психически больной. - Правительство же непризнанной республики, стремясь к признанию, признало... и, в полном соответствии с минскими договорённостями предложило ВСУ... (горько усмехаюсь) провести ротацию".
Когда-то меня смешила шутка: раньше я жил напротив дурдома, а теперь живу напротив своего дома. Раньше я лечил галлюцинирующих больных, а теперь наблюдаю миллионы симулирующих. Они здоровы, но смотрят на Донбасс голубым глазом, видят под моим окном российские войска и стреляют по ним. Горы разорванных детских тел, крики матерей - "здесь нет военных!" - их не убеждают. Голубоглазые долдонят о российских солдатах-невидимках. Якобы, Украина воюет с Россией, а трупы детей и старух - это картинка. Украинский президент жмёт руку российскому коллеге, просит у него скидку на газ и получает её. Голубой, говорящий глаз объясняет это гибридной войной, во время которой собственность господина Порошенко в стране господина Путина жила, живёт и будет жить и приумножаться. Пушки же стреляли, стреляют и будут стрелять, принося барыши, славя демократию и человеколюбие. А дети гибли, гибнут и будут гибнуть, даря зрелища, поднимая рейтинги, не без тайного удовольствия волнуя кровь зрителей праведным пустопорожним гневом. Голубой глаз вещает о том, что собственность президентов превыше всего. Голубоглазые верят или делают вид, что верят, охотясь за крошками с барского стола...
- Иван Иванович, вы меня помните? - заглядывает в кабинет женщина. - Вы лечили мою дочь шесть лет назад. Она была сначала в той больнице, а потом у вас, - подчёркнутая вежливость, заискивающий тон кого-то напомнили мне. Я растягиваю губы в улыбку, но женщина понимает формальность её и добавляет:
- Ей казалось, что у неё одно плечо короче другого?..
Из памяти выплывает хрупкая молодая женщина, которая, как пламя свечи, трепетала от малейшего дуновения жизни. Она была ранима. Любая мелочь разрасталась в непреодолимое препятствие и выжимала из неё море слёз. Она считала, что левое её плечо длиннее правого и требовала операции. Настойчиво, упрямо. Здесь она, как кремень, разубеждению не поддавалась. Её лечили в остром отделении. При выписке рекомендовали пить лекарство всю жизнь. Она же хотела выйти замуж. У неё был жених. Не знали, что делать с советом "на всю оставшуюся". Я сказал, что не вижу будущего на ближайшие десять секунд. А тем более на сорок лет. С этих слов началось наше годовое общение. Стойкая нелепость её страхов и плохая курабельность говорили о плохом прогнозе, но мы надеялись на лучшее.
- Она окончила ещё один институт...
- В том она не сходилась с группой?
- Да, но это всё в прошлом. Я устроила её на работу. Она хорошо работала, вышла замуж и родила. Лекарства не пила последние четыре года и чувствовала себя хорошо. Была полностью нормальной.
Женщина тихо, торопливо сыпет слова, сообщает ненужные, но важные, по её мнению, подробности. Приближает ко мне своё лицо. Я отодвигаюсь до упора, а потом терплю её дыхание. Она извиняется, что отнимает моё время и вручает тетрадь с подробным описанием состояния дочери. Ждёт. Я вынужден листать её пустопорожние с клинической точки зрения записи. Листаю и в свою очередь жду, когда она иссякнет, чтоб сохранить за мной титул "внимательного врача". Вспомнил уже её: доминирующее поведение, единственный ребёнок, гиперопека, подкаблучный муж, работа бухгалтера или что-то вроде с должностью начальника. Она уже манипулирует мной. Чтобы помочь дочери мне надо вкраплять в сознание мамы правильные решения, а потом выуживать их хаоса её медицинских суждений и одобрять. Чужих решений она не приемлет, ибо "живёт своим умом". Они из Красногоровки.
- Летом мы спасались в Крыму. Но деньги имеют особенность заканчиваться. Вернулись домой, но дома у нас нет. Была хорошая трёхкомнатная квартира со всеми удобствами в новом десятиэтажном доме, но сейчас на крыше нашего дома поставили пулемёт, а рядом блокпост. Людей почти нет. Зона отчуждения. Пришлось бежать в чужой, одноэтажный дом в старой Красногоровке. Когда стали меньше стрелять, мы снова вернулись домой, хотя я уже научилась там печку топить, рубить дрова, воду носить, - показывает огрубевшие ладони с несмываемыми тёмными трещинами и продолжает, - У Инны появилась тревога за ребёнка, страх, бессонница. Я ей назначила паксил по 10 миллиграмм утром. Вы когда-то ей давали, - дышит мне в лицо своим горем мама.
Врачей у них нет и до них не доехать. Ко мне добирались через блокпосты и унижения, о которых она не хочет рассказывать. Я задал ещё пару вопросов и освободился от мамы, позвав дочь.
Вошла. Похудела, стала почти прозрачной. Ноль косметики. Веки красные, припухшие, с белесоватыми ресницами. Тонкие, чистые, заострившиеся пальцы дрожат вместе с голосом. Рассказывает, что 10 сентября она пылесосила, вдруг рядом что-то как бахканёт. Они перебежали из своей квартиры в соседскую, на другой стороне дома. "Нам соседи, когда уезжали, ключи оставили". Но и с другой стороны дома начало бахкать.
- Мы с мамой и Владом спрятались в тамбур, а оно бахкает и бахкает. Он у меня на руках плачет. Я ему говорю: "Владушка, это гром, сейчас дождик пойдёт". А он навзрыд. Я тоже. Свет погас. Стало очень страшно. Просто ужас какой-то! Мама меня обняла, и мы два часа стояли так в темноте. Выйти боялись, ждали, когда всё утихнет. Выбрались ощупью, побежали в старый город, а тут снова обстрел. Мы в подъезд. Когда они перезаряжали, мы перебегали из подъезда в подъезд, из подвала в подвал. Владушка плачет у меня на руках, вырывается. Я бегу под обстрелом, боюсь споткнуться, упасть и ударить его со всего размаха головой об асфальт. А они всё лупят и лупят. Еле добежали. Так все испугались. Владушка писаться стал, а раньше на горшок хорошо ходил, - сквозь рыдания говорит она.
- Сколько ему? - отвлекаю её.
- Два годика. Писается, а там, где мы сейчас живём - воды нет, света нет, топить нечем, холодно. 28 сентября что-то снова рядом как бахкануло. Мне уши заложило. Теперь боюсь, что он плохо слышит, постоянно хожу за ним и тихонечко шепчу, слух проверяю. Сама понимаю, что неправильно, но не могу. Живём в разбитом доме. Крысы, мыши бегают. Я боюсь, что он куда-то влезет, поранится, а больниц, врачей нет. Всё разбито. Никуда не пускаю его, а он мальчик. Ему бегать надо.
Она говорит монологом, вытирая слёзы. Узнаю, что "папа моего ребёнка - это отдельная история". Ребёнка оставили соседке. Соседка хорошая, но Инна так волнуется за него. Понимает всё, но ничего с собой сделать не может.
Советую маме вывезти дочь с ребёнком из зоны боевых действий.
- Куда? Кому русские нужны? На Украине нас ненавидят, а в России не любят. Мы для них хохлы, которые понаехали...
На следующий день звонит мама и говорит, что Инна ночью спит, но днём сонлива. Говорю, пройдёт через два-три дня.
Через день звонок. Их обстреляли, разбили дом соседей. Никто не ранен, не убит, но Инна целый день рыдает, боится за жизнь ребёнка.
- С ней истерика. - говорит мама. - Что делать?
***
Я полгода ломал голову, решая социальные проблемы медицинским умом.
3 июня 2015 года во время перемирия снаряд попал в дом, в котором находились Инна, мама её и Владушка, который уже не писается, не плачет и не растёт.