В одном подмосковном селе, ставшим в наши времена дачным поселком, с названием, которое не имеет никакого значения, жила обычная для таких мест семья. Женаты они были около десяти лет и имели трех детей и пять собак - очень уж они любили сих животных. С финансами в семье было так же, как почти во всех сельских подмосковных семьях - их просто не было. В таких условиях люди в наших местах могут пойти по двум путям: либо ездить в столицу или любой близлежащий город на заработки; либо запить (на какие средства - этого я вам сказать не могу, скорее всего, это какая-то "синяковская" магия в которую я, к сожалению, а, скорее, к счастью не посвящен). Отец семейства в начале шел по первому пути, и, признаться, даже очень успешно, вследствие чего он смог построить дом, обзавестись женой, тремя детьми и собаками. Но какой, хорошо зарабатывающий, сельчанин, в утверждение своих достижений не пьет сто грамм за обедом? Никакой... И некоторые так живут всю жизнь до глубокой старости, оставляя после себя богатое приданое дочерям и хорошее наследство сыновьям. Но бывает, что ста грамм становиться маловато и их место занимают двести, триста, а потом и еще больше... Вот также случилось и здесь, к тому же в более тяжелой форме - ведь единственный сдерживающий фактор таких семей является жена, но если и она запьет, то тут пиши-пропало и здоровая "ячейка общества" превращается в то, что перед вами - "семья синяков". Простите, что я вам их до сих пор не представил - это семья Петровых: Федор Евгеньевич с женой Инной Сергеевной. Детей звали так: Анечка, Сережа и Миша.
Анечка - это прекрасная девочка с голубыми глазами и очень худенькая, ведь в такого рода семьях, даже когда денег катастрофически мало, то не родители начинают меньше пить, а начинают меньше есть. Худа она была до того, что когда на ее ножках сидели старые, из ангоры связанные, рейтузы, то взглянуть на эти спичечки было страшно, и перед глазами вставали фотографии из школьных учебников истории, с изображенными на них узниками фашистских концлагерей, успешно освобожденные советскими солдатами. Анечка имела также беленькие жиденькие волосы, собранные на затылке в бант и большею частью спала или тихо играла в углу со своей единственной куклой-инвалидом, так как одна из собак оторвала и сгрызла левую ногу этого подобия человека. Анечка была самой младшей - ей было чуть больше четырех.
Средним ребенком Сережа, ему было шесть с половиной. Он был также худ, но лицо его не имело той мертвецкой бледности с синими жилками под глазами, как у Анечки, и был несколько живей своей сестры. Это было, скорее всего, оттого, что он более длительный срок получал полноценное, так сказать, питание, закончившееся около двух лет назад, когда Федор Евгеньевич был уволен со своей последней работы и "конкретно" запил со своей благоверной Инной Сергеевной. Но физическая живость Сережи ни в какое сравнение не входила с живостью ума. Он был очень любознательным существом - все лето бегал по лесу, находившемуся рядом с домом, и следил за птицами, которых очень любил какой-то совершенно удивительной любовью. Он любил их полет, яркую раскраску, а ежели не было таковой, то тогда их пение. Сережа наблюдал за тем, как они строят гнезда, как воспитывают птенцов, отдаваясь им всем своим существом, забывая о своих потребностях, а потом, осенью, с окрепшим новым поколением, отправляются туда, где всегда есть солнце и тепло, где ночь не пожирает день на полгода, где свобода и нет снега. Зимой же на улицу он практически не выходил, так как старая рваная шубка была всего одна на троих, и в ней ходил в школу старший брат. Но любовь к природе, тем не менее, не затихала в его душе и проявлялась в том, что он рисовал птиц. Он рисовал их на чём угодно, чем угодно и, надо признаться, очень недурно. Также в свои годы он умел читать и очень любил это дело, но так как родительская "библиотека" была несколько мала (всего около десяти книг), то к моменту, о котором я веду рассказ, Сережа прочел ее уже практически полностью. Родители к нему относились индифферентно, как и к его сестре, - почти не наказывали и совершенно не занимались. В общем, все, что он из себя представлял в духовном плане была исключительно заслуга Бога...
Миша был старшим. Ему было восемь и на фоне своего брата с сестрой казался крепышом. Как я уже вам говорил, он ходил в школу, но желания учиться, да и способностей к этому занятию у него практически не было никакой. Но он был первенцем и вследствие этого, или еще по какой другой причине, родители считали, что он должен хорошо учиться. Помощь их в освоении сыном школьных наук заключалась в том, что за каждую принесенную двойку или кол, следовал приличной силы массаж ремнем, нежной восьмилетней кожи спины от отца и голодание, вместо ужина от матери. Эта помощь подействовала так, что парень совершенно потерял всякое желание учиться и улынивал от этого занятия всеми возможными способами: он научился подделывать учительский почерк, роспись и, совершенно незаметно, исправлять оценки, а когда это было невозможно - то терял свой дневник. Но все это не особо то и помогало, так как с того, первого дня, когда его отец в пьяном угаре устроил ему зверскую порку, Миша стал "козлом отпущения" всех родительских неудач. Били его за все: за то, что он не вовремя вошел; за то, что чавкал за столом; за то, что не делает уроки или, наоборот, так долго их делает; за то, что во время не ложиться спать и т. д. и т. п., словом парень был совершенно забит. В животном мире слабые и маленькие твари имеют два координально разных способа защиты от сильных хищников: либо угрожать (колючки ежа и дикобраза, запах скунса, ядовитая окраска мелких гадов), либо "прикинуться ветошью и не отсвечивать" (серость мышей и крыс, а других я и не замечал). В случае с Мишей, угрозы от него не могло быть никакой, поэтому он превратился в тень, тихо слоняющуюся по самым темным местам дома, вечно боявшийся физической боли, хотя скорее боясь не ее самой, а предвкушения оной. Это было совершенно оправдано, ведь если у Федора Евгеньевича вдруг резко портилось настроение, что было не редкость, то он совершенно спокойно мог вытащить Мишу из постели и "отвесить ему дюлей, не отходя от кассы". Жизнь в постоянном страхе лишила Мишу каких-либо других талантов, кроме как таланта выживания. И сколько у него было талантов, столько же и интересов, то есть всего один и заключался этот интерес в том, чтобы все оставили его в покое. Но Миша, как человек, был далеко не глупым и совершенно четко понимал, что никто и никогда не оставит его в покое. От этого вид его был несчастным и подавленным, что, как не ужасно вам будет слышать, еще больше раздражало Федора Евгеньевича, побуждая его на рукопрекладствование...
Я вам представил семью Петровых, но, как уже сообщал, кроме двуногих Петровых были и четвероногие, а именно собаки. Собаки были страшно наглые и слушались только Федора Евгеньевича, а Инну Сергеевну лишь, когда в руке у нее была палка. Детей собаки не замечали и "не уважали". Внимание их со стороны детей могла вызвать лишь еда, которую они пытались всеми способами захватить, хитро украсть или рыком и лаем напугав ребенка отнять. А если рядом не было Федора Евгеньевича и Инны Сергеевны, то могли даже и покусать... В силе производимого ими страха можно было заметить интересную закономерность - чем меньше был ребенок, тем сильнее он их боялся. Жили же эти твари все лето, половину осени и весны во дворе, а зимой могли бывать в сенях.
Ну вот. Теперь вы знаете, кто такие были Петровы, посему я считаю себя в праве начать повествование самой истории, случившейся с ними этой зимой.
II
Зима в этом году была теплой, как, к сожалению, все предыдущие зимы, лет на пять назад. Но совсем теплой зима быть не может, хотя бы оттого, что зовется она зимой, и потому какой-то месяц или его часть обязательно должна быть очень холодной. В этом году морозным был конец января - то время, во время которого и произошли все те события, о каких я и хочу вам рассказать.
Федор Евгеньевич зарабатывал этой зимой, собирая пустые пивные бутылки в электричках. Кроме бутылок он собирал бумажники, сумки и ценные вещи у пьяных или просто неосмотрительно уснувших пассажиров этих удивительных "электрических поездов". Но хотя он и собирал всё, чаще это были пивные бутылки. Он собирал весь день, пока не заполнится огромный грязный рюкзак и две парусиновые сумки. Заполнив их, Федор отправлялся домой, чтобы на следующее утро опять ехать в Москву, где бутылки можно было сдать по более выгодной цене. Потом он ехал в другое, немногим известное место, где он брал водку, также по очень выгодной цене, и с этим товаром и остатками денег отправлялся восвояси к своей благоверной супруге. По дороге он опять охотился за стеклотарой, но уже не с таким рвением, так как словно Юлий Цезарь делал два дела одновременно - искал глазами бутылку, отпивая, в то время, содержимое другой. Дома он появлялся уже подвыпивший и, тем самым, приносил меньше водки, что не очень нравилось Инне Сергеевне и привело, в конечном счете, к тому, что она стала ходить по электричкам вместе со своим мужем.
Вначале они ежедневно появлялись дома, чтобы накормить собак и детей, приготовить провиант на завтра, наколоть дрова и т. д. и т. п. Но пьяная жизнь в электричках как-то странно притягивает алкашей. От чего, трудно сказать. Может быть причиной является халявная водка, которой всегда могут напоить, также новые знакомства с такими же несчастными людьми, в обществе которых чувствуешь себя так уж сильно опустившимся... Какими бы не были причины, но Федор Евгеньевич и Инна Сергеевна приняли ту жизнь и в своем доме стали появляться все реже и реже.
Поначалу их могло не быть максимум два дня, но потом этот интервал увеличился, и теперь они приезжали лишь раз в неделю, зато стабильно. Стабильность эту обеспечивала Инна Сергеевна, которая хоть и пила как лошадь, но все же была матерью. Только благодаря ее материнским инстинктам трое детей кое-как жили, или, правильней будет сказать, существовали. Приезжая родители привозили ровно столько еды, чтобы дети не померли с голоду до следующего приезда, а также еще один кулек - для собак.
Как-то числа двадцатого января сего года. когда стрелки механических часов показывали что-то около восьми вечера, Федор Евгеньевич и Инна Сергеевна, уже хорошо "поддатые", тряслись в зеленом, плохо отапливаемом вагоне "суперэлектрического поезда". Они ехали домой, где не были уже больше недели. Сидя в самом конце вагона, где есть всего одна лавка, повернутая к стене, Инна спала, а Федор безразличным взглядом пропойцы разглядывал рекламу магнитных билетов М.Ж.Д. На рекламном листе были изображены два неприятного вида старика и улыбались хитрой улыбкой. Изо рта Федора периодически, соответственно экскурсиям грудной клетки, вырывались клубы пара, которые, медленно поднимаясь в морозном воздухе вагона, искажали очертания "рекламных" стариков, от чего они отнюдь не становились приятнее. Федора они раздражали, так как весь смысл этой рекламы показывал устойчивую и разметенную, социально застрахованную, жизни, которую благодаря такому магнитному билету можно было сделать еще более спокойной. В общем, это была картинка мещанского рая, того, о чем мечтал Федор, а когда-то даже и стремился. Он смотрел, смотрел и смотрел на плакат, а потом смачно харкнул прямо в лицо старику...
- Граждане пассажиры, прошу прощения, что в очередной раз отвлекаю ваше внимание, но я хочу вам предложить... - раздался крик из противоположного конца вагона очередного продавца, которые продают всё что угодно за чирик и при этом совершенно не дают поспать в дороге. Так как вагон был "холодный" и кроме Петровых в нем было максимум еще два человека (притом в таком же, как и Петровы состоянии, если не хуже), то продавец после этой, заученной им фразы осекся и шатаясь, будучи сам не очень трезв, направился через весь вагон к раздвижным дверям, ведущим в тамбур. Доковыляв до них он схватился за ручку и так как дверь была тугая, то с усилием потянул. Глаза его при этом "нащупали" Федора с женой. На лице продавца появилась озабоченная улыбка сомнения и рот произнес вопрос.
- Федя? Это ты?
Федор Евгеньевич отвлекся от наблюдения за тем, как его харкотина медленно стекает по плакату, и перевел мутный взгляд на человека. Глаза остановились на лице продавца. Федор стал серьезен и на его лбу образовались глубокие морщины. Так он смотрел около минуты и наконец произнес.
- Да, я Федор. А ты, на х.., кто?
- Как, не узнал? Я же Леха. Помнишь, позапрошлым летом на даче жадного хача вместе калымили. Ну чё, вспомнил?
Морщины на лбу Федора стали еще более выразительными, а глаза забегали в орбитах - весь вид выдавал, что мозги "зашевелились". "Ну же? Ну?!" - подгонял Леха. И вот, после пары минут усиленной работы мысли, лицо Федора озарилось глупой улыбкой алкаша, который наконец то нашел себе собутыльника.
- А Леха!!! Е.. твою мать! Конечно же, помню, как не помнить! - затараторил Федор. - А это жена моя, Инка - толкая свою благоверную, сообщал Федор, - Инка вставай! - а потом, опять переведя взгляд на собеседника, спросил, - Водку будешь?
- Не откажуся... - улыбнулся Леха.
- Ну тогда давай садись. Чё, как живешь то?
- Да как в сказке - чем дальше, тем страшней. А сам то как?
- Ну че ты? Че толкаешься то, козел? - врезалась в разговор Инна Сергеевна, - Че приехали? А это кто?
- Это, Инка, кореш мой закадычный - Леха. Помнишь, я тебе о нем много раз рассказывал, ну, когда я в Д. дачу хачу строил?
- Какому, на х.., хачу, какой, б.., Леха. Я уже замерзла как сучий потрох! Водки что ль налей, ты муж мне, на х.., или кто? Ты че о жене то не печешься?
И т. д. и т. п. Разговор продолжался в таком плане и если вы хоть раз были свидетелем таких бухих разговоров, то представить его вам не доставит ни малейшего труда. Ну, а если вы не имели чести слышать подобного, то предлагаю вам прокатиться как-нибудь в последней электричке на окраину Московской области. Там вы все сразу же поймете, но только мой вам совет - оденьтесь поневзрачнее, а то, в противном случае, это путешествие может оказаться для вас последним...
Тем временем, Федор Евгеньевича и Инна Сергеевна, Лехой были приглашены на "банкет", по случаю продажи им гаража. Федор очень оживился и немедля был согласен ехать прямо к Лехе, но в Инне вдруг проснулись материнские чувства, и она ни за что не хотела отпускать мужа, пока тот не покормит детей, после чего и сама была готова составить ему компанию. Леха был трезвее всех и поддержал Инну Сергеевну, вследствие чего и Федор Евгеньевич согласился тоже.
Дом Петровых находился в получасе ходьбы от станции, но зимой, время, затрачиваемое на такое путешествие возрастало, минут, этак, на десять-пятнадцать, вследствие огромных сугробов, которые, мало того, что никто не разгребал, но даже и не думал о такого рода действии. Всем хватало узенькой тропинки - ночью, дескать, не заплутаешь. Леха же жил через пять станций от станции Петровых, да на такой, где еще не каждая электричка остановиться. Все дружно раскрыли расписания движения и обнаружили, что ближайший поезд, останавливающийся на Лехиной и на Петровской станциях пойдет через час сорок, а следующий за ним только через три "с копейками", что, при температуре минус двадцать восемь, было совершенно неприемлемо. Тогда решили поступить таким Макаром: коли Инна Сергеевна больше всех хотела накормить детей, то она и побежит до дома с продуктами, а мужики, тем временем, подождут ее на платформе. Водка, разумеется, останется с ними, а то ведь они будут стоять и поэтому могут замерзнуть. Инна пыталась было возразить, но Федор на это предложил вообще никуда не выходить и она заткнулась...
И вот, поезд подходит к платформе, через мгновение должны открыться двери, каждая кисть сжимает ручку сумки, вес которой килограмм пятнадцать, как минимум, а за спиной два пьяных, насмехающихся мужских голоса... Гул тормозов, шипение открывающихся дверей и ритмичный хруст январского снега под ногами. Если она не успеет, то мужики уедут без нее. Если она опоздает, то не будет водки! Если она задержится, то вообще не известно, что будет... Она бежала в темноте по узкой тропинке, ее нога то и дело соскальзывала с натоптанной части и щиколотку обжигал жестким холодом снег. Два раза она чуть не упала, но страх одинокого трезвого будущего, был страшнее любого холода, а пунктик материнства, который от чего-то еще не был утоплен в спиртосодержащих растворах, не давал ей спокойно выбросить сумки в сугробы и вернуться туда, где наливают.
Вот, остался последний поворот. Собаки уже почувствовали чье-то приближение и занялись лаем. Еще пять минут и все - дома... "Вот и он, старый стоит!" - говорила сама себе Инна - "Так, калитка на щеколде... Ух, зараза - примерзла то как, но знай наших! Ага, крыльцо! Эх, спиногрызы проклятые, все закрыли и даже собачек в сени не впустили - Мишка, мерзавец такой, точно он! Эти то тупорылые даже бы до этого не додумались. Ну подожди у меня!" И с этими словами она постучала. Собаки окружили Инну Сергеевну, зная, что она их накормит и впустит в дом, откуда только лишь сегодня вечером их еле-еле, хитростью, выгнали Миша с Сережей...
- Эй, говнюки, а ну открывай, на х..! Не слышите, что-ль - мать ваша пришла!
За дверью послышалось сконфуженное шуршание, через мгновение переросшее в визг открывающейся стальной задвижки. Дверь распахнулась, и за ней стоял Миша, сразу же получивший подзатыльник. Удар был не особо сильным, но Миша, тем не менее, перелетел половину сеней и, в аккурат, попал под верстак, где его уже никто не мог достать. Инна Сергеевна вначале хотела попытаться это сделать, но время - "цигель, цигель - улюлю" и потому, покрывая его четырех этажным (а может и более) матом, она оставила сумки в сенях, запустила собак и скорее побежала обратно, к платформе.
На обратном пути она упала уже четыре раза, два из которых, скорее походили на ныряния, нежели на падение, а ноги ее настолько часто соскальзывали с тропы, что ботинки были полны снега и ступни в них уже совершенно ничего не чувствовали. Чем ближе была станция, тем тяжелее было бежать - силы оставляли Инну Сергеевну вместе с количеством алкоголя в ее крови, но страх был настолько велик, что она бежала, бежала и бежала... В результате она прибежала, даже на пару минут раньше поезда, за что получила приз - полный пластиковый стаканчик портвейна.
Когда Инна Сергеевна сделала последний глоток, всю станцию осветил прожектор приближающейся электрички, которая должна отвести ее в рай - туда, где много халявной водки и закуски. И суперэлектрический поезд это сделал. Петровы благополучно добрались до Лехи, где на самом деле было много халявной выпивки, закуски и бухого народу. Но мы, дорогие мои читатели, с ними туда не поедем, а останемся здесь, в деревне, с голодными собаками и детьми, кинутыми на произвол судьбы в лютый холод января...
III
Когда хруст маминых шагов затих, Миша решил было вылезти из под верстака, но страх перед собаками остановил его. Собаки, тем временем, с рычанием и чавканьем разделывались с едой, находящейся в оставленных, Инной Сергеевной, сумках. Тогда Миша подумал позвать брата, но тот же страх опять заставил его раздумать - ведь, тем самым он мог обличить свое местонахождение, и голодные твари могли его покусать... Так бы он и сидел под верстаком, пока не замерз, если бы не Сережа, который давно уже понял, что происходит в сенях, но также как и его брат, смертельно боялся собак. Сережа, наконец, переборол свой животный страх и сделал следующее: вооруженный лишь полутораметровой палкой он с грохотом распахнул дверь в сени (стараясь сделать это так же, как и его отец, когда изрядно выпьет), и с размаху врезал первой попавшийся животине по хребтине. Собаки же, совершенно не ожидавшие такого поворота событий, вначале опешили, перестав при этом жрать, а после удара и последующего за ним визга своего сородича, испугавшись резко рванули к выходу. Сереже побежал за ними и задвинул визжащий стальной засов, на захлопнувшейся двери.
Через четверть часа Миша и Сережа сидели и грелись у печки. Анечка спала в своей кроватке в обнимку со своим инвалидом. Ребята провели ревизию продуктов и сидели теперь молча, глядя на то, как языки пламени вкусно облизывают поленья. На их лицах была безысходность, так как собаки, эти наглые звери, в первую очередь набросились на пищу, предназначенную для детей и всю ее сожрали. Впрочем, и своей они оставили немного: пару-тройку костей, которые Инна Сергеевна, скорее всего, достала из какой-то помойки. Дети, живущие в подобного рода семьях, взрослеют очень рано, и поэтому они совершенно трезво понимали, что это значит - две с половиной тухлых кости зимой. В принципе у них была кое-какая заначка на "черный день", но этого и хватит именно на день или, если растянуть, то на два "очень черных".
- Сережа, ты же знаешь, что я ничего не мог сделать, - с ожиданием поддержки в голосе произнес Миша.
- Знаю... Но ты ведь мог на них покричать.
- Нет! Что ты - они бы меня покусали!
- Да, наверное, покусали...
И они опять уставились в топку, где огонь пожирал древесину, рождая при этом свет и тепло. Они смотрели на поленья, превращающиеся в угли, зная, что дров у них тоже максимум на четыре дня. Они смотрели на огонь, пока Морфей не успокоил их мозг, подарив при этом несколько часов спокойного сна.
Прошло ровно два дня. Миша с Сережей также сидели перед печкой и с опустошенным взглядом "потерянного", никому ненужного человека глядели в топку. За это время температура опустилась до минус тридцати двух, что в первую очередь отразилось на дровах, которых теперь хватит лишь до завтрашнего дня, еду же доели еще в обед... Ребята сидели и раздумывали над тем как поступить: можно было остаться и ждать, но чистой воды самоубийством и поэтому надо идти за подмогой к соседям (которых не факт, что можно найти - ведь, как уже сообщалось ранее, деревня эта, по сути, уже лет этак пять, являлась дачным поселком, а дачников зимой не так уж и много...) или двигаться на станцию. Но здесь была еще одна загвоздка - шубка была только одна и всем вместе пойти было никак нельзя...
- Может завтра все же мне пойти, я как бы с дорогой знаком - всё же не раз в школу ходил.., - наконец, после продолжительного раздумья, промолвил Миша.
- Давай! - Сережа всем сердцем ждал этого ответа, и не смог, по этому поводу, сдержать свою детскую эгоистичную радость - ведь если бы Миша побоялся, то идти бы пришлось ему, а он на станции был всего лишь один раз в жизни, да и то дождливым осенним вечером.., - Но Миш, ты точно не заплутаешь, ведь там же всю ночь шел снег и все тропинки то замело. Ты уверен?
- Конечно уверен! Ой, что это? - снаружи послышался пронзительный истошный вой, лязг и звук, подобный тому с которым раздирают мокрое сукно.
- Кажись еще одну сожрали... - с напускным спокойствием ответил Сережа.
И правда, за эти дни собак несколько уменьшилось. Дети догадывались об этом по изменению громкости ночного воя, по следам крови на снегу и по подобным звукам со двора...
- Ой, собачки опять делуться? Да Сележа? - послышался слабый Аничкин голос.
- Да, Аничка, спи давай, - отвечал Сережа, подходя к кроватке сестры, чтобы подоткнуть выбившееся одеялко.
- Сележа! Сележа, а они меня не покусают? Я очень их боюсь!
- Нет, глупая - они на дворе, а все двери на засовах... Да и мы им этого не позволим! А ты спи спокойно.
- Холошо... Я, Сележа, тебя люблю - ты такой милый!
- Ладно, спи давай, - и он нагнулся и поцеловал сестру в лоб. Аничка повернулась на бок и практически сразу же уснула, при этом мерно посапывая.
Сережа встал от ее кровати и вернулся к печке.
- Ну что, значит ты завтра на станцию, за подмогой?
- Да, как только проснусь - пока не замерз.
- Тогда спи на печке, а я с Аничкой, в обнимку.
- Хорошо...
Так они и порешили. Через полчаса в доме не было ни одного бодрствующего человека. Не спал лишь огонь, хотя и он собирался на покой, но пока еще облизывал красные древесные угли, будто вкуснейшее лакомство, и потрескивал при этом от удовольствия. За окном на чистом морозном небе пронзительным холодом светила полная луна, преображая белый снег в синий. Посреди двора, на этой синеве, было темное пятно, вокруг которого находились какие-то ошметки и три оставшиеся собаки - каннибала. Некоторое время животные сидели тихо, потупив свои кровавые морды, потом одна из них подняла свои карие глаза и заметив круглый диск луны издала истошный звук, называемый нами, двуногими существами, воем. Через мгновение соло переросло в трио. Вой неподвижно стоял в морозном воздухе, одновременно распространяясь на несколько километров в округе и наполнял, бодрствующих в этот час людей противоречивыми чувствами - кого-то страхом, кого-то грустью, а кого-то простой злобой за прерванный сон. От чего, с такой безысходностью, выли эти четвероногие твари? Была ли это печаль по поводу невозвратимой утраты своего товарища, павшего жертвой животного голода или же наоборот этот вой был злобой на себя, на свою животную сущность, с которой, если хочешь жрать, то не побрезгуешь даже другом. Но при этом, в отличие от других, двуногих, существ, понимаешь всю низость и "гадкость содееного", а также и то, что в их случае ничего изменить невозможно... Но какими бы не были причины воя, они никак не влияли на обитателей дома, мирно спавших и непредставлявших, какова судьба ожидает их на следующий день, который был уже не за горами...
Когда январское солнце провалилось в комнату, нарисовав при этом на полу крест оконной рамы, Миша открыл глаза. Первым его желанием было закрыть их вновь и остаться, тем самым, в мире иллюзий, бывшим намного лучше действительного, но слово данное брату, а также страх, что Сережа больше никогда ему не поверит, заставили Мишу проснуться. Так как огонь погас уже как три часа тому назад, а горячие угли больше не могли сдерживать напор холода со двора, то в комнате было не жарко. Поэтому Миша решил надеть свою "амуницию" прямо там, где спал, то есть на печке. Для этого он тихо, чтобы не разбудить брата с сестрой, спрыгнул с печки и взяв одежду, также аккуратно забрался обратно. Одевшись, Миша на некоторое время остался в горизонтальном положении решив еще раз в голове "прокрутить" предстоящий маршрут, что, к его ужасу, было не так то легко сделать - пару развилок он никак не мог вспомнить, но он был уже одет и морально готов к путешествию, поэтому решил, что ответ на эти вопросы найдет уже на месте. Потом он также аккуратно слез с печки, нашел в углу шест "от собак", и как можно тише отодвинув скрипучую задвижку засова двери, ведущей в сени, подошел к брату и тронул его за плечо.
- А? Что случилось? Миша?!
- Тише! А то Анечку разбудишь! Дверь за мной закрой, а то собаки могут прийти.
- А... Хорошо. - Сережа, еще не проснувшийся окончательно, шатаясь, поплелся за братом. Они вошли в сени - там было ненамного теплее, чем снаружи и Сережа начал ёжиться от холода. Брат, заметив это, постарался как можно быстрее провести процедуру прощания.
- Ну давай, я постараюсь вернуться засветло. - И с этими словами Миша обнял сонного брата, открыл входную дверь и вышел.
- Хорошо, а ты осторожней - не заплутай! - успел вдогонку крикнуть Сережа и задвинув скрипучий засов торопливо засеменил к своей теплой кроватке, в которой кроме сестры его дожидался прерванный сон.
На дворе был жгучий, обжигающий щеки, мороз и солнце, светившее ото всюду: из голубого неба, из белого снега, из золотых стволов сосен, растущих неподалеку. Солнце было настолько ярким, что Миша сразу же зажмурил глаза и практически весь путь до калитки проделал на ощупь. Только лишь оказавшись за ней, Миша смог кое-как открыть глаза, что было просто необходимо - ведь надо же видеть куда идешь, особенно когда плохо знаешь дорогу. Когда веки Мишиных глаз уже спокойно могли открыть глаза и слезная завеса исчезла, его взору предстала волшебная картина: из снега торчали золотые столбы сосен, меж которых стояли причудливой формы статуи, бывшими на самом деле маленькими деревцами и кустарниками, напрочь засыпанные снегом, а вокруг стояла тишина и солнце. Он некоторое время неподвижно стоял, наслаждаясь красотой, но холод не дал ему продолжать созерцание более пяти минут и Миша двинулся в путь. Дорога, на деле, оказалась намного тяжелее ожидаемой, так как все тропинки практически полностью были заметены и идти приходилось на "ощупь" (там, под толстым слоем снега было натоптано). Миша шел уже около двадцати минут, когда оказался на первой, забытой им ранее развилке. Он решил остановиться и поразмыслить, куда ему повернуть, но мороз уже пробрался в его шубку, поэтому он понадеялся "на авось" и повернул налево. О правильности решения он узнал лишь через пятнадцать минут, когда перед ним, посреди леса, появился зеленый забор с двухэтажным красным кирпичным домом за ним. Забор этот он хорошо помнил, так как за ним жила собака, которая постоянно лаяла на всех проходящих мимо. Он ее никогда не видел, но, тем не менее, очень боялся и посему обходил забор на почтительном расстоянии, через лес. Но это было давно, осенью, до того как родители вместе стали кататься в электричках, тогда, когда он еще ходил в школу... Сейчас же, уже порядком замерзши, Миша решил идти вдоль забора - холод отбил всякий страх перед невидимой собакой. Он подошел к забору, но за ним было тихо, что было даже намного страшнее. Ведь когда ожидаешь чего-то ужасного и настраиваешься противостоять этому, а оказывается что этого не происходит, то вместо облегчения наоборот становиться как-то жутко, ведь теперь невозможно предугадать чего опасаться, а, как известно, нет ничего ужаснее страха перед неведомым. Так и здесь: он шел в стоячей морозной тишине, разрываемой лишь хрустом снега под его ногами, но для него она была подобна громыханию бури, когда не знаешь, что будет в следующее мгновение: останешься ли ты жив или тебя унесет и раздавит могучая стихия... Но, пройдя вдоль всего забора и дойдя до следующей развилки, он не услышал ни лая, ни вообще какого-либо намека на присутствие живого существа. Холод и страх заморозили его ум и Миша, практически не думая, опять повернул налево...
О том, что дорога налево была неверная, Миша понял только через полчаса ходьбы, дойдя, таким образом, до старой заброшенной лесопилки. К этому времени он уже настолько замерз, что практически ничего не соображал. Единственным его желанием было лечь и уснуть, тем более, что даже при мысли об этом становилось как-то тепло и покойно. Оглядев залитую солнцем поляну с полуразвалившимся срубом, построенном еще в прошлом веке, он решил всё-таки на полчасика прикорнуть у стены этого ветхого строения. Кое-как дойдя до него, он лег прямо в снег, но он, на удивление, не был холодным, а всего лишь прохладным - словно несогретая перина. Не успел Миша лечь, как по всему его телу растеклось тепло и на душе стало как-то тихо и спокойно. Страх, мучивший его практически всю жизнь, куда-то испарился, превратившись в чувство легкости и защищённости. Холодное солнце, пробиваясь сквозь вечнозеленые кроны сосен, отражаясь всеми цветами радуги от кристалликов льда, превращало сугробы в россыпи самоцветов. Глядя на это, Миша в первый раз в жизни почувствовал себя счастливым и уснул. Уснул навсегда...
VI
Воскресным январским утром, около девяти часов утра, когда морозное солнышко, только начинает окрашивать в яркие оттенки желтого верхние этажи домов, глядящих на восток, из подъезда "сталинского дома" вышел невысокий полненький человек лет пятидесяти от роду и направился к своему джипу, припаркованному напротив. Пискнула сигнализация, моргнули фары и человек открыв водительскую дверь погрузил свое тело за руль и, включив зажигание стал разогревать двигатель. Через пятнадцать минут пустого пускания выхлопных газов в морозном воздухе, что, в принципе, было очень красивым зрелищем, автомобиль тихо тронулся, хрустя мерзлым снегом под колесами, и выехав со двора, двинулся к северу города. Благополучно достигнув МКАДа, он не повернул ни на право, ни на лево, а пронесясь под этой транспортной артерией, продолжил свой путь на север по подмосковной трассе, название которой не имеет никакого значения. Вокруг было солнце, снег и нежно-голубое небо. Тёмная полоса шоссе практически пустовала - ведь мало кто ездит в воскресное утро прочь из столицы, да к тому же еще зимой, когда совершенно не дачный сезон. По этим причинам джип, практически не сбавляя скорости, беспрепятственно несся в какое-то, известное только ему место, отражая от своей гладкой чёрной крыши, тонкие лучи январского солнца.
Но пока эта махина спокойно себе движется на север, я подозреваю, что вам должно быть будет интересно узнать, куда же он мчится, а также кто тот толстенький человек за его рулем и вообще какое отношение он имеет к этой истории. К нашей истории этот человек имеет непосредственное отношение, хотя сейчас, рассекая за рулем своего колесного средства передвижения, даже об этом и не догадывается. Человек этот с виду более, чем просто состоятельный, вовсе не является тем, о котором с пренебрежительной обывательской завистью говорят - "новый русский", мечтая в глубине души встать на одну с ним ступеньку материальной лестницы, а был просто "старым евреем". Звали его Марк Израилевич Фоксман. Марк Израилевич не был добрым человеком, также как и злым - он был принципиальным. Сколько он себя помнил у него всегда было всё и еще будущее, решенное за долго до его рождения предками. Скорее всего, оттого, что всё всегда было просто и решено, его никогда не посещали сомнения о правильности положения вещей в его жизни. Но всё так обстояло лишь до этой, уже минувшей, осени, когда пора бабьего лета прошла, уступив место пасмурному небу из которого постоянно лил дождь, превращавший золотые кроны берез в мокрые безнадежно лысеющие палки. Именно тогда что-то в нем переменилось и главной причиной этой перемены послужил, пожалуй, его разговор с сыном...
Произошло это в один дождливый вечер конца октября. Марк Израилевич тогда подъехал к дому около восьми вечера с превосходным настроением, что было следствием продуктивно проведенного дня. Утром, у него, прошла удивительная встреча, обещавшая значительное увеличение его капитала, в обед его познакомили с очень влиятельным человеком, который был заинтересован в этом знакомстве намного сильнее самого Марка Израилевича, что также светило какого-то рода материальными выгодами, а после работы, попав в объятия своей новой любовницы, он почувствовал себя на двадцать лет моложе... У него было настолько хорошее настроение, что он, даже не дожидаясь лифта, бегом поднялся к себе на третий этаж и позвонил в дверь. Когда дверь отворилась, на пороге его ждала жена, считавшего Марка Израилевича чуть ли не богом или делая такой вид... Тем не менее, как бы это ни было на самом деле все были довольны - и Марк Израилевич, считая себя полноправным хозяином в доме и его жена, на которую вследствие такого рабоплетства не могла упасть даже тень подозрения в неверности (а, между нами говоря, было за что). Войдя в прихожую своей огромной квартиры, отделанной согласно последнему писку моды, Марка Израилевича раздели и провели на кухню, где его ждал горячий ужин - просто какой-то мещанский рай. Но на кухне кроме яств находился еще его младший сын, с которым он никак не мог найти общий язык. Вообще у Марка Израилевича было трое детей: два сына и дочь. Старший сын и дочь были образцовые, по его мнению, дети, так как во всем слушались своего отца, который, ясное дело, лучше них знает, как надо жить, ведь и он в их годы также беспрекословно слушался деда, считая его слово законом. О правильности своих убеждений говорило всё - старший сын уже заканчивал университет, готовясь заменить свое отца на рабочем месте, а дочь беспрекословно вышла замуж за сына старого и, заметьте, очень состоятельного, приятеля Марка Израилевича и, кажется, была очень счастлива, по крайней мере пристроена... Но вот этот младший сын, по сути являвшийся средним ребенком, был просто какой-то язвой, считавшей, что он лучше знает, как прожить свою жизнь. Марк Израилевич не очень любил с ним общаться, так как где-то в душе чувствовал, что это противостояние против продуманной за тебя "жизни по маслу" когда-то было и в нем, но тогда у него не хватило смелости всё изменить, поэтому он не даст этого сделать и ему! Сегодня он чувствовал, что сможет повлиять на сына и искоренить его свободомыслие, являвшееся для Марка Израилевича просто неуважением к отцу. С такими мыслями он садился за стол, чувствуя в себе силы переубедить своего нерадивого отпрыска...
- Здравствуй сын, приятного аппетита. - с такими словами Марк Израилевич обратился к своему отпрыску, самозабвенно поглощающему ужин.
- Здравствуй отец, спасибо, - ответил тот, не отрываясь от тарелки.
Марк Израилевич, глядя на такую обстановку, решил провести разговор уже после трапезы, тем более, что и сам был довольно голоден, и приступил к ужину. Процесс питания проходил в натянутой тишине: отец раздумывал с чего бы начать свои нравоучения, а сын, нутром чувствуя, что отец что-то задумал, прикидывал, как можно было бы избавиться от этого.
Сын быстро съел, всю полагающуюся ему еду и отказавшись от десерта попытался ретироваться из кухни, но Марк Израилевич, предполагая такой расклад, остановил его.
- Сын, сядь! У меня к тебе разговор. - всё это было сказано таким тоном, что Давид - так его звали, ничего не оставалось как сесть и ждать, когда Марк Израилевич доест и соизволит с ним поговорить.
Ожидание продолжалось около десяти минут. За это время не было произнесено ни одного слова и тишина, нарушаемая лишь скрежетом вилки Марка Израилевича по его тарелке с десертом, накалялась и чуть ли не начала гудеть в ушах Давида. Он ясно представлял, о чем пойдет речь, и чем всё закончится, так как все разговоры с отцом были похожи друг на друга как две капли воды и ни к чему не приводили, кроме как к испорченному настроению. По сути все они были долгими монологами Марка Израилевича о неправильности жизни молодого человека, о его никчемности - ведь, по его мнению, мужчина может быть мужчиной, лишь когда делает деньги, а так он просто самец. Ему была совершенно не понятно, как можно пренебрежительно относиться к деньгам - смыслу жизни всех его предков и посвятить себя какому-то некоммерческому искусству...
Наконец скрежет прекратился и Марк Израилевич, отодвинув тарелку и вытерев рот салфеткой, пристально посмотрел на сына, который потупив глаза рассматривал свои руки. Давид был астеничного типа сложения - полная противоположность своему короткому пухлому лысоватому отцу. И насколько Марк Израилевич жил материальностью мира, настолько же его сын дышал духовностью оного.
- Ну что скажешь, сын? - наконец произнес Марк Израилевич.
- Ничего, ведь это у тебя был ко мне разговор, - не поднимая головы, ответил Давид.
- А, ну да... Как там твоё фотоискусство поживает, деньжата то приносит?
- Нет. Искусство не бизнес и цель его тем самым не деньги.
- А... Ну, а на что же ты собираешься существовать, художник ты мой? На мои, ненавистные тебе капиталы? Но помни - я не меценат!
- Отец, ты что хочешь меня отсюда выгнать? - и с этими словами Давид поднял на него удивленно-ожесточенный взгляд.
- Да, если не возьмешься за ум! - спокойно ответил отец.
- И что же я должен для этого делать, пойти курьером в твою контору?
- Хотя бы это, ведь ты же не захотел получить достойного образования, как твой брат. Но всё еще можно будет исправить. Ты еще молод - поработаешь курьером, а потом устрою тебя в какой-нибудь хороший финансовый ВУЗ, где ты сможешь получить нормальную, достойную мужчины, профессию. Ну, а потом устрою тебя в какую-нибудь фирму на хорошую денежную должность. А? Как тебе мой план, правда заманчивый?
- Наверно. Но, я уже учусь там, где хочу. Там, куда поступил сам, без чьей-либо протекции и получу именно то образование, которое хочу.
- Брось этот юношеский негативизм - то, что ты изучаешь это глупо! Любой ребенок может делать то же самое! Фотография - ха, искусство, не смеши меня. Я лучше тебя знаю, что тебе надо и ты должен делать так как говорит твой отец!
- Я, мой дорогой папа, свободный человек и ничего не должен делать против своей воли! Моя жизнь принадлежит мне и, уж, не тебе решать, как мне ее прожить.
- Что-то, сынок, ты нынче слишком разговорчивый! Что страх потерял?!
- А кого бояться - тебя? Да ты сам всего боишься и боялся всю свою жизнь! Вначале деда, (я помню, как ты перед ним плясал), а теперь общественного мнения. Хочешь меня напугать, что выгонишь из дому? Но ты этого не сделаешь, так как сам ясно понимаешь, что завтра же во всех газетах скажут о том, как один из богатейших людей страны выгнал своего сына на улицу без копейки денег!
- Да ты что, сопляк, меня решил запугать!
- Успокойся отец, я - нет. Просто я хочу тебе сказать, что в моем случае ты бессилен. Я - не ты. Я не боюсь своего отца и не боюсь оказаться без капитала, хотя это было бы не очень приятно. Но пойми, мне претит жизнь ради денег. Я не вижу в ней никакого смысла и лучше помру, чем начну делать деньги. Жизнь коротка и я хочу прожить ее так, как живу - делать то, что люблю и что выбрал сам, без чьего-либо давления.
- Вот как... И на что же ты собираешься ее прожить, сын мой? Я не вечен, - слушая, Марк Израилевич, понял насколько мало знает сына, понял насколько сильно он вырос и поумнел. А также он вспомнил себя, вспомнил свое внутреннее я, которое из-за страха никогда не вырвалось наружу. Вспомнил, как сильно он любил музыку.
- Это решать тебе. Ты богат...
- Да...
- Отец, ведь ты меня понимаешь. Мать мне рассказывала, что когда-то давно, ты был другим и мечтал стать музыкантом, к тому же у тебя был талант. Я, зная тебя таким, каков ты есть сейчас, не поверил ей, но она показала мне грамоту, которой тебя наградили за первое место в каким-то региональном конкурсе молодых пианистов.
- Да, было такое...
- А также она сказала, что выступал ты на нем втайне от деда, но когда победил, он все узнал и запретил тебе больше играть.
- Он мне предоставил выбор: либо деньги, либо музыка.
- То же самое, что ты хочешь предложить и мне... Но отец, ты тогда сделал свой выбор и теперь зная результат, можешь ли ты мне честно ответить был ли он правильным?
- Думаю, что... да. Хотя... Да какой это имеет сейчас смысл - всё уже давным-давно решено и вернуть невозможно.
- Но как же - а я? Ты хочешь, чтобы я также как и ты сделал выбор, не зная, правильный ли он? Отец?
- Прости, но так надо. Так было всегда - поэтому, наверно, это правильно.
- Хорошо, но тогда скажи мне честно, также честно как бы ты сказал самому себе. Скажи мне, ты счастлив, в своих миллионах, навечно расставшись с музыкой?
- Я об этом никогда не думал и даже не хочу задумываться. Это было давно...
- Ладно, но я вот задумываюсь и в деньгах кроме загубленных талантов ничего не вижу, поэтому разреши мне жить своей жизнью и, если возможно, помочь мне. Стань меценатом.
- Хорошо. - говоря это Марк Израилевич сам, не менее сына, удивился своему ответу.
- Спасибо отец и прости, что нагрубил тебе.
- Ничего...
- Ну, я пошел?
- А? Да, спокойной ночи.
- И тебе спокойной ночи.
Давид ушел к себе, а Марк Израилевич остался сидеть один на кухне. Через некоторое время он встал, налил себе чаю и снова сел. Глаза его смотрели в никуда, а мыслями он был в далеком прошлом, когда единственной его мечтой и смыслом жизни было стать выдающимся пианистом. Он вспоминал, как, тайком от родителей поехал на конкурс, сказав, что едет на экскурсию по золотому кольцу. Перед его глазами всплыл зал, рукоплескавший ему - победителю регионального конкурса, а потом багровое лицо отца, узнавшего, что его сын выступал. Потом он вспомнил, как делал свой выбор... Да - он продал свое счастье...
Между тем джип уже давно свернул с шоссе и уже около пятнадцати минут пробирался по напрочь засыпанной снегом лесной дороге. Машину бросало из стороны в сторону и она, будто большой жук, ползла по белой муке. Наконец, за поворотом показался зеленый забор со стоящим за ним красным двухэтажным домом. Джип подъехал к воротам и посигналил, но это никоим образом не подействовало на окружающую тишину и гудок растворился в стоячем морозном воздухе. Марку Израилевичу это совершенно не понравилось и даже обеспокоило. Подождав еще некоторое время он опять посигналил, но на этот раз не в пустую - ворота приоткрылись, и из щели высунулась бородатая опухшая морда в ушанке. Мордой был сторож, которого все и, наверное, всегда звали Семёнычем. Семеныч некоторое время упорно смотрел на джип со злобным видом человека имеющего власть и возможность её применить, то есть не пустить за ворота, а как известно, в России любой обычный гражданин обладающий хоть какой-нибудь ничтожной властью сделает всё возможное, чтобы ее применить. Семеныч пристально смотрел на машину, но вследствие того, что он всю предыдущую ночь хлестал самогон (в лечебных целях, чтоб не заболеть в такой мороз), джип хозяина дачи он не узнал, поэтому нахмурился еще более грозно и громко крикнул:
- Кто!?
- Еще раз спросишь - и уволен, - произнес Марк Израилевич спокойным, угрожающе твердым тоном.
- А, это вы... Извиняюсь, - и Семеныч распахнул ворота.
Джип, хрустя снегом, въехал во двор и развернувшись остановился у забора. Марк Израилевич вышел из машины и направился к Семенычу, но не успел сделать и двух шагов, так как сторож уже успел закрыть ворота и подбежать к своему работодателю. Сейчас Семеныч выглядел полной противоположностью той "морды", которая не далее как пять минут назад высунулась из ворот. В данный момент он походил на побитую собаку, ожидавшую от своего хозяина чего угодно плохого. Но в отличие от собаки, которая может лишь смотреть своими грустными карими глазами в глаза хозяина, испуская взглядом безысходность вечности, Семеныч потупил свои мутные выцветшие зеньки и что-то говорил, типа:
- Ох, простите Марк Израилевич, спросони не приметил, - он быстро поднял глаза и глупо улыбнулся, но встретят недобрый взгляд опять их опустил, подумав:" Опять этот сраный жид не в духе, весь хмель, срань такая, попортил!", а в слух сказал, - А то вы, как ранний жаворонок, спозаранку приехали, не предупредив...
- А я что должен предупреждать?
- Про...
- Лучше молчи и иди-ка проспись, а то это будет твой последний рабочий день здесь. Но вначале скажи-ка, куда Шарика подевал?
- Эх, издохла животина - мороз то какой, вот захворал он и околел...
- Давно?
- Дней пять уж прошло.
- Наверное ты сам виноват, не кормил поди?
- Да что вы, я...
- Ладно, всё в прошлом. Ты хоть его похоронил?
- А как же! В лесу - за старой лесопилкой. Пойдемте покажу.
- Не надо, иди спи. Я сам. Дом топил?
- Нет, я же не знал, что вы будете...
- Тогда вначале протопи дом, пока я прогуляюсь, а потом, иди и проспись. Если что мне не понравится - я тебя уже предупредил.
- Слушаюсь, - сказал Семеныч поклонился и пошел выполнять приказание, что-то пробурчав себе под нос, когда Марк Израилевич уже не мог это слышать. Да, всё еще живо рабоплетство среди простых обывателей нашей прекрасной родины, как и жажда свободы, заключающаяся в их сознании в безделии и вакханалии...
Марк Израилевич шел по чуть заметной, практически заметенной снегом, лесной тропинке. Его окружали стройные стволы сосен и недвижимый морозный воздух, наполненный солнцем. Снег искрился и глухо хрустел под ногами. Марк Израилевич шел и думал о Шарике - беспородном молодом псе, которого он как-то подобрал на улице Москвы и сразу же привез на эту дачу. Он вспоминал, каким тогда был Шарик жалким и худым, как он окреп на природе, как он радовался каждому его приезду... Но всё - это прошлое, которое кок бы ты не хотел вернуть не возможно, которое живет лишь в тебе...
Дачу эту Марк Израилевич вначале хотел подарить жене и преподнести как сюрприз, но потом, после разговора с сыном, решил этого не делать. Он приобрел рояль и установив его в этом красном доме в лесу, вдалеке от цивилизации с присущей ей суетой, ездил сюда отдыхать как только предоставлялась возможность. Здесь он чувствовал себя собой, он мог быть слабым, мог не играть свою роль жесткого финансиста. Здесь он искал и находил счастье одиночества. Он знал, что Семеныч, этот тупой алкаш, на самом деле его ненавидит и боится, но он его устраивал, так как его присутствие было совершенно не заметно и все угрозы, об его увольнении, по сути, были лишь пустыми словами, по крайней мере, пока...
Тропинка все время петляла, да так резко, что Марк Израилевич пару раз, задумавшись, ступал мимо. Нога, сразу же, по колено оказывалась в сугробе, и ее обдавал колючий холод январского снега. Снег, таким образом, попал в ботинки и, растаяв, намочил носки, что, в свою очередь, изрядно подпортило настроение Марка Израилевича. Тут он вспомнил, что забыл спросить у Семеныча, где же именно он похоронил Шарика, и какие опознавательные знаки оставил на могиле, но возвращаться уже было слишком поздно - впереди меж сосен уже виднелся старый сруб лесопилки. Через пару минут он оказался на давным-давно вырубленной кем-то поляне с старой, наполовину сгнившей, лесопилкой. Он остановился и огляделся, пытаясь заметить хоть какие-нибудь опознавательные знаки присутствия собачьей могилы или хотя бы следов Семеныча. Но ничего подобного обнаружить не удалось, единственное ему показалось, что у сруба кто-то есть. Так как Марк Израилевич был несколько слаб зрением, то он, сделав несколько шагов в сторону лесопилки, остановился и пригляделся. Теперь, вне всяких сомнений, там была какая-то фигура, а точнее фигура мальчика. В такой лютый холод совершенно было ясно, что никто в нормальном состоянии просто так на снегу лежать не может, но, тем не менее, кто-то лежал. В голову Марка Израилевича моментально полезла куча самых разнообразных мыслей и доводов, даже такая, что это вовсе не мальчик, а бандит - карлик, который собирается его ограбить... Марку Израилевичу даже стало как-то страшно, но он собрал в себе всё своё мужество и громким непосредственным голосом спросил:
- Эй, мальчик! Ты не видал ли поблизости собачьей могилы?
Но вопрос этот никак не повлиял на фигуру ребенка и растворился в стоячем морозном воздухе. Это еще более насторожило Марка Израилевича, но вразрез с животным желанием поскорее ретироваться с этой солнечной поляны в свой, должно быть уже натопленный дом, он медленно направился к ребенку. С каждым шагом, приближавшим Марка Израилевича к мальчику, мысли и доводы улетучивались, оставляя своё место лишь одному - ребенок мертв...
Марк Израилевич подошел к телу. Ребенок лежал на правом боку, подложив себе под голову руку и подтянув коленки к животу. Лицо его было покойно с легкой, еле заметная, улыбкой. Если бы не мертвенная бледность и иней на бровях и ресницах, то можно было подумать, что мальчик просто мирно спит. Марк Израилевич некоторое время стоял как вкопанный - он никогда в своей жизни не видел мертвых, тем более детей. Да он вообще их боялся, поэтому даже не был на похоронах своих родителей, найдя какие-то неотложные дела. Но здесь что-то надо было делать, но он не знал что. Мысли его крутились в голове и он даже чуть не упал в обморок, но нашел в себе силы и устоял. Наконец, собравшись с духом, он вплотную подошел к трупу и попытался его поднять, но не смог этого сделать вследствие того, что ребенок намертво примерз к земле. Тогда он развернулся и быстро пошел за подмогой...
V
Миша ушел уже как два дня тому назад. Дрова и еда кончились еще в день его ухода и Сережа жег всё деревянное, что мог разломать и засунуть в печь: стулья, табуреты, посуду, но всё это также уже закончилось. Он хотел было сжечь стол, но так как не ел уже двое суток, то у него не нашлось сил этого сделать. В это утро, чтобы хоть как-то согреть дом в топку пошли все, так сильно любимые им книги и его картинки с птицами, но этого было слишком мало и температура в доме неумолимо падала...
Анечка находилась в полусознательном состоянии еще со вчерашнего вечера и всё утро мерзла и хотела уснуть, но Сережа, зная из книжек, что именно так люди и замерзают всеми правдами и неправдами не давал ей этого сделать. В окно пронзительно светило солнце, но в комнате становилось все холоднее и холоднее. Солнце также слепило глаза и их хотелось закрыть. Закрыть и поспать, но Сережа боролся со сном: он ходил по комнате туда-обратно, взад-вперед, периодически подходя к Анечке, лежавшей на кроватке и расталкивая ее. Он ходил и ходил, еле передвигая заплетающиеся ноги, одетые в старые, проеденные во многих местах молью, валенки, с каждым шагом теряя связь с действительностью. В один из подходов к Анечке он так и не смог ее растолкать, тогда он укрыл ее теми двумя одеялами, в которые был замотан сам и оставшись лишь в дырявом свитере, надетом на старую майку, которой давно уже пора было нужно стать тряпкой, продолжил свою прогулку по комнате.
Сколько ещё он ходил было не известно - время перестало для него существовать, существовал лишь холод, чувство сна и пронзительное солнце, заставляющее закрыть глаза. Он ходил и ходил, борясь с этими невидимыми врагами, чувствуя, что с каждым шагом сил для борьбы остается все меньше и меньше. Но когда он уже решил сдаться и лечь возле сестры до него донесся какой-то звук извне. Он не сразу понял, что это и, остановившись посреди комнаты, прислушался. Звуком оказался стук в дверь... "Наверное, Миша дошёл до станции", - подумал Сережа и пошел открывать. Открыв дверь в сени и приготовившись холоду, который там был всегда, он почувствовал, что там так же, как и в доме.
- Не стучите, сейчас открою, - слабым голосом сказал Сережа, подходя ко второй двери, ведущей на улицу, но звук его голоса был настолько тихим, что он сам его не услышал.
Подойдя к двери, Сережа дернул засов, но тот оказался настолько тугим, что на его открывание ушла целая вечность. Наконец дверь распахнулась и за ней оказалась куча каких-то незнакомых людей, лица которых при виде Сережи как-то неестественно вытянулись. Но замешательство длилось лишь какие-то доли секунды, после чего люди накинули на Сережу теплую куртку, взяли на руки и куда-то понесли.
- Эй! Постойте - там Анечка в кровати! - как можно громче сказал Сережа, несшему его мужчине. Тот обернулся ко входу в дом и что-то крикнул людям, входящим туда, но Сережа не смог разобрать слов, его глаза уже не могли больше выдерживать атаки солнечного света, который теперь был везде, и он их закрыл и моментально заснул...
***
Со времени этих событий прошло уже около полугода и сейчас конец мая. Дальнейшая история развернулась следующим образом.
Инна Сергеевна, как и ее муж, только лишь была лишена материнства, без всяких последствий - таков закон. Это обстоятельство ее совершенно никак не огорчило, а скорее, даже обрадовало, так как теперь она спокойно может продолжать так полюбившейся образ жизни...
С детьми же тоже все относительно хорошо, правда Анечка с тех пор перестала разговаривать, а Сережа, несмотря на удивительно жаркий в этом году май, так и ходит в валенках и свитере, избегая солнца. Я слышал, что он считает его злым и нечестным, правда и он не слишком разговорчивый. И еще одно - он больше не рисует и не наблюдает за птицами...
Марк Израилевич же, все более отходит от дел, усиленно подготавливая своего старшего сына к несению своей должности, а практически все остальное время проводит на даче за роялем. Семеныч все так же работает у него и так же безбожно пьет. А Давид, говорят, открыл свою фотостудию, пользующуюся в художественных кругах немалым успехом...