Мужчина двигался через зал ресторана, лавируя между столами, с изяществом, которое сложно было заподозрить в человеке с тростью, сильно припадающим на правую ногу. Огюст заметил его, но не спешил подниматься навстречу. Хотелось понаблюдать со стороны, не выдавая себя - в конце-концов, этот человек не знал, как выглядит тот, с кем предстояло встретиться. Мужчина - даже про себя Огюст не решался назвать его "стариком", хотя прекрасно знал, сколько ему лет - шел уверенно, несмотря на хромоту, так, словно это его ресторан, и все вокруг работали, чтобы исполнять его желания.
Официант, к которому обратился посетитель, кивнул в сторону столика Огюста, и тому наконец пришлось подняться навстречу.
- Ларнье,- Огюст протянул руку, но тут же захотел вновь опустить ее - вроде как этикет запрещал младшему первым здороваться со старшими. - Жак Ларнье, какая честь для меня.
- Здравствуйте,- Ларнье сжал ладонь Огюста. Рукопожатие было крепким, быстрым, но не поспешным - рукопожатие заядлого спорщика. - Простите за опоздание.
- Не беспокойтесь,- Огюст боролся с желанием отодвинуть стул для собеседника. Тот все-таки не был дамой, и такая суета уж точно оказалась бы излишней,- я сам пришел только несколько минут назад.
Оставалось надеяться, официант не расскажет Ларнье, что Огюст просидел в ожидании добрых полчаса, явившись на встречу раньше времени.
Ларнье кивнул, прислонил трость к стулу и сел. Огюст снова невольно подивился изяществу и легкости движений.
- Итак,- Ларнье начал разговор, не дождавшись даже, когда Огюст сядет. Подскочивший официант положил перед посетителем меню. - Вы хотели поговорить со мной? У вас есть, что мне показать?
Огюст поспешил взять в руки свое меню и наугад открыть. Он не привык начинать разговор вот так сразу, безо всяких вежливых вступлений. Огюста раздражали "Ах, какая в этом году чудесная весна" и "Что там себе думает мэр! По улицам - не проехать!", но сейчас Огюст с удовольствием отвлекся бы на что-нибудь подобное.
- Может, сначала сделаем заказ? - ухватился он за соломинку.
Ларнье кивнул, и Огюст вздохнул с облегчением, но тут же осознал, какую глупость совершил. Он сам терпеть не мог, когда деловые встречи назначали в ресторанах.
В конце-концов, люди встречаются не затем, чтобы поесть, и у Огюста сложилось впечатление: тот, кто обсуждает важные вопросы за обедом, просто боится, что слов не хватит и прячется за необходимостью пережевывать пищу.
Но говорить "На самом деле я не голоден" было бы сейчас уж слишком глупо.
- На самом деле я не голоден,- сказал Ларнье и отложил меню, кивнул насторожившемуся официанту и перевел внимательный взгляд на Огюста.
- Кофе, пожалуйста,- Огюст не отвел глаз и, закрыв меню, положил рядом с собой на стол. - Заказ мы сделаем чуть позже.
Когда гарсон испарился, Ларнье вытащил из металлической подставки на столешнице белую бумажную салфетку и принялся складывать и разворачивать ее, едва ли, видимо, осознавая, что делает. Огюст понял, что и сам часто поступал так на подобных встречах, и всю жизнь считал это отвратительной привычкой, выдающей, что тебе нестерпимо скучно.
Салфетки в этом кафе были странного ярко-желтого цвета. В оформлении зала - простом, элегантном, даже чопорном, с тяжелыми портьерами и темно-синими скатертями, эти салфетки смотрелись как девушка Плейбоя на похоронах.
- Вы, кажется, хотели мне что-то показать? - снова спросил Ларнье, и не стараясь сделать вид, что недоволен необходимостью повторяться. Огюст досадливо мысленно выругался - и зачем он вообще позволил уговорить себя на эту встречу.
- Для начала я хотел бы высказать восхищение вашей работой,- заговорил он, вымучив улыбку.
- Вы не знакомы с моей работой,- с почти зеркальной улыбкой отозвался Ларнье.
- С чего вы взяли? - возмущение вышло слишком поспешным для того, чтобы Ларнье не понял - попал в точку.
- Иначе вы бы ее не хвалили,- Ларнье отложил смятую салфетку и сложил руки перед собой: на фоне темной скатерти загорелые ладони казались совсем темными. - Я слишком долго и слишком упорно занимался тем, что считал своим призванием, чтобы теперь хоть один юный человек поверил, что я когда-то тоже был юн и мечтал заниматься именно этим.
- Не так уж я и юн,- в конце августа Огюсту должно было исполниться тридцать пять.- Но вы правы. Я почти не знаком с вашим творчеством.
- Выходит, вы слишком сильно хотите, чтобы я познакомился с вашим,- заметил Ларнье,- иначе зачем льстить тому, кого вы практически не знаете? Чем я в таком случае привлек ваше внимание, мсье Пондю?
Официант принес кофе, и Огюст воспользовался паузой, чтобы вновь собраться с мыслями. Проще всего было бы высказать Ларнье все напрямик: хватило бы одной фразы из трех слов, но Огюст понимал, что совершенно не готов к тому, что последует за этим.
- Мне вас рекомендовали, - наконец смог выговорить он. - Сказали, вы очень внимательный публицист, дотошный наблюдатель и режиссер, стремящийся к натурализации всего на свете, способный увидеть невероятное там, где любой другой не увидит ничего.
- Это было написано на диске с коллекцией моих кинозарисовок, - Ларнье снова взялся за салфетку. - Не думал, что их действительно кто-то покупает, поэтому и не стал спорить с оформителем насчет этих "дотошный" и "внимательный".
Над столом повисла неловкая пауза - Огюст мучительно вспоминал - неужели он действительно держал в руках этот диск, а теперь не только напрочь забыл, но и дословно процитировал написанный там текст?
Ларнье рассмеялся.
- Я пошутил, - салфетка в его руках разорвалась, и он опустил останки в пустую пепельницу. Огюст только сейчас заметил, что занял столик в зоне для курящих, хотя сам никогда не курил. Хорошо еще посетителей было немного, и запаха табачного дыма совсем не чувствовалось.- Не было никакого диска. Я сам демонстрирую свои фильмы тем, кто не может отвертеться, -заметив все еще растерянный взгляд Огюста, Ларнье пояснил с улыбкой. - Студентам. Но вы не похожи на моего студента, и едва ли кто-то из них стал бы вам меня рекомендовать.
- Так ли важно, откуда я вас знаю? - Огюст отвернулся, снимая со спинки стула холщовую сумку и вынимая из нее довольно увесистую папку с бумагами. - Я хотел показать вам свой сценарий. А потом... а потом - посмотрим.
- Главное - ввязаться в бой, а потом посмотрим, да? - Ларнье, кажется, с неподдельным вниманием и любопытством посмотрел на папку.
- Бой? - Огюст сжал одну руку в кулак.
- Это сказал Наполеон, - уточнил Ларнье. - Ни к чему так нервничать - мы не на экзамене, а вы, как мы выяснили, не мой студент.
Огюст ругал себя последними словами - это же надо! Может, еще была возможность смыться и не терпеть больше этот позор.
- Вот, посмотрите.
Огюст протянул папку. Кофе в чашке, кажется, совсем остыл.
Ларнье взял еще одну салфетку, вытер руки, и лишь после этого взял папку.
- Кстати, - Ларнье открыл ее, не сводя глаз с Огюста. - Не тот ли вы Огюст Пондю, которого так превозносят некоторые из моих студентов?
Огюст моргнул, чувствуя, что ему самому хочется взять в руки бумажную салфетку и начать мять ее.
- Не понимаю, о чем вы, - пожал Огюст плечами. Он правда не понимал. Его имя знали лишь в узких "фестивальных" кругах, к которым студенты Ларнье относились едва ли.
- К чему так скромничать? - Ларнье наконец опустил взгляд на лист бумаги, и Огюсту показалось, что Ларнье улыбнулся неожиданно тепло, будто неведомая слава Огюста была полностью его заслугой. - Они все в восторге от ваших работ. Говорят, это новое слово в социально направленном искусстве. Черт его знает, что обозначает этот термин, но, наверно, это я должен говорит вам "какая честь", а не наоборот?
- Если это снова какая-то шутка, то я все еще ее не понимаю, - холодно заметил Огюст, снова начиная жалеть, что вообще явился на встречу.
- Да, наверно, после шутки про диск, вы любую мою фразу будете воспринимать с точки зрения человека, ждущего подвоха, -Ларнье усмехнулся, не отрываясь от листа. - В любом разговоре возможны педагогические промахи.
-Я - не один из ваших студентов, - напомнил Огюст и все-таки отважился взять в руки салфетку. Пальцы принялись яростно теребить несчастный кусок тонкой желтой бумаги, и на душе полегчало.
- Вы точь-в-точь как один мой знакомый. Во всем готовы видеть шпионские страсти, -Ларнье все-таки снова посмотрел на Огюста. - Только он, пожалуй, немного моложе. Надеюсь, к вашему возрасту он также, как вы, сохранит иллюзию, что мир интересней, чем кажется.
- Знаете что, - Огюст поднялся на ноги, едва сдержавшись, чтобы не ударить ладонями по столешнице. Стул скрипнул о паркет и чуть не упал. - В папке есть мой телефон. Как прочтете - можете позвонить. Или выкиньте все это в урну у входа - у меня есть копии. А я пошел. До свидания.
- Подождите, - Ларнье явно хотел подняться следом, но замешкался, развернувшись за тростью и выронив ее. Огюст на мгновение ощутил мучительный укол жалости и стыда - ну что он ведет себя как истеричка, в самом деле?.. Теперь Ларнье безо всяких сомнений можно было назвать стариком. С него будто вдруг слетела вся напускная спесь и ирония - он выглядел, как человек, который осознал свою ошибку и понял, что не успеет в этой жизни ее исправить.
Пондю сел на место.
- Простите, - произнес он, - может, я и правда драматизирую. Вашему знакомому, наверное, лет семь, да?
- Двадцать семь, - Ларнье улыбнулся широко и искренне. Морщинки в уголках глаз внезапно заставили его выглядеть на несколько лет моложе. - Он мне как сын. Был бы - если бы подпустил к себе поближе.
Где-то за спиной Огюста молодой официант с грохотом повалил на пол целый поднос с тарелками, но Пондю от внезапного шума даже не вздрогнул.
- Как сын - да? - как-то отстраненно, почти тупо переспросил он, сам не понимая, почему эта фраза его так шокировала.
- И снова сомнительное утверждение, правда? - Ларнье смущения, кажется, не заметил, да и на шум не обратил внимания. - Этот человек - довольно известный писатель, и мы не виделись много лет, но я до сих пор считаю его своим... учеником, что ли. Мы некоторое время путешествовали вместе, а до этого я, вероятно, был первым, кто сказал, что он сможет писать рассказы. Так странно - я всю жизнь фотографировал и записывал все, что попадалось мне на пути, но сохранил только одну фотографию едва ли не самого близкого мне человека, - усмешка на этот раз у Ларнье вышла довольно горькой. - Да и та - паршивого качества.
- Вы оба живы, - пожал плечами Огюст, не желая демонстрировать, как сильно задели слова. - У вас всегда есть возможность вернуться к тем, с кем расстались, и рассказать им, что соскучились.
Ларнье несколько секунд молчал.
- Это не так просто, -наконец проговорил он, отбив нехитрый ритм пальцами по листу бумаги.
- Просто, - возразил Огюст. - Все совершают ошибки, но непоправимых не бывает.
Ларнье опустил руку на колено и потер его, словно вдруг разболелась нога, но ничего не ответил. Официант, что приносил меню и кофе, появился поблизости, как стервятник над головой умирающего в пустыне.
- Простите, - Огюсту показалось, он почувствовал ноющую боль, поймав ощущение собеседника. - Я не хотел учить вас жить.
- Кто-то же должен был попытаться, - Ларнье взял первую из сотни страниц сценария, за который Огюсту вдруг стало стыдно. Хотя они не сказали друг другу ничего слишком значимого, Пондю отчего-то пришло в голову, что теперь все, что он с таким вдохновением написал, покажется Ларнье невыносимо банальным, очередной попыткой "научить жить" - так иногда критики отзывались о работах Огюста.
- Знаете, сегодня днем, опаздывая к вам на встречу, -вновь заговорил Ларнье, и Пондю подумал, что это удачная возможность выхватить листы из рук и бежать. Такой позор будет куда терпимей того, что ждет после того, как Ларнье прочтет текст. - Я совершил довольно глупый поступок. Сам не понимаю, что на меня нашло... - Огюст не знал, почему Ларнье вздумалось признаваться в своих глупостях, и оставалось только надеяться, что разговор затянется, и дальше можно будет сослаться на неотложные дела и уйти.
- Простите, я, должно быть, напоминаю одного из тех ветеранов войны, которые настолько одиноки, что готовы рассказывать свои истории даже тем, кто не желает слушать, - Ларнье непроизвольно потер ногу.
- Нет, что вы, - Огюст и сам удивился, зачем ответил именно так. - Вы потрясающий интриган - сперва даете понять, что хотите рассказать что-то интересное, а потом начинаете извиняться за свое намерение, чтобы слушатель сам просил продолжать.
- Меня раскрыли, - Ларнье улыбнулся. - Да, я такой - иначе бы мои фильмы вообще никто не смотрел. Ну и, конечно, я хотел еще надавить на жалость, ввернув в свое извинение магическое слово "одинок".
- Мы все одиноки, - пожал плечами Огюст.
- Но не все умеют мириться с этим благом, -Ларнье перешел на лекторский тон, едва ли заметив. - К тому же в контексте нашего разговора - это довольно спорное утверждение.
- Вы хотели рассказать о глупости, - напомнил Пондю, и Ларнье отчего-то рассмеялся.
- Зачем рассказывать о том, что и так очевидно? - Огюсту показалось, что Ларнье подмигнул. - Но сейчас вы скажете, что ложная скромность - верный признак нарциссизма, и я буду казаться еще глупее. Так вот о глупостях... вчера поздно вечером я позвонил одному своему старому приятелю. Мы не виделись лет тридцать - не меньше, и за это время он успел так много добиться, что мне, наверно, стало завидно. Я подумал - вот было бы хорошо вернуться во времени в тот момент, когда я выбрал один из неверных путей, сказать самому себе, что я делаю не так, отговорить себя от решений, принесших только разочарования.
Огюст смотрел очень внимательно, почти не моргая, жадно внимая каждому слову. Сложилось впечатление, что Ларнье все-таки понял, зачем Пондю пригласил его на встречу, хотя, конечно, не мог этого знать.
Суета, воцарившаяся вокруг после крушения тележки с посудой, отдалилась, отступила на второй план, и теперь столик с темно-синей скатертью и желтыми салфетками стоял будто бы в полной пустоте - взгляд Огюста - взгляд опытного постановщика - тут же определил такую постановку кадра как "банально бездарную".
- Но сам бы себя я не послушал, - продолжал Ларнье. - Поэтому я отправил письмо тому, кто непременно бы им заинтересовался.
- Письмо - в прошлое? - уточнил Огюст, но в голосе его не слышалось ни капли иронии. - Вы отправили письмо кому-то, кто смог бы отговорить вас от чего-то в прошлом?
- Вам только что пришло в голову сразу два сценария, да? - Ларнье был, похоже, немного смущен своим признанием - он потянулся к держателю для салфеток, но спасительные бумажки успели закончиться. - Один про то, как человек и правда путешествует во времени, и второй про несчастного старика, которого никто не навещает в больнице для умалишенных.
- Мое воображение не работает так быстро, - Огюсту начинало нравиться, как Ларнье, сказав что-нибудь неожиданное или странное, тут же каждый раз пытался сгладить углы, отшучиваясь, но не называя шуткой то, о чем только что говорил. Пондю и сам бы хотел научиться делать это без того, чтобы казаться собеседнику идиотом, не ведающим, что он несет.
- Да, я отправил письмо в прошлое, - без обиняков закончил Ларнье. - Я решил - это ведь все равно что письмо детей к богу. Никто не знает, прочитает он или кто-нибудь на почте, глумясь, напишет ответ "Слушайся маму и папу, пей молоко и не иди работать клерком, малыш". Должно быть, перед вами еще ни разу так странно не извинялись за опоздание?
- Когда я был маленьким, я писал письма своему отцу, - неожиданно признался Огюст в том, о чем не знала даже его мать, - и отправлял их точно также, не зная точного адреса и имени, подписывая просто "Папе".
- На почте, когда я отправил письмо, мне кое-что передали, -Ларнье сунул руку во внутренний карман своего пиджака и осторожно, будто боясь, что бумага вот-вот рассыплется между пальцев, вытащил стопку конвертов, перетянутых синей резинкой, и положил перед Огюстом. - Я хотел спросить, откуда это и почему их передали именно мне, но клерк успел смыться. На обеденный перерыв, кажется. Наверное, они все-таки ошиблись.
Огюст дрожащими руками схватил стопку, сдернул резинку и несколько секунд перебирал конверты, на каждом из которых неровным детским почерком было выведено "Париж, Главпочтамт, Папе, до востребования".
- Я их не читал, - продолжил Ларнье негромко. - Вдруг они не мне. Все совершают ошибки. Работники почты - тоже.
- Но непоправимых нет, - Огюст снова сложил письма стопкой, перетянул резинкой и подвинул по столешнице к Ларнье. - Они не ошиблись.
Официант появился и поставил на столик ведерко льда с бутылкой шампанского и два бокала.
- Простите, мсье Пондю, - обратился официант к Огюсту, и тот вздрогнул. - Наш персонал рад приветствовать вас в нашем ресторане. Это подарок от заведения.
Ларнье, кивнув, улыбнулся.
- Кто вообще может судить, ошибаемся мы или нет? - он снова взял в руки первую страницу сценария, - Шампанское очень кстати, но, может, я прочту это наконец? А то мы до закрытия ресторана не управимся.
УЧЕНИК
Письмо привезли вместе с утренней почтой - мадам Лаура всегда выписывала сразу несколько журналов. Их можно было раскладывать в гостиной на журнальных столиках, позволяя постояльцам верить, что пансион все-таки не окончательно отрезан от внешнего мира.
Конверт, несмотря на штамп "авиапочта", выглядел так, словно его прямиком из начала века доставили на собачей упряжке - бумага была того приятного оттенка желтого цвета, который вызывает в любом ассоциации с чем-то знакомым и мягким, как свежее, недавно взбитое сливочное масло.
Такая бумага теперь была на вес золота, цвет которого она тоже впитала - хотя и раньше, наверное, чопорные английские лорды обменивались приглашениями на крикет и скачки, вложенными в такие конверты. Мадам Лаура, разбирая корреспонденцию и наткнувшись на эту нежданную драгоценность, подняла глаза на сына, который как раз заканчивал подсчитывать месячные расходы и доходы, записывая цифры в большую амбарную книгу. Взгляд у матери был такой, что, перехватив его, Эрих даже засомневался - а не натворил ли он чего-то, о чем сейчас и думать забыл - уж очень много вопросительного укора было в ее глазах.
- Эрих, дорогой, это тебе,- мадам Лаура аккуратно, про себя явно жалея, что не надела белоснежные перчатки, взяла конверт и протянула сыну. Тот покорно принял его из ее рук, как выпускники забирают на церемонии дипломы, обескураженный - кроме счетов и журналов никто из постоянных жителей пансиона мадам Лауры писем не получал - особенно Эрих, о котором говорили, что он и читать-то выучился чудом, а что до писанины, то Эриху по плечу лишь заполнять амбарные книги со счетами.
На ощупь конверт оказался еще приятней, чем на вид - гладким, чуть бархатистым, будто на рассвете трогаешь солнечный луч, упавший на позолоченное плечо любимой девушки - Эриху даже показалось, что он уловил исходивший от бумаги тонкий аромат незнакомых дорогих духов. Под пристальным взглядом матери Эрих не позволил себе продлить момент первого прикосновения надолго, но понял вдруг, что письмо, заточенное в прекрасную золотую темницу конверта, непременно нужно прочитать в одиночестве. Рассчитывать на это, однако, не приходилось. Одиноко стоящий среди соснового леса пансион, в который люди обычно приезжали за свежим воздухом и уединением, для тех, кто жил здесь круглый год, был более людным местом, чем центр Ванкувера в час-пик. Ни в одном закутке невозможно найти покоя - всегда или мать отыщет и отправит выбивать пыль из ковров или развешивать выстиранные простыни. Или юркая горничная Мари, похожая на таракана, такая же черная и способная,
просочиться в любую щель - подкрадется сзади и прикроет глаза руками с неизменным "Кто там?!". Или кто-то из постояльцев немедленно потребует к себе внимания.
- Это от девушки? - мадам Лаура, несмотря ни на что, была все же весьма проницательной, когда дело касалось Эриха.
- Не знаю, мама,- Эрих, с невероятным усилием оторвавшись от поглаживания золотистой бумаги, принялся за внимательное изучение надписей на конверте, и осмотр окончательно убедил его, что письмо пришло прямиком из прошлого - никак иначе - Эрих и не догадывался, что выпускают еще такие яркие и красивые марки. На местном отделении почтамта продавались марки лишь двух видов - бирюзовые с соснами и красные с соснами. И ни разу юноша не видел, чтобы кто-то из постояльцев получал письма с наклеенными на конверты произведениями искусства, такие можно было сейчас найти, наверное, только в очень старых коллекциях очень старых филателистов. Если бы не уродливый штамп, пропоровший одну из марок ровно посередине, Эрих с удовольствием бы отклеил их и, может быть, навеки поселил в галерее своего бумажника, куда попадало только лучшее - фотография бывшей девушки, уехавшей на учебу в Америку, вырезанная из журнала картинка с Анжелиной Джоли, заботливо заламинированная скотчем, подаренная одним из жильцов пансиона карточка Американ Экспресс (возможно, на ней лежит целое состояние! Кто знает?). Если такие марки увеличить и вставить в раму, они вполне могли бы висеть даже в Национальном музее, и вот теперь кто-то наклеил их на конверт, чтобы отправить письмо ему, Эриху Кювье!
Почерк, которым был написан адрес, был под стать маркам и конверту - округлый, но при этом такой изящный, словно человек привык подписывать приглашения на свадьбы коронованных особ, а уж то, как было написано его имя, Эрих вообще видел только в собственном свидетельстве о рождении: "Эриху Герарду Кювье". О его втором имени не помнила сейчас, должно быть, даже мадам Лаура.
В графе "от кого", казалось, расписался или совершенно другой человек, или тот же, но переломавший все пальцы - ничего невозможно разобрать - набор изящных, но совершенно перепутанных крючочков - кто-то явно писал в последний момент перед отправкой почтового дилижанса времени в будущее. Эрих Герард Кювье поднял глаза на мадам Лауру, ожидая, что она даст ему взглядом достаточно решимости, чтобы разорвать волшебный конверт.
Мадам Лаура была уже занята перелистыванием страниц какого-то дайджеста, размышляя, стоит ли положить его на стойку регистрации в холле или все-таки у мягких кресел в гостиной, и Эрих понял, что желание его, хоть и не до конца, но сбылось - он остался наедине с письмом, и должен теперь взять ответственность за разрушение произведения искусства - конверта - на себя.
Хотя, кто знает, возможно, под этой оболочкой его ждет что-то еще более прекрасное - любовное признание от какой-нибудь красотки - дочери кого-то из богатых клиентов. Ну и что, что такие здесь были небывалой редкостью. Какого еще наполнения следовало ожидать от такого прекрасного вместилища? Хотя скорее всего, там что-то вроде поэмы, посвященной Эрику - нечто, соответствующее духу эпохи, из которой пришло письмо - утонченное и непонятное, но безумно возвышенное. Эрих вздохнул - может быть, даже придется попросить старого мсье Гаруа - постояльца со второго этажа - помочь ему разобраться в написанном.
Эрик как ритуальный кинжал для жертвоприношений взял в руки нож для писем. Вздохнул, собираясь с мужеством, несколько секунд просидел с прикрытыми глазами, и лишь после этого подцепил лезвием край бумаги и стремительно, как срывают пластырь с раны, открыл конверт.
Сложенный вдвое листок бумаги, лежавший внутри, оказался самым обыкновенным - белым, чуть шершавым, и потому Эрих удивился ему, пожалуй, даже больше, чем удивился бы выпавшим из конверта на стол купюрам, вышедшим из обращения лет триста назад. Аккуратно, боясь, что таинственное письмо вот-вот рассыплется или исчезнет прямо из его пальцев, Эрих развернул листок.
Четким твердым почерком посреди листа крупно были выведены слова "Не дай мне сделать этого".
***
Из багажа у нового постояльца было всего два чемодана - один от машины к крыльцу нес Эрих, а второй, казавшийся больше и увесистей, незнакомец не выпускал из рук сам.
Чемодан, который гость не поставил на пол даже когда расписывался в регистрационной книге, был странной продолговатой формы, и Эрих с трудом заставил себя не таращиться на него с видом деревенского дурачка. Незнакомец, зарегистрировавшийся под именем "Жак Ларнье" - наверняка выдуманным - снял самый маленький двухкомнатный номер на верхнем этаже, хотя судя по тому, как незнакомец был одет, и по тому, что приехал из города на такси, а не на автобусе, как большинство других гостей, в деньгах недостатка он не испытывал.
Щедрое воображение Эриха, который только пару дней назад ездил в город и побывал в кинотеатре на шпионском триллере, дорисовало недостающие подробности образа этого таинственного постояльца. Незнакомец, несомненно, был агентом английской разведки - уж слишком правильно он говорил по-французски. В драгоценном чемодане наверняка оружие - причем, разумеется, самое секретное - его не выследить сканерам в аэропорту. Где-то в вещах у постояльца наверняка запрятан настоящий паспорт - английский, конечно - на имя "Джеймса Смита" или что-то в этом роде - для легенды секретный агент мог бы, конечно, выбрать имя и пооригинальней, чем банальное "Жак Ларнье".
Если все его догадки верны - а верны они почти наверняка - то весь персонал пансиона и все посетители в опасности. Эрих обладал недюжинными аналитическими способностями, и потому для него не составило труда сложить в голове два факта - получение загадочного письма, над смыслом которого Эрих ломал голову уже несколько ночей подряд, и приезд этого шпиона - он наверняка следил за Эрихом уже очень давно, и письмо отправил тоже он... правда, этот вывод не прибавлял понятности содержанию послания. Однако Эрих теперь буквально чувствовал на своем затылке взгляд этого незнакомца - тот следил за ним уже очень давно, составил на его имя целое досье - толстую папку в жестяном архивном шкафу, под грифом "совершенно секретно" хранились фотографии Эриха, снятые со спутника - вот он закупается продуктами в магазине. Вот - идет по центральной улице и - о ужас! - выплевывая жвачку, промахивается мимо урны. Вот - пытается дозвониться до своей девушки в далекий город Олбани, штат Нью-Йорк, с телефона в баре, соврав, что звонок местный - Эрих перебирал в памяти все свои прегрешения, все совершенные преступления - их, как оказалось, хватило бы на целых две таких папки. А то письмо - должно быть, предупреждение, последняя попытка для Эриха хоть что-то исправить - а он так безответственно ее не использовал. И теперь агент английской разведки явился по его душу. Должно быть, в одном из своих походов в город, Эрих узнал или случайно сделал что-то такое, что могло бы повлиять на политику всей страны! Самое страшное, что ничего такое Эрих припомнить не мог, и если дело дойдет до пыток, отвечать ему будет нечего - придется придумывать на ходу.
Незнакомец своим поведением полностью подтверждал догадки Эриха - постоянно сидел в своей комнате, велел Мари занавесить его окна самыми плотными шторами - чтобы ни один луч света не проник внутрь, и, оказавшись случайно рядом с его дверью в коридоре, Эрих четко уловил запах каких-то химикатов и непонятный шум из-за двери.
Почти каждый день человек, подписавшийся Жаком Ларнье, уходил ни свет ни заря с таинственным чемоданом, и возвращался только когда начинало темнеть. Он никогда не спускался к ужину, и Мари, относившая ему еду, рассказывала, что сидит незнакомец чаще всего в полной темноте и вымачивает в ванночках какие-то бумажки в дальнем помещении двухкомнатного номера - она украдкой подсмотрела сквозь щелку в двери. Эрих невесело усмехнулся про себя - откуда бедной девушке знать, что шпион не просто "вымачивает бумажки", а проявляет снимки. И на каждом из них наверняка он - Эрих Герард Кювье, таскающий ящики с овощами из кузова грузовичка доставщика, выбивающий пыль из ковра, прячущий в карман оставшуюся после совершения покупок мелочь, чтобы не сказать о ней матери и выпить пива в "Гордом Ирландце". Непонятно было, чего же незнакомец выжидает, почему до сих пор не дал Эриху понять, что песенка его спета?..
Перед сном Эрих вытаскивал конверт с письмом, спрятанный в тайнике между спинкой кровати и стеной. Аккуратно разворачивал бумагу и по много раз вчитывался в выведенные на ней слова, стараясь проникнуть в их суть, стараясь понять, как связаны между собой кусочки головоломки. "Не дай мне сделать этого". Теперь Эрих уже не сомневался, что письмо ему написал Жак Ларнье - в регистрационной книге он подписался точно таким же почерком. Иногда за этими размышлениями Эрих проводил всю ночь, засыпая лишь на рассвете, чтобы через пару часов проснуться от звонка будильника, подскочить на кровати в холодном поту, решив, что это и не звонок вовсе, а револьверный выстрел - агент Жак Ларнье наконец добрался до Эриха...
Эрих прекрасно осознавал, что в опасности находится сейчас не он один - злодей (вернее, конечно, борец за справедливость - злодеем в этой истории получался сам Эрих) мог добраться до его матери - тем более, что она проявляла к злодею неуемную симпатию, до Мари, которая продолжала украдкой следить за ним, даже до девушки Эриха в Олбани - ведь телефонные разговоры их наверняка прослушивались. Эрих пришел к выводу, что странное письмо было послано, чтобы помешать благородному, но находящемуся под грузом ответственности Ларнье, совершить все это.
Эрих принял твердое решение - нужно выкрасть из комнаты постояльца все обличающие его улики - толстую папку с фотографиями и документами агент наверняка припрятал где-то в темной комнате.
Решение Эрих принял - но вот возможности проникнуть в комнату незамеченным не представлялось - хотя гостя большую часть дня и не было дома, ключ от его комнаты мать хранила у себя.
***
Возможность, однако, представилась просто подозрительно скоро - видимо, Эрих был прав, когда предположил, что Ларнье сделает все, чтобы не "сделать этого". Утром, уходя, постоялец сказал мадам Лауре, что вечером улетает - всего на пару недель, и потому рассчитывает, что вещи его, которые, разумеется, останутся в пансионе - будут в целости и сохранности. Мсье Ларнье сказал, что не хотел бы вывозить ничего, кроме того, что понадобится ему в путешествии, чтобы не потерять такую чудную комнату в пансионе, где "всегда так спокойно и никто не лезет в твои дела".
Когда вечером Эрих зашел к постояльцу, чтобы помочь донести до такси багаж - много или немного, это все равно входило в его обязанности - Ларнье пригласил зайти. Эрих сразу заметил, что с постояльцем что-то не так - он выглядел почти испуганным - по крайней мере очень нервным, но Эрих в первый момент списал все на страх перед началом путешествия - он и сам всегда волновался, когда приходилось далеко уезжать - в Монреаль, например - невиданное дело. Ларнье, закрыв за Эрихом дверь номера, долго и внимательно разглядывал его - Эрих даже забеспокоился. Это было странно и даже неприятно - как никогда Эрих ощущал опасность - все-таки агент здесь, чтобы убить его. Но Ларнье не выхватывал из кобуры пистолет и даже не щелкал складным ножом. Он сам словно чего-то ждал от Эриха, едва сдерживаясь, чтобы не спросить "Ну?!" и потрясти, схватив за грудки. Осмотр, очевидно, Ларнье не удовлетворил, да и ожиданий его Эрих оправдывать не спешил, не зная, куда деваться.
- Из тебя выйдет толк,- наконец заявил Ларнье, и Эрих даже вздрогнул от неожиданности - лучше бы уж постоялец направил на него дуло настоящего пистолета, чем вот так огорошивать выводами из, очевидно, длинного внутреннего монолога.
Поскольку Ларнье развивать свою мысль не спешил, Эрих помялся ноги на ноги и переспросил:
- Не понимаю, мсье, что вы имеете в виду?
- Ты никогда не пытался писать рассказы? - Ларнье махнул рукой,- о чем я - конечно, нет! Ну если я вернусь - что-нибудь придумаем, правда?
- Если? - снова переспросил Эрих, которого не покидало чувство, что он актер, забывший слова на сцене - чего ждет от него этот проклятый шпионишка?! - но, мсье, вы ведь оставили здесь все свои вещи - мы с нетерпением будем ждать вас обратно.
- Да, конечно,- Ларнье подхватил с пола свой чемодан странной формы и кивнул Эриху на небольшой саквояж, составлявший, очевидно, остальной багаж,- но мало ли что может случиться за границей полярного круга. Говорят, там чертовски холодно.
Эрих взял в руки саквояж, не сводя с постояльца изумленного взгляда - полярный круг?! Что он вообще несет, этот Ларнье? До полярного круга отсюда иначе, как на вертолете не добраться. Или он так шутит? Пытается говорить загадками и шифрами, ждет, что Эрих до чего-то догадается?..
- Мсье,- неожиданно сам для себя заговорил Эрих, ставя саквояж обратно на пол и решительно глядя на Ларнье,- может, не стоит ездить за Полярный круг? Там легко замерзнуть насмерть, и нет ровным счетом ничего интересного.
Ларнье, стоявший уже в дверях, удивленно обернулся к Эриху, хотя удивление его показалось Эриху несколько наигранным. Он именно этой реплики и ждал - суфлер наконец проснулся и подсказал слова.
- Ну что ты, мой мальчик,- Теперь, когда Ларнье улыбался, стал очевиден его возраст - кажется, никак не меньше шестидесяти - загорелое обветренное лицо настоящего путешественника - все в морщинах, поставленных солнцем и ветром, а не временем,- там столько всего интересного, сколько не найдешь во всем Париже.
- Париже? - Эриху понадобилось несколько секунд, чтобы осознать весь масштаб этого короткого слова - Париж был чем-то запредельно недостижимым, мифической Вальгаллой, о которой иногда заговаривали, но скорее в шутку - будто его и вовсе не существовало такого города, но всем очень хотелось верить, что он есть.- Вы шутите, мсье?
- Нет, не шучу, Эрих,- Ларнье поудобней перекинул ремешок чемодана через плечо,- Париж, в сущности, довольно скучное место - от его романтики устаешь ровно в тот момент, когда она перестает тебя касаться, и ты остаешься один на один с дождем, водосточными трубами и блестящими булыжниками мостовой. А там - да даже и здесь - все интересное существует независимо от тебя. Когда смотришь на Эйфелеву башню глазами влюбленного - видишь в ней прекрасное, а когда просто смотришь на нее - лишь фон для будущей туристической фотографии. А здесь ты можешь даже не смотреть по сторонам, чтобы ощущать прекрасное. А там, в вечной мерзлоте можно даже увидеть северное сияние.
Ларнье улыбнулся на этот раз так, словно только что произнес "а там можно увидеть, как ангелы танцуют с обнаженной Анжелиной Джоли". Может, он просто имел в виду под "северным сиянием" что-то другое?
- Ну не знаю, мсье,- пожал плечами Эрих,- вы так говорите потому что родились в Париже и, наверно, в любой момент можете вернуться туда. А я бы смотрел на Эйфелеву башню, пока не ослеп, если бы смог там очутиться.
Сама перспектива казалась такой нереальной и фантастической, что Эрих, произнося это, не испытал ни восторга и ни сомнений.
- Ты прав,- Ларнье не стал спорить,- но Кесарю - кесарево. Трогательно, что ты так беспокоишься обо мне, но не стоит. Если... когда я вернусь, мы с тобой еще поболтаем о Париже, если хочешь. Я прожил там тридцать с лишним лет и ни об одном из них не жалею. А теперь - помоги мне, пожалуйста.
Эрих, чувствуя по непонятной причине, что только что выронил из рук и разбил любимую мамину вазу, снова подхватил на руки саквояж и покорно пошел вслед за Ларнье, размышляя, не стоит ли поинтересоваться, кто такой Кесарь, и почему ему потребовалось кесарево?
У машины мадам Лаура обняла мсье Ларнье так крепко, словно тот был ее ближайшим и любимейшим родственником. Ларнье похлопал ее по спине, поцеловал руку и, захлопнув дверцу машины, еще долго махал им из открытого окна, когда такси тронулось.
Возвращаясь в дом Эрих ощущал, что допустил какую-то непростительную ошибку, подвел кого-то очень важного.
Думать об этом, однако, было некогда - необходимо было приступать к разведовательно-спасательной операции.
***
Ключ от комнаты Ларнье он взял у Мари - мадам Лаура после отъезда постояльца чувствовала себя неважно, и несмотря на обещание прибирать его комнату собственноручно, перепоручила это горничной, пока сама не встанет на ноги - уже много лет она мучилась подагрой, и к весне болезнь всегда обострялась.
Мари отчаянно рвалась отправиться "на дело" вместе с Эрихом, но тот решительно отказался от ее услуг, точно уверенный - втягивать в эту запутанную историю кого-то еще опасно и бесчеловечно - если уж страдать, то в одиночестве, как и подобает настоящему мужчине.
Все уже давно легли спать, когда Эрих решился наконец открыть заветную дверь. Мари была отвратной горничной, и потому в помещении стоял тяжелый затхлый воздух - уже несколько дней здесь не проветривали и не протирали пыль - а, значит, и следы заметать придется тщательно. Шторы в дальней комнате всегда плотно закрыты, в передней же портьеры были не такие плотные, и если включить свет, то с улицы он будет прекрасно виден, и кто-то, решивший среди ночи прогуляться по округе, легко заметит, что в комнате Ларнье кто-то есть. Эрих, незаметно пробравшись к дальней стене комнаты, где у Ларнье стоял письменный стол, осторожно зажег настольную лампу, завесив ее своей рубашкой, приглушил свет ровно настолько, чтобы он освещал узкую пыльную столешницу, но при этом не бликовал на окнах слишком уж сильно. Конечно, такого освещения было не достаточно, но Эрих надеялся. Что самое важное он найдет здесь - в ящиках стола. В конце концов, другой мебели, пригодной для хранения документов, в комнате нет. Ящики старый шпион Ларнье наверняка держит закрытыми, но Эрих выпросил у Мари несколько шпилек - вскрывать замки в мебели из маминого пансиона он научился еще лет в семь, и за эти двенадцать лет навыков не растерял.
Однако верхний ящик стола оказался незапертым - Эрих осторожно выдвинул его и извлек на тусклый свет толстую тетрадь в твердой обложке. На мгновение юноше показалось, что от волнения сердце его вот-вот остановится. Неужели агент Ларнье хранил свое досье вот так беспечно - в незапертом верхнем ящике стола? Хотя, может быть, в этом и была вся суть мероприятия - сделать вид, что материалы спрятаны, чтобы Эрих мог их найти и спастись.
Дрожащими пальцами Эрих открыл тетрадь, и под обложкой обнаружил исписанный знакомым почерком листок бумаги - письмо. Письмо ему, Эриху!
"Дорогой Эрих! - писал Ларнье аристократическим округлым почерком,- я знал, что твоя мама ни за что не полезет по моим ящикам, а ты сделаешь это, как только я уеду. Это хорошо - любознательность полезна ровно до тех пор, пока ты не решишь ради смеха сосчитать, сколько денег лежит в магазинной кассе. Так или иначе, если ты читаешь эти строки, значит, ты оправдал мои ожидания, и теперь мои шпионские игры закончены. Что ж, поделом мне, не надо было напускать на себя такую таинственность. Я хочу, чтобы эта тетрадь хранилась у тебя до моего возвращения. Можешь прочесть все, что здесь написано, хотя вряд ли тебе будет интересно. Надеюсь на скорую встречу, агент Джон Смит, так же известный как Жак Ларнье".
Эрих смял письмо и затолкал поглубже в карман брюк - кто бы мог подумать, что все именно так, как они с Мари предполагали - в точности! Спешно перелистывая страницы, Эрих пытался выискать в плотном рукописном тексте свое имя или имена своих знакомых, но очень скоро осознал, что это вовсе не досье с описанием фактов из его жизни - это было больше похоже на какую-то пьесу. Полный непонимания и сомнений, Эрих поспешил открыть и остальные ящики стола - только два оказались незапертыми, и в них не обнаружилось ровным счетом ничего интересного. С последним же пришлось повозиться - он едва не сломал шпильку, и на какой-то момент Эриху даже показалось, что постоялец сменил замок на ящике - значит, там действительно что-то сверхважное!
Наконец справившись с препятствием, юноша обнаружил, что на дне ящика стопками сложены фотографии - но изображен на них вовсе не он, как это можно было предположить, а всего лишь... сосны?
Окончательно сбитый с толку, Эрих бережно вытащил снимки и разложил некоторые на столешнице, нарушив целостность пыльного покрова. Все фотографии изображали примерно одно и то же - бесконечные сосны, окружавшие пансион со всех сторон, от вида которых Эриха тошнило еще с детства. Конечно, к соснам всякий раз прилагался новый антураж - закат, пробивающийся сквозь прямые стройные стволы, виднеющееся и блестящее вдали озеро, какие-то немытые фермеры, вышагивающие по оранжевой от палой хвои тропе. Эрих нашел один-единственный снимок самого себя -он был занят выбиванием ковров за домом - и парочку снимков матери - на первом она позировала, махая и улыбаясь в камеру, а на остальных занималась чем-то по дому.
Похоже, если Ларнье и был шпионом, то занимался чем-то совершенно не тем, чем занимаются все нормальные шпионы - не следил же он все это время за соснами, в самом деле!..
За дверью номера послышались тяжелые неровные шаги - видимо, мать, прихрамывая, шла из своей комнаты в кухню. Эрих в панике поспешил собрать фотографии в стопку, засунуть их обратно в ящик и задвинуть его - конечно, Ларнье заметит, что замок был взломан, но с этим сейчас ничего не поделать.
Когда мать поравнялась с дверью номера, Эрих поспешно выключил настольную лампу и замер. Остановилась в коридоре и мать - вот-вот возьмется за ручку двери и войдет - проверить, что тут за шум. Эрих понимал, его ничто не спасет - прятаться в комнате негде. А объяснения, сколько-нибудь оправдывающее его, он не придумал.
Мадам Лаура стояла у двери долгие десять секунд, за время которых обливающийся холодным потом Эрих, прижимая к груди заветную тетрадь, очень живо припомнил все случаи, когда мать наказывала его. Наконец мадам Лаура, тяжело вздохнув, поковыляла дальше - Эриху показалось, что она выдохнула "Ах, Жак..." - или просто показалось....
Убедившись, что тяжелые шаги смолкли к отдалении, Эрих наконец решился сдвинуться с места. Очень тихо, стараясь не задеть ничего, он снял с абажура рубашку, обернул ею тетрадь - на всякий случай - и двинулся прочь из комнаты. Перед самой дверью Эрих долго простоял, прислушиваясь, не вздумается ли матери двинуться обратно, но все было тихо. Эрих, боясь, как бы его бешено колотящееся сердце не перебудило всех в доме, отворил дверь, прошмыгнул в щель и поспешно запер ее за собой - ключ надо непременно утром отдать Мари, но ни слова ни о тетради, ни о снимках! Об этих загадках подумать ему предстояло самому.
***
Мари чуть не убила его, когда Эрих сказал ей "Да ничего я там не нашел! Он же все спрятал!". Драгоценную тетрадь Эрих положил в тайник, где уже хранилось письмо, и достал ее оттуда лишь через несколько ночей, всякий раз до этого откладывая момент столкновения с тайной. Все это было слишком странно, и теперь походило скорее не на шпионский детектив, а какой-то нелепый театр абсурда. Зачем агент Ларнье снимал сосны? Вполне возможно, ответ был на страницах тетради, но Эриху было очень страшно ее открывать - а вдруг нет?..
Отважился это сделать он глубокой ночью, после того, как не в состоянии уснуть проворочался с боку на бок несколько часов подряд - ему все казалось, что вот-вот откроется дверь - с едва слышным скрипом, и Жак Ларнье появится на пороге - все с той же доброй, старящей его улыбкой и пистолетом в руке. "Ну что, мой мальчик,- скажет он почти ласково,- ты не успел все исправить..."
Эрих включил бра над кроватью и первым делом извлек из тайника конверт - снова несколько раз перечитал письмо, надеясь, что желание прочитать то, что написано в тетради, отпустит его - как отпускает сидящих на диете желание поесть, если выпить воды. Помогло это примерно также, как этот самый стакан воды.
Эрих извлек тетрадь из тайника - так, словно это была древняя рукопись на папирусе, готовая вот-вот рассыпаться в прах. Записку от Ларнье он все еще хранил под обложкой - вытащив ее, смятую, из кармана брюк, Эрих заботливо разгладил ее, и сейчас не стал перечитывать. Эрих медлил еще пару минут - так страшатся результатов анализов при подозрении на страшную болезнь - узнать неутешительную правду будет ужасно, но оставаться в неведении дольше - еще ужасней.
Наконец перевернув первую страницу, Эрих погрузился в чтение. Судя по всему, по Канаде мсье Ларнье до того, как попасть в пансион мадам Лауры, путешествовал очень давно - первая запись в тетради была датирована годом, когда Эрих еще даже не родился, и с этого момента - в разных формах, где сплошным текстом, где короткими диалогами незнакомых Эриху людей, агент Ларнье прилежно вел путевые заметки, описывая чаще даже не места, в которых побывал, и не людей, которых там повстречал, а свои мысли и впечатления от знакомств. Сперва Эриху это показалось уже даже не странным, а попросту скучным, но, оторвавшись от чтения, он обнаружил, что за окном начало светать.
С тех пор почти каждую ночь - кроме тех случаев, когда влился с ног от усталости - Эрих читал записи Ларнье. Не все из того, что было там написано, Эрих понимал - Ларнье вставлял в свое повествование слишком уж заковыристые словечки, некоторые из которых Эрих не мог даже выговорить (одно словосочетание "трансцедентальный опыт" чего стоило). Но то, что было понятным, повергало Эриха в изумление. Кажется, Ларнье писал о тех местах, которые Эрих знал с рождения - ведь на много миль кругом каждая сосна похожа на другую - но при этом по словам Ларнье выходило, что все вокруг - это какая-то волшебная фантастическая страна, где каждая упавшая с неба снежинка уникальна, а каждый встреченный на дороге человек - пусть и самого неприглядного вида - может оказаться заколдованным принцем. Дочитав тетрадь до середины, где Ларнье начинал описывать неведомые Эриху, но до сих пор не вызывавшие любопытства земли - заснеженные просторы вечной мерзлоты, куда автор отправлялся почти каждый год, едва успевал начаться полярный день - Эрих не выдержал. Запрятав тетрадь подальше в тайник - лишь бы Мари не прознала об этой тайне - он отправился на прогулку с единственной целью - убедиться, что хотя бы половина из написанного Ларнье - правда.
Эрих старательно вглядывался во все кругом, за что хоть на мгновение цеплялся взгляд - в рисунок сосновой коры, в лица встречных прохожих, в оранжевую хвою, даже в озеро, к которому ходить обычно было ужасно лень - там были слишком неудобные спуски к воде. Не найдя ничего необычного, разочарованный Эрих спешил обратно - запереться в комнате и читать с самого начала, пропуская непонятные куски, и вновь и вновь пересматривая те, где Жак Ларнье описывал встречу с лесником-эскимосом или закат на одном из тысячи озер, похожих друг на друга, как две капли воды. Этих закатов сам Эрих за последнюю неделю насмотрелся, пожалуй, больше, чем за всю жизнь, но ни разу не испытал того, о чем прочитал в тетради. Однажды он даже отважился спуститься по корням сосен к самой воде, потрогать рукой ее леденящую зеркальную гладь. В последний раз Эрих спускался сюда еще до того, как его девушка переехала в Америку учиться. Он держал ее за руку, пока они шли по тропе, и помогал спускаться по корням - практически нес ее вниз. У самой кромки воды Элиза споткнулась, едва не упала, и Эрих подхватил ее, прижав к себе. У нее было очень раскрасневшееся лицо и она смеялась, указывая Эриху куда-то на противоположный берег озера, где в сгущающихся сумерках терялся поселок, постепенно превращавшийся в созвездие расцветающих огоньков.
На этот раз Эрих битый час вглядывался в этот же самый поселок, пока не начало темнеть, в какой-то момент осознал, что пропустил очередной закат, к тому же - промерз до костей и голоден, как волк. И все равно все окружающее не приблизилось к тому, что описывал Ларнье, ни на йоту.
Возвращаясь домой, Эрих твердо решил, когда Ларнье вернется - а это должно было случиться со дня на день - нужно непременно расспросить его, как он ухитрился углядеть все эти восхитительные прелести в окружающей природе.
***
По прошествии двух и даже трех недель Ларнье не вернулся. Мать мрачнела на глазах, сперва причитая, что "обманул! Теперь ведь и комнату не сдать, пока его вещи там - а вдруг он вернется!" Эрих, стараясь не подавать вида, переживал ничуть не меньше - ответов на свои вопросы он так и не получил.
Будто протестуя против собственного непонимания, он забросил тетрадь, не дочитав ее - неделя прошла за повседневными делами, от которых за время своего созерцательного отсутствия Эрих успел порядком отдалиться - целых две недели не бывал в пабе, почти не виделся с приятелями, не следил за результатами хоккейных матчей и - вот уж невероятная оплошность! - не пытался позвонить Элизе - Эрих вдруг понял, что, кроме Ларнье, только она может ответить на накопившиеся вопросы - ведь только с ней он видел в окружающем немного больше, чем просто сосновый лес и холодную воду. Начал Эрих, конечно, со звонка, и, конечно, в общежитии сказали, что Элиза не может подойти к телефону. В пабе за кружкой пива, отчаянно отбивая ехидные подачи приятелей на тему того, почему Элиза не хочет больше с ним разговаривать, Эрих решился было спросить у ребят, а что вокруг себя видят они, но разговор этот показался ему каким-то уж слишком "гейским" - мало ли что они там еще подумают. Бармен - старый рыжий О"Нилл, выпроваживая Эриха из бара последним и прося передать пламенный привет мадам Лауре, заметил как бы между прочим:
- А ты, парень, завязывал бы по ней страдать. Слишком много образования портят девчонок. Да и парней тоже. Попомни мое слово.
Вечером Эрих долго лежал, разглядывая фотографии Элизы - их у него было четыре. Одна - совсем крошечная, из паспорта. Вторая - очень старая, на ней Элизе не больше десяти лет. Третья - за рождественским столом - рядом родители Элизы и мадам Лаура. А последнюю он сам сделал за три дня до ее отъезда - на берегу озера. Внимательно вглядываясь в изображение, стараясь увидеть на нем не девушку, а окружающие ее закат и сосны, Эрих наконец понял, что имел в виду Ларнье, когда говорил об Эйфелевой башне - для Эриха этой самой Эйфелевой башней, фоном для фотографии, были сосны, так воспеваемые бывшим постояльцем. Без Элизы все теряло смысл.
Когда с момента отъезда Ларнье прошло два месяца, мадам Лаура почти перестала о нем говорить, лишь иногда возвращаясь мыслями к тому. Что комнату надо все-таки снова сдавать. Востребованность номеров в пансионе, однако, была не слишком высокой, и вряд ли бы кто-то позарился на самый маленький и темный, а потому к конкретным действиям мадам Лаура не переходила.
И вот однажды утром Эрих застал ее на кухне в слезах.
- Он умер. Эрих...- причитала мадам Лаура, теребя в руках какой-то листок бумаги,- бедняга Ларнье замерз в тундре, представляешь...
Эрих, как громом пораженный, выхватил из ее рук бумажку, оказавшуюся письмом из какого-то агентства, на чьем вертолете Ларнье и отправился в вечную мерзлоту. Эрих три раза перечитал короткий текст - в нем представители агентства с прискорбием сообщали, что "мсье Ларнье пропал без вести в тундре две недели назад и на данный момент поиски приостановлены" - в оставшихся на базе вещах обнаружился только адрес пансиона мадам Лауры, и агентство просило содействия в поиске каких-то еще координатов семьи пропавшего.
Эрих медленно осел на табурет и отложил письмо.
- Глупости какие,- заявил он неожиданно для себя беззаботным тоном,- это же надо, такое придумать. Погиб - вот хитрец!
Лаура посмотрела на сына как на умалишенного, и прежде, чем получить от нее затрещину, Эрих поспешил поделиться с ней тайной:
- Да он же агент разведки! Ты что не знала - они вечно инсценируют свою смерть. Он вернется - он обещал рассказать мне про Париж.
Лаура молчала пару секунд, потом, закрыв лицо руками, лишь бы не смотреть на сына, выбежала прочь из кухни.
Эрих вернулся к себе, вытащил тетрадь и письмо, и несколько минут бездумно, не вчитываясь в текст, перелистывал страницы, пока не дошел до своей закладки. Отчего бы, пока агент Жак Ларнье не соизволил вернуться, не дочитать все до конца? Может быть, в историях про вечную мерзлоту можно будет найти разгадку к тайне его смерти? Ведь как ловко он все устроил - теперь, когда все считают его погибшим, ему больше не нужно убивать Эриха и его семью!
Перелистнув очередную страницу, Эрих сам не заметил, как заплакал.
***
С оставшимся текстом он справился за куда более долгое время, чем с предыдущей половиной. И дело было вовсе не в том, что читать было неинтересно - как раз наоборот, с каждой страницей повествование захватывало Эриха все больше - теперь он читал не просто про снежные просторы и простую жизнь эскимосов, среди которых Жак Ларнье любил жить, погружаясь в их быт. Теперь он знакомился с неведомым ранее миром - незнакомое, пусть и заведомо неинтересное - познавалось с куда большим интересом, чем то, что Эрих знал вдоль и поперек. Однако он старался смаковать каждую страницу, растягивать удовольствие, не давать каждой новой зарисовке заканчиваться подольше, чтобы текста ровнехонько хватило до того момента, как машина Жака Ларнье снова появится под окнами пансиона, чтобы при встрече Эрих мог заявить ему "А я вчера как раз закончил читать ту тетрадь, которую вы мне оставили".
Но время шло, страницы неумолимо заканчивались, а Ларнье все не появлялся. Погоревав неделю, Лаура решила сделать уборку в его комнате, отправив туда мрачную Мари. Та совсем не хотела входить в "комнату покойника", и никакие аргументы о том, что Ларнье погиб не здесь, а за сотни километров отсюда, ее не убеждали. Эрих встал на защиту вещей мсье Ларнье горой - мадам Лаура не ожидала от него такой настойчивости, и потому не сопротивлялась, когда Эрих отобрал у нее ключ от комнаты и повесил его на шнурок. Эрих говорил всем, что не стоит вторгаться в это хрупкое царство агента Ларнье - он ведь может вернуться в любой момент. Мадам Лаура поплакала, но отступила, а Мари назвала Эриха чудаком, но поддержала правила этой новой игры - ей и самой больше хотелось верить, что смерть Ларнье - это всего лишь уловка - до сих пор новостей о кончине кого-то из постояльцев к ним не приходило.
Получив в свое распоряжение ключи, Эрих наконец решился снова вернуться в эту комнату - с того, самого первого своего тайного проникновения, он не переступал ее порога, и теперь с замиранием сердца открывал взломанный ящик, извлекая из него фотографии - необходимо было припрятать их на тот случай, если Мари все же хватит смелости проникнуть сюда. Перебирая снимки, Эрих надеялся хотя бы на одном из них увидеть самого Ларнье, но тот, похоже, всегда предпочитал оставаться по ту сторону объектива камеры.
Когда Эрих дочитал до последней страницы тетради, он решил разложить фотографии в ней так, чтобы изображения соответствовали тексту - имея в руках очевидные доказательства того, что все, описанное Ларнье по меньшей мере - и правда с ним произошло, он внимательней вглядывался в снимки, стараясь хоть на них разглядеть то особенное, о чем писал бывший постоялец. Эрих надолго уходил на озеро - он нашел удобную тропу, и теперь спускаться к воде больше не было приключением. Сидя на коряге у самой воды и осторожно перелистывая страницы с прикрепленными скрепками фотографиями, Эрих снова и снова повторял выученные почти наизусть излюбленные строчки, и на какие-то доли мгновений ему начинало казаться, что закатное солнце на снимке действительно немного греет и слепит глаза, что в улыбке загорелой черноволосой прачки отражается радость прихода весны, даже что сосны не все похожи одна на другую. Про себя Эрих проклинал Ларнье - ну как он мог исчезнуть именно сейчас, когда Эрих так близок к разгадке тайны, когда он впервые за долгие годы засмотрелся на блики света на воде, поймав себя на этом лишь через некоторое время. Вот пусть подождет! - стоит ему вернуться, Эрих задаст все три тысячи вопросов, накопившихся в мозгу, заставит рассказать о каждой секунде не только своей жизни в Париже, но и о каждом увиденном рисунке коры каждой встреченной на пути сосны.
Иногда мыслей становилось так много, что Эрих не знал, куда от них деваться - он раздобыл у матери чистую тетрадь и ручку, и теперь всегда носил их с собой, записывая вопрос за вопросом, воображая свои диалоги с Ларнье и уже постепенно начиная дописывать реплики за него, пока не слишком уверенный в правильности предполагаемых ответов. Ему захотелось сохранить для Ларнье кое-что из своих новых наблюдений - Эрих потратил все свои деньги, и купил простую фотокамеру. Снимки он проявлял в городе и прикреплял их к страницам своей тетради, рядом описывая кое-что из того. что не уловил объектив - лишь бы не забыть ни слова, лишь бы донести до Жака Ларнье каждое пришедшее на ум слово, каждый замеченный изгиб водной глади или упавшую на землю иголку сосны.
Первая тетрадь очень быстро закончилась, и Эриху пришлось на этот раз купить новую самому - потолще и в твердой обложке - у предыдущей обложка совсем обтрепалась. Теперь он писал не только на берегу или в своей комнате - иногда Эриху нравилось сидеть за письменным столом Ларнье, ему начинало казаться, что так он действительно общается с ним, хотя сам Ларнье, похоже, не торопился назад. Эрих забросил посиделки в пабе, и приятели его поставили на "сумасшедшем" крест, а однажды вечером им в пансион даже позвонила Элиза - Эрих поговорил с ней совсем недолго, вкратце рассказал, как его дела, а потом с удивлением услышал ее смущенный вопрос:
- А почему ты так долго не звонил?
- Но ведь ты никогда не подходила к телефону,- резонно напомнил он ей, и Элиза бросила трубку.
Эрих научился проявлять и печатать фотографии - теперь на это уходило куда больше времени, но сам процесс появления новых снимков превратился в настоящее священнодейство - Эрих представлял уже не свои разговоры с Ларнье, а будто бы он сам и есть Ларнье, тайный агент, занимающийся слежкой за закатами.
К концу года исписанных листов и отпечатанных фотографий накопилось столько, что Лаура поставила перед сыном условие - он либо сжигает всю эту макулатуру, либо ищет себе другой дом - к Рождеству ожидался сезонный наплыв туристов, и необходимо было освободить комнаты для новых постояльцев.
А за три дня до Сочельника рано утром вернулся Ларнье.
***
Он шел к крыльцу, подволакивая ногу и опираясь на трость, неся в руке свой неизменный чемодан, и мадам Лаура, завидев его из окна, побледнела как полотно и едва не упала в обморок.
У порога она встречала его уже с улыбкой и едва ли не с распростертыми объятиями.
- Нам сказали, вы погибли, мсье Ларнье! - всплеснула она руками, порываясь прижать мужчину к груди.
- Произошла ошибка,- отозвался Ларнье, и Эрих из-за плеча матери увидел даже без его знакомой улыбки, что за прошедший год он состарился, казалось, лет на десять,- я замерз в снегу, и меня долго выхаживали в одном поселении, и только через месяц смогли доставить в больницу. Неприятная история - я не думал написать вам, потому что не знал, что вам сообщили о моей смерти. Можно мне снять комнату?
- Да-да, конечно,- воскликнула Луиза,- мы берегли ваш номер специально для вас.
Эрих поморщился от этого "мы", но ничего не сказал - это сейчас не имело никакого значения. Когда мадам Лаура проводила Ларнье к двери его номера и с чистой совестью ушла - наверняка в местную часовню помолиться для профилактики - Эрих остался на пороге. Следя за тем, как мсье Ларнье медленно, тяжело опираясь на свою трость, проходит вглубь комнаты, оглядываясь по сторонам, видимо, стараясь вспомнить, все ли стоит на своих местах, юноша не мог сдержать гордой улыбки. Он ведь как верный смотритель музея сохранил каждую мелочь неприкосновенной - мсье Ларнье, конечно, заметит это - он ведь написал столько страниц о том, что заметил там, где любой другой не заметил бы ничего.
Постоялец опустил чемодан на столешницу и наконец обернулся к Эриху. Лицо Ларнье было, казалось, еще бледнее, чем показалось юноше сперва. Он несколько секунд разглядывал Эриха, будто не узнавая.
- Ты что-то хотел спросить? - негромко и устало спросил агент Ларнье, и Эрих первые пару секунд не нашел, что ответить. Ему захотелось подскочить к Ларнье, встряхнуть его, как в самых драматических эпизодах фильма сказать, что скрывать больше нечего, можно больше не притворяться. Но собеседник играл слишком уж искренне.
- Я сохранил вашу тетрадь,- тихо сообщил ему Эрих, не решившись начать разговор с того, с чего изначально хотел - с собственных вопросов и заметок.
- Тетрадь? - Ларнье слегка нахмурился, потом мягко кивну,- да, спасибо. Занесешь после обеда? Сейчас я бы хотел немного поспать.
Эрих сделал шаг назад, остановившись за границей порога, не сводя взгляда с Ларнье. Чувство, которое он сейчас испытывал, было сродни тому, которое нахлынуло на него, когда Элиза сообщила, что уезжает чуть дольше, чем навсегда. Обида на Ларнье было наивной и детской, но, черт возьми, от этого не становилась менее болезненной - неужели он забыл о своем обещании? Человек, исписавший своим красивым почерком ту тетрадь, не мог так поступить.
- Конечно, мсье, я зайду к вам позже.
В своей комнате Эрих вытащил из тайника сразу две тетради - принадлежавшую Ларнье и свою собственную - уже третью по счету, еще не до конца исписанную. За сунув обе в необъятную холщовую сумку, он вылетел из дома. На улице было чертовски холодно - за ночь навалило столько снега, что бежать быстро Эрих не смог - от пансиона к стоянке вела вычищенная тропинка, но юноша бросился в совершенно другую сторону. Продираясь сквозь хрусткие сугробы, зачерпывая вязкий обжигающий снег ботинками, он двигался, едва ли разбирая дорогу между сосновых стволов к озеру, и к моменту, когда его жемчужно-серая ледяная гладь развернулась перед ним, Эрих уже едва мог угнаться за собственным сердцем. Выбравшись на край обрыва, к той границе, где начинался спуск к воде, Эрих оступился и кубарем полетел вниз и, только когда падение прекратилось, и Эрих тяжело рухнул на прочный наст, сбив дыхание, он понял наконец, что так отчаянно гнало его вперед - взгляд Ларнье там, в комнате, безмолвно спрашивал его "Почему ты не послушал меня? Почему позволил это сделать?"
- Да что "это"?! - Эрих вскочил, грозя кулаком светлеющему утреннему небу, чувствуя, как волны эхо от его собственного голоса готовы вновь сбить с ног, окружив со всех сторон,- какого дьявола ты от меня хочешь?!
Резко развернувшись, осознав, что холщовой сумки с ним больше нет, Эрих принялся шарить взглядом по окружающему снегу - одна тетрадь нашлась тут же - его собственная, едва начатая. Эрих в раздражении схватил ее с земли, яростно вырвал исписанные первые страницы - на наст полетели цветные снимки - Эрих, едва заметив, втоптал их в снег, погребая под заиндевелыми обломками. Остатки тетради он зашвырнул так далеко прочь, как только смог - они приземлились где-то в зыбких сумерках замерзшего озера и по льду с легких шорохом отъехали еще дальше. Не обернувшись больше в ту сторону, Эрих принялся за поиски тетради самого Ларнье - может, расправившись и с ней, он отыщет ответ. Ну или хотя бы уймет вспыхнувшую злобу.
Светало медленно, и почти все вокруг покрывал полупрозрачный сумеречный туман - склон, резко поднимающийся вверх, было видно плохо, его край терялся в тумане - должно быть, сумка с тетрадью, оторвавшись, осталась где-то там - зацепилась за корень. Эрих, хватаясь онемевшими от холода пальцами за выступы, попробовал взбираться наверх, но уже после первых попыток сорвался вниз и неуклюже упал на снег. Поднялся почти мгновенно, вглядываясь в серое крошево темноты в надежде разглядеть хоть очертание потерянной сумки.
- Проклятье,- Эрих понимал, что проще просто бросить ее здесь - это будет почти равносильно уничтожению тетради - с этой стороны к озеру пришло в голову спускаться только ему, и никто ее не найдет, а по весне ее смоет в озеро вместе с талым снегом. Но он точно знал - просто уйти он позволить себе не может.
Следующая попытка взобраться по почти отвесному склону оказалась более удачной - Эриху удалось крепко уцепиться за выступающие корни и залезть почти на высоту собственного роста. Оглядевшись по сторонам и, прищурившись, глядя вверх, он так и не смог увидеть потерянную сумку, и, падая в очередной раз вниз, чувствовал, как в носу начинает предательски покалывать досада.
В пустых поисках прошел почти битый час - вокруг становилось все светлее, а Эрих замерз так, что едва чувствовал свои ноги и руки - если по возвращению домой не выпить пол-литра коньяка, пневмония ему обеспечена. Но отчаяние было куда страшнее и холода и усталости. Тетрадь как сквозь землю провалилась.
Эрих опустился за снег, тяжело дыша и пытаясь размять заиндевевшие пальцы - у него было такое чувство, что он потерял настолько важные документы, что без них путь домой заказан. С едва слышным даже в звенящей безветренной тишине шелестом к ногам медленно спланировал фотоснимок - бесконечная белоснежная тундра, граничащая с ослепительной синевой неба.
Эрих вскочил, задирая голову и пытаясь понять, откуда упала фотография. Начинался снег, и его острое крошево засыпало ему лицо, но снимку взяться, казалось, было решительно неоткуда - ни веток, ни нависающих склонов над головой не наблюдалось, но, подхватив снимок, Эрих вскочил на ноги и решительно бросился вперед по льду озера, не прислушиваясь к хрусту под ногами - у самого берега слой льда был тонким и хрупким.
Тетрадь - без сумки - лежала на льду, скрытая от его глаз до сих пор каким-то заснеженным бугром. Вокруг сердцевины белеющих страниц лепестками раскинулись выпавшие из тетради фотографии. Эрих, упав на колени рядом с ними, не чуя ладоней, принялся собирать их, напрочь забыв о своем недавнем желании уничтожить, втоптать в снег. Он точно помнил, сколько и какие фотографии были на каждой странице, и, не обнаружив еще трех, принялся разгребать припорошивший серый лед снег. Две фотографии нашлись быстро, но одна, самая последняя, никак не хотела появляться. Эрих чувствовал, как под ним трещит лед, но не прекращал поисков. На том снимке был он сам, выбивающий ковер, и она должна была быть прикреплена к предпоследней странице.
Ничего. Когда совсем рассвело, а в трещинах угрожающе зачернела вода, Эрих наконец отставил свои поиски, аккуратно отряхнул снимки и страницы тетради, стараясь не смазать старые чернила, и, зажав тетрадь подмышкой, медленно, преследуемый чувством, что он - провинившийся мальчишка, схлопотавший двойку в школе, двинулся к дому.
***
Мсье Ларнье теперь уходил из пансиона без своего чемодана. Постукивая тростью о ступени, с трудом спускался в холл, ни с кем не здороваясь выходил из дома и возвращался назад лишь поздно вечером, просил мадам Лауру принести ему ужин в номер, и исчезал на втором этаже.
За всю зиму Эрих так и не смог вернуть ему тетрадь - в тот же день мсье Ларнье не оказалось дома после обеда, а потом одно как-то накладывалось на другое, и столкновения Эриха и постояльца свелись в конечном итоге к нескольким словам вежливости. Эрих боялся заговаривать с ним, хотя сам не желал себе в этом признаться. Он чувствовал себя безнадежно виноватым - ведь по его вине работа мсье Ларнье за столько лет чуть было не погибла, да и фотографию он потерял... Все свои тетради Эрих перечитал, вычеркивая на ходу те предложения, абзацы, а иногда и целые страницы, которые теперь казались ему нелепыми и глупыми. Все, что осталось, он переписал в новую тетрадь, постаравшись придать этому форму хоть мало-мальски связного текста.
Письмо от Ларнье он так и не выбросил, но с тех пор из тайника больше не вынимал - оно было как сердце-обличитель, как вечный памятник совершенного, но неосознанного преступления.
Мадам Лаура пыталась узнать у сына, что его тревожит - Эрих со стороны и правда сильно изменился. Он стал нервным и раздражительным. Редко выходил из дома зачем-то, кроме выполнения повседневных обязанностей. О том, чтобы позвонить Элизе, Эрих даже не вспоминал.
К весне первая тетрадь закончилась. Дописав последнюю строчку последней страницы, Эрих, словно и не заметив этого, выхватил из стопки старых счетов, лежавших на его столе уже несколько лет, первый попавшийся, продолжил писать на обратной стороне. Теперь ему не требовалось ходить на берег озера или вглядываться в лица проходящих мимо людей - идеи будто сами собой выливались на бумагу, и задачей Эриха было лишь записывать их так, чтобы потом можно было разобрать почерк.
Весна прошла в безумной гонкой за словами - только бы успеть поймать все. Ларнье все так же уходил и возвращался, и Эрих теперь здоровался с ним куда более непринужденно - казавшееся таким ужасным преступление превратилось в досадный из-за своей непонятности проступок, о котором лучше всего было постараться забыть.
Когда наступило промозглое лето, мадам Лаура не выдержала. Движимая подозрениями, что сын ее подсел на наркотики, и потому стал таким замкнутым, отправив его в город за продуктами, открыла дверь его комнаты, чего раньше без разрешения себе никогда не позволяла. Вернувшись, Эрих обнаружил ее за своим столом - мадам Лаура читала его тетрадь, и, похоже, даже не заметила возвращения сына.
- Мама! Что ты делаешь! - Эрих стремительно подскочил к ней и выхватил тетрадь из ее рук - она будто бы застигла его за чем-то вопиюще неприличным, и теперь этот позор трудно будет смыть.
- Эрих, дорогой, но это же так интересно! - мадам Лаура не заметила грубости и вовсе не ощущала себя неловко,- ты это все сам написал?
- Сам...- Эрих с видом смертельно раненного в самое сердце бойца опустился на стул.
- Почему бы нам не отправить это в какой-нибудь журнал? Пусть напечатают! - мадам Лаура опустила руку на вторую тетрадь, лежавшую на столе. Эрих удивленно перевел взгляд с ее руки на обложку той, что сжимал в руках. Мысль о том, что его заметки может прочитать кто-то другой, кроме Ларнье, которому они и предназначались, никогда не приходила в голову. А ведь это был идеальный выход - искать ответы проще, если его рассказ прочитает побольше людей, они смогут по крупицам, по осколкам собрать их.
Один из знакомых мадам Лауры согласился напечатать рассказы Эриха на компьютере, и наконец, запечатав стопку белоснежных листов с ровными тонкими черными строчками в красивый желтый конверт, торжественно наклеив на него сразу три марки, Эрих гордо вышел из комнаты, чтобы отправиться на почту.
Ларнье стоял на верхней ступени лестницы и смотрел себе под ноги, тяжело опираясь свободной от трости рукой о перила. Эрих застыл в двух шагах от него - с тех пор, как идея издать свои записки пришла ему на ум, с Ларнье он не виделся вовсе, и теперь отчего-то вдруг почувствовал, что поступает нечестно. Ведь это он, Ларнье, впервые заметил, что Эриху стоит писать - когда и речи об этом не шло. Ведь это благодаря его тетради, его снимкам и наблюдениям, Эрих и сам научился складывать слова в предложения. И теперь, не спросив его разрешения, Эрих отправлял текст в журнал.
Ларнье, тяжело вздохнув, начал свой спуск по лестнице - так медленно и грузно, словно нес огромный груз или каждый шаг причинял невероятную боль.
- Мсье Ларнье,- решился подать голос Эрих.
- Доброе утро, мой мальчик,- в первые за все это время постоялец назвал его также, как в тот день, когда уезжал, и это придало Эриху смелости.
- Мсье Ларнье,- сглотнув продолжил он,- я решил издать свой рассказ...
- Как замечательно,- не дослушав, оборвал его Ларнье, продолжая свой тяжелый спуск,- я же говорил, из тебя выйдет толк. Так держать, малыш - ты далеко пойдешь.
Ответ из журнала пришел через полтора месяца. Все это время Эрих не выпускал из рук карандаш - им писать получалось куда быстрей, чем авторучкой - записывая все новые и новые идеи, оформляя их уже не в простые заметки, а во вполне законченные сюжетные истории, делая героями не реальных людей, как это было у Ларнье, а придумывая новые характеры и черты, чувствуя, что в имеющихся вокруг ему слишком тесно.
В письме, пришедшем из журнала, было всего несколько строк - редактор благодарил Эриха за интерес, проявленный к их изданию, и выражал сожаления в том, что на данный момент его рассказ им не подходит.
Это был удар ниже пояса. Эрих на чем свет стоит проклинал себя за то, что вообще решил совершить такую глупость, как отправка рассказа в журнал. Никакие уговоры матери не помогали - он заперся в комнате и вырывал исписанные страницы из тетради, вышвыривая их в раскрытое окно.
- Эй, на борту! - Эрих удивленно выглянул на улицу, куда только что выбросил очередную партию страниц. Там, под окнами, опираясь обеими руками на трость, под бумажным снегопадом стоял Ларнье и - не может быть! - улыбался - совсем, как тогда. Эрих, вздохнув, мрачно посмотрел на него - этого только не хватало. Признаться, что план позорно провалился, и журнал официально объявил все его наблюдения полной ерундой?
- Они отвергли твой рассказ, да? - Ларнье не спрашивал, а, кажется, знал точно,- подумаешь - когда я отправил свой первый рассказ в журнал, они вернули мне его безо всяких комментариев. Я думал, что никогда в жизни не напишу больше ни слова. А тебе сколько лет? Двадцать два? Тебе повезло, твои странички не сдуло ветром.
Сказав это, Ларнье развернулся и медленно двинулся прочь, больше не оборачиваясь к Эриху.
***
Дождь закончился, и Герард, закрыв зонт, досадливо несколько раз встряхнул им - в городе вечно дождевая вода грязнее самой грязи - на новых светло-серых брюках от попавших на них брызг наверняка останутся разводы. Слава богу, хотя бы дождь начался после встречи с издателем, а не прямо перед ней. И почему он не поехал на машине? Ну и что, что до дома всего три квартала - Герард бы тогда хотя бы не промок. Перейдя на другую сторону улицы, он недовольно огляделся по сторонам - следующая встреча была назначена на полчетвертого, а сейчас время едва перевалило за два. Можно, конечно, позвонить и перенести все хотя бы на час вперед, но Герард осознал вдруг, что за последние три месяца - с тех пор, как он приехал в Париж - возможностей провести немного времени наедине с самим собой представилось не так уж много, и он научился ценить каждую такую секунду. К тому же уже неделю он собирался написать матери - даже таскал с собой постоянно конверт - но встреч с читателями, издателем, редакторами журналов и прочая было столько, что все свободные часы Герард тратил на сон.
Он сел за столик кафе, стоявший под большим полосатым зонтом на улице - весна в городе только начинала расцветать, погода была дождливой и ветреной, но каждый лучик солнца воспринимался владельцами таких кафе как признак приближающегося лета, и вот теперь, накопив лучей достаточное количество они вынесли столы на улицу. Заказав кофе, Герард положил перед собой лист бумаги, достал ручку и конверт - последний он придавил солонкой - пусть подождет своей очереди.
Писать письма матери известному писателю-новеллисту Герарду Кювье всегда было чертовски сложно. Она, конечно, ждала от него развернутых опусов о том, как он проводит свое время, и всегда обижалась, когда он просто сухо излагал события или писал банальности, что соскучился. Возможно, она интуитивно чувствовала, что в таких словах почти нет искренности. Герард не скучал - ему было достаточно знания, что мать где-то жива и здорова, но вернуться в ее пансион в Северной Канаде после восьмилетнего отсутствия, конечно, не горел желанием.
На этот раз письмо получилось короче, чем обычно Герард поспешно поведал, что после того, как подпишет очередной контракт, сразу отправится в Англию - какая-то киностудия подумывает купить права на экранизацию его романа. В конце письма он как обычно спросил, как дела у Мари и всех остальных знакомых и, небрежно нацарапав "Люблю, твой Эрих", сложил письмо вдвое, будто устыдился написанного. Ничего, конверт скроет все позорные тайны. Герард аккуратно засунул письмо в плен вульгарной желтой бумаги, написал адрес пансиона мадам Лауры Кювье, приклеил три яркие аляповатые марки и небрежно сунул творение в карман.
Кофе успел остыть, и Герард заказал новый. Время тянулось умиротворяющее медленно - Герард, вяло помешивая сахар в чашечке, наблюдал за тем, как две молоденькие девушки - должно быть, студентки - прогуливаются по мостовой, постукивая каблуками по булыжникам. Одну из них наверняка зовут Эллен, а вторую - Франсуаз. Они обе учатся на факультете живописи в каком-нибудь частном институте и каждая считает другую посредственностью, произрастающей в тени ее гениальности.
Герард усмехнулся - привычку додумывать людям вокруг черты характера он развил в себе давно - она очень помогала, когда дело с очередным рассказом не клеилось, а издатель настойчиво требовал сдать рукопись в срок.
- Эрих, привет! - Герард поморщился - неэтичней опоздания может быть только приход раньше времени, когда этого совсем не ждут. Да еще это имя...
- Просил же тебя... - Герард привстал, протягивая приятелю руку через стол.
- Да брось ты,- Фред лишь отмахнулся, пожимая его ладонь,- от того, что ты теперь именуешься своим вторым именем, ты не стал меньшим Эрихом Кювье.