В Нью-Йорке можно найти все. То же самое, впрочем, можно сделать и в Москве, но в Нью-Йорке это намного легче, хотя и не так легко, как многие думают.

Мне предстояло жить в Нью-Йорке неделю без денег и без крыши над головой. Таких там много, и я даже слышал, что их там кормят бесплатным супом, но где и когда, я так и не узнал. Участи бездомного мне удалось избежать, потому что я принадлежу к великому Братству Ветеранов Китая. Мы, много лет назад сумевшие выжить в Китае, теперь, если нужно, бросаем все свои дела и спасаем друг друга. Нас осталось мало - четыре-пять человек на всю планету, но и этого достаточно.

Спасать меня примчался Алан из Монреаля. Он прилетел накануне вечером, среди своих друзей в Бруклине нашел мне жилье, утром встретил в аэропорту, в обед мы с ним выпили бутылку грузинского вина в Центральном парке Манхеттена, потом он снабдил меня небольшим количеством денег и умчался обратно в Монреаль. Между прочим, все мы, члены Братства, отличаемся одним общим свойством - у нас все время туго с деньгами.

Таксист, который нас вез из аэропорта им. Кеннеди в Бруклин, сделал огромный крюк, наверное, чтобы проверить, хорошо ли работает счетчик. Он говорил с тяжелым нью-йоркским акцентом и делал вид, что не понимает, что Алан прекрасно пониммет, как нужно ехать. Это я просто к тому, что можно обнаружить в Нью-Йорке, даже если ничего не искать.

Грузинское вино мы пили, засунув бутылку в бумажный пакет. Пить спиртное на улице в Америке запрещено. Но так, как пить хочется не только в России, то люди здесь прячут бутылки в бумажные пакеты и пьют из горла. Если пить из бумажного пакета, то это уже легально, ибо полицейский не имеет права делать обыск в вашем пакете без санкции прокурора. Между прочим, к этому относятся очень серьезно, как полицейские, так и те, кто пьет из горла.

Простившись с Аланом, я отправился бродить по Нью-Йорку. Про этот город сказано уже достаточно, и ничего нового я добавить не в состоянии. Зато в моем мировосприятии Нью-Йорк кое-что добавил. Раньше я считал, что самый гнусный город на свете - это Москва, самый паршивый городишка - это Ногинск, а все остальные города - это различные их сочетания и вариации. Оказавшись в Нью-Йорке, я понял, что бывает намного хуже. Я не могу сказать, что Нью-Йорк еще более гнусный город, чем Москва - это было бы неправдой. Нет, Нью-Йорк - это что-то совсем другое. Нью-Йорк - это ужасающий город, и подобное восприятие города было для меня совершенно новым.

Я брел по Бродвею. Поперек шли стриты, вдоль - авеню. Бродвей пересекает их всех под углом, и поэтому не называется ни стритом, ни авеню. Я пересек знаменитую 42-ю стрит там, где она пересекает не менее знаменитую 5-ю авеню, и от этого образуется еще более знаменитая Таймс Сквэа. Двигаясь на юг, или, как говорят в Нью-Йорке, вниз, я вскоре пересек 41-ю стрит, а потом и 40-ю стрит. Я прошел еще немного и пересек 39-ю, 38-ю, а затем и 37-ю стрит. После этого я задумался, ибо вдруг осознал, что если я буду столь же настойчиво двигаться дальше, то ничего кроме 36-й, 35-й и т.д. стрит я не пересеку. А если я пойду по одной из этих стрит налево или направо, то начну с той же фатальной неизбежностью пересекать авеню. Ничем, кроме номеров, все эти улицы не отличаются. Впрочем, не совсем так, - они отличаются небоскребами, ибо небоскребы очень индивидуальны. Но они скребут небо где-то очень высоко, а я был внизу на земле. И вообще, все эти небоскребы похожи на динозавров: такие же огромные и такие же безумно сильные, только динозавры были глупыми, а эти, очевидно, очень умные - а это еще хуже.

Прогулка среди динозавров мне быстро опротивела. Я вернулся в свое пристанище в Бруклине и стал разыскивать по телефону остальных ветеранов Китая. Мне удалось найти Андрею - она оказалась в городке по имени Дерм в северной Каролине.

- Привет, - сказала Андрея, - ты где?

Я сказал, что на этот раз судьба занесла меня в Нью-Йорк.

- Какой ужас! - сказала Андрея. - Ну и как ты там?

- Мне не нравится этот город, - сказал я затравленно.

- Это хорошо, - радостно ответила Андрея, - значит с тобой все в порядке. Езжай сюда.

- Слушай, Андрея, какой бы ни был этот город, но мне кажется более естественным ехать из Северной Каролины в Нью-Йорк, чем из Нью-Йорка в далекий городок Дерм.

- Это правда, - согласилась Андрея, - но у меня нет денег.

- Надо же, какое совпадение - у меня тоже.

На это Андрея сказала "гм..." и задумалась.

- Ладно, - через минуту сказала она, - ты сиди там, я сейчас что-нибудь придумаю.

Она позвонила через два часа и сказала, что придумала и уже все уладила. Там, в Дерме, в университете Дьюк есть кафедра славистики. На этой кафедре есть люди, которые сделали своей профессией изучение того, что происходит в Советской России. Сейчас они бьются как рыба об лед, пытаясь понять, что же происходило на съезде народных депутатов России. У них есть пачка газет "Советская Россия" со стенограмой. Если я им помогу, они мне оплатят дорогу в Демр и обратно, правда, только на автобусе.

Я сказал, что восемь часов на автобусе меня не пугает, а то, что они ничего не могут понять - это хорошо, значит с ними пока еще все в порядке.

Андрея сказала, что завтра к вечеру на главной автобусной станции Нью-Йорка Порт Осорити меня будет ждать заказанный на мое имя билет, и мне остается только сесть в автобус и ехать.

Вот ведь, черт возьми, все-таки цивилизация! - подумал я и пошел пить пиво. Мне даже в голову не пришло, какую оплошность я допустил, сказав про себя пустую легкомысленную фразу.

Я сидел на берегу пролива, который отделяет Бруклин от Манхеттена рядом в Бруклинскм Мостом в кафе, которое называлось "Кафе-на-Реке". Мне его показал Алан, сообщив при этом, что из-за вида на Манхеттен, здесь все безумно дорого, кроме пива. Пиво от сочетания с Манхеттеном почему-то не дорожает. Поэтому, когда ко мне подошла симпатичная официантка и игриво спросила, чего я хочу, я с достоинством сказал, что сегодня вечером я бы хотел только пива. Это симпатичную официантку нисколько не смутило, и она не менее игриво назвала мне штук пятнадцать сортов. Я сделал задумчивый вид и спросил ее, не обидится ли она, если я задам ей, возможно, не совсем вежливый вопрос. Официантка сделалась еще более игривой и заявила, что она уже привыкла ко всему. Тогда я спросил ее, какое у них есть не американское пиво. С виновавым видом она ответила, что только "Ханикен". Таким образом, проблема выбора была решена.

Мне бы хотелось, чтобы это замечание хоть немного порадовало моего милого читателя, счастливо добывшего неамериканского пива где-то в недрах гнусного города: американское пиво просто ужасно.

На другом берегу тысячами огней сиял Манхеттен. Я видел перед собой эту мерцающую громадину и всем своим нутром ощущал ужасающую силу, которую она излучает. Да, это намного хуже динозавров. Боюсь, что это даже хуже, чем коммунизм - эта колоссальная холодая мощь, прежде чем разрушиться под собственным весом, способна раздавить все на свете. А разрушится она еще не скоро, ибо в отличие от динозавров и коммунизма, она организована значительно умнее.

Хотя и эта мощь уязвима. Я не сразу заметил, а когда заметил, то не придал этому большого значения, но на гигантском мерцающем теле Манхеттена было крупное черное пятно, покрывающее целый район. Только много позже, когда большие и малые катастрофы стали непрерывно сопровождать меня по Америке, я вспомнил этот первый увиденный мною знак. Как сообщил мне потом Алан, в тот час, когда я ступил на американскую землю в аэропорту им. Кеннеди, в одной из линий подземки крысы (коих там, кстати, не счесть) перегрызли изоляцию кабеля. Получилось короткое замыкание, сгорела станция метро, и целый район Манхеттена на несколько дней остался без энергии.

Хотя, честное слово, разрушать Америку не входило в мои планы.



Несолидная Америка

Солидные люди в Америке автобусами не ездят. Это я понял сразу, ибо в центральной автостанци Нью-Йорка Порт Осорити я увидел вполне советские очереди. Далее я понял, что несолидных людей в Америке тоже много, ибо даже к окошечку "Информация" я стоял с полчаса. Там, в этом окошечке, мне сказали, что заказанными билетами ведают именно они, но о моем билете никакой информации не имеется, и появится она может не раньше чем за час до отхода автобуса.

Я пришел за полтора часа до отъезда и через полчаса узнал, что билета по-прежнему нет. Тогда же я впервые услышал магическую фразу, которая затем стала всюду сопровождать меня по Америке:

- Донт ворри - не волнуйся, - ласково сказал мне сонный негр, - это бывает.

Перед моими глазами стали явственно вырисовываться контуры Щелковскогоа автовокзала. Поэтому от окошечка я не ушел, а стал возле него как столб, вежливо пропуская мимо себя очередь со всеми накопившимися в ней недоумениями несолидных американцев.

Мой билет появился за двадцать минут до отхода автобуса. Сообщив об этом, сонный негр флегматично предложил мне стать в очередь, теперь уже в билетную кассу. На мое отчаянное замечание, что я же не успею, ничего кроме нового "донт ворри" он мне посоветовать не смог.

За пять минут до отхода автобуса я добрался до кассы, показал затребованный паспорт, в чем-то расписался и получил свой билет, который почему-то представлял собой целую книжечку разных бумажек. До отхода автобуса оставалось две минуты, я окончательно вжился в атмосферу Щелковского автовокзала и побежал сломя голову.

К месту посадки в автобус я примчался в тот момент, когда автобус должен был уже уходить. Однако, вместо автобуса с поглядывающим на часы водителем, я обнаружил закрытые ворота и упирающуюся в них толстую очередь с огромными сумками, чемоданами и рюкзаками. Здесь было человек шестьдесят, и все они были совершенно несолидными. Кто-то сонно сидел на чемоданах, а кое-кто - просто на полу среди окурков. Сквозь густой табачный дым можно было рассмотреть большое объявление на стене "Курить запрещается". Вдоль очереди лениво бродил какой-то оборванец и клянчил деньги, называя себя вьетнамским ветераном. Денег ему никто не дал, и он ушел.

Минут через двадцать, когда очередь выросла человек до ста, ворота отворились, и за ними обнаружился автобус. Человек в униформе стал проверять билеты и медленно-медленно по одному пропускать людедй.

Я в своей жизни достаточно поездил экспрессом "Москва- Черноголовка" и автобусную арифметику знаю неплохо. Никакие чудеса американской цивилизации столько людей в один автобус не поместят. Поэтому, когда человек за двадцдать до меня ворота со словами "мест больше нет" закрылись, я это воспринял как просто еще одно банальное подтверждение универсальности законов природы. Автобус ушел с опозданием минут на сорок, но меня это уже не волновало, ибо он ушел без меня.

Стоявший возле меня толстый мужик стал громко материться. Отсеяв с некоторым трудом из его речи нехорошие слова, я по немногим оставшимся понял, что мужик призывает начать бойкотировать компанию "Грейхаунд" и получил еще одно подтверждение универсальности законов природы. Немного отличается лишь форма их проявления, ибо у нас принято грозить жалобами "наверх". Причем, призыв к бойкоту, хотя и звучит солидней, столь же бессмыслен, как и наша жалоба, ибо в Америке компания "Грейхаунд" такое же монополит как у нас "Аэрофлот".

К этому времени я уже достаточно потерся в очереди, чтобы не задавать глупых вопросов о расписании автобусов - оно не имело никакого смысла - люди просто стояли и ждали. Я окончательно успокоился и стал листать свою книжечку билетов. В результате я сделал немаловажное для себя открытие. Оказалось, что мне предстоит ехать с двумя пересадками, и именно поэтому у меня было так много билетов - три туда и три обратно. Причем все эти билеты - это не более чем символы уплаченных денег, а что касается автобусов и мест, то это уж как повезет в данных конкретных обстоятельствах.

Ворота открылись минут через сорок, и еще минут через двадцать я поехал. Автобус намеревался ехать ни много ни мало аж в Майями, на самый юг страны, и моя главная проблема состояла теперь в том, чтобы не проспать Ричмонд. Поэтому при посадке я спросил у водителя, сколько по его мнению мне предстоит ехать. Он взглянул на меня, как на наивного мальчика, дальше он молча обвел рукой окружающее пространство, чтобы я проснулся и осознал, где нахожусь, а потом поднял глаза кверху, чтобы я понял, что вопрос не по адресу. Мне стало стыдно своей глупости, и в оправдание я сказал, что боюсь проспасть. На это водитель мне ласково улыбнулся и сказал "донт ворри".

Водитель оказался мудрым человеком - Ричмонд проспать было невозможно, также, впрочем, как и все остальные остановки, которые он делал по дороге. На каждой остановке включался свет, начинались галдеж и толкотня. Все это выглядело крайне несолидно, и чтобы хоть как-то развеять атмосферу Щелковского автовокзала, я выходил и через трубочку тянул кока-колу.

Я сидел на переднем сиденье справа от водителя и маялся от того, что некуда протянуть ноги. Слева через проход сразу за водителем сидел мужик и тоже маялся, но, в отличие от меня, он не молчал, а говорил, причем говорил очень громко, адресуя все это водителю. Водитель изредка лениво огрызался. На одной из остановок этот мужик подсел ко мне и поделился своими претензиями. По-русски их можно пересказать только устно и только в кругу крепких мужчин, а в письменном сильно адаптированном варианте они выглядят примерно так: "Тра-та-та, чтоб его тра-та-та! Этот [нехороший] человек, тра-та-та, меня совершенно за[мучил]. Я, тра-та-та, замерз как тра-та-та, а он, тра-та-та, чтоб его тра-та-та, не хочет выключить свой [нехороший] кондиционер!". После этого мужик стал смотреть на меня вопросительно, ожидая моральной поддержки. Я не силен в беседах такого стиля, но одну фразу я знал, и чтобы не раскрывать свое сильно иностранное происхождение, которое могло перевести беседу в русло "перестройки-Горбачева", я ему сказал: "Хоули-флаин-факин-шит!", причем сказал это очень искренне. Мужик остался мною доволен. Почему-то в подобных сентенциях, произносимых искренне, акцент почти незаметен.

Автобус объехал стороной Филадельфию и Вашингтон, и в Ричмонд прибыл около трех часов ночи. Остановившись, водитель, прежде чем открыть дверь, счел нужным обратиться к пассажирам с краткой речью. Его выступление сводилось к тому, что он поздравляет всех пассажиров и радуется вместе с ними, ибо, начиная с этого пункта, бардак кончается. "Это уже не Нью-Йорк - вы приехали в Вирджинию!" - заключил он. Его последняя фраза прозвучала так убедительно, что я чуть было ему не поверил. К счастью, глубоко въевшаяся советская жизнь научили меня не верить словам.

Выйдя из автобуса, я немедленно обратился к стоявшему рядом служителю автовокзала, который объяснял выходившим пассажирам, куда кому следует идти. Проглядев мои билеты, он посмотрел в потолок и сказал: "Шесть сорок". Я спросил его, это номер автобуса, номер рейса, или время? Он снова посмотрел мои билеты и снова сказал: "Шесть сорок!". Я повторил свой вопрос, и тогда он, глядя мне в глаза, медленно и с расстановкой опять произнес: "Шесть сорок!!!". И я ушел, ибо дальнейшие расспросы могли спровоцировать беседу в терминах непереводимого американского фольклера, в котором я был не силен.

Тот номер, что он повторял, был очень похож на время отправления моего автобуса, но я отказывался в это верить. Было только начало четвертого, и я просто не мог себе представить, что в этой дыре мне предстоит болтаться больше трех часов, тем более, что и присесть здесь, как водится на Щелковском автовокзале, было негде. Поэтому я обратился в окошечно "Информация". Там, изучив мои билеты, долго рылись в каких-то книгах и, вконце-концов, сообщили мне исчерпывающую информацию: ближайший автобус, следующий в нужном мне направлении, будет отправляться в 5 часов 20 минут, и посадка будет происходить через выход N 11.

Это было уже намного лучше. Можно было спокойно покурить и даже побродить по окрестностям. Однако, советская привычка сомневаться во всем не давдала мне расслабиться. Я взялся изучать расписание и осматриваться по сторонам. В расписании я так ничего и не понял, осмотр окружаюащего мира лишь подтвердил мои подозрения, что я нахожусь в еще одном здании Щелковского автовокзала, но время я потратил не зря, ибо в какой-то момент включились динамики и сообщили, что автобус в сторону Рали будет через час, и пригласили на посадку к воротам N 12.

Это была уже третья, получанная мною здесь информация, и она никак не согласовывалась с предыдущими двумя. Поэтому, стоя в очереди к воротам N 12, я был убежден, что на этом поступление информации не закончится. И я оказался прав. Минут через десять на середину зала вышел человек в униформе, сложил ладони лодочкой и громко прокричал, что автобус в сторону Рали отправляется через пять минут, и все желающие могут идти к воротам N 14. Очередь послушно перебежала к другим воротам, и я вместе с ней.

Посадка шла как обычно, и, как это всегда со мной случается, за три человека до меня места в автобусе кончились. Ворота закрылись, и оставшиеся люди стали уныло расползаться. И вот тут я, наконец, обнаружил, что пройдя советскую школу жизни, я имею некоторые преимущества перед наивными американцами, ибо, в отличие от них, я от ворот не ушел. Тот, кто много ездил экспрессом "Москва- Черноголовка" знает, что информация, которую говорит водитель, заключается не в словах "мест нет", а в интонации голоса и в выражении его глаз. Поэтому я нисколько не удивился, когда минут через пять ворота приоткрылись, и водитель сказал мне заходить. Я даже потянулся в карман за рублем. Однако рубля у меня с собой не было, а доллар мне было жалко, да и водитель, казалось, вполне удовлетворился моим билетом, поэтому я прошел просто так.

Я прошел автобус из конца в конец, не нашел ни одного места, вернулся к водителю и вопросительно на него посмотрел. "Я же говорил, что мест нет", - спокойно сказал он, и я, удовлетворенный его правдивостью и неортодоксальным отношением к жизни, сел в проходе рядом с ним.

В Рали я уже не стал ходить по автовокзалу и приставать с дурацкими вопросами к его служителям, а просто обошел водителей стоявших там автобусов, и один из них меня взял.

В Дерм я приехал в восемь утра, когда тихая американская провинция только начинала просыпаться.

В Дерме растут пальмы. В Дерме улицы расчерчены крест-на-крест в стиле стрит/авеню, и жители садятся в машину, даже если им нужно просто перейти улицу. В Дерме, как и во всей Америке, люди любят пиццу и бегают трусцой, даже если им это совсем не нужно. В Дерме тихо и скучно. И может быть из-за этой провинциальной тишины, а может по каким-то другим причинам, здесь есть люди, которые читают газету "Советская Россия" и пытаются понять, что же говорилось на съезде народных депутатов России. Мне было их искренне жаль. И народных депутатов, которые так хотят что-то сказать, но не могут, и тех специалистов из университета Дьюк, которые так хотят понять, что же хотели сказать народные депутаты и не смогли. Впрочем, народных депутатов мне было жаль только там, под пальмами, в тихом городке Дерм, потому что в России они вызывают у меня совсем другие чувства.

Не думаю, что бы подобные советологические исследования приносили пользу Америке, но если это так, то я своей помощью, несомненно, нанес ей вред. Возможно, что люди, занимающиеся под сенью пальм Россией уже дошли до мысли, что чужая душа - потемки, тем более русская, и особенно если она - народный депдутат. Во всяком случае, к тому времени, когда я на их деньги приехал предлагать им помощь, они уже не пытались выяснять тонкие структуры этих душ. Они хотели хотя бы расклассифицировать их на левых (хороших), правых (нехороших) и тех, которые ни то, ни се, т.е. поддерживают Горбачева. Для этого каждому выступавшему нужнов было давать очки: очень хороший человек получает +2, просто хороший - +1, ни то ни се - 0, нехороший - -1 и совсем нехороший - -2. В результате должна получиться адаптированная к американскому стилю мышления картина русских душ. Тонкости душевных структур выражались дробностью очков, которая возникала после усреднения по времени, ибо от выступления к выступлению степень хорошести/нехорошести у многих душ варьировала.

Я думаю, американские специалисты получили то, что хотели получить, а именно - чрезвычайно сложную цифровую картину душевных структур народных вожаков России. Хочется лишь надеяться, что среди них нет математиков. Иначе они заметили бы, что подобные сложные структуры лучше всего получаются на компьютере с помощью генератора случайных чисел. Ведь компьютер умеет генерировать случайные числа значительно лучше человека. Даже если этот человек приехал из России.

Говорят, что каждый человек сходит с ума по-своему. После того, как я походил по Нью-Йорку и поездил по Америке, я увидел, что это не всегда так. Однако есть в Америке удивительное место, Западная Вирджиния, в котором произрастают действительно своеобразные сумасшедшие. Я там никогда не был, но я знаю двух человек, которые выросли в Западной Вирджинии.

Одного звали Игер, он был пилотом-испытателем первых гиперзвуковых самолетов в 50-е годы. Он обогатил американский язык знаменитой ныне фразой: "Listen guys, I've got a little problem up here..." (Знаете, ребята, у меня здесь возникла небольшая проблема...). Игер произнес эту фразу всего несколько раз в жизни. Каждый раз он произносил ее с ленивой неохотой, и каждый раз это означало, что гдве-то там, в стратосфере, его аппарат горит, разваливается на части и падает как кувыркающийся булыжник. Ныне эта фраза в ходу среди всех американских пилотов - она устанавливает своего рода кодекс чести, не позволяющий беспокоить окружаюащих по пустякам.

Другого человека, с которым мне посчастливилось быть знакомым лично, зовут Андрея. Она выросла в респектабельаной, обеспеченной семье, и ей, казалось, было уготовано соответствующее будущее. Предполагалось, что она будет изучать компьютеры, или, может даже сделает карьеру адвоката. Однако уже в юных годах Андрея стала давать отклонения и спрашивать окружающих: "А вы счастливы в своей жизни?". Ее респектабельное окружение становилось в тупик. К компьютерам Андрея потеряла интерес, потому что к ним, как она быстро осознала, этот вопрос был неприменим. Потом она потеряла интерес и к Америке, потому что где-то в глубине почувствовала, что и к ней этот вопрос почему-то тоже никакого отношения не имеет.

Андрея стала искать, где, по крайней мере, сам вопрос мог бы иметь смысл, и нисколько не удивительно, что, в конце-концов, она вышла на Достоевского. В результате она стала изучать русский язык. Респектабельная семья пришла в ужас, но было уже поздно.

В отличие от окружавшего ее мира, там, где пахло Русью, все было настолько таинственно и непонятно, что, казалось, можно было найти все что угодно, даже Истину. Увлекшись таинственным и непонятным, она, на всякий случай, стала изучать еще и китайский язык.

Потом, оставив свою семью в полуобморочном состоянии, она отправилась изучать таинственные недра кириллицы непосредственно - в Ленинград.

Там, на ее вопрос "Счастливы ли здесь люди?", произносимый уже по-русски, встречаемые ею русские ребята мурлыкали что-то таинственное про доллары и о том, что они были бы просто счастливы изучать этот великий вопрос вместе с ней, но только глядя на эту страну со стороны - из Америки. Измученная окружавшей ее тайной, там, в Ленинграде, Андрея и произнесла свою, ставшую впоследствии знаменитой, фразу, открывшую ей значительную долю советской истины. Сидя в своей комнате в общежитии для иностранных студентов, обращаясь к потолку, она сказала: "СССР - такая могучая социалистическая страна, а у нас даже нет телевизора!". Вечером к ней постучал сияющий вахтер и принес телевизор. Он даже сказал что-то вроде того, что у них как раз сейчас происходит улучшение жизни иностранных студентов.

Сделанное ею открытие не особенно воодушевило Андрею, но все-таки она еще раз попытала счастья, и, обращаясь к всемогущему потолку своей комнаты, спросила у него, счастливы ли здесь люди. На следующий день на уроке ей посоветовали более внимательно смотреть программу "Время". Это было время, когда в Советской России гас закат эпохи позднего застоя. К чести Андреи, надо сказать, что хоть она и была сумасшедшей, но не до такой степени, чтобы более внимательно смотреть программу "Время".

И тогда она не нашла ничего лучшего, как отправиться немного поизучать еще и иероглифы - в Китай. Там все оказалось столь же таинственно и столь же похоже. Только письма она теперь получала вскрытые более грубо и перепачканные коричневым китайским клеем. Поэтому ей не понадобилось много времени, чтобы догадаться обратиться к потолку своей комнаты в общежитии иностранных студентов. Дело было в декабре в городе Нанкине на южном берегу великой реки Янцзы. Андрея печально посмотрела вверх и сказала: "Китай - такая могучая социалистическая страна, а у нас в комнате собачий холод!". Вечером ей принесли электроплитку.

Андрея вернулась в Америку и, к восторгу своей семьи, согласилась учиться на адвоката. Теперь, в недрах юристпруденции никто не интересовался категорией счастья, но зато и потолки больше не реагировали ни на какие ее просьбы.

Тем не менее, однажды запавший в душу вопрос о счастье не прошел для Андреи зря. К тому времени, когда я приехал навестить ее в Дерм, она уже закончила школу адвокатов и теперь смогла устроиться работать лишь водителем университетского автобуса, да и то временно. Счастье - капризная штука.

Андрея отвезла меня на своей машине в Рали. Она хотела хоть частично сократить мое общение с автобусами "Грейхаунд". Андрея прошла хорошую школу жизни, и со свойственной ей проницаемостью чувствовала, что дело тут не только в том бардаке, которым без сомнения славится "Грейхаунд", но и во мне самом. Поэтому на прощанье она мне посоветовала поменьше возмущать окружающую среду.

Возвращение обещало быть гладким, ибо на том автобусе, что я сел в Рали, было написано "Нью-Йорк", и мне, как-будто, не грозили никакие пересадки. Тем не менее, я все-таки спросил водителя, действительно ли он собирается ехать туда, куда обещал добраться его автобус. Водитель мне твердо пообещал доехать до Ричмонда, где он живет, а затем он собирался идти домой. Он сказал, что устал и хочет спать. О намерениях следующего водителя у него не было твердой уверенности, но тем не менее, он полагал, что в конце-концов все будет О.К. и, разумеется, добавил, чтобы я "донт ворри".

По дороге в Нью-Йорк водители менялись три раза, и у каждого я тщательно выспрашивал о его намерениях. Каждый мне говорил, что он устал и хочет идти домой спать, но, тем не менее, автобус все-таки доставил меня на центральную станцию Порт Осорити в Нью-Йорке, причем с опозданием всего на два часа.

Справа от меня сидел молодой человек, чем-то похожий на нашего слесаря-водопроводчика, и эмоционально обсуждал кризис в Персидском заливе с другим человеком, сидевшим позади меня. Своего соседа сзади мне рассмотреть не удалось, но манера его речи сильно напоминала нашего премьера Рыжкова, когда тот по телевизору исполняет плач Ярославны. Мой сосед слесарь горячился и предлагал немедленно разбомбить Багдад, а Рыжков его жалобно успокаивал, в том смысле, что может быть еще как-нибудь и обойдется.

В конце-концов их дискуссия вышла к тому удивительному факту, что в этот раз русские, как будто, на их американской стороне. Мой сосед справа сразу же заметил, что завтра эти коварные русские могут запросто передумать, и все пойдет как обычно, только намного хуже.

- Я знаю этих русских, - добавил он. - Я не верю им. Они опасны.

Моим первым эмоциональным порывом было сказать ему, что я не опасен. Я подумал, что может стоит с ним поговорить, постараться быть обаятельным и улыбчивым, и тогда, возможно, мне удалось бы устранить хотя бы одну из множества тех опасностей, которые делают его жизнь такой трудной. Однако я пропустил момент, когда можно было вклиниться в разговор, и очень правильно сделал.

- Они очень опасны! - снова заговорил мой сосед справа. - Дерьмо!

Он забыл о Персидском кризисе. Он перекинулся на русских, и его эпитеты, которыми он награждал моих бедных соотечественников, стали совершенно непереводимыми. Рыжков нас защищал очень вяло, а потом совсем скис и замолк.

Завершил русскую тему мой сосед-слесарь так:

- О! Тра-та-та! Они страшно опасны, эти русские! Я бы их всех перестрелял!

Я больше не хотел начинать разговор. Я не был уверен, что у меня будет время доказать ему, что я очень обаятельный и не опасный. Поэтому я сделал вид, что сплю.

В действительности, конечно, трудно сказать, насколько его намерения были серьезны. Через некоторое время, например, он пообещал убить водителя (когда тот вместо обещанных 10 минут стоял на остановке полчаса) и не сделал этого.

В Нью-Йоркском аэропорту Ла Гвардия, откуда мне предстояло лететь на конференцию в Колорадо, билет, заказанный на мое имя, мне вручили немедленно.

Наконец, - подумал я, - приключения кончились. И это опять было большой неосторожностью с моей стороны. Многие люди в Америке мне говорили, что, в отличие от автобусов, авиационный сервис здесь работает идеально. Увы, они не учитывают "русский фактор": все, что так или иначе имеет дело с русским духом, просто не может работать нормально. В этот раз носителем русского духа в аэропорту Ла Гвардия, видимо, оказался я сам.

Зал ожидания был укрыт мягкими ковровыми дорожками. По этим дорожкам чинно прохаживались взад-вперед респектабельные американцы. Другие, не менее солидные американцы с достоинством утопали в мягких креслах, благородно потягивали пиво в баре, снисходительно перебирали цветастые финтифлюшки в сувенирных киосках. В отдельном уголке зала, в своего рода гетто, заклейменном значками сигарет, виновато ютились курильщики. По всему было видно, что и они сами и все окружающие понимают - курить недостойно солидного человека, и только безграничная терпимость Америки к разного рода человеческим странностям не позволяет им, солидным американцам, смотреть на курильщиков совсем уж с презрением.

Через огромное на всю стену стекло было видно, как красивые авиалайнеры гуськом, один за другим, ползут к взлетной полосе. Между посадочными терминалами деловито суетились сияющие красками транспортеры и одетые в яркие одежды люди. Все было очень солидно и красиво, все функционировало как хорошо смазанный механизм.

Поддался этому деловому настрою и я. Выкурив сигарету среди потакающих своим несолидным слабостям американцев, я, подражая окружающим, с чувством собственного достоинства пошел садиться в красивый авиалайнер.

В традициях американского авиасервиса считается вполне естественным, что пилот сам общается со своими пассажирами. Во время полета он сам делает некоторые объявления и даже дает шутливые комментарии к некоторым иногда возникающим проблемам. Если, к примеру, у самолета не выпускаются шасси, или загорелся мотор, пилот сам берет микрофон и говорит знаменитую фразу Игера: "Знаете, ребята, тут у нас возникла небольшая проблема... Тут наши лампочки пытаются нам сообщить, что мы горим и падаем, но, я думаю, они, как всегда, все сильно преувеличивают. Тем не менее, знаете, вы на всякий случай пристегнитесь, уберите колющие и режущие предметы и наклонитесь вперед..."

Поэтому, когда минут за пятнадцать до посадки в самолет к чинно сидевшим в терминале пассажирам вышел пилот и взял микрофон, этому никто не удивилсял. Пилот обаятельно улыбнулся и сказал:

- Меня зовут Том Мэйс, я - пилот. Знаете, ребята, у меня такое впечатление, что горючего на нашем самолете не хватит, чтобы дотянуть до Дэнвера. Не хотелось бы вас огорчать, но, я думаю, нам придется сделать промежуточную посадку в Канзас-Сити. Уверяю вас, это не будет очень обременительно.

В подобном объявлении чувствовалось что-то очень несолидное, но пилот проявил столько обаяния, что пассажиры просто снисходительно поулыбались и успокоились.

Во мне же что-то екнуло. В Дэнвере у меня было два с половиной часа пересадки до моего следующего самолета в Аспен. Тем не менее, я отправился за объяснениями к симпатичной представительнице компании Юнайтед Эарлайнз.

- Донт ворри, - сказала она мне, - промежуточная посадка займет не больше получаса.

Услышав знакомое "донт ворри", я вздрогнул и приготовился к наихудшему. Через пять минут симптичная представительница компании Юнайтед Эарлайнз взяла микрофон и сказала, что у них там в самолете что-то не так, пока они сами не могут понять что, но во всяком случае в ближайшие полчаса самолет взлетать не будет.

Я снова проявил слабонервность и пошел за объяснениями.

- Донт ворри, - сказана она мне, - у вас еще будет достаточно времени в Дэнвере.

Увы, в казалось хорошо смазанном механизме что-то сильно заклинило. Через полчаса представительница Юнайтед Эарлайнж с виноватой, но все еще обаятельной улыбкой сообщила, что теперь они уже выяснили, что именно сломалось в самолете. В настоящее время они изо всех сил его чинят, но в ближайший час самолет едва ли сможет взлететь. В качестве оправдания она сказала, что хотя они чрезвычайно "сорри", пассажиры должны осознавать, что значительно удобнее починить самолет здесь на земле, чем заниматься этим потом в воздухе.

Теперь желающие поговорить с очаровательной представительницей Юнайтед Эарлайнз образовали целую очередь. Солидные американцы проявили совершенно несолидную суетливость. Они почему-то очень хотели избежать полета на сломанном самолете и желали добраться до своих мест назначения другими путями. Моя судьба, однако, была предопределена - другого пути в Аспен, кроме как через Дэнвер, не существовало.

Очаровательная женщина, теперь уже устало, снова сказала мне "донт ворри" и пообещала зарезервировать мне место на следующий рейс из Дэнвера в Аспен. Потом она добавила, что я, тем не менее, еще могу успеть на свой предыдущий самолет, если буду достаточно быстро бежать через Дэнверский аэропорт от секции компании Юнайтед Эарлайнз к секции компании Юнайтед Экспресс, которая осуществляет полеты в Аспен. Я спросил ее, каким образом мой багаж будет знать о моих спринтерских способностях. Она ответила, что это ей не вполне ясно, но по ее мнению, свой багаж я все равно в конечном счете получу.

Потом она прочитала мою фамилию и узнала во мне русского. Очаровательная женщина пришла в восторг и просияла. Она призналась мне, что она тоже русского происхождения. Я почувствовал некоторое облегчение - возможно, не я один был виноват в происходящем.

Через час было объявлено, что шансы взлететь через полчаса увеличиваются. Правда, тут же очаровательная женщина мило добавила, что тем пассажирам, которые собирались лететь этим самолетом дальше на Западный берег, следует оставить подобную затею. Она сказала, что количество пассажиров так уменьшилось, что теперь у самолета нет никакого резона лететь дальше Дэнвера. Я стал ждать объявления, что по тем же причинам у самолета вообще отпала необходимость куда-либо лететь, однако через полчаса оставшихся самых смелых пассажиров пригласили в самолет.

Служащие Юнайтед Эарлайнз изо всех сил делали вид, что с самолетом уже все в порядке, но, тем не менее, мы стояли на месте еще с полчаса, и мне все время явственно слышалось лязганье гаечных ключей и глухая ругань где-то там в его брюхе.

В полете милые замученные стюардессы бегали от пассажира к пассажиру и виновато заглядывали им в глаза, как провинившиеся собаченки. Когда я согласился выпить пива "Ханикен", мне показалось, что эта симпатичная девочка готова заплакать от счастья. Они добились своего. Мы, оставшиеся пассажиры, оказались не только самыми смелыми, но и великодушными. Мы их простили.

Спустя полтора часа включился пилот. По его голосу чувствовалось что он тоже готов на все, чтобы заслужить прощение. Он сказал, что изменил свое мнение о способностях этого самолета и теперь почти уверен, что сможет долететь до Дэнвера без промежуточной посадки.

Он оказался молодец, этот пилот. Когда мы садились в Дэнвере, двигатели еще работали.



Аспен, штат Колорадо

В сумеречной комнате устало горел камин. Рядом лежал аккуратно сложенный штабель сухих дров и большое завернутое в полиэтилен полено с биркой местного магазина "горит 1 час. 3$." На стенах висели картины цветов и Скалистых гор, веселые лица горнолыжников и цветуюих женщин. Телевизор я заставил молчать, ибо ни о чем, кроме Персидского кризиса и вреда холестерина он сейчас рассуждать не мог, а я предпочитал слышать потрескивание огня и печальный голос Стинга из кассеты "Nothing Like the Sun".

Была ночь и великое одиночество. Вечное звездное небо, немые синеватые очертания скалистых вершин, вымершие улицы... Такое одиночество бывает только в горах, или только в Америке. А здесь я был не только в горах, но и в Америке.

Аспен, штат Колорадо. Аспен означает всего-навсего осину. У имени Колорадо более сложное происхождение, но у меня оно прочно ассоциируется с названием того знаменитого жука, который прославился тем, что эмигрировал из Америки в Россию, а не наоборот. Про жука здесь давным-давно забыли, а вот нашей осины на склонах гор действительно много, и вообще, все это сильно напоминало бы предгорье Кавказа, если бы не поселок Аспен, который странным образом смахивает на незамысловатую декорацию.

Строго под линеечку расчерченные крест-на-крест просторные улицы, аккуратно расставленные коттеджики и гостиницы для заезжих исключительно респектабельных американцев, солидные автомобили и не менее солидные велосипеды, предельно вежливые резиновые улыбки и вымирающие с наступлением сумерек улицы - все это на фоне живых настоящих гор кажется призраком. Похоже, чтобы появился город, не достаточно поставить дома - нужно чтобы под ними отложились кости многих поколений, и только после этого, как продолжение этих ушедших жизней, город начинает жить своей собственной жизнью и становится городом.

А пока в Аспене, как, впрочем, и во всей Америке, живут младенцы, хотя некоторые из них и очень солидные. Приехать из умирающей России и смотреть на этих уверенных в себе детей, без умиления просто невозможно. Боже мой, они серьезно думают, что этот праздник будет вечен!...

На август 90-го года больше всего на свете они были озабочены распространенностью коварного холестерина в продуктах и происками Саддама. О том, что на планете, кроме Америки существует еще и Ирак, они с некоторым удивлением узнали месяц назад, зато о существовании России стали уже забывать. Может, это и к лучшему.

Кроме того, эти дети совершенно уверены в полезности бега трусцой, презирают курильщиков и вообще полагают, что для солидного разумного человека просто неприлично иметь слабое здоровье и уж тем более относиться к нему пренебрежительо. Поэтому, когда в первый же день мой сосед по коттеджу Пол увидел меня с сигаретой на зеленой лужайке посреди насыщенной горным кислородом атмосферы, он сразу же мне заявил: "Если вы будете курить, вас никто не будет принимать всерьез!". Я думаю, он сказал правду-матку, которую мне стеснялись сообщить многие другие знакомые и незнакомые люди в Америке, настоятельно советовавшие бросить это дело немедленно и навсегда. К курению здесь относятся так же серьезно, как и к наличию бодрого уверенного вида и ослепительной улыбки. Однако там, на детском празнике в Аспене, в отличие от многих других его участников, у меня было несравненное преимущество. Я приехал из умирающей обреченной России, я был приговорен умереть вместе с ней, и мне было в высшей степени наплевать на расположение ко мне Америки. Хотя, признаюсь, иногда мне было забавно ее подразнить.

Что касается Пола, то я на него не обиделся. Этот молодой человек знал толк в жизни и никогда не стеснялся высказывать своего отношения к чему бы то ни было. Он был уверен, и не без оснований, что имеет на это право. Некоторое время назад он отвлекся на несколько лет от теоретической физики, сам, своей головой, сделал себе миллион, и после этого снова вернулся в теоретическую физику. Он был живым олицетворением одного из тех чудес, которые возможны только в Америке. Правда, во время деланья миллиона он сильно испортил себе характер, и теперь сам стал жертвой общественного мнения, ибо из-за своей прямоты он приобрел репутацию "анфан террибль". В результате, ни один солидный университет не берет его на работу, хотя, говорят, теоретик он неплохой. Так что общественное мнение в Америке сильнее миллиона, что уж тогда говорить о тех опустившихся личностях, которые, не имея миллиона, еще и курят. Так или иначе, но в Аспене моим соседом был безработный миллионер. Это, конечно, можно назвать причудой, но мне показалось, что осознание себя безработным его всерьез угнетало. Хотя внешне он вел себя вполне респектабельно: по утрам съедал кукурузные хлопья с молоком, по вечерам два-три раза взбегал на гору Аспен высотой метров триста, раз в неделю отправлялся на восхождения в горы, женщинами и вином не увлекался.

Однажды мне пришлось понаблюдать Пола, так сказать, в действии, во время восхождения. Это была красивая гора с романтическим названием Замок. Она стоила того, чтобы на нее взойти, но у нее был один недостаток - на вершину вела простая утоптанная тропа. Поэтому Пол, чтобы разбавить восхождение хоть крохой острых ощущений, прямо по Высоцкому, решил выбрать по-возможности трудный путь. Вместо того, чтобы пойти по утоптанному "бродвею" прямо на перемычку, с которой до вершины десять минут, мы подошли к горе сбоку и оказались перед крутым скальным гребнем.

Нас, горовосходителей из научного сборища в Аспенском центре теоретической физики, было семеро, из них, ходивших по горам было двое - Пол и я. Лидером, разумеется был Пол. На подходе он бегал как молодой горный козлик, скакал туда-сюда и вообще брызгал здоровьем. Я, наоборот, двигался медленно, как старая мудрая черепаха, не делая никаких лишних движений, что позволяло, в общем, от него не отставать. Мы с Полом были представителями противоположных школ. Было очевидно, что ему незнакомы многодневные переходы под сорокакилограммовым рюкзаком, а мне казалось противоестественным подъехать к горе на машине, сбегать на вершину, а потом вернуться, помыться в душе, сесть в кресло и выпить кофе. Пока Пол скакал как козлик, я, как это свойственно всем старым черепахам, про себя злопыхательствовал, что, дескать, его бы к нам на Кавказ, а еще лучше на Памир - он бы там быстро присмирел.

Мы поднимались все выше, и у меня уже созревало умозаключение, что у нас на Колыме вот такие вот попрыгунчики и вымирали в первую очередь, но тут мы оказались перед гребнем и остановились. Прямо по макушке гребня идти оказалось невозможно даже для Пола, и поэтому нужно было обходить либо слева, либо справа. Пол пошел налево, и я поэтому пошел направо. Шедшие сзади тоже разделились: здоровый как сибирский дровосек болгарин Иван и маленький прыткий американец Дэвид пошли за Полом, а за мной пошли два тихих немца и соотечественник Володя, который хотя и имел небольшой кавказский опыт черепашьих восхождений, теперь, после года жизни в Париже, был несколько отягощен появившимся брюшком. Мне показалось, что такое спонтанное разделение группы было естественным.

Козлики во главе с Полом ускакали и скрылись за нагромождением скал, а мы, черепахи, оказались в длинном-длинном уютном кулуаре. Здесь не было острых ощущений, не было высоты, а было тихое спокойное "черепашье" лазанье.

Через час неторопливого подъема мы оказались на перемычке под вершиной. Вопреки ожиданиям, ни здесь, ни на вершине, не было видно никаких следов пребывания наших "козликов". Я посмотрел туда, откуда они должны были появиться, и увидел там такое, что, я уверен ужаснуло бы любого горовосходителя - там был длиннющий, безумно крутой покрытый грязью и щебенкой "мусоропровод". Я себя знаю хорошо и "мусоропроводы" тоже знаю неплохо - я бы в таком умер. Нет, разумеется, я бы некоторое время сопротивлялся, греб под себя, но, в конце-концов, я бы все равно улетел вниз вместе со всей этой щебенкой. Подобные "мусоропроводы" тем и отличаются, что даже, чтобы оставаться на месте, нужно непрерывно грести под себя, а черепахам это совершенно не свойственно. Нужно быть козлом, чтобы соваться в такие места, и нужно быть вдвойне козлом, чтобы из подобного места суметь выбраться.

Минут через сорок из "мусоропровода" послышался шум, потом появились вытаращенные безумные глаза, торчащая во все стороны черная борода, и, наконец, выполз весь Пол. Некоторое время он стоял на месте, тыжело дышал и продолжал загребать под себя воздух. На вопрос, где остальные, он молча показал вниз, потом огляделся по сторонам и побежал к вершине. Как это ни печально, но это у него было уже в той стадии, когда при любых обстоятельствах, он должен был на вершину подниматься непременно первым. Эх, Пол, Пол...

Мы подождали еще некоторое время, потом наша черепашья группа поднялась на вершину и обнаружила там совершенно счастливого и успокоившегося Пола. Потом я спустился обратно на перемычку и с ужасом стал заглядывать в эту омерзительную дыру.

Все это вполне могло кончиться очень печально, но положение спас Иван. У этого болгарского сибирского дровосека оказалась такая безумная сила, такой запас здоровья, что он сумел вытащить из этой дыры не только себя, но и уже совершенно невменяемого Дэвида. Иван стоял на перемычке, широко расставив свои богатырские ноги и очумело оглядывался по сторонам. Я им любовался. У него был вид таежного жителя, который только что голыми руками свалил неожиданно напавшего на него медведя и теперь, приговаривая: "Ну ни хрена себе, прогулялся...", чешет затылок и осматривает тушу.

- Такому можно и на Колыму, - почему-то подумал я, но вслух этого не сказал. Иван к Сибири относился с предубеждением.

Было, наверное, что-то противоестественное в моем приезде в Америку. Чем-то я нарушил естественное развитие американского порядка. В результате этот порядок возмутился и превратился вокруг меня в сплошной беспорядок, что, как меня уверяли, для него совершенно не свойственно.

Пересечь полпланеты, забраться в прекрасные Скалистые горы для того, чтобы рисовать формулы и глубокомысленно морщить лоб... Пожалуй было в этом что-то возмутительное. Правда, не я один такой, но почему-то в моем случае американское мироздание возмутилось. Может, у него просто лопнуло терпение.

Все на свете когда-нибудь кончается, закончилось и мое научное сборище в Аспенском центре. В этом не было бы ничего примечательного, если бы не тот факт, что закончилось оно ровно в тот день, когда я прилетел в Аспен. Кто-то из бюрократов в суматохе спутал бумаги, перепутал даты (что поделаешь, бывает, случаются ошибки), и, тем самым, начисто лишил меня необходимости глубокомысленно морщить лоб. Дальше там происходило совершенно другое научное сборище, на котором такой перекос моего лица никого бы ни в чем не убедил.

Я мог бы, конечно, возмутиться, затопать ногами, сказать всем им "хамы!", но даже при условии самого искреннего раскаяния организаторов, никто машину времени мне бы предоставить все равно не смог. И вот, таким образом, облетев полпланеты, я оказался у камина, в котором мирно потрескивал огонь, а вокруг призывно стояли старые Скалистые Горы. Самая высокая из них носит красивое имя Эльберт.

...Было солнце и было утро. По широкой утоптанной тропе, волна за волной, шла русская эмиграция. Здесь шли те, кто уехал в начале разрядки, в разгар разрядки и под занавес разрядки. Здесь двигались те из новейших волн, кто выскочил на заре перестройки, те, кто отбыл в разгар перестройки, те, кто умотал в закат перестройки и даже те, кто сваливал прямо сейчас, во время смуты.

Дорога была спокойная, мы топали по-черепашьи медленно и, разумеется, вели кухонные разговоры о жизни. О чем можно разговариться на склонах Скалистых Гор в штате Колорадо, где синее небо вперемешку с комочками белых облаков и еще далекой синей грозовой тучей у горизонта, вместе с пятнистыми зелеными лоскутками долины и двумя голубыми блюдцами озер образуют пестрый объемный ковер девственной Природы? О чем? - конечно же об измученной коммунистами России, о перестройке и Горбачеве. Не жди, читатель, от меня сенсаций - даже там, под красивым небом Колорадо, мы не смогли установить Истину. Она ускользала, превращаясь в занудно-уверенный треп тех, кто уехал в эпоху позднего застоя и теперь, как и вся Западная Демократия, был твердо убежден, что Горбачев имел в виду что-то хорошее. И даже горькие замечания тех, кто видел жизнь, кто застал начало новой великой Русской Смуты, не несли в себе ничего кроме печали.

А Истина шептала: "Ребята, это такая муть...", но, как это всегда бывает, ее никто не слышал.

Мы поднимались все выше, все дальше удалялись от России и от укрытой легкой дымкой бархатной долины. Вот уже и кувшинки облаков слились в сплошной ватный ковер, а тяжелая грозовая туча проглотила горизонт и закрыла полнеба.

Россия была временно забыта, и тогда я узнал много нового, хотя и не скажу, что интересного, об Америке. Пока зловещие зарницы и раскаты далеких катастроф окружали нас со всех сторон, я услашал настоящую многоголосую лекцию о том, какие в Америке бывают визы, статусы проживания, страховки, позиции в университетах и прочие увлекательные вещи. Молодые эмигранты заинтересованно слушали эмигрантов со стажем и задавали уточняющие вопросы.

Визы бывают "би-1', "би-2", "джей-1", "джей-2", "эйч", а может, и еще какие-то - я не успел запомнить. Обладатель визы "би-1" не имеет права получать зарплату на территории Соединенных Штатов, но, тем не менее, он имеет право получать суточные, размер которых устанавливается федеральным законом... Зато обладатель визы "джей-1" имеет право получать заработную плату, однако лишен возможности... Однако для получения визы "джей-1" требуется, чтобы в Госдепартамент были представлены документы, удостоверяющие... Что касается визы "эйч", то она дается только в тех исключительных случаях...

Что-то зашевелилось в глубинных слоях моей памяти. Боже мой! Опять, в который раз... Приемная Ногинского Исполкома, комиссия по прописке, квадратные метры на душу семьи... В случале, если жена беременна... Письмо с предприятия за подписью треугольника... С учетом проживания иждивенцев... Полезная площадь санузла... Ванная... Побелка... Купорос...

Кто бы мог подумать, что все это еще раз настигнет меня под небом Колорадо в Скалистых Горах! Правда, там, в Ногинском Исполкоме, было гнусно и мрачно из-за понимания маразматичной непробиваемости Советской власти, как единственного источника идиотизма. И это внушало оптимизм, ибо глубинные причины, казалось, всем понятны, а следствия воспринимаются как неизбежное, но, тем не менее, безусловное зло. А здесь, в Американском Исполкоме, среди сидевших в приемной царил такой душевный подъем, что у меня возникло ощущение полной безнадежности.

Что касается Истины, то там, на склоне горы Эльберт, она, в конце-концов, нам все-таки открылась и оказалась как никогда конкретной. Только-только начали вырисовываться те удивительные права, которые приобретает владелец "грин кард", как над горой полыхнуло и хряснуло так, что всем сразу стало не до американских законов. Истина состояла в том, что с горы нужно было сматываться, или, как говорят в горах, линять, что было сил.

С неба повалил густой крупный снег и быстро поглотил поваливших вниз русских восходителей. Мнение гор я привык уважать, но тут мне показалось, что отказ Горы нас принять похож на простой каприз. Мне не показалось, что Она настроена очень серьезно, да и вообще, все это американское законопослушничество стало раздражать. В конце-концов, мне приходилось бывать и не в таких переделках.

Короче, я решил идти вверх. Спустя некоторое время я обнаружил еще одного психа, принявшего такое же решение. Разумеется, это был богатырь Иван.

Лупило сверху, лупило снизу, лупило со всех сторон. Это было неприятно. Мой рост в те минуты мне совершенно не нравился. Потом я стал слышать явственное жужжание моей мокрой ветровки, и это было совсем неприятно. Даже на Кавказе, когда я однажды всю ночь просидел в грозовой туче, мне почти не приходилось жужжать. И Иван стал на меня посматривать с укоризной - он, между прочим, почему-то совсем не жужжал, и такое мое соседство его не могло сильно радовать.

Ближе к вершине звук стал исходить еще и из вставших дыбом волос на голове. А это было уже крайне неприятно. Хотелось прилечь и передвигаться ползком, но не позволяла непонятная гордость, и к тому же я по-прежнему был убежден, что у Горы нет серьезных намерений - она с нами просто играет. Но что было обидно: Иван оказался идеальным диэлектрикам. Я был единственным, кто трудился и разряжал атмосферу, пропуская через себя небесное электричество в землю.

Так, со вставшими дыбом волосами под звуки электрического блюза я и поднялся на вершину. Несколько секунд я даже постоял на самой макушке, выпрямившись во весь свой гигантский рост. И хотя, возможно, было бы очень романтично, сказать: "Я умер от электричества в Скалистых Горах Колорадо", однако небеса не разверзлись, и гром не грянул. Гора впитала в себя часть небесной энергии и отпустила нас с миром.



В Калифорнию

На этой планете не так уж мало хороших людей, и все они - мои добрые знакомые. С американцем Стивом мы познакомились много лет назад на конференции по красивым формулам в Швеции во время игры в футбол. Я там старательно морщил лоб, изо дня в день рисовал умопомрачительные формулы, и, в конце концов, мой слабый разум до того помутился, что я не выдержал, подошел к главе американской делегации профессору Лютеру и заявил ему, что у меня складывается впечатление, что американцы совершенно не умеют играть в футбол. Профессор Лютер оказался человеком выдержанным. Он подождал начала очередного заседания, потом взял слово и сказал, что должен сделать важное сообщение. Он сказал, что получил оскорбительное заявление от одного из членов советской делегации, утверждающего, что никто в Западном мире не умеет играть в футбол. Он умышленно слегка переврал мои слова, имея в виду, как это тогда было принято, сколотить антисоветскую коалицию.

В зале послышался ропот, а из дальнего угла раздалось громкое "ва-ва-ва-ва!", которое получается, если кричать "а-а-а-а!", периодически закрыая рот ладошкой. Эти безобразные звуки издавал крепкий, похожий на Горринчу молодой человек по имени Стив.

Столкновение двух миров, казалось, было предрешено. Было выбрано место, назначено время, и с обеих сторон слышались воинственные заявления. Однако жизнь оказалась намного сложнее. Дело в том, что в столовой, куда имели обыкновение заходить рисователи красивых формул, был краник, наподобие водопроводного, из которого совершенно неограниченно текло пиво. Это было время, когда в Советской России пиво исчезло еще не окончательно, однако вид этого краника в стене, вид этой рукоятки, которую можно было поворачивать в любое время и в любом количестве, был нестерпим. Поэтому, несмотря на все свои воинственные заявления, к послеобеденному времени, когда должна была состояться схватка, способных передвигаться бегом с советской стороны с большим трудом набралось только три человека. Более удивительно, однако, что несмотря на все свое хваленое изобилие, весь Западный мир едва-едва сумел наскрести шестеро бойцов. К тому же все эти девять к моменту решительного противоборства были настроены друг к другу исключительно миролюбиво. Дружеские переговоры на зеленом газоне быстро завершились сформированием единой команды. Оставалось лишь найти достойного противника, и таковой, к плохо скрываемому огорчению многих, нашелся. Это были молодые, крепкие, длинноногие шведские аспиранты, которые прибыли на конференцию учиться рисовать формулы.

Мы явили пример стойкости и веры в победу несмотря ни на что. Мы сражались мужественнов и отчаянно. Ослабевшие становились отдыхать в ворота. К концу игры по площадке бегали только мы со Стивом, подбадривая друг друга возгласами типа: "Мы сильны как никогда!". Потом, обессиленный, упал и я, а вслед за мной - Стив. Молодость оказалась сильнее, но мы проиграли с достоинством.

Потом мы со Стивом встречались еще несколько раз в разных местах планеты. Мы больше не играли в футбол, а вместо этого строили теорию фазовых переходов в неупорядоченных иерархических социалистических системах. Мы полагали, что если в социалистической системе поднять температуру, то она просто расплавится и мирно перейдет в капитализм, а всякие перестройки а ля Горбачев могут привести лишь к переходу из одного замерзшего состояния в другое, такое же замерзшее и иерархическое. Между прочим, Горбачев к нам потом прислушался и поднял темперутару, однако этот эксперимент показал, что наша теория не совсем верна, ибо в системе происходит фазовый переход не второго, а первого рода, характеризующийся колоссальной нестабильностью и выделением ужасающей энергии. Мы даже начали было переделывать нашу теорию, но потом поняли, что уже все равно поздно.

Тем временем, несмотря на страшную занятость рисованием формул и построением нашей теории, Стив решил жениться. Его невеста была художницей и звали ее Пэм. Она была маленькой, изящной, симпатичной и обаятельной. Кроме того она была сумасшедшей, так же, впрочем, как и все мы, рисователи формул, только немного по-своему. Мы, рисователи, сдвинуты более-менее одинаково и поэтому кажемся друг другу нормальными.

Я первый раз встретил Пэм в Триесте на Адриатике, куда она приехала вместе со Стивом покупать свадебное платье и посмотреть на приехавших туда же патриархов советской школы рисования формул. У Пэм была слабость к физикам - она их обожала. Там, в Триесте, Пэм носилась со своей очередной сумасшедшей идеей устроить выставку под названием "Искусство физики". Она брала интервью у советских патриархов, рисовала их портреты, перед доской изрисованной формулами она расставляла стулья в виде иерархической пирамиды, она наколола на пятиметровый металалический шест стопку физических журналов, вместе со Стивом склеила гигантскую картонную модель квазикристалла. Еще раньше, в Америке, она заставила профессора Ричарда Палмера танцевать и сняла это на видео, еще кого-то вдохновила петь песню про суперструны... Как сказал бы Высоцкий, ну сумасшедшая - что возмешь?

После встречи с советской теоретической школой ее крен пошел еще дальше, и теперь Пэм загорелась идеей не только устроить выставку, но и привезти ее в Москву. Даже предстоящая свадьба отодвинулась на задний план. Хотя именно в связи со свадьбой у них со Стивом возникли серьезные разногласия. Стив хотел устроить пышный праздник и пригласить как можно больше народу, хоть... тридцать человек. А Пэм хотела, чтобы это было скромное семейное торжество, и чтобы людей там было как можно меньше, только самые близкие, во всяком случае никак не больше трехсот.

Я не знаю, как они разрешили это противоречение. На свадьбе я не был, хотя за несколько дней до этого торжественного события ко мне в Черноголовку пришло красивое приглашение с золотыми тиснеными буквами, в котором меня просили уведомить в какого типа гостинице я бы предпочел остановиться и вежливо рекомендовали придти во фраке. Пришлось написать, что я очень польщен, но, к сожалению, все билеты на поезд "Черноголовка - Лос-Анджелес" уже проданы, да и вообще, тут жена как раз стирку затеяла...

Пэм оказалась не из тех, кто быстро расстается со своими бредовыми затеями. Через некоторое время на очередной праздник рисования формул, который проводился в Москве, вместе со Стивом приехала и она. Это совпало с очень трудным для меня временем, когда я как раз превращалcя в побитую трехсотлетнюю черепаху и на некоторое время потерял ту легкость восприятия, которая так необходима при общении с сумасшедшими. К тому же мне тогда до зарезу нужно было где-то достать детское мыло.

Я встретил Пэм и Стива на Пушкинской площади. Был ноябрь, шел мерзкий моросящий дождь, под ногами хлюпала грязь, было холодно и противно. Пэм сразу же предложила зайти погреться в ближайший бар и выпить кофе, а я вместо того, чтобы расхохотаться, огорчился. Я попытался ей что-то объяснить, затем-то приплел проблему детского мыла (мыло тогда еще различали по видам), а получилось тяжеловесно и неубедительно.

Вместо бара мы пошли снимать выставочный зал для будущей выставки. Это было одно из тех странных получастных заведений, которые как грибы множились в расцвет перестройки, и, естественно, там происходила выставка фотографий обнаженной женской натуры.

Пэм набросилась на владелицу выставочного зала, замученную, хотя и богемного вида женщину и стала показывать ей слайды художественных полотен, на которых знаменитые физики рисовали еще более знаменитые формулы. Захлебываясь, она рассказывала, как замечательно будет танцевать профессор Палмер, демонстрировала изображение наколотых на жердь физических журналов, что-то объясняла про взаимопонимание, про соприкосновение науки и искусства...

Владелица зала ошарашенно слушала. Потом, когда Пэм выдохлась, эта женщина устало вздохнула и обратилась за помощью ко мне. Она попросила объяснить этим сумасшедшим американцам, что хотя она, конечно, страшно польщена, но ей сейчас трудно дать какой-либо ответ. Их тут как раз приравняли к торгово-посредническим кооперативам, обложили налогом и, может, через неделю всех арестуют, хотя, может только через месяц. Поэтому говорить о том, что будет через год, ей как-то немного трудно - как о жизни в третьем тысячелетии... Я попробовал объяснить все это Пэм, и она меня опять не поняла...

Прошел год, но даже живя в уютном домике на берегу Тихого океана в Лос-Анджелесе, Пэм не могла расстаться со своей затеей устроить выставку "Искусство физики" в Москве. Так тоже бывает: человеку, который живет в солнечной Калифорнии не хватает изюминки в жизни. А ее никто не понимал, ни в Калифорнии, ни в Госдепе, ни в Москве.

Тем временем, я прилетел в Скалистые Горы и устроился сидеть у камина, слушая печальные песни Стинга про то, какие хрупкие человеческие души. Я был совсем не против повидать своих друзей, но все хорошие люди, мои друзья, отличаются тем общим свойством, что у них всегда туго с деньгами. Стив был большим ценителем красивых формул, он был совсем не против, чтобы я нарисовал ему что-нибудь новенькое на доске, но его университетских денег хватало лишь для оплаты моего путешествия только на автобусе и только в один конец. Кормить же меня в Калифорнии весь остаток моей жизни он тоже был не в силах. И я уже совсем было настроился скоротать оставшееся время в Скалистых Горах, сидя у камина, когда мне неожиданно позвонила Пэм.

- Приезжай, - сказала она. - Мы тебя ждем. Езжай немедленно.

- Но... - сказал я.

- И не говори, пожалуйста, что у тебя нет денег. У Стива тоже нет денег - экая невидаль.

- Да, но... - сказал я.

- Слушай, ну что ты ноешь! Здесь такой же бардак, как и у вас в России. Возьми велосипед, поезжай в аэропорт, стань у стойки, сделай жалостливый вид, пусти слезу, скажи, что ты русский, скажи, что у тебя умерла бабушка (у тебя есть бабушка? - нет? - очень хорошо), скажи, что ты первый и последний раз в Америке и повидать Калифорнию - это мечта всей твоей жизни, скажи, что по возвращении в Россию тебя отправят на всю жизнь в Сибирь, скули, упрашивай, рыдай! Это же Америка! Здесь все возможоно! Нужен только напор, выдумка.

- Это-то конечно, но... - сказал я.

- Слушай, Вик, я тебя не узнаю. Какой ты, к черту, путешественник?! Лежишь на диване и хочешь, чтобы тебе все принесли на блюдечке? Думай, действуй, изобретай!

- Пэм, я бы... - сказал я.

- Вик, ты старая ленивая русская свинья. Тебя в Калифорнии ждут твои друзья, а ты лежишь на диване и скулишь. Как тебе не стыдно?!

Эта " старая ленивая русская свинья" меня окончательно сломила.

- Ладно, Пэм, я приеду, - сказал я.

- О.К. Мы ждем. Пока.

Я не стал ездить в аэропорт. После тридцати трех лет жизни в Советской России меня тошнит от упрашиваний. Вместо этого я пошел к рисователям формул. Как я и ожидал, там нашелся человек, который через несколько дней собирался ехать на машине в Калифорнию, правда не в Лос-Анджелес, а в Сан-Франциско, но для меня это было почти одно и то же. Это был тот Володя из Парижа, с которым мы ходили на вершину Замок. После двух месяцев в Америке он с женой Наташей и сынишкой Сережей возвращался обратно в свой родной Париж.

Между Колорадо и Калифорнией лежит великан пустыня Невада. Грандиозные желтые блюдца долин, оранжевые цепи гор и синее небо. Девственно чистые краски. Миражи пустынных озер, яркий кровавый пустынный закат, сияющее россыпями изумрудов черное ночное небо и голубые призраки гор на горизонте. В отличие от аляповатых декораций американских городов, это было что-то действительно настоящее.

Мы ехали по вызывающе ровным пустынным дорогам, часами не встречая машин, и, разумеется, мы просто не могли не превышать скорость. Ехать по таким прямым взлетно-посадочным полосам в пределах установленных 90 миль было просто оскорбительно.

Полицейская машина материализовалась впереди просто из ничего. Несколько секунд назад дорога, казалось, на десятки километров была идеально пустынной, и вдруг в сотне метров перед собой мы увидели это едущее навстречу размалеванное черно-белое страшилище. Володя нажал на тормоза, но было уже поздно. Полицейские промелькнули мимо, развернулись, включили все свои мигалки и начали преследование. Хотя русская привычка требует, что если тебя догоняют, нужно убегать, Володя поступил так, как того требовал разум и немедленно остановился.

Полицейская машина остановилась в пяти метрах. В машине было двое, и я видел, как один что-то сказал по рации и вышел из машины, а второй взялся за приклад карабина, пристроенного вертикально возле переднего стекла.

К нашей машине вразвалочку, не торопясь, приближался колоссальных размеров шкаф в полицейской форме. Это был великолепный, просто фантастический мужчина. В умопомрачительных черных сапогах выше колен, туго стянутый широким кожаным ремнем, на котором зловеще позвякивали наручники, висела дубинка, пистолет, рация и еще какие-то предметы, на груди шириной с автомобиль - большой металлический жетон шерифа, еще выше - бычья шея, на голове - великолепная ковбойская шляпа, и все это высотой никак не меньше 2.10. Казалось, он вышел прямо из старых вестернов. Если бы я был женщиной, то при виде этого великолепия я бы немедленно растаял, а так, в своей нынешней инкарнации, мне сразу же захотелось поднять руки.

Володя, похоже, был тоже впечатлен сверх всякой меры, потому что, забывши все на свете, по старой русской привычке кинулся было вылезать из машины, чтобы бежать оправдываться. Хладнокровнее всех оказалась Наташа. С воплем "Сидеть!", она резко пригвоздила мужа обратно в кресло. В Америке ни в коем случае нельзя выходить из машины навстречу полицейскому. Выход из машины рассматривается как попытка нападения, и в этом случае полицейский вправе продемонстрировать все, что он умеет делать с клиентом, который ему угрожает.

Полицейский шкаф остановился у окошка водителя, и в машине сразу стало темнее.

- Права, пожалуйста, - пророкотало откуда-то сверху тем редким басом, который находится на самом низкочастотном краю воспринимаемого спектра.

- Я... Мы... Немножко торопились... - голос у Володи, и так не содержащий басовых гармоник, от волнения теперь съехал на писк.

- Да, сто десять миль, - пророкотал полицейский.

- Мы... Больше не будем... - пропищал Володя.

- Французы? - пророкотал полицейский, просматривая права.

- Нет, что вы! Мы русские! - пропищал Володя. - То есть мы из Парижа, но... Вы знаете... Мы русские... Мы больше не будем, правда.

Полицейский где-то там вверху задумался.

- Честное слово... Мы на самолет... Самолет улетает... Мы больше... Никогда-никогда... Правда...

Посреди пустыни Невада, где на десятки километров вокруг - ни одной живой души, стоял американский полисмен и держал в своей власти горстку попискивающих русских. Мне кажется, от осознания этой ситуации он получил полное удовлетворение и смягчился.

- О кэй, - снисходительно пророкотало сверху, - не делайте так больше.

Он отдал права и вразвалочку удалился. На фоне величественного пейзажа пустыни он был великолепен.

Сан-Франциско в Америке называют просто Фриско. В этом удивительном городе есть что-то от нормальных европейских городов, и, наверное, поэтому в Америке он считается совершенно ненормальным. Город расположен на крутых холмах, и, может быть из-за этого, его не удалось расчертить под линеечку прямоугольной сеткой стрит/авеню, в нем есть много узких кривых улочек, дома стоят вразнобой, а по вечерам все это заполняется праздно шатающейся публикой, которая ходит в обнимку и целуется. Несколько лет назад, просто для забавы, здесь снова пустили трамвай. Поскольку это была лишь причуда, то проводить сверху контактный провод не стали, и этот очаровательный вагончик, увешенный гроздьями как бы пассажиров, на всем протяжении своего маршрута просто таскает за собой кабель, проложенный под рельсами.

Во Фриско есть самый настоящий Чайна-таун, а не его неуклюжая нью-йоркская имитация. Целый квартал уютных узеньких улочек, напичканный китайскими ресторанчиками и магазинчиками, где английской речи почти и не слышно. От Шанхая он отличается только отсутствием столь характерного для настоящего Китая мусора на улицах.

Самое высокое место во Фриско называется Русский Холм. Здесь когда-то действительно было русское поселение, и прояви русские больше упрямства, здесь сейчас мог бы быть Рашин-таун. Однако, много лет назад они не устояли перед большими деньгами, которые им предлагали за их дома, и теперь от поселения осталось одно название. Между прочим точно таким же способом пытались выжить и китайцев, но те устояли. Китайцы всегда отличались умением считать на три хода вперед.

Есть во Фриско великолепный Золотой Мост - главные "ворота", ведущие в город, расположенный на полуострове. Есть во Фриско фантастические туманы, почти всегда укутывающие весь город и залив в первой половине дня. Если подъезжать к Фриско в этот час, то вместо города, можно увидеть большое белое облако, клубящееся в лучах утреннего солнца среди невысоких гор, торчащие из белой ваты высокие опоры Золотого Моста, макушки небоскребов Даун-тауна и верхушку Русского холма.

А еще Фриско отличается большим гостеприимством. Я это сразу понял, когда пришел на автобусную станцию "Грейхаунд". Там, в окошечке "Информация" я попросил объяснить мне, каким образом я смогу уехать из Лос-Анджелеса к себе в Колорадо, и милая девушка ответила, что у меня нет другого пути, как вернуться обратно к ним во Фриско. Я проявил бестактность и позволил себе усомниться. Тогда она взялась рыться в каких-то толстых книгах, но, в конце-концов, развела руками и сказала: "Вот видите, я же вам говорила, в Колорадо можно уехать только из Фриско". Поэтому она предложила мне сразу взять билет до Лос-Анджелеса и обратно. Я был очень тронут, но, тем не менее, я подло обманул эту милую девушку. Я пообещал ей, что так и сделаю, но билет взял только туда.

На побережье Тихого океана я добрался к восходу солнца. Я проехал поперек этот кошмарный супергород, это страшилище, называемое Лос-Анджелес, и выбрался на берег у станции Санта-Моника.

На зеленом газоне вдоль идущей берегом улицы начинали шевелиться нищие. Десятки этих укрытых лохмотьями тел валялись на красивой зеленой полосе между дорогой и пляжем как естественное продолжение города, который остался по другую сторону дороги. Некоторые флегматично рылись в мусорных баках, составляя себе меню на завтрак, но большинство лишь только просыпалось, выставляя под утреннее солнце свои опухшие рожи и нежась покоем изумительного калифорнийского утра. Рядом по тратуару пробегали трусцой красивые мужчины и прекрасные женщины в белых маечках, белых шортиках и белых пружинящих кроссовках. Рядом заканчивали свою утреннюю работу красиво одетые дворники, рядом проносились сияющие машины, рядом начинался новый день...

Ровные редкие океанские волны уверенно шли из серо-голубой бесконечности и неторопливо облизывали песчаный пляж. Океан дышал уверенностью и спокойствием. Океан вел свой собственный счет времени. Он видел и знал так много, что мог прикасаться к этому серому громадному чудовищу на берегу со спокойной уверенностью своей силы, без сожаления и упрека.

Океан меня принял в себя ласково и мягко. Океан был настоящий.

Я добил, я уничтожил эту прекрасную идею. Я сказал: "Пэм, не делай этого". Пэм с отчаянием посмотрела мне в глаза, сказала: "И ты Вик, против меня...", отрешенно оглядела окружающий мир, и идея умерла. Никогда, никогда несчастная Россия не увидит стопку физических журналов, наколотых на пятиметровую жердь, не замрет ее сердце при виде гигантского квазикристалла. Пройдет много лет, растают ледники и встанут новые горы, будут гаснуть и зажигаться звезды, но никогда ни в Москве, ни на рязанщине, не прозвучит щемящая песня про суперструны - ее нежные аккорды затихнут в Вечности, не коснувшись русского сердца. Все это из-за меня.

Пэм безучастно бродила из комнаты в комнату, ее погасший взор рассеянно скользил по окружавшим ее предметам, не задерживаясь ни на чем. Ее не радовал больше этот милый домик на берегу океана, этот уютный внутренний дворик, весь усаженный розами, этот очаровательный голубой бассейник. Ее не влекла больше даже любимая пропахшая красками мастерская... Угасла путеводная звезда, жизнь потеряла всякий смысл.

Все это продолжалось ровно четыре минуты. Четыре минуты своей жизни Пэм прожила, не имея никакой цели. Это состояние было для нее совершенно противоестественно, и поэтому естественно, что в начале пятой минуты она вздрогнула и вдруг осознала, что именно ей предначертано совершить в своей жизни.

Должен сознаться, что только там, в Калифорнии, я понял одну очень простую вещь. Общение с Россией никому не проходит зря. Я сейчас говорю не о тех, кто прожил в этом лагере всю жизнь - о нас, клейменных, разговор особый - я о тех, кто к ней просто прикасался. Мягкосердечный Стив и милая Пэм, с ее легко сдвигаемой психикой, яркий тому пример. После невинного посещения конференции в Москве они наивно полагали, что будут спокойно продолжать жить в Калифорнии на другом конце планеты. Как бы не так.

С тех пор не проходит и недели, чтобы не звонил телефон, и кто-нибудь малознакомый, а чаще просто незнакомый, на ломаном английском не заводил разговор о визах и приглашениях. Письма-просьбы приходят со всех концов планеты, не только из России или Америки. Стив безостановочно пишет рекомендации, обзванивает университеты, расспрашивает о возможности устроить на работу этих замечательных ребят, которых он полагает неэтичным подозревать, что они, может быть, не такие уж и замечательные. Пэм тоже трудится, звонит, узнает о чьих-то близких и дальних родственниках, устраивает детей в школы, организует нужные контакты, встречи...

Это когда-то давно русскую эмиграцию можно было разделить на волны и потоки. Теперь на эмигрантском море сильнейший шторм. А шторм жесток ко всем, кто в него попал. Когда выяснилось, что я решительно ни о чем не собираюсь просить, Пэм мне честно созналась: "Знаешь, Вик, мы так устали от всего этого...".

Поэтому нет ничего удивительного, что новая идея, овладевшая на моих глазах Пэм, снова относилась к советской физике и ее людям. Теперь Пэм загорелась мечтой устроить где-нибудь в Америке или в Европе что-то вроде усыпальницы советской физической школы, или как она предпочитала говорить, "архив-музей". Советская школа теоретической физики умерла - Пэм знала это лучше многих, ибо ощущала последствия этого печального факта на себе. С другой стороны, советская школа теоретической физики была замечательным и совершенно уникальным явлением, рассуждала Пэм, поэтому было бы непростительно не сохранить для человечества память об этом удивительном феномене.

- Ты только посмотри, - говорила Пэм, - посмотри, что у меня здесь есть!

У Пэм хранились удивительные документы. Десятки часов видеозаписей-интервью со старыми и молодыми советскими физиками, которые она брала в России и Америке (Боже! - что они там несли!). Сотни, может быть, тысячи слайдов и фотографий этих физиков (некоторые при весьма специфических обстоятельствах). Письма, личный опыт...

Ушла в прошлое четырехминутная слабость - Пэм начала действовать. Она быстро составила список влиятельных людей в Америке и Европе, которые могли бы помочь в реализации идеи. Она тут же, не сходя с места, набросала письмо в Госдеп, где объяснила, почему ей, мисс Дэвис, совершенно необходимо срочно предоставить грант. Потом она немного подумала и сочинила обращение от имени известного академика, дочь которого она вывезла в Калифорнию, адресованное влиятельным людям на Западе. В этом письме известный академик объяснял, почему так важно устроить усыпальницу, то бишь "архив-музей", советской физической школы. Пэм еще раз перечитала обращение, задумалась и сказала: "Он должен его подписать". Потом еще немного подумала и добавила: "Он ведь не дурак, он должен сообразить, какая масса компромата содержится в этих материалах". Я про себя охнул и подумал, что все эти сумасшедшие, временами не такие уж сумасшедшие.

На милую Пэм было радостно смотреть - она снова вошла в свое нормальное состояние. Пэм опять была полна энергии и творческих замыслов - теперь это у нее снова надолго. Поэтому я покидал этот смешной гостеприимный дом в Санта-Монике на берегу океана с легким сердцем.



Прощай, Америка!

На Калифорнийском берегу в городке Санта Барбара живет старенькая, но еще довольно крепкая женщина по имени Татьяна Никитична. Она живет одна в милом уютном доме с верандой и маленьким садиком, густо заросшим виноградом и цветами. Она ведет свое небольшое швейное дело и руководит несколькими наемными работницами, тоже русскими.

Татьяна Никитична говорит на том чистом русской языке, на котором разговаривали в Курской губернии в начале 21-го года, когда она там родилась. Этот язык отличается от нынешнего тем, что в нем нет "большевизмов", ныне уже прочно в нас вьевшихся. По английски она говорит с едва заметным акцентом, а по русски чисто и правильно, но что такое "положить конец", или "положительное развитие событий" понимать отказывается.

Спасаясь от большевиков, ее родители пересекли в свое время всю разоренную Россию и бежали в Китай. Там, в Шанхае, они и жили до сорок пятого года. Потом большевики добрались и туда. Многие жившие в Китае русские поверили тогда, что победа в войне - это победа России, а не коммунистов, и решили вернуться в лоно Отчизны. Татьяна Никитична и ее муж, потомственный русский дворянин, были не столь сентиментальны и поэтому не сложили свои кости в могильном лоне Отчизны на Индигирке и Колыме. Они бежали в Аргентину. Потом, через несколько лет уехали в Мексику и, в конце концов, осели на Калифорнийском берегу в Санта Барбаре. Сначала бедствовали, потом завели дело, купили дом. Несколько лет назад муж умер. Такая вот судьба.

Там, в Санта Барбаре, живет еще несколько стариков - осколков старой России. Один такой крепкий усатый старикан Иван Петрович, чем-то похожий на генерала Деникина, часто навещает Татьяну Никитичну. В отличие от Татьяны Никитичны, его семью большевицкая революция вытолкнула не на восток, а на запад. В Белграде он закончил русский кадетский корпус, потом - война, скитания по Европе, и уже после этого - Аргентина, Мексика, Калифорния.

Поздно вечером мы сидели на заросшей виноградом веранде и пили водку. Из всех напитков эти старики признавали только водку и чай. Из водки предпочитали "Смирновку" и "Камчатку".

О том, что творится в России сейчас, меня спрашивали не много - они и так все прекрасно знали. Удивительное дело, они ведь там совсем не жили, но понимали и чувствовали все так, как будто какими-то параллельными жизнями оттрубили там все эти семьдесят лет.

О том, чтобы увидеть Россию, Иван Петрович говорил так: "Туристом туда я не поеду!". Татьяна Никитична хохотала - мы к этому времени уже хорошо выпили - и говорила, что поедет туда открывать дело. Не ради денег - рубли это не деньги - а просто, чтобы показать, как нужно жить. Разве не нужны русским хозяйкам такие вот вещи? - говорила она, демонстрируя мне десяток нехитрых приспособлений для обработки овощей. Нужны, - говорил я, - очень нужны, а еще очень нужны сами овощи, чтобы было что обрабатывать. А что, - говорил Иван Петрович, - разрешил бы ваш Горбачев устроить мне там свою ферму - я бы поехал. Нас тут в Калифорнии еще набралось бы с десяток крепких стариков - мы бы, пожалуй, накормили всю Россию. Так ведь не разрешит.

Не разрешит, - соглашался я, - именно поэтому и не разрешит. Тут Иван Петрович сделал мне комплимент. Он выразился в том духе, как приятно пообщаться с умным человеком. Потом они с Татьяной Никитичной вспомнили какого-то своего общего знакомого, тоже бывшего выпускника кадетского корпуса, живущего во Фриско. Такой милый славный старик, такой интересный собеседник, - говорили они, - но, к сожалению дурак - он считает, что Горбачев умный.

На прощание Иван Петрович дал мне наказ по возвращению в Россию гнать в шею большевиков. Теперь надежда на вас, молодых, - сказал он, - а не выйдет, приезжай сюда, в Калифорнию, мы найдем тебе дело.

Утром я начинал длинный трудный путь на восток. Автобус до Санта-Моники уходил в семь часов, до станции в Лос-Анжелесе городским транспортом ехать около часа, поэтому я поставил свой будильник на половину шестого. Казалось, все было так славно: мы хорошо выпили, душевно поговорили, у меня уже были билеты на весь маршрут до Колорадо, однако, я допустил одну маленькую оплошность. Углубившись в размышления о том, куда бы выгнать большевиков, я поставил будильник наручных часов не на 5.30 утра, а на 5.30 вечера. Право же, от большевиков одни неприятности!

Утром я проснулся от того, что меня трясла Татьяна Никитична.

- Виктор, да проснитесь же, - причитала она, - вы с ума сошли!

На часах было 6.20. Татьяна Никитична проявила максимум самообладания. Она запихнула меня в свой, как она говорила, разваливающийся драндулет - здоровенный старинный (десятилетней давности) "форд" - как была в халате и шлепанцах вскочила за руль, и мы поехали.

На автостанцию мы прибыли за пять минут до предполагавшегося отправления автобуса. Автобус уже стоял, пассажиры были, но водитель, как я и ожидал, задерживался. Он пришел через сорок минут, сонный и злой. Потом он долго и уныло проверял билеты, что-то выяснял на автостанции. Выехали мы с опозданием на час.

В Санта Монике у меня должна была быть пересадка на другой автобус, шедший до центральной станции Лос-Анджелеса. Интервал между автобусами был пятнадцать минут, поэтому мне оставалось надеяться только на чудо.

В Санта Монике, в надежде на это чудо, я как сумасшедший рванулся в здание станции узнавать, не опоздал ли случайно нужный мне автобус. Мне сказали, что да, он как раз опоздал на сорок пять минут и показали на автобус, на котором я приехал.

На центральной станции Лос-Анджелеса у меня было два с половиной часа до моего следующего автобуса, который ехал через Колорадо ни много ни мало аж в Нью-Йорк. Мой опыт подсказывал мне, что лучше не расслабляться, поэтому я просто стал в очередь у нужных мне ворот и простоял в ней как столб все два часа. И только поэтому я и смог уехать - за три человека за мной места в автобусе кончились (ибо очереди имеют обыкновение со временем разбухать не только в России).

Мне предстоял фантастический суточный переезд из Калифорнии через пустыню Невада и Лас-Вегас в Колорадо. За бортом были оранжевые горы и желтые блюдца долин. За бортом было около сорока градусов, но кондиционеры в автобусе работали - этим он существенно отличался от своих российских собратьев.

Рядом со мной через проход сидела симпатичная девушка, которая робко, даже немного затравленно, осматривалась по сторонам, как будто силясь понять, куда она попала. Наконец она не выдержала и, заметно стесняясь, спросила меня, разрешается ли здесь в автобусах кушать.

Не смейся, милый читатель, - это очень печально, ибо для человека, который только что окунулся в эту страну, подобный вопрос выглядит вполне естественным. Я сразу понял, что девушка недавно из Европы и первый раз в Америке. Валери, так ее звали, была парижанкой и ехала учиться в Дэнверский университет. Она всю жизнь прожила во Франции, бывала в Италии и Испании, и наивно полагала, что жизнь - это праздник, и что все, что естественно - не безобразно.

Первое, что она увидела в Америке, было то, что люди прячут бутылки в бумажные пакеты, ибо, как ей сразу же объяснили, пить спиртное на улице запрещено. Дальше она обнаружила, что целоваться на улицах и публичных местах считается предосудительным. Потом ей дали понять, что не иметь бодрый сияющий вид - это признак дурного тона. В довершение ко всему она любила иногда выкурить сигарету, а это в Америке - совсем тяжелый случай.

Я сказал Валери, что по каким-то неясным для меня причинам, кушать в автобусе считается нормальным - по крайней мере в этом несолидном слое американского общества, который обслуживает "Грейхаунд". Она расслабилась, улыбнулась, почему-то сказала мне "спасибо" и стала жевать свой бутерброд.

Издали город Лас-Вегас похож на призрак. Посреди ничего, посреди пыльного желтого неродящего пустыря стоит небольшая сияющая куча коробок-домов. Вокруг нет никакой воды, здесь решительно нечего делать людям. Здесь в пустыне хоть и красиво, но ужасно скучно. Именно поэтому, наверное, и было искусственно выращено это странное нелепое поселение.

На подъезде к городу водитель взял микрофон и попросил пассажиров указать ему возле каких казино сделать остановки. Педантично объехав все названные ему места, водитель остановился на центральной станции, снова взял микрофон и сказал, что если кто-то передумал ехать дальше, можно взять обратно свои билеты. Еще он сказал, что дает пассажирам час на размышление.

Напротив станции на огромном щите было написано "Крэйзи Герлз Бэнд", и одна из этих "герлз" была нарисована хоть и не со всеми подробностями, но все равно очень призывно. Здесь, в Неваде, Америка демонстрирует обратную сторону своего консерватизма. Здесь она сломя голову бросается во все то, что "низ-зя" во всех остальных штатах. Здесь разрешены и процветают азартные игры. Здесь игральные автоматы стоят везде, даже в сортирах.

Здесь, в Неваде, открыт первый и пока единственный в Америке официальный публичный дом. Сидя у камина в Скалистых Горах, я однажды видел, как телевизор в промежутке между Саддамом и вредом холестерина передавал теледебаты, посвященные этому вызывающему факту. Ведущий сдержанно (что поделаешь - он журналист) беседовал с владельцем этого публичного дома, выспрашивая его, как он дошел до жизни такой, а в студию звонили взбудораженные граждане и говорили что-то до боли знакомое о нравственности и растлении молодежи. Какой-то профессор-сексолог сказал, что хотя его наука говорит, что это вроде бы в некотором смысле как-бы и ничего, но как гражданин он против. Ведущий иногда разводил руками, дескать, что поделаешь - у нас демократия. Нашлась только одна женщина, которая позвонила и сказала, что если бы так получилось, что ее мужу пришлось бы ей изменить, она бы предпочла, чтобы он это сделал в безопасном культурном месте. После этого, как говорится, что тут началось! Респектабельная Америка очень переживала о нравах, царящих в Неваде.

Бедный, бедный Гэрри Харт! Не в той стране он собирался стать президентом. В то время, когда его застукали с красоткой на яхте, я был в Италии. Италия тогда как раз выбрала в свой парламент секс-бомбу Чичолину и просто визжала от восторга. А эта история с Гэрри Хартом Большое Сердце дала итальянцам еще один веский довод в пользу того, что Америка - это совершенно безнадежное место. У нас, - говорили итальянцы, - такой претендент получил бы сразу сто очков вперед.

Лас-Вегас, впрочем, - это тоже не Италия. Это даже не Семипалатинск - это что-то совсем другое. Казино: колоссальных размеров зал, метров сто в длину и столько же в ширину; стройными рядами стоят тысячи и тысячи цветастых игральных автоматов; у этих автоматов сидят тысячи и тысячи мужчин и женщин и как автоматы раз за разом сосредоточенно дергают рукоятки; все это звякает, мяукает мелодиями, искрится и переливается разноцветными огнями. Ниже, в подвале, еще один такой же зал. Сверху - еще несколько таких этажей. Рядом - такие же коробки-казино. Десятки тысяч людей сидят стройными рядами и дергают рукоятки. Утром и вечером, днем и ночью, день за днем, год за годом. Все это звякает и искрится. А вокруг - желтая пустыня и яркое синее небо.

Есть в этой картине что-то эсхатологическое.

Ужасающая жара к вечеру разрешилась великолепным ураганом. Грандиозная булгаковская черная туча, пришедшая с далекого Океана, накрыла пустыню. Исчезли далекие цепи гор, растворились в густой пелене дождя потускневшие блюдца долин, пропала великая пустыня Невада, как будто и не было ее на свете. Осталась мокрая горная дорога и автобус, бесстрашно прорывающийся сквозь упругие потоки воды. Ежесекундно яркие взрывы небесного огня летели в землю, озаряя весь этот мутный мир короткими фиолетовыми вспышками.

Автобус упрямо полз вверх на перевал. Вместе с дорогой он закладывал крутые виражи, жался к скальным стенам, уворачивался от черных провалов в небытие. Автобус натужно гудел, заглушая даже грохот небесного гнева.

Потом он выполз на перевал и стал, как будто хотел отдышаться. Водитель долго возился на своем капитанском месте, дергал какие-то ручки, изучал показания приборов, кряхтел, снова дергал ручки, нажимал на педали. Потом он открыл дверь и ушел в дождь. Где-то там он вскрыл брюхо автобуса, снова что-то дергал, чем-то лязгал. Вернулся он совершенно мокрый, сел на свое капитанское место и задумался.

Была буря и была ночь. Весь мир грохотал огнем и полыхал. Из черноты ночи как призраки мгновенно вспыхивали и пропадали строгие очертания близких скал. Посреди пустыни Невада на макушке горного перевала стоял автобус с тремя десятками жителей этого грешного мира, а их совершенно мокрый капитан сидел на своем командирском мести и молча думал.

Потом он взял микрофон и сказал: "Listen guys, we've got a little problem up here..."

Он был великолепен, этот пилот-испытатель фирмы "Грейхаунд". Он прекрасно выдержал интонацию, он сделал точную паузу после "Listen guys". Я им любовался.

Затем, так же нетопорясь, он дал краткое пояснение. У нашего корабля больше нет тормозов. Тем не менее, мы попробуем приземлиться в ближайшую долину. Поэтому, пожалуйста, уберите колющие и режущие предметы, наклонитесь вперед и упритесь руками во впереди стоящее кресло, и крепко держите детей.

И мы пошли на посадку. Медленно-медленно, тормозя мотором, наш пилот повел автобус сквозь грохот мировой катастрофы по крутой извилистой горной дороге вниз, на землю. Никто не сидел, наклонившись вперед. Теперь мы, обитатели поврежденного корабля, были одной командой. Мы сидели гордо и прямо, готовые в любой момент бежать рубить мачту, крепить канаты, заделывать пробоины. Мы смотрели на нашего капитана и верили в его силу.

Лишь двое из обитателей автобуса не участвовали в этом прекрасном единении. Валери и подсевший к ней после Лас-Вегаса длинный усатый молодой человек проявляли свой восторг по-другому: они совершенно захватывающе целовались. Молодой человек тоже был европейцем, и он сумел быстро объяснить Валери, что здесь, в автобусе, можно не только жевать бутерброды. Особенно, когда вокруг ночь, пустыня и великолепная гроза, а автобус спускается по крутой горной дороге без тормозов.

Мы приземлились благополучно, и романтика сразу же кончилась. Водитель-капитан остановился на ближайшей автобусной станции, кинулся к телефону и, ругаясь нехорошими словами, стал кому-то объяснять, что на этом драндулете он никуда дальше не поедет, и вообще, что он устал и хочет спать. Часа через полтора пригнали другой автобус, но его водитель, сонный и злой, сумел осилить лишь один переезд до следующей станции. Там он тоже кинулся к телефону и, ругаясь нехорошими словами, стал кому-то объяснять, что они так не договаривались, что сейчас три часа ночи, что он устал, как собака, что он хочет спать и никуда дальше не поедет.

Через час подъехал попутный автобус, следовавший до Дэнвера. Тех из нашей команды, кто ехал дальше Дэнвера, увели спать в гостиницу, а остальных, и меня в том числе, повезли дальше. Мы простились, как прощаются ветераны. Мы пообещали друг другу, что когда в этом мире грянет новая катастрофа, мы опять соберем нашу команду на один корабль, и тогда уже будем стоять до конца.

Я вышел в местечке Глинвуд Спрингс, откуда до Аспена было еще тридцать миль. На автобусной станции мне сказали, что, в принципе, отсюда в Аспен ходит автобус. Вчера, например, был автобус, и завтра обязательно будет, но вот сегодня, как это ни печально, не будет. На мой вопрос, что же мне делать, эта классическая бесполая американка ослепительно-белозубо улыбнулась и развела руками. Было ясно, что она советует мне держаться молодцом и не унывать.

Я решил последовать ее совету, вышел на шоссе и поднял руку. Голосование в Америке - это хороший социологический эксперимент. Этот эксперимент четко разделяет сидящих за рулем на две категории - тех, у кого слабые нервы, и тех, у кого нервы покрепче. При виде человека с поднятой рукой, те, у кого нервы послабее, не отрывая взгляда от голосующего, переезжают на левую полосу и добавляют скорость, а те, у кого нервы покрепче, твердо смотрят вдаль и проезжают мимо, не увеличивая скорости.

Через час мне самому стало казаться, что на поясе у меня висит нож, карман оттягивает многозарядный кольт, а на шее висит автомат "Узи". Еще через полчаса мне захотелось всеми этими орудиями воспользоваться. Еще через два часа я устал и стал мечтать о рязанском бездорожье.

Поодаль две женщины в ободранных джинсах и кедах грузили свой обшарпанный, похожий на "Жигуль", драндулет полинялыми рюкзаками, растрепанными веревками и прочей туристской сбруей. Когда они закончили грузить, одна из них подошла ко мне, ослепительно-белозубо улыбнулась и сказала, что похоже мое голосование не очень получается. В ответ я постарался изобразить столь же ослепительную, хотя, боюсь и не очень белозубую улыбку, сказал, что да, где-то как-то не совсем и развел руками, чтобы она увидела, что у меня нет ни ножа, ни автомата. Ладно, поехали, - сказала она.

По дороге они спросили, как мне нравится Америка. Я сказал, что это очень похоже на Россию, только веселее. В России голосуют, просто уныло поднимая руку, и, в конце-концов, какой-нибудь мрачный водила тебя все-таки возьмет, чтобы ты дал ему на выпивку. А в Америке голосуют не просто поднимая руку, а еще и поднимая большой палец вверх, как бы показывая, как все замечательно, и тебя не берут никогда, потому что тебе и так хорошо.

Случилось так, или, как говорят боконисты, должно было так случиться, что из Аспена я улетал вместе с болгарином Иваном. Мы должны были вместе лететь в Дэнвер, а затем я отправлялся в Бостон, а он - в свой родной Париж. Так бы оно у него и получилось, если бы Иван не оказался рядом со мной. В этот раз небеса немного промазали, и их следующий удар, предназначавшийся мне, пришелся по Ивану.

За час до отлета самолета он обнаружил, что потерял все свое билеты. Я очень расстроился, ибо понимал, что Иван здесь совершенно ни при чем, но сделать уже ничего было нельзя. Иван расстроился еще больше и кинулся звонить главной администраторше Аспенского центра Сали, взывая о помощи.

Мисс Сали - это живая легенда, это одна из главных достопримечательностей Аспенского центра теоретической физики. Больше всего (даже внешне) она похожа на знаменитую домомучительницу из фильма про Карлсона, и с заезжими физиками-Малышами, особенно из недоразвитых стран, она ведет себя точно так же, как ее сказочный прототип. И пока не нашлось на нее ни одного Карлсона.

Сали нашла меня через час после моего возвращения из Калифорнии и заявила, что я отсутствовал семь дней и должен вернуть назад свою недельную зарплату. Кроме того, сказала она, согласно правилам, я должен был предупредить ее о своем отъезде. Я ей сказал, что я приглашен Аспенским центром и, согласно правилам, не имею права получать зарплату где-либо еще, а этого правила я не нарушил. Если ей угодно, мы можем направить соответствующий запрос во все университеты, частные и государственные фирмы Соединенных Штатов. Кроме того, продолжал врать я, накануне отъезда я ей позвонил по телефону, но ее не оказалось на рабочем месте. На это она мне сказала, что согласно правилам, я имею право тратить свою зарплату только в Аспене и больше нигде, поэтому я должен вернуть ей все деньги, что я истратил во время поездки. На это я ей сказал, что увлекаюсь йогой, и все семь дней я ничего не ел, а передвигался я на попутных машинах бесплатно, поэтому, согласно правилам, я ей ничего не дам. Она ушла неудовлетворенная, и это было приятно.

И у этой самой Сали Иван просил помощи! Она выслушала Ивана с заметным даже по телефону удовлетворением и ответила, что ничего страшного не случилось. Она напомнила Ивану, что он находится в Соединенных Штатах Америки, и это кое что да значит. В нашей стране, сказала Сали, вся информация заносится в компьютеры, и поэтому восстановить билет не составит никаких трудов. Образованный Иван кинулся к стойке компании "Юнайтед Экспресс". Представительница компании мило улыбнулась ему ослепительно-безозубой улыбкой, постучала по клавишам компьютера и радостно показала на дисплей, что да действительно, вот он Иван Костов, вот его место, поэтому никаких проблем нет, и он может снова купить свой билет.

В ответ Иван не нашел ничего лучшего как застыть с открытым ртом. Но... у меня нет денег... - прямо как Киса Воробьянинов пробормотал он. - Как же вы тогда хотите лететь, если у вас нет денег, - мило улыбнулась ему девушка. - Но... Почему?... - пробормотал Иван, - Вот же я, Иван Костов, - показал он на дисплей, - вот же мое место. Почему же я должен снова платить за билет? - Потому, что вы его потеряли, - снова мило улыбнулась ему девушка.

Сговорились на том, что Иван купит билет до Дэнвера (на это у него еще хватало денег) и потом, по прилете, ему может быть возвратят часть стоимости. Что касается дальнейшего перелета в Париж, то он должен будет договариваться с той авиакомпанией, у которой был куплен билет.

К тому времени, когда я прилетел в Бостон, американские небеса, похоже, уже разобрались, что вышла ошибка, и быстро уладили это дело. На международных линиях в компьютер заносятся также и паспортные данные клиента, и именно это обстоятельство позволяет возобновлять билет без дополнительной оплаты. Американские небеса отпустили Ивана с миром и снова взялись за меня.

В Гарвардском университете свято берегут традиции. В Гарвардском университете принято чтить свое уважаемое прошлое и уважать свое чинное настоящее. В Гарвардском университете работают исключительно уважаемые люди и не уважать это обстоятельство считается крайне неуважительным. Здесь на дверях кабинетов висят массивные литые медные таблички с именами их выдающихся владельцев, в коридорах проложены мягкие ковровые дорожки, а на высоких стенах висят портреты великих предшественников. Здесь принято с достоинством относиться к высокому званию работника Гарвардского университета и на работу приходить либо в костюме с галстуком, либо в строгих брюках и рубашке, разумеется, без вызывающих орнаментов. Здесь принято соблюдать порядок и не шуметь. Ибо здесь, в Гарвардском университете, важные люди занимаются исключительно важными вещами. А всякому, кого приглашают прочесть лекцию в Гарвардском университете, оказывают исключительно высокую честь. И приглашаемый должен это понимать и стараться быть достойным этой высокой чести.

То, что мне оказана высокая честь, я понял сразу, но вот быть достойным высокой чести я устал еще с пионерского возраста и поэтому вел себя, не напрягаясь, т.е., скажем прямо, вызывающе. Перед лекцией я с сомнением осмотрел свой внешний вид и покачал головой. Что-нибудь поправить было трудно. Старые кроссовки, потертые джинсы, а, главное желтая футболка с китайской надписью "Мо-Коу-Ху" и изображением знаменитой нанкинской женщины-интриганки по имени Мо-Коу, творившей многочисленные безобразия при императорском дворе 13-го века. Даже если поверх всего этого повесить галстук, лучше не станет. Тем не менее, лекцию я прочел, и, к чести слушателей, должен сказать, что никто из них не сделал мне ни одного замечания по поводу моего внешнего вида. Меня осудили молча.

Но вот после лекции, вечером, я совершил прямо-таки хамский поступок. Уважаемый профессор Халперн сказал мне, что они, физики-теоретики Гарвардского университета, приглашают меня на ужин. Я ответил, что чрезвычайно польщен, но обстоятельства сложились так, что мне непременно нужно улетать в Нью-Йорк, ибо завтра у меня самолет в Москву. На это уважаемый профессор Халперн слегка приподнял брови и с расстановкой повторил, что они, физики-теоретики Гарвардского университета, приглашают меня на ужин, но если я предпочитаю заняться чем-то другим, то, разумеется, я волен делать все, что мне угодно.

Эк вас здесь скрутило, - подумал я, и мы расстались, полагаю, что навсегда и ко взаимному удовольствию.

Машина, которая должна была отвезти меня в аэропорт, пришла вовремя. Однако на полдороге, прямо на перекрестке, она совершенно безнадежно заглохла и остановилась. К счастью, она остановилась так, что стала мешать движению, поэтому довольно скоро приехала полицейская машина и отвезла нас на ближайшую заправочную станцию, где всегда есть механик. К несчастью, был уже вечер, и механик свой рабочий день закончил. Когда нас приволокли на станцию, он как раз садился в свою машину и собирался уезжать. Однако, к счастью, полицейский проявил настойчивость, вытащил механика из машины и уговорил его починить нашу машину.

В аэропорт мы примчались за пять минут до вылета самолета, однако через час был еще один, последний рейс на Нью-Йорк, и поэтому я пошел к регистрационной стойке без спешки, сохраняя достоинство. Этот челночный сервис между близкими городами Америки устроен так, что с купленным билетом можно лететь любым рейсом. Посмотрев мой билет, симпатичный молодой человек за стойкой сказал, что если я буду бежать из всех сил, то у меня еще есть шанс успеть на самолет. Я с достоинством ответил, что не хочу бежать изо всех сил и предпочитаю лететь следующим рейсом. На это молодой человек сказал, что следующего рейса не будет, что на аэропорт садится сильнейший туман, и до завтра все полеты приостанавливаются.

И я побежал изо всех сил. Прямо как в дешевых детективах, когда я добежал до посадочного терминала, люк уже закрывали. Но я успел.

Вот кто мне нравится в Америке, так это полицейские.

Нью-Йорк остается Нью-Йорком даже ночью. Те же кучи мусора возле переполненных баков, те же отсутствующие взгляды редких прохожих, те же нищие... Только ночью меньше света, и все это меньше видно, поэтому ночной Нью-Йорк все-таки приятней. Кроме того, ночью на улицах нет того гнетущего обилия деловых бесполых американок, которые выиграв битву за равенство с мужчинами, сдвинули свой пол ровно на середину между мужским и женским. Говорят, ночью они боятся выходить на улицу - хотел бы я знать, кому они нужны. И еще ночью не видно той замечательной Нью-Йоркской архитектуры, после которой московское Чертаново может показаться творением Микельанжело.

Последнюю ночь в Нью-Йорке я решил провести в простенькой гостинице типа общежития для бродячих студентов. После приюта для бездомных это самое дешевое, что есть в Нью-Йорке - всего 30 долларов за ночь. Сеть подобных гостиниц покрывает всю планету (разумеется, за исключением 1/6 части суши), и это действительно очень удобно, если хочется путешествовать и не хочется ночевать на тротуаре.

Одна такая ночлежка есть даже в китайской городе Кантоне на берегу Жемчужной реки, где я однажды провел пару ночей. Там это было очень мило - комната типа спортзала на 50 человек, двухэтажные нары, а рядом пиво, пальмы, кокосы...

Здесь, в каменных джунглях, все было очень похоже, но почему-то не так мило. Молодой человек за стойкой долго рылся в толстой амбарной книге, в которой находился пространственно-временной план ночлежки с именами проживающих, записанных карандашом - чтобы можно было вносить исправления. В конце-концов, он отыскал комнату, где в его схеме имелось свободное место, и выдал мне ключ в виде магнитной карточки. Когда я вставил карточку в щелку возле двери с указанным номером, замок действительно щелкнул, и дверь открылась. Однако, сколько я ни искал, обходя в душной темноте двухэтажные нары, свободного места я не нашел.

- Странно, - сказал молодой человек, - кто же это там спит? - И стал листать амбарную книгу дальше.

В конце-концов, он снова нашел свободное место и выдал мне другую магнитную карточку.

- А есть ли у вас здесь душ? - спросил я.

- Есть, - ответил молодой человек, - но, во-первых за него нужно платить, а во-вторых, он сейчас не работает.

Теперь среди шестнадцати мест в комнате я отыскал три свободных, хотя по схеме молодого человека должно было быть только одно. Все это так напоминало китайщину, что я даже ожидал обнаружить простыни, на которых спали несколько поколений. И ошибся - простыней вообще не было, а был просто матрац и подушка. Впрочем, так было даже лучше.

Интересно, какую изюминку мне приготовил "Грейхаунд" на этот раз, - подумал я утром.

Фантазия у "Грейхаунда" оказалась небогатой.

Отправляясь в аэропорт, я решил, на всякий случай, иметь в запасе лишних полтора часа. Из них полчаса ушло на появление в автобусе водителя. Точнее, водителей было все время много, они стояли у автобуса и просто базарили, и потребовалось полчаса, чтобы один из них перестал базарить и полез в автобус. Еще полчаса ушло на проверку билетов. Впрочем, это скорее напоминало некую ритуальную процедуру знакомства водителя с пассажирами - прямо как в Средней Азии или на Кавказе. Взяв билет, водитель не мог просто так отойти от человека и заводил с ним неторопливую беседу. Когда я попытался быстро закруглить беседу со мной, он посмотрел на меня так странно, что мне даже послышалось: "Слуший, дарагой, зачем спешишь?.."

А когда мы, наконец, поехали, то очень быстро испарились и последние запасные полчаса. Была пятница, перед вик-эндом нью-йоркцы покидали город, дороги стали совершенно непроезжими. Я плохо представлял себе расстояние до аэропорта и маршрут, соответственно мне трудно было вычислить, какие у меня еще оставались шансы успеть на самолет, но я ясно видел, что мы движемся лишь чуть быстрее пешеходов.

Я пошел к водителю и спросил, какой у него прогноз о времени прибытия в аэропорт. Может, если повезет, часа через два и приедем, - обрадованно сказал он. Было видно, что ему страшно хочется побазарить. Я ему сказал, что через полтора часа у меня улетает самолет в Европу.

- Йеа, - сказал водитель, - ю хэв э проблем...

Он показал взглядом на совершенно забитую машинами дорогу и улыбнулся замечательной ослепительно-белозубой улыбкой. Было ясно, что он мне советует держаться молодцом.

- Останавливай автобус, - сказал я.

Он помог мне вытащить вещи, снова разулыбался и пожелал удачи.

Я сказал таксисту о времени вылета моего самолета и показал все доллары, что у меня оставались. Доллары его не впечатлили - это было лишь чуть больше того, что и так набежало бы по счетчику. Но вот время вылета разбудило в нем кого-то из его азартных предков-ковбоев. Водитель бросил что-то вроде: "Ну ты, парень, даешь!", его глаза загорелись огнем, он подпрыгнул в своем кресле, как в седле и нажал на газ.

На своем лихом скакуне он творил чудеса. Он обгонял слева и справа, он выезжал на тротуар и сигналил как сумасшедший. Протиснувшись в сантиметре от очередной машины, он крякал от удовольствия и бил ладонью по баранке. А на спокойных участках он мне рассказывал, какое должно быть замечательное место Москва, и что он всю жизнь мечтал там побывать.

Он меня спас. За двадцать минут до вылета самолета он подкатил машину точно ко входу, на котором было написано "Аэрофлот". Потом он не забыл взять у меня все остававшиеся доллары, довольно расплылся в замечательной белозубой улыбке и пожелал удачи.

Вот и все, оставалось поставить последнюю точку. И когда самолет оторвался от полосы, я сказал: "Прощай, Америка!". Я сказал это по-русски, ибо какое можно дать лучшее напутствие Америке, чем слово "прощай"?

1990 г.

--------------------------------------

журнал "Юность" N 10, 1994 г.

---

Оставить комментарий © Copyright Дос Виктор (dotsenko@lptmc.jussieu.fr) Размещен: 25/09/2006, изменен: 25/09/2006. 107k. Статистика. Очерк: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список