Автор выражает благодарность археологу, соучредителю Тамбовского общества любителей краеведения Николаю Борисовичу Моисееву за ценные подсказки и консультацию по истории мордвы-мокши
Пойма реки уже в ранние часы пьянила ароматами трав. Если закрыть глаза, то казалось, что кто-то - самый могущественный и красивый, создатель всего сущего принес на летний праздник спелые плоды, наполнив округу душистыми соками.
Мальчик-мокшанин[i] по имени Тумай шёл берегом. Его голубые глаза блестели. Он безумно любил эту воду, зелень, солнце - весь мир. Впервые ему удалось покинуть лес и уйти так далеко. Старшие ни за что не отпустили бы его, да и из них редко кто бывал здесь. Если бы не... Впрочем, главное - он идет неизведанными, хранящими тайны местами, и это - не сон. Тумай отправился засветло и, покинув родной лес, все время держался берега - старики объяснили, что так он достигнет крепости, и тем же путем вернется обратно.
Хотя он спешил, всё же остановился, встал на колени, сбросил увесистую котомку из кожи, и плавно, как лист, опустился на траву и замер. Стараясь не дышать, любовался, как пчела, из разноцветья луга выбрав красную головку клевера, остановила полёт и, замерев среди блестящих росой крохотных лепестков, перебирала лапками, будто аккуратно выдавливала сок. Дома Тумай учился бортному ремеслу. От старика Офтая он знал немало секретов, как помогать пчелиной семье, но сам редко видел, как они добывают мёд. Мальчик, конечно, наблюдал, как пчёлы берут сладость с лиловых высоких трав, что растут по опушкам и лесным гарям, но старик говорил, что часто пчелы улетают очень далеко, к речным заливным лугам, увидеть которые так мечтал мальчик. И вот он тут, и вот она - родная пчела.
Мальчика в лесном мокшанском селении считали самым любознательным. Он спрашивал старших: умеет ли пчела размышлять, почему она, улетая в глухие места, всегда безошибочно находит путь домой? Откуда она знает, как готовить мед? Почему пчелы стали объединяться в семьи? Старик Офтай объяснял, что божества в разной мере наделяют мудростью каждое творение, будь то человек, цветок или даже былинка. И учил всем тонкостям. Например, объяснял, что для борти нужно выбирать дерево самое большое, живое и крепкое - лучше всего дуб, липу или сосну, в них охотнее селятся пчелы. Офтай рассказывал, что дупло нужно выдолбить на высоте не менее чем в три-четыре человеческих роста и затруднить путь к нему медведю. Это можно сделать с помощью тяжелого подвесного бревна: чтобы полакомиться медом, лесному хозяину придется лапой откинуть закрывающее борть бревно и, оно, как маятник, ударит его. Чем больше медведь станет злиться и отбрасывать его, тем сильнее получит удар, пока вовсе не улетит кубарем с высоты. Помогали и специально заостренные ветки, вкопанные у подножия и хитро расположенные по стволу дерева. Тумай знал, как продолбить и расширить борть, как выточить отверстия для вылета и влета пчелкам. Скоро ему предстояло узнать, как устроить ульи-колоды на деревьях - это уже сложнее. В роду Тумая многие занимались бортничеством, да и он сам любил пчел, вот и сейчас никак не мог оторвать глаз, пока крохотка-труженица не набрала взятку и не расправила крылья. Лети домой, неси капельку сладкого сока, думал он, провожая ее полет.
Мальчик вспомнил, как однажды у костра Офтай рассказывал, что при сотворении мира люди и пчелы не имели божественных покровителей: беззащитного человека оттеснили прочие твари, а пчела в это время собирала мед. И тогда им стал покровительствовать сам Шкай, верховный бог, и он до сей поры кормит людей медом. Пчела, как и человек, имеет душу, объяснял старик, и это отличает ее от прочих живых существ...
...Земляничные жилы вились в траве, уходили все ближе к берегу, и мальчик копался в душистой зелени, собирая в рот ягоды. Затем он сложил ладони лодочкой и напился кристальной воды из реки. Солнце припекало все сильней, и Тумай спешно двинулся в путь.
Вдоль реки росли молодые, с ярко-зелеными листьями дубы. Их было много, и стояли они красивыми рядами, будто богиня леса Вирь-ава сама посадила эту рощу себе на радость. Имя мальчика - Тумай, также означало "дуб". Он чем-то напоминал эти деревца: они были еще слабы, легко гнулись, но пройдут годы, и дубки станут настоящими красавцами, в бурю и люди, и звери найдут под их кронами защиту. Также и он знал, что обязательно будет крепким и справедливым главой рода - ведь у него не было братьев, а только сестры - целых пять.
Имя свое он получил по старой традиции мокши. Отец его Паксют хотел, чтобы природа воспринимала ребенка, как своего, и наделила его теми качествами, которыми богат мир животных и растений. Поэтому он в точности исполнил старинное предание. Бесконечно долгую, черную и дождливую ночь длились роды, так что Паксют молился матери-земле Мастор-аве, чтобы не забрала она себе в чрево дитя. Под утро, когда успокоился надоедливый моросящий дождь, и почти все родные уснули тяжелым сном, так и не дождавшись появления младенца, вместе с туманным утром в их дом пришел и детский крик. Паксют прижался к обессилевшей жене, дрожащими руками передал младенца утомленной старшей дочери и выбежал из духоты к свежему утру, мчался по лесу, кричал от радости, пугая предрассветных птиц. Он поскальзывался на мокрой траве и с трудом держался на ногах.
Казалось, что божества - покровительница села Вель-ава, хозяйка леса Вирь-ава и повелительница ветра Варма-ава - все были рядом, несли его на своих материнских крыльях, смеялись и пели, даря небывалую силу. В голову пришла мысль, что и сам создатель мира Шкай, который сидел так высоко, что ему не было дела до сотворенных им людей, в эту минуту склонился над его головой и благосклонно смеялся. Паксют испачкал рубаху, разорвал о влажные хлесткие ветки ладони и лицо, кровь смешалась с потом и жгла губы, но он был счастлив! У него родился мальчик - наследник рода! И это безумие отпустило его, лишь когда он остановился, замер, вернулся из мира духов обратно, и словно увидел себя со стороны - стоящим посреди опушки, которую освещал слабый, будто простудившийся осенний рассвет. В центре опушки возвышался хозяин - древний дуб. В пожухлых лопухах у самого основания сидел, замерев от страха, заяц.
Тогда и вспомнил Паксют о наказе стариков, что отец должен выйти после родов и дать ребенку имя согласно тому, что увидит он первым. Так что же - как назвать? Что определит судьбу мальчика: сильный дуб, или притаившийся, в любую минуту готовый убежать заяц? Станет ли сын крепок и мудр, или быстр и пуглив? Нет, всё же дуб, его огромная, тянущаяся к самому небу крона первой предстала перед Паксютом.
Мальчик Тумай слышал об этой истории, но ответить самому себе, кто же он - дуб, или шустрый зверек, пока не мог... Иногда ему казалось, что он настоящий смельчак, но когда весной, вырубая борть, услышал недалеко треск веток под шумной тушей медведя, он замер на дереве и его трясло, как зайца...
Тумай очнулся от мыслей. На перекате вниз по течению плыло дубовое бревно. И ему нужно спешить туда, за ним - в сторону страшной крепости, где с недавних пор, как говорили в мокшанском селении, жили смелые и воинственные люди, говорившие на сложном и непонятном языке.
Сердце щемило, дорога пугала, но звала за собой...
***
Старики оказались правы - река вывела его к цели. Поднявшись на густо поросший бугор, Тумай приложил ладонь к глазам, издали увидел башни крепости. На одной из них - самой высокой, как ему показалось, сидела крупная двухголовая птица. Да и сами башни - он насчитал двенадцать, казались похожими на головы гигантского змея, вытянутые на ребристых шеях. Сердце забилось чаще и, несмотря на зной, мальчик затрусил вниз, и бежал, бежал. Мощное строение росло перед глазами, и все больше напоминало чудище из древних преданий, которым раньше пугала мать, стоило Тумаю ослушаться или капризничать.
Крепость окружал ров, будто предупреждая - не подходи близко, ступай в лес. Тумай жмурился от солнца, поднял глаза, и вновь увидел страшную птицу на башне. Казалось, вот-вот она сорвется, закричит, и могучие когти вопьются ему в шею.
Массивные бревна крепости отпугивали. Мальчик не мог понять: зачем прятаться за такими высокими стенами, когда можно вольно жить в лесу, уважать его законы, и тогда вековые деревья станут домом и защитят от врагов. Но эти пришлые люди добровольно решили жить в тесноте, постоянно страдать от тягот и набегов. Степь - мальчик знал это от стариков, не таила в себе ничего хорошего, ее населяли злые кочевники, безжалостные хозяева растянувшейся от края и до края бедной, голой и пустой земли.
Вечером, если крепость отпустит его из чрева (он поежился от этой мысли), он вернется домой и обязательно расспросит обо всем старика Офтая. А пока мальчик робко шагал через ров по деревянному мосту, который хотя и был внешне прочен, но вселял только страх. Казалось, что эта непонятная конструкция вот-вот оборвется, и он упадет туда, в черную воду, которая наверняка кипит змеями и другими мокрыми тварями, которых привезли эти новые люди.
На входе его осмотрели два человека в очень странных, длинных красных одеждах. Для леса такой костюм не годился: он вмиг издерется о сучья, в нем сразу запутаешься и упадешь, подумал Тумай. Странные люди что-то спросили, и он ответил улыбкой. Тогда они жестом попросили показать, что в его котомке. Увидев туески с ягодами и медом, они лишь забрали черешковый нож. Воткнув его в венец сруба, они пояснили жестами, что мокшанин заберет его на обратном пути.
Мальчик указал на купола храма.
- Сегодня сам Мисаил в Тамбов прибыл, - сказал один из стражей, - так тебе туда, или на базар продать свое добро? Архиерей - в соборе, в кремле, а торговля в остроге.
Мальчик еще раз указал в направлении маковок церкви.
- Ну и иди, Бог с тобой, - сказал страж и засмеялся как-то странно, хватаясь за густую бороду и обращаясь к сотоварищу. - Лесная поросль на богомолье топает, ты видал когда такое?
Крытые соломой дома и постройки в крепости стояли без всякой системы, и если бы не украшенные крестами маковки храма, Тумай и не знал бы, как туда идти. Бескрайний лес казался ему более простым и понятным, чем это разделенное на две неравные части укрепление. Он посмотрел на крепостные стены: они напоминали сложные клети, наполненные землей и тяжелыми камнями, которые, видимо, бросали на головы врагам при осаде.
На пути все чаще встречались люди в таких же красных одеждах, что и у стражей, и другие жители, разношерстные, с оружием и без.
- Веселей, казаче, айда у церкву, - сказал проходивший мимо крупный человек с похожей на полумесяц серьгой в ухе, с голым торсом, в широких ярко-синих штанах, почти лысый, лишь с тонкой длинной змейкой волос на голове. Он покручивал ус, и вдруг слегка ударил мощной пятерней по плечу мальчика, свистнул, - и ты, хлопче, ступай с нами!
Тумай шел за странными, по-видимому, хорошенько хлебнувшими браги грубыми и веселыми людьми, слушал речь и не понимал ее:
- Поп приихал веселити, уму божьему учити! Иль порожними словами отгонять нам бусурман? - один казак входил в раж, пел, сочиняя на ходу, но другие, несмотря на общий хмель, его одернули. Дюжий парень не хотел умолкать, и тогда ему строго указали путь прочь от кремля, к шумным торговым рядам, чему он и сам был рад.
Шёл восемнадцатый год со дня основания города-крепости Тамбов. Как скоро крепла русская власть, так и засечная черта переносилась далее в "дикое поле" и теснила степняков. Тамбов построили по указу царя Михаила Федоровича для охраны рубежей страны и отражения набегов кочевников. Новая неприступная крепость не просто стала символом мощи государства, но и постепенно превращала эти земли в настоящую Россию: "дикое поле" заселялось и осваивалось русскими. В Тамбов стекался люд лихой и голутвенный - бедняки, беглецы, голь перекатная, у кого не было и гроша за душой. Были тут и служивые люди, и казаки, что искали воли и сытости в неизведанном, опасном приграничном краю.
Мальчик-мокшанин миновал самую высокую башню с проезжими воротами, на вершине которой как раз и сидела та самая двуглавая, как оказалось, искусно сделанная руками пришлых людей птица. В кремле он обогнул странный и довольно обширный участок с бугорками и воткнутыми в них сбитыми крестом досками и вышел к деревянному собору. На площади было многолюдно. Торговцы, ремесленники, женщины с детьми на руках, долговязая молодежь шумела, и казалось, что их много, но мальчик успел оценить, что людей с оружием в крепости всё же было заметно больше. Все они окружили вытянутый к небу сруб собора, и Тумай понял - люди стоят только потому, что всем не хватило места внутри этого здания, там, где совершалось какое-то сказочное, пышное действо. Он юркнул между ног, несмотря на шумные возгласы, лихо пробился локтями и оказался прямо перед открытыми резными дверями, откуда доносился незнакомый, сладкий запах, и стоящие спина к спине силуэты людей казались слегка расплывчатыми в этой золотой от жары и свечных огоньков дымке...
***
Тумай замер, и время будто тоже задержало дыхание, прислушиваясь вместе с ним к чудному, нездешнему пению. Мальчик не понимал слов, но не сомневался: такие нежные звуки могут издавать только божества.
- Господи, услыши нас, молящихся Тебе: укрепи силою Твоею Родину нашу, умножи славу ея победами над супостаты, - пели голоса, и он старался уловить смысл, но не мог. - Утверди всесильною десницею Твоею державу нашу, сохрани воинство ея, отыми от нас всяк глад и пагубу, и избави ны от огня и меча и нападения враг, и от всякаго восстания противнаго.
Ударили в колокол, мальчик подпрыгнул от неожиданности. Следом били красиво, переливисто, толпа зашевелилась, засеменила из храма, и спустя мгновение к людям, ступая по ковровой дороге, медленно вышел высокий, широкоплечий мужчина в длинном, расшитом золотыми крестами, одеянии. На голове сиял разноцветными камнями странный головной убор. Все кланялись этому человеку до земли, и Тумай последовал их примеру.
- Христос, истинный Бог наш, молитвами пречистыя Своея Матере, преподобных и богоносных отец наших, и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец, - пропел он, и мальчику показалось, что внутри, в мощном животе крупного человека звенел, слегка дрожа и умолкая, язык колокола.
- Владыка Мисаил, батюшка, отец, молитвенник наш, - урчала в ответ женская многоголосица. Мужчины в основном молчали.
Тумай не знал, кто это и почему ему столько уважения - этот удивительный человек был не старше других, а в его селении обычно кланялись только старикам. Имя архиепископа Мисаила не значило для него ничего. Не знал он и того, что это был необычайно строгий в постах и горячий в молитве преданный слуга Бога, в обычной жизни чуравшийся богатства и роскоши, так что внешне его трудно было отличить от монаха. Но служил он в самых дорогих одеяниях, полагая, что нет торжественней и величественней действа, чем храмовая молитва. Жить надо в теснотах и труде, но в храме все должно быть устроено богато, украшено драгоценностями, золотом, цветами и прочими дарами земли, считал он. Все лучшее требуется отдать Богу в благодарность за то, что Он создал мир, наполнил его добром, светом и благом.
В толпе было душно. Лишь только показался этот высокий человек, все сомкнулись, на мгновение став едины. На глазах Тумая люди превращались в облако, в бесконечный горячий поток. К странному человеку будто со всех концов мироздания тянулись жгучие лучи, и он принимал их в ладони, сам наполняясь светом. Мальчик чувствовал, что и он тоже преображается, становится невесомым, отрывается от земли, бессмысленно перебирает ногами в воздухе. Ему навстречу летят золотые птицы, и он чувствует себя родственным им. Стремится высоко-высоко, туда, где сияет что-то - и это не солнце, а золотой крест на груди этого доброго человека, ставшего огромным, заполнившим собой весь мир. Мальчик парит в небе, раскинув руки, кружит над крепостью, которая свысока кажется совершенно не страшной, напоминает деревянную игрушку. Он опускается к куполам, садится на их маковки, и снова взлетает. Его, как ветры, несут голоса певчих:
- Достойно есть славити...
Тумай вновь устремился в бесконечную лазурь, к пуховым облакам, которые скрывали небесные светила. Мальчик думал, что вот-вот достигнет обители создателя всего мира - и верховный бог Шкай увидит его, примет, как самого дорогого своего ребенка. Мокшанин вспомнил, как дедушка Офтай рассказывал, что земля четырехугольна, и в каждом из углов стоит серебряный столб. Столбы эти не встречаются, друг с другом не видятся. Вот бы проверить это, самому увидеть - тянуло улететь в далекую звенящую дымку, да помнил он, зачем здесь, и что не следует покидать крепость, хотя так легко научился летать...
Он очнулся от обморока, ощутил на спине чьи-то руки. Его держали, заглядывали прямо в глаза, били по щекам. Лица казались страшными и вытянутыми. Тумай не сразу поднялся, и лишь когда его окропили холодной водой и резко поставили на ноги, он увидел, что находится по-прежнему на земле, у врат собора. Толпа мнется, расступается, и человек в красивой одежде стоит прямо перед ним и смотрит строго, но как-то особенно, будто видит его душу, понимает боль, отчаяние и страх, которые рвали его на части в этой чужой, душной крепости.
Тумай снял с плеч котомку, достал берестяные туески с сушеными и свежими ягодами, медом и другими дарами леса. Все это протянул он архиепископу. Тот улыбнулся шире, движением посоха приказывая мужчинам в похожих на его, но иного цвета и без украшений одеждах, принять подношение. И тогда Тумай нелепо протянул дрожащий палец и ткнул в крест на груди архиепископа. Толпа загудела, но Мисаил одним взглядом прервал шум:
- Мальчик, ты хочешь принять крещение? - вновь раздался его голос-колокол.
Тумай закивал, жестами показывая, будто надевает на шею крест.
Мисаил воссиял, обернулся к храму:
- Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи о Твоих великих благодеяниях на нас бывших, славяще Тя хвалим, благодарим, поем и величаем Твое благоутробие! - пел архиепископ. - Благодетелю Спасе наш, слава Тебе!
Он подхватил своим голосом толпу, как ветер поднимает из пыли сухие ветви, и все стали наперебой читать молитвы, креститься, шуметь - Тумай ничего не понимал, и вновь поплыл в жаре, теряясь. Он думал, что снова поднимется к небу, но человек в красивых одеждах обернулся, и мальчик... удивился его слезам.
Мокшанин не мог знать, о чем в эти минуты думал Мисаил. Не знал, сколько событий, чаяний, молитв, устремлений промелькнули перед глазами пастыря, как вспоминал он встречу с патриархом Никоном в каменных столичных палатах, как просил он у Великого Государя[ii] благословения на проповедь христианской веры среди язычников в глухих и тревожных уголках Руси. И была воля патриарха ехать Мисаилу в Касимов, Кадом, Шацк, Тамбов и другие города и селения с тем, чтобы нести свет учения Христа иноплеменным. Ему не спалось всякий раз, когда он отправлялся в долгий путь и ехал по расхлябанным рязанским дорогам, переезжая темные болота и буераки. Он вслушивался в плач ночных птиц, видел во тьме их горящие глаза. Голодные звери выли так, что думал архиепископ, будто вот-вот вынырнут они из тьмы, ударят по повозке, искусают лошадей, а затем доберутся и до него. Тогда непрестанно читал Мисаил молитву, просил Господа уберечь, спасти и дать силы служить. В самый темный час тайно ждал он вести, что верен путь его. Глядя в ночное окно, приходила мысль: был бы знак, и тогда не страшны ни холод, ни зной, ни суровые нравы злых жителей этих мест. Да и не будь знака, он верил: все изменится на этой неприветливой земле с приходом веры, христовой проповеди, книжного знания, а главное - негасимого света православия.
И что же, вот он, этот дивный знак, словно голубь с небес, спустился к нему в тот момент, когда он, Мисаил, и не чаял. Явился не в минуты ночных дум, а в полдень после богослужения. Ведь совсем было закручинился пастырь от увиденного в Тамбове: многие здешние насельники не радели о вере, игрищами и брагой празднились. Во время службы невольно кипела гневом душа его, и тут на раскаленное сердце упало, обдав его мягким нежным холодом, это юное существо с котомкой, дитя леса, каким-то неведомым путем и по доброй воле само пришедшее к нему, чтобы спасти душу во Христе.
Нелепый мальчик в вышитой красными мокшанскими узорами рубашке расплывался перед глазами, и Мисаил плакал, не умея сдержать теплые струи сердца.
Пастырь долго молчал, затем обратился к людям:
- Возлюбленные мои! Божья воля направила чадо сие принять православную веру - это ли не свидетельство того, что Господь наш освящает светом Своим эти земли! Помните же, что здесь вы не только служилые люди и должны справно исполнять волю государя нашего, но вы есть воины Христовы, и промысел ваш - стяжать Царствия Небесного себе и спасать души заблудших язычников, - он подозвал легким движением ладони Тумая, положил руку на его плечо и продолжил. - Знайте же, что все грозы и тяготы не так страшны, как погибель души! И потерять ее много горше, чем расстаться с бренной плотию! Так бейтесь же с татью без страха и с верой во Христа в сердце, стойте твердо и крепко на новой русской земле! Меж собою живите без ссор и зависти, усердно и непрестанно молитесь! Помните: Церкви Божии не должны оставаться у вас без молитвы никогда! Учите детей своих страху Божию и пуще всего запрещайте ходить в кабаки, равно и в домах своих вина не держите, пива и всякого хмельного питья. Праздники проводите без вражьей мечты и игр, не ставьте качелей, релей, и не творите смуту в мире!
Люди молчали, потупив взоры. Только теперь мальчик стал различать не кутерьму разномастных фигур, а отдельные лица. Человек, что не снимал руки с его плеча, сказал им что-то особенное на этом странном языке. По спине пробежала дрожь - да, эти новые люди были другими, совсем непохожими на тех, что жили с Тумаем в лесной общине. Они хмуры, их нестарые лица изрезаны ранами, в эти искривленные морщины накрепко запеклись порох и пыль дорог. Их обветренные души нелегко расшевелить, а в глазах будто застыл какой-то недобрый, волчий огонь. В них не увидеть счастья и самое страшное - не различить и надежды на него, нет веры, что завтра будет лучше. Однако это знание о будущем принимается холодно и спокойно. Никто не собирается отступать, опускать руки, понимая, что от будущих дней стоит ждать только худа, голода, мора, пожара, нашествий иноплеменных. Но они - эти люди-волки, решили жить здесь и драться за свое логово-крепость, и именно они и никто другой подставили свои руки-лапы в тот миг, когда он, Тумай, потерял от духоты сознание. Мы разные, но мы будем вместе, сама собой откуда-то пришла мысль в его юную голову.
А вот человека в красивой одежде, как показалось мальчику, люди-волки принимали с уважением, но не как своего. Да, они почитали его, но это было почтение не из чувства страха перед его властью, и не из чувства любви. В мокшанской деревне был самый старший жрец, к нему обращались "озатя" и тоже почитали, но не так, как этого человека. Мисаил был подтянут, строг, справедлив, но не был суть одно с обществом этих людей. Понять глубже их отношения мальчик не мог, да и совершенно иным был занят его ум. Яркий человек улыбался Тумаю, а значит, был готов дать то, ради чего мокшанин оставил родных, отца и мать, сестер, дедушку Офтая, дом, пчел и все, что было дорого, и пришел сюда, в мир суровых людей-воинов.
***
Мисаил попросил оставить его наедине с юношей. Они зашли в собор, и архиепископ, видя нарастающее волнение Тумая, допустил к таинству только двух священников-помощников в похожих на его одеждах, и певчих. Он долго читал молитвы, крестился, и всё также, как и во время службы, его слова повторялись женскими голосами, отражались эхом, и мальчик слушал, не понимая происходящего, и отчего-то радовался. Спустя время Мисаил отвел его в притвор, жестами показывая, что нужно переодеться в белую, очень длинную рубаху. После босиком мальчик вышел на площадь - большинство людей разошлись по делам, но женщины, дети и священники, что съехались в крепость из разных слобод, по-прежнему были тут. Мальчик обернулся, и увидел Мисаила - он тоже переоблачился и теперь был не в дорогих, а строгих черных одеяниях. Взяв за руку юношу, он повел его к воротам, и вскоре они оказались на купальне недалеко от мельничной запруды. Люди, крестясь и читая молитвы, последовали за ними. Стоя поодаль, они смотрели, как две фигуры шли вниз, как неловко ступал мальчик босиком по речным камушкам. И так, держась за руки, они вдвоем вошли по пояс в реку.
Мисаил что-то говорил, крестился, затем положил руки на плечи Тумаю и вдруг окунул в воду. Мальчик запаниковал, захлебнув ртом и носом воды. Но, поднявшись, не успел он отдышаться, как тут же сильные руки надавили на плечи и вновь опустили его в воду. На третий раз он успел набрать воздуха, и, нырнув, за короткий миг различил в зеленоватой воде струйки пузырей, колыхание водорослей на песчаном дне, стайки испуганной молоди рыб.
- Крещается раб Божий, - услышал он гулкий звук из-под воды, и вынырнул.
Архиепископ замер, и над Тамбовом нависла тишина, только стучало, брызгало и пенило воду, ворочаясь, позеленевшее от мокроты мельничное колесо на другом берегу.
- Иоанн, - Мисаил дал имя новокрещенному.
Тумай-Иван после странного купания хотел и плакать, и смеяться. Его бил озноб. И тогда Мисаил улыбнулся и надел на его шею блестящий золотом нательный крест. Мальчик взвизгнул, быстро спрятал его за пазуху и сжал в кулаке, словно боялся, что этот символ кто-то может отнять. Пастырь вновь взял его за руку, и они пошли к стенам крепости, оставляя за собой мокрые следы. Мисаил говорил что-то, мальчик дрожал и смеялся. Он не понимал слов, но по тембру понимал - человек хвалит его, говорит хорошее.
В толпе, что встречала их у проезжих ворот, слышались всхлипы женщин и молитвы священников. Мисаил подвел к ним новокрещенного мокшанина, и что-то высоко, назидательно говорил. Ему не уставали кланяться.
Мальчик переоделся, архиепископ также сменил облачение. Прощаясь у дверей собора, они обнялись, и Мисаил велел ему непременно взять с собой мокрую крестильную рубаху. Также он положил ему в ладони небольшие, похожие на бочонки кругляши белого хлеба с изображением креста.
- Неси свет веры в свое селение, Иван, - сказал пастырь на прощание. - И пусть сродники твои и все, кого знаешь, идут в храмы православные за крещением, за спасением души. И я сам приеду к вам, и буду делить тяготы и несчастия, и помогу по мере моих сил. Храни тебя Господь! - и он перекрестил мальчика.
Тумай спешил домой. Он шел тем же, обратным путем по крепости, шатался, как нетрезвый, и прохожие останавливались, некоторые подбегали, теребили, смеялись и говорили что-то, но мокшанин старался не обращать внимания. У башни на выходе не оказалось охранников в красных одеждах, но в сосновый венец по-прежнему был воткнут его черешковый нож. Мальчик совсем и забыл о нем. Взявшись за рукоятку, он дернул, затем сильнее и сильнее. Не получилось! Он приложил все силы, ладони раскраснелись и ныли, но вытащить его юноша так и не смог. Что он скажет дома старику Офтаю, ведь это был его подарок...
В последний раз он обернулся на крепость со слезами, посмотрел на прочно въевшийся в дерево нож, и пошел по мосту. Дозорные с башен скучно смотрели, как сутулая фигура движется вдоль берега Цны, исчезает в поросших подлеском низинах и вырастает на бугорках и окончательно теряется среди плакучих ветвей старых прибрежных ветел.
***
Ночная гроза, раскаты грома и главным образом мысли не давали уснуть отцу Мисаилу. И хотя отвели ему самое лучшее место для почивания, взбили перины и оказали много излишних по его мнению забот, сомкнуть глаз он не мог. Легче и привычней чувствовал он себя в пути, на разбитых дорогах, чем в дорогих палатах. Поминутно подходил он к узкому окошку, всматривался в беспросветную хмарь; его умное, спокойное лицо озаряли сполохи.
Мысли о времени, о себе, о том, что еще предстоит сделать, не отпускали. Перед глазами в темноте и шумящей дождем ночи проплывали образы прошлого. Он родился в начале этого непростого столетия, когда Русь истекала кровью от смут и войн. Польское засилье, осада Москвы, разоренные города и села, эпидемии, и главное - глухое безверие в народе, отчаяние, лихой расцвет воровства и злобы. В такую эпоху ему выпало родиться и жить. Еще юношей он встал на путь инока, значимая часть жизни его прошла в стенах Новгородской обители. Здесь же Мисаил обратил на себя внимание будущего патриарха Никона, который и благословил его стать преемником почившего Рязанского архиепископа. В присутствии царя Алексея Михайловича он принял сан.
Архиепископ Мисаил отвлекся от мыслей, отошел от окна, затеплил лампаду, долго всматривался в образы Спасителя и Богородицы. Дождь не переставал. Глядя, как огонек плавно играет на ликах, блестит на золотых окладах, он вернулся к воспоминаниям.
Приняв сан, Мисаил ближе узнал паству и духовенство, и сердце наполнилось скорбью. Вместо живой, подлинной веры народной - глухие околоязыческие суеверия, вместо ревностного служения священников - крохоборство и темное пьянство. Хмель он считал главным врагом людей и первым оружием лукавого против Руси. И он принялся вразумлять - мирян, духовенство, монахов. Игуменам он писал, чтобы у себя в монастырях в кельях вина, пива, медов хмельных, браг пьяных не держали и в вотчинах бы своих монастырских заказ крепкий учинили, чтобы крестьяне к праздникам вина тоже не курили. Священникам и диаконам также указал хмельного питья в домах не держать и по кабакам не ходить.
Но и понимал пастырь, отчего так суров и склонен к вину народ. Особенно здесь, на границе государства, в суровых условиях крепости, в постоянных осадах и лишениях. Смерть и горе были тут за хозяев. Архиепископ присел за стол, зажег свечу. Перед ним лежали несколько писем тамбовских священников, и хотя он знал почти каждое слово наизусть, вновь прочитал их. "Приходили под Тамбов воинские люди татарове и прихожан моих многих порубили и в полон побрали, и многие дворы от того разорения опустели, и мне, богомольцу твоему, кормиться стало нечем".
То ли от полуночного мрака, то ли от прочитанного лицо архиепископа казалось темным.
"Снова приходили к нам в Тамбов пред земляной вал воинские люди многие татарове, и к городу приступали, и на все посады и слободы били, и на вылазке тамбовских полковых конных и пеших казаков и пушкарей порубили, многих в полон поимали и хлеб в поле потолочили, - писал ему другой священник. - А осадя город, пленили уезд верст на 50 и больше, по реку Челновую до села Вирятина да до села Кулеватова, и многих там порубили и полонили, и стада конские и мелкую скотину отогнали. А в селе Вирятине в церкви были, иконам поругались и церковь осквернили. И прибывала к татарам новая сила, и чаяли тамбовцы разорения до остатку".
Архиепископ держал письмо, и ладони его невольно дрожали. Сегодня вечером он собрал священников, были и те, что писали эти письма. Расспросил он подробнее, обласкал их и обещал помочь всем необходимым.
Мисаил долго думал, и перед глазами вновь возник светлый образ мальчика. Про себя он так и называл его - Ванюшей. Непростой этот коренной народ здешний, мокша, живет сыто, леса не покидает, умеет работать. Только верит в тьму языческую, почитает хранителей очага, села, богинь воды, земли, ветра... Боится всего этого, жертвы идолам приносит. И только один способ помочь им - приехать и убедить креститься. Ведь с принятием православия много лучше будет жить этот народ, был убежден архиепископ. Этим и должно заниматься священство, и Мисаил решил личным примером показать, что нужно идти от селения к селению и добрым словом убеждать язычников.
К середине ночи буря стихла, и архиепископ забылся - он уснул прямо за столом, зажав в руке огарок свечи. Ему виделось, что идет он по узкой, едва различимой в сочной траве тропинке, и, держась за руку, шагает рядом с ним его крестник, мокшанин Ваня. К ним выходят из чащи и смотрят умными глазами лесные звери - зайцы, косули, лоси, даже хозяин-медведь примял земляничную поляну, лежа провожал их. Мальчик такой же, как и был сегодня, но хорошо знает русскую речь.
- Отче, зачем мы здесь, в этом мире? - спрашивает он. - Может, нам было бы лучше совсем и не родиться?
- Что же ты такое говоришь, Ваня, ведь каждый из нас послан Господом со своим умыслом.
- А я знаю, зачем он послал тебя, отче, - мальчик останавливается, смотрит прямо в глаза. - Ты окрестишь тысячи моих братьев-соплеменников, но сам погибнешь от нашей стрелы. Тебя не поймут и не примут: тем, кто любит лес и его духов, кто не знает вашего языка и суровых привычек, нечего делать в русских церквах.
- Но ты же пришел! Зачем же ты принял веру?
- Не спрашивай, отче, не надо. Береги себя и не ходи к тем, чье сердце озлобленно. Не вразумишь ты никого.
Тропинка пропала, исчез и мальчик, и Мисаил увидел себя - одинокого, как перст, стоящего напротив шумящей толпы настроенных против него мокшан. Они вооружены, а в его руке лишь крест. Он оборачивается - за его спиной мальчик, он плачет, тянет и зовет идти назад, отступить, но пастырь не боится, идет смело к язычникам и улыбается. На устах застывает доброе слово, которые он так хочет сказать - и не может, в него летят и летят стрелы... Они вонзаются со всех сторон, и падая, Мисаил не чувствует боли, а видит над собой бескрайний мир, солнце, звезды и Христа в длиннополой белой рубахе, простершего руки от края и до края небосвода...
...Архиепископ Мисаил оторвал голову от стола. В окно белым голубем заглядывало утро. В углу по-прежнему теплилась зажженная ночью лампада, и пастырь отогнал обрывки тревожного сна, встал на колени, и славил Господа за то, что он даровал новый день и радость служить Ему.
Над крепостью лился колокольный звон. Его малиновое эхо уходило дальше и дальше. Сегодня архиепископ снова будет служить в соборе, но перед этим он решил подняться на самую высокую - Московскую башню тамбовского кремля. Колокол бил, и он был непривычен здесь, от его шума в глубокие ямы прятались крупные лещи и щуки, уходили в непролазную чащу лесные звери. И главное, он пугал и гневил степняков.
С высоты архиепископу были видны слободы, что со всех сторон окружили крепость, линии деревянных укреплений, слабые дымки сигнальных костров. И вдали, почти у самого горизонта Мисаил вдруг различил фигуру кочевника - с луком и колчаном он поднялся на красивом белом скакуне на возвышенность и также, как и архиепископ, молча смотрел, что происходит окрест. И хотя их разделяли несколько верст, пастырь ощутил совершенно ясно, как сошлись их глаза. Словно молния била между ними с каждым ударом церковного колокола, и лишь тогда Мисаил отвел взгляд, когда степняк резко дернул коня и галопом помчался вниз с пригорка, растаял в бескрайности дикого поля. Конь уносил дозорного кочевника прочь от крепости, и степные ветры заметали его следы.
Архиепископ Мисаил спустился, его радостно встречал народ. Он благословлял каждого, улыбался, брал на руки младенцев, которых сегодня ему предстояло окрестить. А колокол не умолкал...
***
Крошечный человечек в белой с красными узорами рубахе казался былинкой - ветер гнул его, налетал мокрыми обрывками листьев. Прибрежные дубы шумели, ивы подметали длинными волосами пенящуюся от дождя воду. Тумай шел, пугаясь стихии, и понимал, что злые духи сделают все, чтобы не позволить ему добраться домой, исполнить до конца долг, ради которого его послали в крепость.
Тумай дрожал - тянуло найти дерево, крона которого убережет от влаги, и переждать дождь, но знал, как сильно его ждали в селении, да и ночевать в сырости и холоде одному, беззащитному, даже без ножа, было страшно. Его пугала река, и он старался не приближаться к ней. Казалось, что вот-вот из волн поднимется огромная черная фигура, покрытая чешуей и слизью. Узкие глазки будут жадно искать и найдут его, и это холодное безжалостное существо станет преследовать, пока не настигнет. Опасность чудилась и со стороны леса. Поминутно ему казалось, что из дождливых сумерек, скрываясь за лапами молодых сосен, к нему присматриваются злые глаза, и вот-вот хищники окружат его. От безысходности мальчик застыл на миг - промокший и уставший, он понял, что остался один, совершенно один в шуме дождя. Он поднял голову вверх, надеясь, что увидит там огромный золотой крест. Но небо было бесконечно глубоким и черным, как дно лесного колодца...
...Его отец Паксют в эту минуту не находил себе места. Не раз он порывался идти тем же путем, которым послал мальчика. Старики успокаивали его, поясняя, что ничего нельзя изменить и на всё воля божеств, которые не оставят Тумая. Отец садился, вставал, ходил из стороны в сторону. Отчего-то вспоминалось то утро, когда родился его мальчик, тот холодный дождь, осень. И он снова выходил из дома, стараясь услышать в шуме дождя тихие шаги единственного, так по-особенному любимого в эти минуты сына...
...Смеркалось, но затяжной ливень не прекращался. Вода на реке пузырилась от дождя. В потемках мальчик наконец увидел ориентир - поваленную молнией березу, и свернул в чащу. Он шел, не узнавая мест, со страхом понимая, что стихия запутала его, и найти путь в деревню будет нелегко. Мальчик брел, его шатало и, выйдя уже в полной темноте на малознакомое открытое место, он упал и стал ползти, пока не уткнулся лбом во что-то большое и шероховатое. Это что-то показалось теплым, родным, Тумай прислонился, едва дыша, достал из котомки сырую крестильную рубаху и укрылся ей. И понял, что двигаться больше нет сил. Нет, нельзя уснуть в сыром холоде, нельзя. Но в ушах звенело, будто пели в церкви, и он проваливался глубоко, видел перед глазами обрывки событий сегодняшнего, самого долгого в его жизни дня...
...Паксют не выдержал. Он выбежал в ночь, в дождь. Волосы и борода быстро намокли. Дышать стало тяжело, и он ни о чем не думал, а только рвался вперед и слушал, как противно чавкают, увязая в рыхлой земле ноги. Если будет нужно, мокшанин пробежит так до самой крепости, и вырвет у плохих людей своего сына. Скрепя сердце он был вынужден отправить его туда - главному жрецу селения, озате Кирдяю, приснился страшный сон, будто сам верховный бог Шкай люто прогневался на них и скоро нашлет мор и пожар. И было сказано в том сне, что должен самый юный и чистый душой житель селения отправиться в крепость и принести оттуда маленький символ в виде креста - в дар Шкаю. И не просто выпросить или тем более выкрасть, а получить его у священника, пройдя ритуал. И если не сделает мальчик этого в тот же день - не миновать беды... Паксют спешил, понимая, что разгул стихии - это начало предсказанной во сне беды. И он бежал, также безумно, как и тогда, в день рождения Тумая, плакал и молил, чтобы вернулись добро, милость и любовь, что царили тогда в мире...
Сам того не понимая, ноги вынесли его на опушку. На ту самую опушку, где стоял огромный хозяин-дуб, а под его кроной в лопухах сидел... Нет, теперь не заяц, а его сын Тумай, завернутый в какую-то грязную тряпицу. Паксют бросился к нему, поднял обмякшее тельце в насквозь промокшей одежде. Он нес его на руках, обернув в крестильную рубаху, шел в лесных сумерках, смотрел на бледное лицо мальчика, на посиневшие губы и золотой крестик, что блестел, выбившись из-под рубахи. Дождь прекратился, и раскаты грома уносили его куда-то, в далекие неизведанные земли...
...Едва забрезжил рассвет, мальчик с трудом открыл глаза. Рядом с ним лежал кто-то большой и теплый, и мальчик не сразу понял, что это отец, и он, Тумай, почему-то оказался дома, рядом с так любимой им печью, в которой теплились угольки. В полумраке он различил тень своей невысокой матери, она не спала. Почему и как он оказался дома? Может быть, все увиденное от начала и до конца было сном? Он тут же просунул ладонь за пазуху: золотой крестик отца Мисаила был с ним...
- Мне нужно найти озятю, - сказал он на языке мокши и закашлялся.
- Полежи, еще рано! Как ты себя чувствуешь? - мать протянула горячий отвар.
Мальчик отхлебнул, отдышался и поднялся на ноги:
- Нет, мне нужно!
Одевшись, он выбрался из дома. Брел мимо мокшанских невысоких строений, где пока что еще все спали, за селение, туда, где у корней старого дерева бил ключ. Это место считалось священным, и Тумай знал, что именно здесь он и отыщет жреца.
У ключа никого не оказалось. Мальчик вздохнул и уже хотел возвращаться домой.
- Я слышал, что ты принес! Отдавай же его немедленно! - услышал он голос за спиной. Озатя Кирдяй - невысокий, с кривыми ногами, с длинной бородой и морщинистым лицом вырос перед ним, словно гриб из мокрой травы. В руках у него был неотесанный посох, на плечах - грубо обработанная шкура медведя, так что казалось, будто зверь положил ему со спины свои лапы.
Тумай снял с шеи крестик.
Гладкий камушек омывала вода, и озатя аккуратно положил на него жертву. Старика долго трясло, и он что-то урчал, шептал, сопел и кряхтел, бил по земле посохом, и не сразу мальчик сумел различить слова. Лишь обрывками он слышал, что старик просил у Шкая-кормильца милости, дождика и теплых рос, долгого светлого дня. Заметив, что мальчик все еще здесь, жрец довольно грубо приказал ему уйти и еще долго кряхтел и бубнил что-то.
Дождь давно прекратился. Тропинка обветрилась, траву обдуло, только земля по-прежнему оставалась черной и рыхлой. Тумай поднялся и сел на бугорок, откуда был отличный вид на умытый сосновый лес; смотрел, как разгорается новый день, обещающий быть теплым. Рядом с ним молча присел самый близкий ему человек и наставник - сгорбленный и сухой, как ветка, дедушка Офтай. Ничего не нужно было говорить - они просто улыбнулись друг другу. На плечо мальчика незаметно присела пчела, она чистила лапки, готовясь лететь на работу. Тумай был счастлив - яркое солнце, что поднималось над его головой, разгоралось сильней, словно пело с высоты о том, что Шкай больше не гневается, и всё также любит трудолюбивых лесных жителей, которых по своей воле создал много веков назад...