Аннотация: Финал конкурса "Приносящий надежду". 12-е место.
Андрей покачивался на своем стареньком поскрипывающем стуле и ожесточенно грыз карандаш. Карандаш подвергался пыткам в основном в те минуты, когда его хозяин придумывал заголовки для своих статей. На этот раз статья была о вреде консервантов, красителей, стабилизаторов и прочей дряни, которую не слишком разборчивые производители добавляют в то, что простые смертные называют "едой". Выдумывать названия Андрей не любил так же, как не любил уроки географии в школе. Есть же на свете люди, которые безо всяких усилий строчат стильные, яркие, запоминающиеся заголовки, думал он с завистью. Так почему же ему, Андрею, в голову вечно лезет какая-то чепуха? Скажи мне, что ты ешь, и я скажу... тьфу, не то. Не дадим себя в... нет, пафосно и глупо. Чччерт, всегда так - статья простенькая, копеечная, на пару часов работы, а с названием потом полдня мучаешься... Андрей бросил карандаш на стол, откинулся на спинку стула и с тоской посмотрел на Крона, изображавшего активную деятельность за соседним компьютером.
- Кроон...
- Я занят.
- Крон, поставь на паузу, потом доиграешь. Ну хоть что-нибудь предложи!.. - вложив в голос побольше отчаяния, попросил Андрей. Коллега, копошась пальцами левой руки в и без того растрепанной шевелюре и не отрывая пристального взгляда от монитора, буркнул:
- "Статья о невкусной и нездоровой пище".
Андрей пару секунд осмысливал фразу, затем громко произнес "тьфу на тебя, Крон..." и снова потянулся за карандашом. На полпути к столу рука замерла, а в голове прозвенело радостное "не судьба": в кабинет саженными шагами ворвался главред.
- Звягинцев! - прорычал начальник. Андрей знал, что он рычит не со зла, что голос у него такой, что голосовые связки у него травмированы, но все равно каждый раз на секунду внутренне съеживался, как в школе в кабинете директора. Правда, ощущение это быстро проходило.
- Да, Николай Петрович, есть здесь такой журналист. Мечтает об отпуске и повышении зарплаты, - с невинным видом отрапортовал Андрей. Крон издевательски хмыкнул.
- Я те повышу... - почему-то именно тогда, когда главред пытался изобразить из себя строгого начальника, он выглядел смешным и добродушным. Вот и сейчас на загорелом его лице с квадратной челюстью и мохнатыми бровями расползлась совершенно детская улыбка, - и в отпуск отправлю, лоботряса, и билеты сам куплю... поближе к Северному полюсу, чтоб век тебя здесь не видеть... Чем занимаешься?
- Название вот придумываю, - признался Андрей, - только что-то не очень пока...
- Название он придумывает... А ты в курсе, КТО вчера на Столбе висел?
Андрей на секунду задумался, затем неуверенно спросил:
- Карута? Геннадий, кажется, Иванович? Директор детдома?
- Он самый, - подтвердил Николай Петрович и замолчал, глядя на Андрея.
- И?.. - протянул тот.
- Что "и"? Ты помнишь, кто в прошлом году получил звание почетного гражданина города?
- Э... Неужели Карута, Геннадий Иванович? - догадался Андрей.
- "Неужели"... Сам же статью писал, что, не помнишь уже? Ррразгильдяи...
Андрей виновато кивнул:
- Точно, Николай Петрович, писал. Запамятовал. Так что там с директором?
- Вот это я и хотел у тебя узнать, Звягинцев! Какого черта почетный гражданин города делал на Позорном Столбе?
- Нда... - пробормотал Андрей, - действительно, странно... А сам он что говорит?
- А ничего он не говорит. В больницу его отправили - нервный срыв и давление что в паровом котле... А общественность, знаешь ли, интересуется... Так что давай, займись.
- А название? - с трудно скрываемой радостью поинтересовался Андрей.
- А названием пусть вон Кронов занимается, еще один бездельник... Придумаешь, Кронов?
Тот ехидно пробормотал "ох сейчас Кронов понапридумывает", затем бросил не предвещающий ничего хорошего взгляд на Андрея и уткнулся в монитор. Главред оглянул комнату, прорычал "лоботрррясы" и скрылся за дверью.
На выходе из здания Андрей замешкался, проверяя, на месте ли ключи от машины, и мельком взглянул на стоявший в уголке охранника телевизор. На экране смутно знакомый бородатый мужчина в сановьем одеянии невнятно мямлил что-то о возможном апокалипсисе и наказании Божьем, свалившемся на нас за грехи наши. Степаныч, высокий пожилой мужчина с нездоровым цветом лица и огромными гусарскими усами, оторвался от телевизора, поднял взгляд на Андрея и спросил:
- Вот как вы думаете, Андрей Николаич, почему у нас в городе - один Столб, и в Москве - тоже один? Там же народу раз в сто больше? - охранник всегда называл Андрея по имени-отчеству, хотя тот и просил обращаться на "ты". "Не положено" - всегда уклончиво объяснял Степаныч, поглаживая свои залихватские усищи. Андрей подозревал, что все дело в его черной "Волге", доставшейся от отца, пару лет назад купившего себе иномарку. Уважение и трепет перед черными "Волгами", похоже, застряло в народе где-то на генетическом уровне.
- Спрашиваешь тоже, Степаныч... С этими Столбами вообще ничего не понятно.
- И то верно, Андрей Николаич. Или вот у моей тетки в деревне... - гнул свое охранник, - живет-то всего три с половиной человека, а и там - стоит. Висеть-то на нем некому, одни бабки да коровы. Алкаш там есть один, не помню как зовут, так он и не слезает со Столба энтого круглыми сутками. Даже бутылку как-то брать с собой приноровился. Грешен, говорит, грешен, вот и наказание мне. А сам - самогончику, да из горла...
Андрей сочувственно покачал головой и поспешил на стоянку: если Степаныча вовремя не остановить, болтать будет до вечера.
Проезжая мимо главной площади, Андрей снизил скорость и глянул на отливавшую то ли темно-зеленым, то ли ярко-синим, глыбину. На Позорном Столбе, как метко прозвали в народе эти непонятного вида стелы, ни с того ни с сего повылезавшие по всему миру три недели назад, захваченный невидимыми и ничем не детектируемыми силовыми нитями, висел незнакомый мужчина в темном костюме и с виноватым лицом озирался вокруг себя. По правде говоря, не висел - скорее располагался. Говорят, там будто в невесомости себя чувствуешь, и есть весь день не хочется, и, простите, по нужде тоже, и ветер туда не проникает, и дождь, и мороз... Вообще, защита у этих камешков отменная. Китайцы еще три недели назад, когда Столбы только появились, в каком-то городке у себя по такому шарахнули. Предварительно объяснив висевшему, что в интересах нации и все такое. Тот оказался патриотом, не возражал. Впрочем, у них там все патриоты... И ничего, Столб цел и невредим, а висевший отделался легким испугом. И приборы ничего не фиксируют, как будто и нет этих Столбов вовсе. Ан нет - вот они, родимые, стоят во всех городах и, если верить Степанычу, сёлах. И висят на них "позорники", каждый день - кто-то новый. Это если не верить Степанычу. И никто не может с точностью сказать, окажется он на Столбе завтра или нет. Спокойны лишь те, у кого за душой нет чего-нибудь подленького, или страшненького, да только много ли таких... Дети вот ни разу на Столб не попадали. А из взрослых - кто только не перевисел за эти двадцать дней... В Москве вон даже парочка министров да лидер одной очень влиятельной фракции из Госдумы проторчали по двенадцать часов на Красной площади. После этого, кстати, правительство объявило, что на Столбы, дескать, попадают не только за грешки всякие, но и за большие заслуги перед Отечеством. Андрей не имел больших заслуг перед Отечеством, но грехов за собой, как и всякий в меру самокритичный человек, признавал немало. Представив себя в один прекрасный день висящим на главной площади, в окружении толпы зевак и собратьев-журналистов, Андрей невольно вздрогнул. Бррр, чертовщина какая-то...
Доехав до городского детдома, сиявшего непривычной белизной отполированных до блеска стен (молодец все-таки этот Карута), Андрей припарковался, поздоровался с охранником, объяснил цель своего приезда и неспеша направился к главному входу. Двое мальчиков лет шести-семи выглянули из-за густых кустов сирени, внимательно осмотрели Андрея, показали ему язык и скрылись в ароматной листве. Тот лишь усмехнулся.
В кабинете с табличкой "Карута Геннадий Иванович, директор" Андрей обнаружил женщину лет сорока, очень похожую на мышку-полевку. Мышка немного испуганно посмотрела на журналиста, поспешно встала из-за стола, задев какие-то бумаги, тут же рассыпавшиеся по полу, постояла секунду, видимо, раздумывая, что важнее - собрать бумаги или же поздороваться с посетителем, покраснела и выбрала все-таки второй вариант.
- Здравствуйте, вы к Геннадию Ивановичу? Так его нет сейчас, он в больнице, ночью еще увезли...
- Да, знаю. Собственно, поэтому и приехал. Андрей Звягинцев, из "Звездочки".
- Да-да, конечно, я вас помню, вы в прошлом году писали про Геннадия Ивановича, хорошо написали, всем понравилось, у меня дома, кажется, три экземпляра той газеты лежит, я всем показываю...
- Да, было дело. А вы, насколько я понимаю, его секретарь?
Мышка, обнаружив, что она забыла представиться, торопливо подошла к Андрею, протянула руку и назвалась. Как выяснилось, зовут ее Натальей Петровной, работает она здесь вот уже третий год, и ей здесь так нравится, и сам Геннадий Иванович, и детишки, хотя, конечно, бывают и стервецы, но вообще-то они всего лишь дети, правда ведь? Андрей успокоил ее, что правда, дети они и есть дети, и, немного сбитый с толку потоком мышкиного красноречия, прокашлялся.
- Я ведь, собственно, вот по какому поводу приехал, Наталья Петровна. Не знаете ли вы случайно, с чего вдруг Геннадий Иванович, почетный гражданин, меценат, и вообще добрейший человек, оказался вдруг ... как бы это сказать... на Столбе? - слово "позорный" Андрей благоразумно опустил.
- Да откуда ж мне знать, Андрей Николаевич, как эти Столбы к себе людей забирают... Жили-жили без Столбов этих, а теперь - вот... - в голосе Мышки настойчиво зазвенели слезливые ноты, - не от Бога это, Андрей Николаевич, а если от Бога, то тогда совсем ничего не понятно...
- А Геннадий Иванович в последнее время не вел себя как-нибудь странно? - перебил ее Андрей, - может, грустным был или подавленным...
Наталья Петровна задумалась на пару секунд, что, к счастью, отвлекло ее от намерения удариться в слезы, и слегка даже радостно сообщила:
- Да, а ведь и вправду позавчера смурной какой-то был... Я сижу здесь, списки составляю, а он ходит туда-сюда и брови хмурит... Спросить бы надо было, да я что-то постеснялась, чего это, думаю, я буду в душу к нему лезть; если захочет, так сам расскажет, правда ведь?
- Правда, Наталья Петровна. В душу лезть - занятие неблагодарное... А в какое время это с ним случилось, не помните? Он разговаривал с кем-нибудь перед этим, или, может, встреча какая-нибудь была?
- Да нет, не было никаких встреч вроде... Здесь он был, ходил по детдому, с воспитанниками общался... А потом - пришел, и как не свой... А было это... - Мышка задумалась, - ну часа в три, наверное, после обеда...
- Спасибо большое, Наталья Петровна. Вы не возражаете, я похожу у вас здесь, с детишками пообщаюсь?
Наталья Петровна не возражала. Наоборот, сказала она, с детьми общаться - лучшее занятие, дети - они ведь... Андрей не дослушал, быстро стиснул Мышкину руку, попрощался и вышел вон.
Рядом со входом, под ветвями молодого клена, на недавно покрашенной скамейке сидел один из воспитанников детдома. Почему-то Андрей представлял себе детдомовцев по-другому: налысо стриженными, в мешковатых куртках и кирзовых сапогах. Этот же выглядел вполне обычным ребенком лет одиннадцати-двенадцати - симпатичная мордашка, умные глаза, слегка потрепанные, но чистые джинсы, на ногах - добротные, хоть и не новые, кроссовки. Андрей присел рядом и сказал:
- Привет.
Парень исподлобья взглянул на него, отвернулся и буркнул "здрасте".
- Я пишу статью про Геннадия Ивановича. Ты слышал про Столб?
Парень едва заметно кивнул.
- А как ты думаешь, с чего бы это Геннадию Ивановичу такое наказание? Что он такого натворил?
Мальчик пожал плечами, еще раз хмуро глянул на Андрея и, наверное, чтобы окончательно испортить о себе впечатление и поскорее отвязаться от надоедливого журналиста, спросил развязным голосом:
- Дядь, а десяти рублей не найдется?
Андрей рассмеялся. Парень не выдержал, встал и направился в глубь аллеи.
- Сто, - громко сказал Андрей, - сто рублей.
Тот остановился и с подозрением оглянулся.
- Только не просто так. Тебе нужно будет их заработать. Прочитай мне свое любимое стихотворение, а я дам тебе сто рублей.
Парень постоял немного в нерешительности, подошел обратно и осторожно присел на краешек скамейки:
- Дядь, вы что? Кто же за стихи деньгами бросается?
- Зови меня Андреем. Я просто, знаешь ли, поэзию очень люблю. А если ты сочинишь что-нибудь сам, то даю слово, что в газете напечатаю. Так что давай, расскажи мне что-нибудь, а я послушаю. Вот твои сто рублей, - Андрей вынул из кошелька купюру, положил рядом с собой, откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза и всем своим видом дал понять, что внимательно слушает. Парень помялся немного, затем поначалу несмело, с запинками, но понемногу все больше и больше воодушевляясь, стал рассказывать "Бородино". Андрей в который раз подивился умению Каруты выращивать из этих брошенных родителями, побитыми судьбой детей что-то стоящее. Поди ж ты, Лермонтова наизусть знает. И Пушкина наверняка, и Маршака, а, может, и Есенина. Чудно...
Когда парень закончил, в голосе его не было и следа от прежней враждебности.
- Тебя как зовут-то? - спросил Андрей, протягивая ему банкноту.
- Саньком, - как оказалось, мальчонка умеет улыбаться.
- Я ведь, Санёк, не просто так здесь. Я Геннадия Ивановича очень уважаю, хороший он человек, добрый, - при этих словах парень удовлетворенно кивнул, - и думаю, что ошибся кто-то. Тот, кто на Столбы людей отправляет. Всякое ведь бывает, правда?
- Правда...
- Но одно только меня беспокоит: почему позавчера Геннадий Иванович таким хмурым да беспокойным был? Обидел его кто, или сам он обидел кого-нибудь? Не знаешь, а?
Санёк помолчал немного, передернул худенькими плечами и кивнул головой куда-то в сторону здания детдома:
- Это вы у Селедки спросите.
- А кто это - Селедка? Что у них произошло с Геннадием Ивановичем?
- Селедка - он и есть Селедка. Скользкий, и глаза у него рыбьи, - было явно видно, что Санёк Селедку недолюбливает, а, может, и побаивается, - а еще руки у него шаловливые, тащит все, что плохо лежит. А у Геннадия Ивановича часы есть, старинные, без ремешка, золотые, он их в кармане все время носит. А позавчера, после того, как походил у нас там, руку в карман сунул - а часов-то и нет...
Андрей напрягся:
- И? Что было дальше?
- Что-что... Известно что... Кто-то ему на Селедку и показал. А Геннадий Иванович знает все про него, что карманник он, что в милицию уже пару раз забирали, да все выгораживал. А тут, видно, не удержался. Где часы, кричит. А тот - молчит, да еще с ухмылочкой. Не нужно мне, говорит, часов ваших, они и копейки не стоят. Ну тут Геннадий Иванович уже совсем вспылил, видно, дороги ему часы-то, ремень снял со штанов, да на глазах у всех и отодрал Селедку. Да как, не отодрал даже, разве так дерут, так, пошлепал несколько раз... А часы нашлись потом, в подкладке запутались, там в кармане дырочка маленькая оказалась. Вот он и ходил потом сам не свой, три раза прощения у Селедки просил. А по мне - так поделом ему, давно пора отодрать, даже если и не стибрил часики, так что-нибудь другое обязательно сопрет...
Вот оно, значит, как, подумал Андрей. Ну да, ремнем воспитывать - последнее дело. Хотя и его понять можно, всякий иной раз палку перегибает... Только вот не слишком ли - на Столб за это вешать? Хотя черт знает, какие там критерии у них, у Столбодержателей...
- Спасибо, Санёк. Помог ты мне, правда помог. Присылай стихи свои в редакцию. Пишешь ведь, а?
- Пишу, - покраснел тот.
- Это хорошо, это правильно... - Андрей пожал парню руку и направился к выходу.
Проезжая на обратном пути мимо главной площади, Андрей снова взглянул на Столб. На это раз - со злостью. Что же это вы, сволочи, делаете, подумалось ему. Ну да, провинился человек, наказал невиновного, но сам же раскаялся, понял все, и хороший ведь человек, умный человек, сделал себе выводы, и слава Богу. Да и как же по-другому с этими, вроде Селедки... А вы - на Столб его. Звери. Хотя кто вас знает, может, и вправду звери какие-нибудь инопланетные... На предмет того, кто же все-таки поставил Столбы, у них с Кроном регулярно возникали яростные споры. Оба были упрямыми, горячились, ругались, но так ни к чему и не приходили. И никто не мог ничего толком объяснить, ни один ученый, политик или священник. Такое впечатление, что Столбы эти - сами по себе, никто их не создавал и никто никогда не сможет разрушить. Приходилось принимать как должное.
На входе в здание, где располагалась редакция, а также несколько других агенств и ведомств, Андрея задел плечом выходивший оттуда начальник местного отделения одной из надзирающих госструктур. Жирный, как кусок сала, надменный, в лоснящемся костюме, явно стоившем когда-то бешеных денег. Известный всему городу бюрократ, карьерист, взяточник и головная боль всех предпринимателей. Задев Андрея, он прошипел что-то нелицеприятное и просеменил к своему "Мерседесу". Вот кого на Столб бы, подумал Андрей, да не двенадцать часов, а на годик, с лишением имущества... Проходя мимо Степаныча, он вдруг остановился, обернулся и внимательно посмотрел на широкую спину борова.
- Степаныч...
- Да, Андрей Николаич? - с готовностью поднялся охранник.
- А сколько у нас народу в тюрьме сидит?
Тот почесал подбородок:
- Ну не знаю... Тысяча, может, две... У меня вот тоже один знакомый как-то...
- А ты видел кого-нибудь из заключенных на Столбе? - рассеянно перебил его Андрей. Степаныч удивленно посмотрел на него и ответил:
- Да не помню даже... Кажется, на прошлой неделе один был... И на позапрошлой тоже, ворюга какой-то... А почему вы спрашиваете, Андрей Николаич?
- Двое. Из двух тысяч.. Зеков, значит, мы на Столб не вешаем, а директоров детдома - вешаем? - неизвестно к кому обратился Андрей.
- Ну дык... Они ж и так уже наказаны, за что же их вешать-то?
- А этого? - ткнул Андрей пальцем в сторону "Мерседеса", - этого ведь никто не наказывал? И многих других, подобных ему?
Степаныч против обыкновения замолчал, не зная, что сказать. Впрочем, Андрей, задумавшись и бессмысленно уперев взгляд куда-то на стоянку, охранника уже не замечал. А ведь не наказываете вы нас, пришло вдруг в голову. Хотели бы наказать - подвесили бы к этому вашему Столбу за одно место, а еще лучше - по старинке, с веревочкой, да с мыльцем... Или что там у вас, силовые веревочки и субмолекулярные мыльца... Да даже Столбов не понадобится, если наказать надо, зачем же Столбы, наказывать по-другому можно... Спасаете вы нас, глупых, неразумных, шанс нам даете. И на Столбы ваши Позорные никто нас не отправляет. Сами отправляемся, хоть и не понимаем этого... Совесть наша направляет, замученная и уязвленная. Ударил ребенка - ну и Бог с ним, детдомовские, они ко всему привыкшие. Ан нет, совесть-то болит, душа неспокойна, наказания требует, дабы не смириться, не привыкнуть, не скукожиться. И, пожалуйста, вот вам двенадцать часов на главной площади на обдумывание, как ваша совесть и просила. А этот, на Мерседесе, он же никогда ни в чем не сомневается, или большинство из тех, что по много раз за решеткой сидят... Они Столбам неинтересны, они уже безнадежны, совесть их мертва давно... А мы, стало быть, надежны? Дают нам, значит, шанс, верят в нас, надеются, что исправимся?
- Надеются на нас, Степаныч, как думаешь? - вслух произнес Андрей.
- А как же, конечно, надеются... - с недоумением в голосе протянул охранник.
- А ты вот, Степаныч... Хочешь на Столб, а? Ради спасения души своей?
- А то как же, Андрей Николаич... Мне вот и жена говорит, хоть бы тебя, паскудника этакого, на Столб повесило, может, пить хоть перестанешь, да внуками наконец займешься, воспитывать, значит, будешь. А я слово себе дал: если вызовут на Столб, значит, действительно пора пить бросать. Да и курить заодно, чего уж там...
- Это ты верно говоришь, Степаныч. И жена у тебя хорошая, - пробормотал Андрей. Охранник расцвел и с удовлетворением погладил свои шедевральные усы. Жену он любил.
Андрей рассеянно кивнул Степанычу и направился к редакции, краем глаза заметив одобрительный взгляд охранника, направленный на его, Андрея, "Волгу". Как куплю себе что-нибудь новое, эту подарю Степанычу, подумалось ему. Точно, подарю, повторил он про себя, проходя мимо выставленных в холле кустов незнакомых комнатных растений с свежими ярко-зелеными листьями, украшенными кое-где разноцветными сполохами цветов. На душе было непривычно легко.