Он мечтал всегда о саксофоне. Саксофон всегда грезил, что тонкие пальцы человека когда-нибудь коснуться его никелированного тела. Саксофон не знал о существовании нотных тетрадей, также как не подозревал о скрипичных ключах, аддаджио и крещендо, которые наверняка были известны не духовым инструментам.
Он не был человеком загадочного континента, где встречаются как пигмеи, так и зулусы. Он никогда не плавал в цепях на рабовладельческих галерах в Новую Голландию. Но всегда видел в каждом городе, в котором бы ему ни довелось побывать, человека на мосту вдыхающего атмосферу заката в лица запоздавших прохожих игрой на саксофоне. Эти сказочные инструменты таились на витринах музыкальных магазинов, своими чехлами вызывая зависть любого фетишиста. Эти инструменты были созданы для блюзовых улиц ночных мега полисов, и только там, на магазинных полках, играли роль неподвижных аллигаторов. Ему часто мечталось встретить женщину в красном, бросающую в его иссиня-черную театральную шляпу серебренный пенни тогда, когда он вдыхает в жилы золотого инструмента душу таксиста или ночного бродяги, или запоздавшего обитателя ночного кабаре или ирландского паба. Ему хотелось увидать их втроём, он в чёрном сюртуке, она цвета бардо и золотой саксофон - вместе составляющими трио ночной звезды.
Саксофон же лежал неподвижно на витрине магазина и грезил, как губы одинокого таксиста коснуться его отдающего привкусом кислоты тела. Он грезил каждое движение мундштука входящего в его оболочку. Человек нужен был лишь для того, чтобы вдохнуть пар жизни коснувшись его аэрогенной зоны. Для этого ему не нужна была стройная девушка в красном, хватало одного таксиста.
И как часто бывает в жизни, и саксофон, и одинокий таксист, думали почти об одном и том же, но каждый по-своему. Над таксистом каждую ночь нависал звёздный шатёр, саксофону же приходилось довольствоваться электрическим светом. И тот и другой видели своих клиентов, выбирающих их. Тогда когда в сотый раз чьи-то потные руки тормошили тело саксофона, заставляя его вылезти в очередной раз из футляра, очередной пассажир таксиста, агрессивно хлопая дверью кэба, вылезал на мокрый тротуар не расплатившись. Хорошо если дело обходилось без ножа Гринвич & Санс Компании образца 1888 года или кольта местного гробовщика.
По закону водевильного жанра рано или поздно им предстояло встретиться, каждый из них готовился к этому по лишь ему одному ведомому сценарию.
Таксиста долгими вечерами колотило лёгким ознобом. Нотный самоучитель найденный в старом заброшенном доме валялся без дела. Тайна скрипичных ключей и дифирамбов как-то не вязалась с посвящением в убегающую разделительную полосу и навыком поиска себя в переплетениях дорог и авеню. Он пускал клубы лёгкого дыма в форточку выходящую в задний дворик местной ратуши. На подоконнике плавился воск, коллоидными клочьями оседающий на дне освещенного сосуда. В соседней комнате сосед метатель ножей тренировался на своей сиамской кошке. Та жалобно мяукала и не давала ему ни на чём сосредоточиться. Уснуть было невозможно, держалась июньская жара, свойственная этому континента.
Саксофон днём погружался в предвкушение эйфории от прикосновения и ожидания тепла любящих человеческих рук, от ощущения выделения слюнных желез ротовой полости играющего на нём музыканта.
Девушка в красном, не смотря на все эти перепитая, брела вдоль Зингер штрассе и любовалась шляпками выставленные в магазинчике старого француза Де ля Ре. Мечталось о Париже и свежевыкрашенных каштанах. Стояла мерзко моросящая погода свойственная этому веку на данном континенте. Хотелось свеже-весеннего блюза.
Стоит упомянуть в этой истории старые часы с кукушкой на картине М. Шагала они медленно тикали, и были вне сомнения достаточно самодовольны, являясь современниками Адольфа Сакса.
Саксофон не знал о том, что ему предстоит ещё пролежать на полке 50 лет, пока он не попадёт в антикварный магазин на смежной авеню. Руки старого таксиста будут уже не те, да и сам саксофон потеряет свой характерный металлический блеск.
А пока у обоих была молодость, желание приобретать навыки и находить себя в разных не свойственных им ситуациях. И каждый раз проезжая по Бруклинскому мосту таксист выходил бросить золотой пенни моложавому негру саксофонисту. Старого шарманщика, с неизменными попугаем и мартышкой, он не замечал, а ехал дальше. Где-то рядом женщины О.Генри следили за пожухлым кленовым листом, за окном стояла великая американская депрессия. Клёну было не до каких-то странных и непонятных людских разборок, он знал, что если он дерево листопадное, то ничего странного не происходит (примерно то же знают раки и змеи проходя линьку).
Они встретились много лет спустя. Золотой пенни блекло тускнел под старым комодом, не подавая виду, что всё дело в нём. Тяжёлая старческая рука медленно подняла монету и выбросила её в окно. За тем та же рука бережно вложила духовой инструмент в чехол, и человек отнёс его старьёвщику Мойве, живущему на соседней улице. Они были старыми друзьями и любили коротать долгими вечерами за чашкой итальянского фраппэ на 175 авеню. Старьёвщик приютил инструмент на самом видном месте. " - И зачем они так легко прощаются с тем, что им дорого!", - уже много лет, обитая в этой лавке, не мог надивиться старый еврей. Был обеденный перерыв, и в очередной раз ему пришлось перевернуть вывеску с надписью "Прожито".
С тех пор, этот замечательный инструмент имеет свойство подражать человеческому голосу мощным фрулато.
