Аннотация: А тем временем, пока галеры подходят к неизвестному английскому городку, испанцам все же бросили вызов...
Как и положено славно вымуштрованному экипажу прекрасно подготовленного корабля, уже через минуту после моего довольно зряшного крика палуба была забита солдатами Терций Моря, в одних рубахах и штанах, зато сжимающих в руках свои шпаги, кинжалы и мушкеты. Такая привычка вырабатывается многолетними тренировками и привычкой к тому, что ситуация в море может перемениться в любую минуту или же секунду. В туманном полуштиле, нередком у побережий Англии или Нижних Земель, слишком легко не заметить корабль или судно врага и столкнуться с ним нос к носу. И это не вина впередсмотрящего или вахтенного, отнюдь. Просто человеческий глаз, увы, не слишком-то приспособлен к тому, чтобы среди водяных взвесей пытаться отличить призрачные тени от тени реальной и потому смертоносно опасной. Зачастую, что-то можно обнаружить на расстоянии в эстадаль или брасу, а подчас и вовсе только когда бушприт коснется корпуса. В такой ситуации все решаетисключительно первобытная ярость и готовность сразу же, как только прозвучит тревожная команда, убивать все вокруг себя недрогнувшей рукой, даже толком не открыв глаза. А потому всего спустя каких-то шестьдесят две секунды мне пришлось заталкивать мех с вином под канаты и стараться приобрести максимально угрызительносовестливый вид под грозным взглядом Пабло Дельгаро. Капитан хотел рвать и метать, а в его глазах читалось явственное желание наказать одного индейца как следует, чтобы другим было неповадно нарушать сладкий офицерский сон, в котором явно снились распутные женщины и много вина. Весь остальной командный состав, оглядевшись по сторонам и увидев, что угроза хоть и на горизонте, но в настолько слабоветренную погоду ничего не может предпринять, скрылся по своим каюткам одеваться и принимать благообразный вид, оставив разбираться с провинившимся его собственное непосредственное командование.
- А ну дыхни! - прорычал Дельгаро, явственно жаждавший возмездия.
Я послушно набрал воздуха и дыхнул ему в лицо. Капитан, принюхавшись и сверив полученный аромат с имевшейся в голове у каждого командира наборной таблицей запахов личного состава, имеющей строгую градацию от "чист, пригож, опрятен" через "немыт, неделю в море" до "пьян, каналья!", несколько погрустнел. Обвинить меня в пьяных спросонья криках оказалось почему-то невозможно. Не добрал до нужной кондиции.
- Почему не воспользовался рындой? Чего ты панику навел на всей эскадре?!
И в самом деле, на других кораблях тоже то и дело мелькали белоснежные и белогрязные рубахи пехотинцев, разъяренных столь резкой побудкой и готовых высказать некоторые далекие от языка Луиса де Эскобара претензии к пробудившему их человеку.
- Так... ведь... звон по воде куда сильнее расходится... - забормотал я совершенно растерянный столь яростной реакцией, о которой даже не удосужился и задуматься перед пробуждающим криком. - А ну как если они услышат и уйдут?
- Арргх!
Звук, изданный капитанской глоткой, не имел аналогов в живой природе совершенно. Это была смесь из трех частей разочарования относительной логичностью поведения, не позволяющей применить к пехотинцу стандартные методы дисциплинарно-физического воздействия вроде дополнительных вахт, стояния в полном снаряжении на самом солнцепеке и других весьма интересных занятий, двух частей осознания некоторой логической правильности поведения и пяти частей желания вернуться обратно, в тепло и уют безмятежного сна, еще не потревоженного побудкой.
- По возвращению с тебя вино всему экипажу! - наконец, произнес он и удалился одеваться, каковому примеру последовали и все остальные.
Тем временем, пока пехотинцы изволили совершать утренний туалет, то есть одеваться и всячески готовиться к бою, экипажи галер отнюдь не страдали бездельем. Напротив, наша эскадра устремилась в направлении английского порта со всей мускульной силой, которую только способны были сообщить кораблям гребцы на банках. А потому уже спустя каких-то полчаса мы занимали боевые позиции на входе в гавань. Противостояли нам силы отнюдь не большие - три торговых судна, из которых один был многомачтовым коггом из тех, что так любят использовать для своих торговых навигаций ганзейцы, а два других представляли собой малые нао, рассчитанные разве что на недалекие плавания через Канал де ла Манча не дальше портов Нижних Земель или же Бискайского залива, а потому практически не оснащенные хоть сколько-нибудь пристойной артиллерией, ровно как и командой. Потому, пока еще пехотинцы снаряжались, заряжали свое оружие и занимали места на палубе, артиллеристы на баке уже готовили пушки к бою. На каждой из четырех галер имелось по одному длинноствольному сорокафунтовому василиску, двум пушкам в 20 фунтов каждая и еще двум фальконетам для абордажного бою. Имея такой внушительный комплект артиллерии, способный сотворить почти что угодно с слабыми бортами торговых судов, мы замедлились и принялись расстреливать их, словно мишени.
Каждый раз после выстрела клубы порохового дыма надолго повисали над водой, отказываясь развеиваться в почти безветренную погоду. Грохот стрельбы закладывал уши и заставлял палубу то и дело ходить ходуном, а галеру то и дело чуть откидывало назад, из-за чего гребцам то и дело приходилось возвращать ее на огневую позицию. Мы, наблюдавшие за возней артиллеристов и расстрелом беззащитных купцов, откровенно скучали и начинали шушукаться, отчего на палубе стоял постоянный гомон, усиливавшийся сообразно грохоту выстрелов. Я, стоявший у борта, заметил, что на берегу снуют взад-вперед люди с оружием, однако от их беготни не было ровно никакого толку. Всего через двадцать минут стрельбы оба нао степенно тонули, а когг поднял паруса и попробовал было выбраться из гавани, но сразу два ядра из василиска быстро прекратили мучения экипажа, снеся мачту и повредив корпус так, что он тоже начал погружаться в воду. А мы, стоявшие на палубе в каком-то подобии правильного абордажного стоя, взглядывались в просветы в клубах порохового дыма и наблюдали, как в сторону берега гребут руками добрых несколько десятков людей.
- Интересно, а почему мы не стали их брать на абордаж? - раздался голос Лопе, немного обиженный подобной несправедливостью.
- А оно тебе надо? - фыркнул Васкес, поправлявший подбородочный ремешок мориона.
- А почему нет? - разумно поинтересовался наш астуриец. - Абордаж, добыча, содержимое трюмов, опять же. Неужто не смогли бы найти применение этому?
- Ага, могли бы! - фыркнул я, облокотившись на короткую абордажную пику. - Вот только ты не забывай, что у них тоже пушки могут быть, ровно как и мушкеты или аркебузы. Да и сам вспомни, что продольный выстрел делает!
Лопе, судя по всему, вспомнил, потому что поморщился и вздрогнул. И в самом деле, зрелище это весьма неприятное, потому что наблюдать его нам довелось воочию во время одного из рейдов против гезов, как они многовеличественно именовали они себя, а по-простому и на кастильском так и вовсе обычных оборванцев. Тогда две галеры смело бросились абордировать один из флейтов еретиков, но у него на борту оказались весьма умелые канониры. Из пяти выстрелов бортовых орудий лишь одно ядро пролетело мимо. Второй выстрел сбил мачту на одной из галер, третий уничтожил часть весел на другой, четвертый ударил по юту и вынес с собой в море командира абордажной капитании. Но пятый, самый страшный, пробил борт ниже баковой надстройки и пролетел вдоль палубы, собирая кровавую жатву среди галерников, превратив два десятка человек в груды изуродованных тел, в результат работы бойни. Но экипаж флейта это не спасло. Разъяренные потерями, солдаты спешно сели на весла, заменив собой все потери, и устремились изо всех сил к нидерландскому кораблю, паруса которого не были так уж полны силой ветра, а потому вынужденному сражаться с нами на равных. И на равных сражаться оказалось не так уж и весело, потому что не успели они зарядить свои пушки второй раз, как на палубу вскарабкались разъяренные католические пехотинцы и принялись резать еретиков, как свиней. И хотя какие-то из оборванцев и пытались сдаться, а кто-то даже обещал за себя выкуп, но пленных не брали. Через пять минут когда-то в целом даже симпатичный и гордый кальвинистский флейт больше напоминал гекатомбу, на которой, правда, разделывали не коров и быков, как положено было у греков, а хрюшек. Обычных таких человеческих поросей. Так что повторять подобный опыт не хотелось никому.
Правда, по возвращении в Дюнкерк выяснилось, что Васкес своей шпагой подколол какого-то племянника имперского князя и даже всерьез обсуждался вопрос о лишении его звания сержанта, за подобную негибкость и убийство верного слуги Священной Римской Империи, однако командир Дюнкеркской морской терции задал один-единственный верный, но немного непечатный вопрос, а именно: "А какого, простите, ..., на корабле мятежников, отлученных от церкви Трибуналом священной канцелярии святого отдела расследований еретической греховности, делал вышеозначенный любимый племянник столь чадолюбивого князя, да еще не связанный в трюме, а вооруженный шпагой и лично заколовший одного из верных Его Католическому Королевскому Величеству солдат?". На этот вопрос ответа так и не нашлось, а потому Васкес остался на своей должности в своем звании и даже в своем подразделении, что не могло не вызвать неудовольствия вышеозначенной титулованной особы. А так как подобные вещи, сиречь, свое неудовольствие, капризные титулованные особы прощать не привыкли, то над сержантом нашим висел вечный дамоклов меч постоянной угрозы заказного убийства, который пару раз уже нависал над его головой уж очень сильно. В первый раз ему удалось отбиться самому всего лишь от двух наемников, но во второй раз их оказалось уже пятеро. Впрочем, и наш баск уже был не один, а находился в благородной компании вашего покорного слуги и Клауса, идущих по улице Дюнкерка и распевающих скабрезные песенки своими пьяными голосами. Впрочем, хмель не помешал нам убить четверых из них и затем успешно скрыться от альгвасилов в порту на палубе родной галеры.
Но об этом ладно, а что касаемо утонувших и тонущих кораблей, так Лопе пришлось с нами согласиться. Три, два, да даже и одно купеческое судно будут нас замедлять донельзя, когда наша сила сейчас исключительно в подвижности и возможности смыться от противника в любой штиль. Так кроме того еще и матросов придется выделять в призовую партию для управления этим мастодонтом, а на галерах матросов-то как раз и нет, исключительно почти одни гребцы да солдаты, что в нашем случае часто одно и то же. А потому и управляемость собственно наших кораблей будет уже неважной, так и с призами справиться толком не получится. И первая же встречная английская эскадра утопит нас, как котят - с писком, криком и радостным хохотом садиста, в истерически-радостном припадке наблюдающем за гибелью живого существа. А потому не стоит предаваться жадности, этому одному из смертных грехов, ибо сказал Господь Бог facilius est camelum per foramen acus transire quam divitem intrare in regnum caelorum. И пусть кто-нибудь попробует оспорить. Кальвинисты, конечно, пытаются, говоря, что говорилось в Заповедях Блаженства лишь о нищете духа, о готовности искать и найти Господа всем сердцем, да только где оно, это сердце, когда весь организм занят подсчетом итогов торговых операций, да дебета с кредитом? Впрочем, достойно ли превращать Бога в затертый сборник цитат, который применяется к месту или нет. Каждый пытается найти в нем основание на свои дела, совершенно забывая, что за этим сборником афоризмов, изречений, наставлений и вероучений, лишь апостолами систематизированный и сколоченный из четырех течений в единую систему, в первую очередь стоит человек. Человек, которому в Гефсиманском саду было очень страшно. А сборище жаных уродов, хохоча и посмеиваясь, тычет в его несчастное, висящее на кресте тело, пытаясь приспособить его слова к тем или иным своими физиологическим потребностям.
Тут я тряхнул головой, пытаясь забыть вставшую перед глазами картину, надо сказать, весьма нерадостную. Никому не пожелаю видеть то, как распинают его Бога на кресте, даже если это всего лишь бог какой-либо маленькой любящей хозяина собачки, а не снизошедший до человеков Создатель. Аж уж представлять если представлять себе это, так и вовсе волосы дыбом встанут. Да и куда более насущные проблемы появились на горизонте в лице долгожданного противника. На пляже медленно выстраивалось в какое-то подобие плотной толпы английское войско.
- Ого! Чай, по наши души! - фыркнул Лопе. - Ну, ничего, сейчас мы им покажем!
Бдумс! Звук удара по мориону вышел звучным и смачным, как шлепок яйца на сковороду. Астуриец обиженно посмотрел на обычно невозмутимого Клауса.
- А ну заткнись, бедовая твоя душа! - пробурчал фрисландец, запихивая обратно в ножны свой кинжал. - Что же ты такой непутевый?
- Да это потому, что он молодой, - ответил за астурийца Энрике. - Сколько у него за душой-то боев да абордажей было? По пальцам одной руки пересчитать можно. А высадок? И того меньше. И не знает он, каково это, высаживаться на пляж, где тебя уже поджидает противник и вовсю лупит, не давая даже приподняться после приземления на вязкий и влажный песок. И каково стоять смирно, когда протестанты палят из своих мушкетов да аркебуз, пытаясь наделать в тебе лишних дырок, а укрыться за фальшбортом нельзя, потому что вот-вот поступит команда и нужно будет прыгать за борт. Молодой еще.
Лопе покраснел пунцовой розой и замолчал, уйдя в себя. Слова эти, пусть и справедливые, все равно оставались обидной отповедью. Да и не виноват же наш пастушок в том, что в столь юном возрасте, не видев мира, света и другой жизни, он записался в пехоту, в самую ее опасную и лихую часть, но так толком еще ничего и не видел. Все происходит со временем, если, конечно, протестантские сталь и свинец не сократят его до каких-то частей секунд, стремительно превращающихся в вечность совершенно другой системы измерения. Опыт - это та болезнь, которая развивается в организме постепенно и, увы, обычно вместе со старостью и бессилием в вопросе женском.
- И что же, раз молодой? - взъелся Клаус. - Раз молодой, то можно глупости говорить почем зря? Нет чтобы быть умным и прислушиваться к словам других...
- Молодость на то и нужна, чтобы совершать ошибки, которые зрелому человеку непростительны, - ввязался в разговор Алехандро Сибанья, дюжий кастилец лет пятидесяти, успевший на своем веку повидать немало полей сражений, заполучить немало отметин, но все еще сохранивший твердость руки, равно как и изрядно поднаторевший в практике убийства ближнего своего. - Он молодой, ему нужно ошибаться, потому что иначе никогда не узнает, как же поступить правильно. А ты, пивная твоя душонка, прежде чем отчитывать других, вспомни себя в его возрасте. Или, чай, не был ты столь же уверен и самонадеян и не казалось ли тебе, что все по плечу?
- В его возрасте я ловил сельдь и своими собственными глазами видел, как Господь волнами моря забрал к себе моего отца и младшего брата, - угрюмо ответил фрисландец. - Так что для моей самонадеянности места не было. Только тяжелый и утомительный труд, чтобы хоть как-нибудь прокормить семью.
- Так бывает, - пожал плечами Алехандро. - Все мы сюда пришли не из дворцов Мадрида или Севильи, а за солдатской кровавой деньгой, чтобы с шпагой в руке заслужить свои эскудо. Так что сожалений ты от меня не дождешься, потому что мало тут кому приходилось легче и меньше трудиться, нежели тебе. И не вина Лопе что он прибыл в терцию раньше многих, а потому сохранил свое детское восприятие мира, еще не изломанное судьбой. Уж лучше смотреть на мир Божий, на это чудо, с широко распахнутыми глазами, восторгающимися даже закату над водами Мансанареса, чем кинически смотреть вокруг себя, лишь мерзость и кровь видя вокруг.
- Эй, а ну заткнулись там! - рявкнул капитан Дельгаро с бака, чем-то явно недовольный. - Прекратили свой философский спор, будь он трижды проклят! Устроили мне тут Лицей, понимаешь ли!
Мы все послушно вытянулись, придав своим лицам выражение ничего не выражающее, а потому настолько беспросветно тупое, что даже самый распоследний мерин по сравнению с нами покажется гением мыслительных искусств. А тем временем капитан на баке продолжал орать и браниться так, что мне даже захотелось похлопать его разностороннему лексикону. Столь отъявленной божбы пополам с проклятиями мне не доводилось слышать с тех самых пор, как в Севилье я попал в один трактир с школярами, изучающими право в Севильском университете. Пожалуй, только эта весьма бурная братия, чье разнузданное поведение сдерживалось только яростной нелюбовью к ним солдат гарнизона и матросов Севильской Армады, способна столь изысканно и непотребно перемешивать в речи брань с именами святых Раймунда, Родерика и Секундуса. Но наш господин капитан был явно на пути к покорению этой вышины.
- Что значит не будете стрелять?! А как мне, по вашему, клянусь святым Леандром, высаживать своих солдат?! Да я вас, ... вы такие! Да я вас ... и ..., а потом..., клянусь святительницей Кандидой! Вы у меня еще ..., ясно?!
Артиллеристы не остались в долгу и проводили его фразами различного рода непечатности, но уже не столь выдающимися, а откровенно слабыми, от которых даже приличные девушки не в обморок падуют, а прыскают так стыдливенько, пряча глаза за кружевами прозрачной мантильи.
- Ишь ты, что мацоеды эти удумали! Скопидомы! Нехристи! - продолжал надрываться капитан. - Ишь ты, приказу не было, выстрела им жалко сделать! Ядра пожалели для пехоты!
Ситуация тут же стала куда прозрачней и яснее. По даже моим скромным прикидкам, на берегу нас ждало человек пятьсот, все вооруженные и возможно даже с каким-нибудь огнестрельным оружием. Мы-то конечно с ними справимся, местные ополченцы... да даже и солдаты английские не то, чтобы серьезный противник. Однако пока мы высадимся, пока соберемся в правильный строй, пока перережем всех, кто будет на расстоянии вытянутой руки, времени пройдет весьма и весьма много. А так как место высадки они засвидетельствуют своим присутствием еще раньше, чем галеры уткнутся носом в песок мелководья, то и драться выпрыгивающим в воду придется за десятерых, за себя и тех, кто еще не занял место на суше. А при таком численном превосходстве, да когда еще каждый сам за себя, без квадрата и товарищей рядом, ни одно умение не спасет от десятка копий да клинков, нацеленных в тебя. И какой бы ни была толедская сталь, а в действие войдут уже законы математики двух высоких действий, а именно умножения. И в такой ситуации пара выстрелов из ядра по такой толпе дорогого весьма стоит. Пусть и не попадут, а только все равно спугнут, бояться заставят, что еще чем встретят. А если и попадет ядро из "василиска" в строй, так и еще больше радости. Какому крестьянину в радость наблюдать, как его может и не любимый, но все же родной сосед превращается в груду уродливой кашеобразности? От такого у непривычного человека в момент желудок к горлу подступает, а там и до паники недалеко, с мокрыми штанишками и полагающимися обычному невоенному человеку другими атрибутами. Потому что он крестьянин, а не военный, и воевать-то по сути своей не должен, не хочет и, по большей части, не может. Не его это. Но это если бы были ядра. А вот так, целой толпой навалиться на десяток, ну может два, солдат, так задавят же своей массой. Как есть задавят. Да, может быть с полтора десятка и потеряют, но задавят, не дадут высадиться и все будет совершенно насмарку. Дураков прыгать на приветливые пики все же в испанской пехоте нет.
Пабло сразу же помрачнел, посуровел, но послушно замолчал. Для итальянца нет ничего страшного в том, чтобы дать выход своим чувствам и страстям, к тому же в относительно безопасной для окружающих словесной форме. До персональных оскорблений не захотил, острых тем не задевал, а вне этих пределов можно было лавировать как хочешь, лишь бы фантазии хватило и язык от усталости не отсох. Но все же одно дело итальянский дворянин и совершенно другое - испанский офицер. Тут уж хочешь не хочешь, а изволь сохранять спокойствие и достоинство даже перед лицом расстрельной команды. Лишь усмехнись да скомандуй им сам свой последний "Залп!". Так что дон де Амигуста задел этой фразой его совершенно за живое.
А между тем генерал продолжал:
- Дон де Овьедо, передайте на "Перегрину" и "Базану", чтобы шли в тридцати куэдра правее от нас. Будем высаживаться в двух местах.
- Будет исполнено, дон генерал!
Сейчас дон Хуан де Овьедо уже ничем не напоминал памятного нам по первой высадке христолюбивого истового в вере монаха. Теперь это был настоящий кастильский морской волк из той редкой породы, благодаря которой галеоны Его Католического Величества до сих пор господствуют над волнами океанов несмотря на сотни протестантских лодок вокруг. И его величественной уверенности в своих силах мог бы позавидовать даже королевский портрет кисти Гаспара Бессеры.
- Передай на "Перегрину", пусть они с "Базаной" отвернут вправо и высаживаются в тридцати куэдра от нас! - произнес он одному из матросов, который тотчас начал ожесточенно жестикулировать, передавая послание на соседнюю галеру хитрой системой знаков, которая только и позволяла управлять сколько-нибудь большим отрядом боевых кораблей.
И это обезьянье кривляние достигло своей цели. Всего через несколько секунд после того, как матрос перестал изображать у себя поиск блохи, сначала одна, а за ней и другая галеры приняли правее, удалившись примерно на положенное расстояние.
- Падре, благословите! - хриплым голосом произнес дон де Амигуста.
Брат Доминго Мартинес кивнул и сжал в руках молитвенник.
- In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti! - начал он, подняв книгу высоко над головой.
Мы все как один опустились на одно колено и сняли с голов шлемы, истово крестясь. Брат Мартинес был замечательным священником. Возможно потому, что к служению Господу он пришел прямиком из служения королю. В одном из боев фламандский тесак отрубил ему начисто два пальца на правой руке, лишив тем самым должной силы и упора при ударе шпагой. Лишенный возможности и дальше защищать Испанию в бою, тот решил не прожить жизнь в праздности калеки, а бороться уже и за души своих бывших сотоварищей, приняв сан, которые в то время в Нидерландах раздавали весьма быстро. С тех пор брат Мартинес стал столь же верным спутником наших походов и приключений, как и галера, посвятив всего себя делам веры. Но человеком он остался не лишенным чувства юмора, тяги к жизни и был недураком по части покушать, выпить, словом, предаться всем тем простым житейским радостям, наполняющим наше существование светлыми моментами. О его неистощимом оптимизме говорил хотя бы лишь один тот факт, что Доминго единственный из всех священников мог вынести получасовое гундение самобичующего себя Лопе, кающегося уже и в нескромном взгляде на наполнявших Дюнкерк молодых и пригожих девиц. Ну а хорошее чувство юмора, умение ввернуть вовремя недурную шуточку и поучаствовать в беседе, не давя саном, но и не роняя его перед солдатней, так и вовсе поднимали его на один уровень со святыми, неисполнимой кротости очами взирающими на нас с небес. Потому что грехи есть штука отмолимая и при должной истовости к человеку не прилипающая. Ни Господь, ни сатана не считают твои праведные дела со скрупулезностью итальянского банкира характерной внешности и волосяного покрова под кипой, решая твою судьбу математическим образом. О нет. Твоя душа избирает Царство Небесное или Ад вполне самостоятельно, по склонностям твоим, а Чистилище скорее лишь простое представление краткого изложения обоих состояний с постоянным напоминанием о необходимости выбора для нерешившихся. А вот доброе пастырское отношение, когда ты вместе со всеми в одном котле, но при этом можешь нести высоко знамя веры и увлекать за собой - вот что есть настоящая святость, а не проповеди чайкам и попытки склонить блох к послушанию.
А потому мы встаем на колено перед этим человеком - единственным человеком, перед которым большинство из нас склонит колено, - и молимся как можно истовее, потому что... Потому что ночь темна и полна ужаса. Потому что страшно идти вперед одному. Потому что темнота внутри себя пугает. Не оставь нас, Господи, хотя бы ты! И прошептав гулким хором наскоро несколько молитв, мы осеним себя крестным знамением, наденем морионы, застегнем ремешки и возьмем в руки мушкеты и пики с выражением готовности ко всему. Что бояться человеку, если он стоит в строю? Человек бессмертен в строю терции. Чего же бояться человеку посреди гулкого одиночества? Он лишь песчинка часов времени. Дихотомия бытия. Всегда один-одинешенек посреди враждебного мира и всегда с кем-то, кого роднее и ближе нет. Противоречие это подчас настолько разрывает человека на куски, что только Господь и может его соединить в целую и непротиворечивую систему, к тому же имеющую при себе достаточность логики основания, потому что si autem Christus non resurrexit inanis est ergo praedicatio nostra inanis est et fides vestra. А потому только и остается, что перекреститься, сжать зубы и прыгнуть за борт, сжимая в руке толедский клинок...
Песок под нами мягко зашуршал, когда нос галеры уткнулся в берег. Прикосновение выдалось настолько мягким и нежным, словно бы робкий кабальеро, едва смеющий и прикоснуться к ручке благосклонной к нему донны. Большая часть солдат, выстроившихся на баке, даже не пошатнулась, что говорило о ювелирности работы гребцов. За одно это они уже были достойны не то, что дополнительной порции вина, а хорошей такой попойки в Дюнкерке, чтобы то самое вино лилось рекой, люди засыпали на столах лицами в мисках, а разбитные веселые девицы щедро демонстрировли свои прелести, не отказывая в удовольствии заполучить их в личное пользование на часок-другой. Но это потом, по возвращении, а пока же пехота должна выполнить свою часть работы, за которую король нам платит такие деньги, что большая часть имперских ландскнехтов удавится и за втрое меньшую сумму.
- Сантьяго! - взревел Мартин, прыгая со знаменем на пляж.
Ало-красный Бургундский Крест на белом фоне затрепетал в его руках, словно живой. И хотя ветра не было ни на йоту, а веял он исключительно от движения рук и тела, но даже и эти сугубо моменты физики не могли отменить всего величия открывающейся глазам картины. И это подтвердили четыре сотни глоток, в едином порыве, без какого-либо приказа, закричавших что было мочи:
- Сантьяго! Испания!
И спешно выстраивавшихся на самой кромке берега, посреди набегающих на пляж волн, в грозный квадрат, ощетинившийся пиками.
- Во славу короля! - крикнул капитан Дельгаро, занимая место в строю.
- И за святую католическую церковь! - подтвердил Карлос де Амигуста, ставший чуть правее от квадрата, ощетинившегося в сторону противника всем имеющимся колюще-режущим и свинцеметным железом и сталью.
А еще правее от него занял свою позицию второй квадрат, состоявший из не менее ревущих солдат с других галер. Англичане сгрудились перед нами безобразной кучей. Они нависали над нами, прижимая к берегу и до побеления рук сжимая свои луки, аркебузы, копья, мечи, вилы, цепы и прочий нехитрый боевой скарб, но не решались что-нибудь сделать без распоряжения их командира, стоявшего чуть позади в окружении дюжины слуг.
- Стрельба по отделениям! Первое отделение, огонь!
Тридцать мушкетов с потрясающим воздух грохотом выплюнули свои свинцовые шарики в противника, обдав нас облачком порохового дыма. Лопе сплюнул на песок тугой комок черной от копоти слюны и, опустив мушкет к ноге, опускает руку к фляжке, промывать рот.
- Караколе! Второе отделение, огонь!
Очередной спешный и нестройный хор мушкетного органа, исполняющего свою грозную арию силой тридцати труб, подвластных только не клавишам, а порошку францисканского монаха Бертольда по прозвищу "Черный". Сраженные его свинцовой музыкой, люди падали на траву и песок, орошая их своей алой тягучей кровью, а оставшиеся целыми и невредимыми ополченцы изумленно озирались по сторонам, чтобы затем с тяжелой мукой смотреть на своих умерших и раненых товарищей. На лицах англичан явственно проступал тяжелый выбор, который каждый из них сейчас решал для себя. А генерал де Амигуста выжидал, не давая команды открыть огонь, позволяя тем самым им подумать над своей собственной жизнью и сравнить ее с жизнью тех, кто распростерся на земле. Пять секунд, каждая из которых тянется чуть ли не часами под бешеный стук испуганных сердец. Десять.
- Караколе!
Я и еще двадцать девять человек, входящие в состав отделения Клауса, медленно проталкиваемся сквозь строй пикинеров и занимаем позицию прямо перед ними, под защитой пик.
- Третье отделение... - медленно, но весьма громко произнес дон генерал.
И этих слов хватило, чтобы еще до окончания фразы ополченцы принялись разбегаться в разные стороны, лишь бы оказаться подальше от губительных испанских выстрелов.
- Огонь!
Я послушно нажал на спусковую скобу. Подвластный силе пружин, курок с зажатым тлеющим фителем упал на полку с порохом, я пользуюсь полусекундной задержкой и, наведя ствол мушкета на англичан, отворачиваю лицо. Выстрел! Приклад с силой бьет в плечо, заставляя немного пошатнуться. Сила отдачи такова, что не помогают ни сошка, ни подушка на правом плече и сила отдачи все равно ощущается каждой косточкой руки. Воздух пахнет кислым порохом, весьма причудливо клубящимся перед нами из-за безветрия. Во рту стоит противный кислый привкус, от которого уже не подступает тошнота, как прежде, но очень хочется пить. Пороховой дым очень сильно дерет горло.
- Вперед! Испания! - скомандовал дон де Амигуста, махнув шпагой в сторону города.
- Сантьяго! - послушно взревели мы, устремившись вперед, предварительно разве что покидав пики под охраной тридцати надежных людей, оставшихся охранять наши галеры.
Увидев несущихся к ним испанцев, англичане припустили бежать еще сильнее. Оставшиеся было двенадцать человек слуг, окруживших командира местного ополчения, при виде нас чуть ли не силком потащили своего господина прочь. Через минуту всему войску просто стало не с кем сражаться. Ополченцы, не будь дураки, бежали не в город, под защиту столь обманчиво надежных стен, а в лес, вглубь полуострова, куда ни один испанец в здравом уме и трезвой памяти ни за что не побежит за удирающим врагом. Увидев всю бесперспективность и бессмысленность преследования разбегающихся в разные стороны вчерашних крестьян и их не менее трусливого сборщика налогов и податей или кто там это был, мы остановились и стали дожидаться следующего приказа. Конечно, я не могу отрицать очевидное и пытаться заявить, что оставшийся беззащитным город не манил нас, но железную дисциплину испанской пехоты никто не отменял. Равно как никто не отменял того факта, что дисциплина была поддержана вовремя выплаченным, пусть и не полностью, жалованием, а потому причин и поводов пытаться каким-то образом компенсировать за счет местного населения свои собственные финансовые издержки никто не имел. А стало быть, нам только и оставалось, что стоять и послушно ждать следующих распоряжений. Но они не замедлили себя ждать.
- Сжечь город! - отрывисто приказал де Амигуста. - Капитанам выделить по двадцать человек для охраны галер и снаряжения, остальным же приказываю спалить дотла это место! Мирных жителей грабить, но щадить, зряшных убийств не устраивать.
Капитаны спешно построили нас, послушно отрядили по одному отделению охранять практически беззащитные корабли и с жадным предвкушением последующего праздника скомандовали хором единственное слово: "Вперед!". Впрочем, мы их поняли и не заставили себя просить дважды, устремившись к беззащитному поселению, словно молодые и почуявшие страх гончие. А возможно, мы ими и были. Гончие короля Испании. Гончие величайшей в мире Империи. Лучшие солдаты мира. Сборище философствующих пьяниц, дебоширов и драчунов умеющих и любящих пустить в ход холодную сталь. Слуги морского бога из мифов греков и римлян. Невиданные чудовища из чрева океана, выбравшиеся на берег, чтобы заявить urbi et orbi, что море навеки останется испанским и пределы земные тех из сухопутных государей, кто решил заявить об обратном. Мы кара. Мы меч. Мы ужас и смерть. Мы - две роты морской терции Дюнкерка, высыпавшие на узенькие улочки притихшего от ужаса английского городка...