День начался странно, один из тех, что в цепочке событий составляют связующую твоей жизни. Ты тот, который в который раз приоткрыл веки небытия - ширму, за которой всё та же неизвестность. Вокруг тебя, не смотря на это всё, остаётся в том же вечном круговороте, всё так же без изменения, и только в твоих мыслях птицы сомнения вьют гнёзда. О Космос, услышь меня, далёкие галактики протяните мне ваш млечный путь, я готов принять присягу Тевтонскому ордену.
Ливень не прекращая, барабанит шрапнелью в приоткрытую дверь, наверняка, где-то там бродячий пёс труситься, поджав мокрый хвост к промокшим чреслам. Капли дождя сделали их лица прозрачными, паутина усталости проступает всё отчётливее на лицах прохожих. Но я здесь, в этом пространстве, окружённый трех мерностью Ашера. И я уже свыкся с тем, что мой дом вовсе не дом, а верхняя палуба не пошедшего ко дну по странному стечению обстоятельств парома. И мне остаётся быть наедине со своей грустью и меланхолией. А внизу подо мной менестрель бьёт брешь в подсознании, ища выход, так же как мои краски кровью души пытаются залить потухший космической пустотой мир. А там за моей спиной улицы, носящие их повторяющееся бесконечно имена, там идёт торговля душой и телом, запускаемая тотализатором мысли. И те, кто вчера управлял марионетками, сами становятся ими. Тягучая протоплазма заполняет мой гемоглобин вместе с выхлопами машинного газа. Полиэтиленовые цепочки скрепляют молекулы бытия, и мир задыхается, земля не дышит. Горнило прогресса принимает всё новые и новые безропотные жертвы, сторговывая виртуальный продукт нового тысячелетия. Огненный вирус беспощадно мочит связующие аминокислот. Мутация пополняет наш мир восторгом комнаты кривых зеркал. И услужливый импресарио подаёт на праздничный стол отрыжку культурного суррогата, шербет приторно-сладкого убожества и обмана. А где-то там Лио-Чан (читай санскрит. 1.676.98, потерянной в далёких горах Тибета рукописи) лелеет хрустальный замок пустоты и приглашает рубиновых журавлей поселиться в нём. Но он не знает, что птицы давно покинули этот мир, к которому никогда не принадлежали. И тогда старец Ли протаптывает тропу к роднику и пускает огненно-красную слезу в журчание покоя. И он видит их отражения, разветвлённые на тысячу тонких цветных жилок на фоне сиреневого неба и тонкий голосок лютни из далёкой провинции Шан Лайн, шлёт старцу пасхальный привет.
-Сударыня! Вас посетила блажь, так выпустите же свои колесницы из огненно-красных хрустальных шаров к далёким небесным сферам. Пусть пророчица ночных дорог погасит раннею свечу в своей лачуге, и дети одарят счастьем и покоем уснувший мир. Белогривые ласточки, сплетаясь в кольца на эмалевом небе, несут покой к своим глинобитным гнёздам. Смех рассудка пророчит далёкую усталость грёз бездонным весям.
-задайтесь же вопросом милая, найдёт ли полыхающий зверь горнило смерти. Киньте клубок бытия ему, ишчещему покоя в рунах грёз. И может быть тогда, зверь запоёт вам песню странствий, где горные водопады прокладывают свой путь по тенистым ложбинам мхов. Кристальный ручей оживит вас чарами людской доброты, и вы увидите ваши сны наяву. Я посещал когда-то ваши палати, заходил в комнаты, овеянные мраком, вы нежились государыня, подставляя лучистое тело неге дня. Да, там за решотчетой верандой в золотых клетях тешилась стая хрустальных журавлей старика Ли.
Я хочу спросить вас, где же те нефритовые ожерелья, которые я клал в вашу постель, освещённую бреющими лучами проснувшегося солнца. Вы спали! И ваш сон был соткан из сплетения тысячи бус рассыпанных по росистой траве умолкшего века. Ваша мартышка Чунь заходилась в неистовом восторге, ведь знала о ждущем её угощение. Я ласкал её гладкую шерсть и думал, что так будет всегда. Но был ли в тот момент я тем самым, который уносил вас в нежных объятиях к запредельным далям. Мы часами проводили у той полуразрушенной беседки у спящего озера и лесные птицы рассказывали нам о тоске глухарей.
-А помните, тот лось, старый сохатый, пустился в пляс, увидав нас, и, запутавшись рогами в сплетениях ветвей вербы, жалобно стонал, прося помощи, и нам он казался совсем ручным. Те старые качели возле беседки, я часто багровыми вечерами возвращался к ним, вспоминая бессонные ночи и ваш нежный стан. Вы мечтали научиться играть на свирели, вам казалось, что сын музы Каллиопсы, Орфей не сможет сравниться с вами в понимании зверей и жизни леса. Ваша империя спала, ещё не проснувшись от мрака раздора и вражды, охватившую её задолго до вас, а вы, бодровствующая с мягкой походкой таинственной грации, подносили к моим губам полный бокал золотого вина ретсина. Я мог только пригубить, потому что в тот момент понимания приближающейся разлуки я искусал их, и сейчас приторно-сладко-солёный привкус крови на губах, смешиваясь с вином, кипятил моё сознание, ведь я знал, что мы расстаёмся уже навсегда.
Да, кстати, хотел добавить, что тогда в Шанхае 1913 года был признателен вам за те добрые шутки и веселье, окружённый вашей нисходящей к моей сущности добротой, я так радостно у вас на поводу изображал старого рикшу на празднике китайских фонарей и бенгальских огней. Вы скрывали ваше прелестное лицо венецианской маской, и ваши слуги несли вас на украшенной свечами гондоле да, тогда в Шанхае 1913. Мне было радостно зреть в ваши прелестные очи не скрытые покровом маски, и слёзы радости прозрачными блёстками стекали по моему лицу. А потом вы распустили всех своих слуг, и мы возвращались вдвоём по узким улочкам, освещённым отблеском факельных шествий. Люди, встречающиеся нам по пути, кланялись и улыбались радости мира вместе с нами, и в тот момент я был счастливейшим из смертных, моё сердце полностью принадлежало вам, моя императрица. Потом был бал в поместье Великерских, они, супружеская чета, не переставая, часами говорили о смутных временах и о том, что настало время отправлять дилижансы. Их шофёр, спал в парадной мертвецки пьян. Заиграла лезгинка, и я нежно повёл вас, да это было так давно, бал в поместье Великерских. Вы говорили тогда, что корабельные сосны Шишкина вам ничего не говорят, и сокрушались о судьбе Левитана, что Чехов так зря мучался, пытаясь защитить его от превратностей судьбы. Я отвечал вам, что лучше писать оды, и что мой этюдник давно спит на чердаке. Вы вспомнили, что ещё девочкой любили коллекционировать бабочек, и ваш дед князь Мерлинский, бывший некогда в Бразилии привёз вам чудесные экземпляры пёстрых существ. Вы хотели к ним прикоснуться из любопытства, но ваша старая матушка нежно отвела вашу детскую ручонку, и после этого вы забросили это занятие. И сейчас, много лет спустя, далеко на чужбине, зная, что большинство наших родных спит на полях Пер-Лашез, я прошу, молю, владычицу Небес, дайте знать о себе, и может там вдалеке от родины счастье даст нам скоротать вместе отведённый век.
Дождь лил, не переставая уже третьи сутки, я смотрел печально в окно, зная с уверенностью, что когда-то это всё было наяву, и старик Ли из провинции Шан-Лай ждущий своих хрустальных журавлей и молодая Мерлинская, рядом с которой я провёл не меньше как десяток лет, и Шань-Хай, и бал в поместье Великерских, всё это было наяву в те времена и с теми людьми которых я никогда уже не увижу. И одинокими вечерами я зажигаю ни одну свечу в память о тех, о ком мне никогда не суждено узнать. А за окном неоновый свет небоскрёбов, шум машин и сигнализаций, мир высоких технологий и абсурдных религий, мир, к которому в душе я не принадлежу. И иногда при свете пляшущих теней от свечи я вижу Мерлинскую, она зовёт меня туда к себе, где когда-то мой род и её сплелись в одно могучее дерево, так печально закончившее свой веке на мне.