Друбецкая : другие произведения.

Венецианская опера

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    посвящается Е.Ш., вдохновившей меня на бессонные июльские ночи, в одну из которых, собственно, и появился на свет этот рассказ - спонтанный крик о повседневных реалиях Питера, закутанного в мантию коммунальных квартир , притворно-нищенской бутафории и гнилья липких подворотен, бок о бок существующих с глянцевыми залами ресторанов и тонкими запястьями женских рук, украшенных массивным серебром и манерно держащих стонущую хрупкость бокалов.
  посвящается Е.Ш., вдохновившей меня на бессонные июльские ночи, в одну из которых, собственно, и появился на свет этот рассказ - спонтанный крик о повседневных реалиях Питера, закутанного в мантию коммунальных квартир , притворно-нищенской бутафории и гнилья липких подворотен, бок о бок существующих с глянцевыми залами ресторанов и тонкими запястьями женских рук, украшенных массивным серебром и манерно держащих стонущую хрупкость бокалов.
  ***
  
  "как же она делает минет?" -
  
   подумал я, впервые увидев раздвоенный кончик её языка. сейчас могу без тени сомнения сказать - как и все остальные. ничего необычного.
  
  - почему бодимодификации?
  - почему менеджер в салоне сотовой связи?
  
   один один.
  
   эта маленькая язвочка - моя марла зингер - за словом в карман не лезла. ругалась матом, делала остроумные замечания и практически никогда не следила за тем, что вырывалось из её рта - червлёного, как засохшие лепестки голландской розы. её язык - враг её. последствий от сказанного было много. одно из них - ножевая рана под ребро. не ей - мне. она же отделалась лёгким испугом и порванной чёрной футболкой-оверсайз.
  
  - ну ты как? - положила апельсины на подоконник больничной палаты и села рядом. я только заглянул вымученным взглядом в её глаза - сегодня голубые линзы.- тех мудаков, кстати, поймали.
  
   я не ответил - лишь снова вымученно взглянул на неё, улыбнулся такой же вымученной улыбкой и перевёл взгляд на прозрачный полиэтиленовый пакет - сочные, на вид сицилийские апельсины. краем глаза видел её волосы - сожжённая под высокой температурой плойки солома, какая-то тусклая в свете больничных ламп.
  
   она говорила что-то, видимо, очень для неё важное, пока я пустотой взгляда скользил по периметру палаты. сосед куда-то ушёл. а когда вернётся, то, вероятнее всего, посмотрит в её сторону презрительным и несколько даже снисходительно-прощающим взглядом с примесью секундного удивления, впрочем, исчезнувшего почти сразу - забитая татуировками кожа рук от кистей до хрупкости плеч, неестественно-голубые глаза, жухлые волосы и чернота кожаной куртки вперемешку с чернотой кожаных шорт - на улице питер и август.
  
  - ладно, я пойду, у меня ещё много дел.
  
   на день рождения ей всегда желали две вещи - найти хорошего молодого человека и успехов в творческом плане.
  
   что касается первого - она была создана дьяволом отнюдь не для серьёзных отношений. с такими, как она, обычно пьют или белое сухое - в полумраке московских лоджий, заваленных бутонами роз цвета жжёного сахара, или тёмное пиво - в подвалах петербурга, замаскированных под ирландские пабы; мнут белые простыни отеля в центре столицы, никогда и не бывавшей культурной - невский проспект, незаслуженно почитаемый и называвшийся лицом этого города, двадцать четыре на семь прятался за услужливо-интеллигентными страницами свежеотпечатанного романа в трёх частях, и в этом, как думалось мне потом уже одинокими вечерами, целиком и полностью её вина. я отожествлял петербург с ней, с этой искусственной, бутафорской снаружи и подлинный, аутентичной внутри. невский ошибочно принимался за истинное обличие петербурга, точно так, как и отдельные элементы её наружности принималась за человека, нервно дрожащего за ширмой хирургической стали и пёстрых плевков краски. гнойные переулки, волком смотрящие на изысканность площадей и держащиеся за карман с заточкой, мясницкие лавки на далёких окраинах, медленно слезавший снег, грязный и мутный, с примесью крови, вытекшей из вчерашнего тела, теперь уже неподвижно дрожащего в градусах крематория, ленивые байки ментов на фоне ночных дежурств и пьяные перебранки в бывших коммунальных квартирах - всё это было джокером в рукаве. так я и не понял только - в чьём рукаве именно.
  
   творчества в её жизни тоже было мало - всё её творчество заключалось в бессонных ночах в углу кухни - с ноутбуком и охапкой пустых строк, рассыпавшихся по поверхности тетрадных листов. и в пьяных загульных вечерах по изнанкам петербургских улиц. сигаретный дым, запутавшийся в её жухлости волос, и чешские мотивы по всем углам помещений, окутанных мягкостью коричневого света. она называла себя поэтессой из серой могильной плиты - петербурга, цитируя какого-то поэта, обитавшего, если верить сплетням, в одном квартале с ней, однако на деле она не представляла из себя ровным счётом ничего. бездарность с завышенным чувством собственной важности и полным отсутствием рифмы в своих текстах - вот кем она была.
  
  - рифма - не главное в стихах, - говорила она, когда я криво сжимал губы и переводил взгляд с её лица, кажущегося в белёсом свете спальни на несколько тонов белее, на желтоватые страницы блокнота - чёрного, обшитого бархатом, с эскизом сиамских близнецов на развороте. помнится, она делала этот блокнот на заказ - ручная работа коренных петербургских рук.
  
   "да уж. рифма в стихах не главное, когда ты не умеешь рифмовать" - думал я про себя, а вслух говорил:
  
  - красиво. очень необычный стиль.
  
   а она, смеясь как будто бы про себя, прыгала на кровать, вырывала из моих рук блокнот и, отбросив его куда-то в сторону, впивалась в мои губы требовательным поцелуем. внутри своего рта я отчётливо чувствовал её раздвоенный язык. он казался мне каким-то длинным - один кончик скользил по моим зубам, второй - обвивал мой язык, подобно чешуйчатому питону. я съёживался, прекращал поцелуй, а затем расстёгивал ремень на вельветовых брюках и опускал её голову к члену.
  
   никто из моего окружения не принимал её, равно как и никто из её окружения не принимал меня. она обитала в обществе до задницы творческих людей - художники, музыканты, поэты, комики, малобюджетные актёры, писатели - все неудавшиеся и все несостоявшиеся. каждый из них верил - всё впереди, однако лишь я знал, что ни через пять, ни через десять, ни через пятнадцать лет ни один из них не станет чем-то большим, чем просто "творческой единицей, известной в узких кругах". узкие круги - это, иными словами, протухшие кабаки, до неприличия пошлые бары и двухкомнатные квартиры на окраинах питера, где по вторникам в шесть часов по местному времени собирались такие же неудавшиеся представители культуры протеста, как она - читали друг другу стихи с редкими рифмованными строчками, пытались играть на гитаре и каждый раз после тридцати восьми неловких минут расходились, старательно делая вид, что всё так и должно быть, и что этот неудавшийся вечер прошёл по заранее продуманному сценарию. а когда ей надоедала притворно-нищенская бутафория её жизни, когда ей хотелось сбросить с себя гниль бедной поэтессы, облепившейся стереотипами и фотографическими карточками коммунальных квартир, жильцы коих были закинуты на дно столичной жизни, она срывалась вдруг с места и растворялась в таком же разврате, отличавшемся разве что арифметикой в меню, блевала в золотые унитазы и оставляла след бордовой помады на хрупкости ресторанных бокалов, снисходительно терпящих бодрые плевки пышных люстр, подвешенных к высоким потолкам.
  
   жалел ли я, что познакомился с ней тем промозглым январским вечером, на вокзале, в нескольких метрах от ментов, разговаривающих тихо о чём-то своём, очень сокровенном и, может даже, важном?
  
   нет.
  
   ножевая рана, растерзанная плоть и выпитая до последней капли кровь - это всё, что я получил в обмен на этого крохотного дьяволёнка, и тем не менее был судорожно и как-то нелепо счастлив, жадно впиваясь в остроту её костей и неестественную, дикую, какую-то экзотическую и не принимаемую реальностью красоту.
  
  - смотри, как тебе? - она бегала по периметру спальни в кружевном белье дьяволиного цвета и скалила молочно-белые клычки - а я только лежал в пуховых одеялах цвета корицы и приподнимал уголки губ, мысленно рисуя контур трусов внутри её рта.
  
   в первый момент нашей встречи она была в застиранном пуховике цвета вороньего крыла и тяжёлых ободранных ботинках на высокой шнуровке. потом, сидя на заснеженных бетонных плитах, она сняла затасканную серую и, по-видимому, мужскую шапку и распушила выцветающий фиолетовый хвост. через год после этого обрезала волосы и вернулась к своему природному цвету, а я стал с горечью вспоминать ту первую январскую встречу и перебирать в голове всевозможные цвета, дабы скрыть пресловутое "русый" за литературным языком столицы. однако весь пафос и торжественность превращались в нечто смешное - "сепия крайола", "сырая сиена", "коричневый цвета кожаного седла для лошади", "цвет пенки кофе" - всё это совершенно не вязалось с простотой русых волос, а простота русых волос, в свою очередь, не вязалась с ней. я остановился на цвете жжёного сахара и всё равно не был доволен. быть может, одна сторона моя успокоилась бы, если бы я стал называть цвет её волос русым, однако тогда вторая моя сторона не смогла бы отыскать душевного покоя и терзала бы меня. первая сторона содрогалась от лжи, вторая - от обиды.
  
  - надеюсь, тебя отымеет какой-нибудь бомж на курском, - хмыкнул я каким-то глубоким зимним вечером.
  
  - я тоже, - в тон мне бросила она, - может, хотя бы с ним я узнаю, что такое оргазм.
  
   потом прошипела ещё что-то, выпятив свои молочные клычки, и растворилась в густом мраке лестничной клетки.
  
   а на утро снова вернулась с виноватой улыбкой и растрёпанными кончиками волос, выглядывающими из-под шапки.
  
   в молодости любая эмоция кажется нам до безумия вулканической. в молодости мы склонны к излишней драматизации и некоторому максимализму, а и то и другое, признаюсь, имело место быть в наших отношениях. мы громко ругались, отчего фанерные стены лязгающе дребезжали, мы громко мирились - фанерные стены по-прежнему содрогались от её стонов, а с потолка сыпалась извёстка от моих глухих - в подушку цвета корицы - рыков. нас ненавидели соседи. всякий раз, увидев нас, выходящих из подъезда, сплошь и рядом заклеенного объявлениями, косились каким-то презрительно-пустым взглядом. косились чаще всего на неё. летом - на оголённые руки, забитые татуировками, и пирсинг в носу и в губах. зимой - на её сплошняком чёрные линзы в глазах. "демонические карнавальные" - кажется так было написано на упаковке бледно-фиалкового цвета.
  
   всё летело в тартарары. я понял это, выходя из ресторана под руку с ней - такой необычной в ту июльскую полночь, в гранатовом шёлке платья в пол и собранными на макушке волосами в какую-то совершенно небрежную / неподходящую к платью причёске. по оголённой спине и острым плечам - коричневыми штришками -
   волосы, в неоне ресторанной надписи кажущиеся более светлыми, чем они были на самом деле.
  
  - где ты достала это платье? - шепнул я, и голос мой разбился о мраморный пол, затерявшись где-то между широких плит и бутафорским цоканьем её шпилек. опустил взгляд: вокруг тонких жилистых лодыжек - винный замшевый ремешок. я нервно сглотнул.
  
  - в гардеробе любой девушки, даже такой, как я, всегда есть два платья. первое можно надеть на свадьбу и в ресторан, - она обернулась и в последний раз окинула взглядом глянец широкоформатных дверей, - второе - на похороны.
  
   и как бы невзначай высунула раздвоенный кончик языка и состроила гримасу - проходящая мимо пожилая пара презрительно хмыкнула.
  
  - смотри, старпёрам не нравится мой язык, - нарочно громко рассмеялась она своим фарфоровым смехом, - или, - её взгляд сквозь черноту карнавальных линз скользнул по оголённым рукам, - или всё-таки татуировки?
  
  - скорее линзы, - монотонно и безэмоционально ответил я и обернулся - они уже были в несколько метрах от нас, и всё, что я запомнил с того июльского вечера - фарфор её смеха и отдаляющиеся сгорбленные спины пожилой пары.
  
   тот вечер был исключением - платье она снова закинула на самую дальнюю полку и вместо него по обыкновению ходила в чёрных безразмерных футболках и кожаных штанах - иногда прямых, иногда до ужаса зауженных книзу. как раз в зауженных до ужаса книзу штанах она и пришла на обед к моим родителям, а после, садясь в салон разваливающегося на части авто, поклялась больше никогда не переступать порог дома, в котором прошли мои - от нуля до семнадцати.
  
  - твои родители - бомба замедленного действия без единого намёка на чувство юмора и современность, - сказала она, пока густой дождь бил по лобовому стеклу автомобиля, перебивая не только её сиплый голос (осколки фарфора в её голосе были закинуты на недоступную для поля зрения полку вместе с клочком гранатового платья), но и курчавость моих мыслей в кладовках головного мозга.
  
  - мои родители консерваторы, - поправил я, - не стоило было говорить всё, что думаешь, вслух.
  
   "никакой женитьбы, нам и так хорошо" - сказала она, когда отец спросил, собираемся ли мы вступать в законный брак.
  
   "никаких детей. я не создана для семьи" - сказала она, когда моя мама спросила о том, задумываемся ли мы о продолжении рода.
  
   "никакой ипотеки" - сказала она, когда отец спросил, думаем ли мы покупать своё жильё или так и будем продолжать скитаться по съёмным квартирам.
  
   "в планах у меня забить спину, установить имплант в форме кинжала на тыльной стороне ладони левой руки и нарастить нижние клыки" - сказала она, когда мама спросила о планах на будущее.
  
  - они спрашивали - я отвечала, - устало ответила она и пристегнулась, - поехали уже.
  
   после этого всякий раз, когда я приходил к родителям, я становился невольным слушателем нудных лекций - а я надеялся, что ад институтской жизни уже позади.
  
  - какая же она девушка, исчадье ада, - закатывала глаза моя мама.
  - как это она не создана для семьи? а для чего же она создана? - хмыкал отец.
  
   "она создана для жёсткого секса, неудачных рифм в своих провальных стихотворениях и лязгающих во рту волн алкоголя всех сортов: начиная от тёмного душистого эля и заканчивая горечью водки на дне гранёного стакана. и где-то среди этих адовых смесей - триста грамм энергетика - "адреналин раш" или "ред бул" - на её выбор" - думал я про себя, а вслух отвечал:
  
  - всему своё время, мы хотим пожить для себя.
  
   а потом приезжал домой и рвал на ней одежду - нижнее белье и свою же футболку белого цвета с надписью на спине. что там была за надпись, я уже и не помню. помню только то, что эта футболка - её подарок на мой двадцать седьмой день рождения.
  
  - хорошо всё-таки, что мы с тобой встретились, - говорила она, лёжа на моей груди и рисуя какие-то замысловатые причудливые узоры - щекотно. - не знаю, какой бы ещё парень терпел меня и был бы солидарен со мной.
  
   я глухо отвечал что-то очень невнятное даже для самого себя, и обрывки отдельных букв так же глухо облетали периметр нашей спальни. а потом добавлял:
  
   - я полностью поддерживаю тебя. и буду поддерживать всегда.
  
   я солгал.
  
   в свой тридцатый день рождения я проснулся с чётко сформировавшейся в голове мыслью - я хочу от неё детей. но сначала хочу, чтобы она приняла кольцо и взяла мою фамилию.
  
  - ты только представь - ты станешь лебедевой, - говорил я этим же вечером на веранде, стоя с красным бархатистым футляром в руках. внутри - кольцо. самое дорогое, какое только мог позволить менеджер салона сотовой связи.
  
  - ты знаешь, я хочу остаться малиновской, - упрямо твердила она и изредка бросала потупленный взгляд в сторону коробки с часами, утонувшей меж бутылок белого сухого и холодных закусок.
  
  - я хочу детей, - зачем-то сказал я и откуда-то издалека, словно с другого измерения, донёсся раскат грома. белая беседка в пригороде вдруг показалась мне девятым кругом ада - мне хотелось сесть в машину и уехать отсюда, но перед этим - затушить окурок об её голову, и об эту же голову разбить бутылку ещё не открытого вина.
  
   она посмотрела на меня каким-то странным взглядом и провела рукой по влажным от капель дождя волосам - имплант она, как и хотела, вставила. обтянуться кожей он ещё не успел - её новой игрушке было от силы несколько недель. спину забила только наполовину - её мастер татуировки уехал в отпуск. что не сделала - так это не нарастила нижние клыки. почему точно - не знаю. на мой вопрос она только пожала плечами и ответила что-то похожее на "стоматолог сказал - чревато последствиями". вместо этого сделала ещё один прокол. на этот раз - хрящ.
  
  - что? - я развёл руками, - мне уже тридцать.
  
  - неужели ты предашь меня? - только сейчас в её глазах я заметил застывшие слёзы, - я же тебе говорила - я не хочу детей. семьи тоже.
  
  - ты не будешь всегда молодой, - мне вдруг стало неловко, и вместе с тем ком обиды и какой-то жгучей ненависти медленно подкатывал к сердцу, - когда-нибудь тебе придётся снять всё это, - я взмахнул рукой, указывая на её лицо. в отражении столовых приборов отблеском пронеслись пирсинг-украшения, бордовые линзы и наращённые семь лет назад белые верхние клычки. - тебе придётся вытащить твои импланты, свести татуировки и понять, наконец, что вся твоя писанина и псевдо-стихи - лабуда.
  
   этот разговор был последним. она собрала свои вещи и уехала - где она жила всё это время, я не знаю. по недостоверным слухам, она кочевала по квартирам друзей - те с лёгкостью её принимали и с такой же лёгкостью просили съехать, ссылаясь на какие-то несуществующие причины. я делал одноразовую попытку набрать её номер, однако скрежет женского голоса в телефонной трубке язвительно бурчал что-то о том, что абонент послал вас /н а х у й/ и не желает больше говорить с вами.
  
  - ну какая из меня мать, - говорила она тогда, по дороге домой, когда я якобы невзначай заговорил о семье. это были мои первые мысли и первые порывы к тому, чтобы держать на руке сына / дочь - мне было не важно.
  
  - а по мне - ты бы была замечательной мамой.
  
   она закурила и хмыкнула.
  
  - замечательные матери не уходили бы из дома на всю ночь, не пили бы эль в барах и не тратили бы по восемь часов в день на работу над рассказом. кстати, - она выбросила бычок в окно автомобиля, - я тебе не говорила, что дописала рассказ?
  
  - нет, не говорила, - устало вздохнул я и впился взглядом в бесконечность трассы. до безумия я не терпел разговоры о её творчестве. её писанину я считал редкостным дерьмом, банальщиной, блещущей разве что заурядностью. абсурд, нецензурная лексика и, что я ненавидел более всего, какой-то сумбурный и невнятный стиль, словно кто-то постоянно мешал ей, торопил её, отвлекал на что-то.
  
   всю оставшуюся дорогу она говорила что-то о своём рассказе и на свои постоянные "ты слушаешь?" получала моё вымученное и совершенно безэмоциональное "да".
  
   первое время без неё было тяжело. бросить работу, уйти в загул по случайным барам, а потом просто пить, пить и ещё раз пить в стенах всё той же съёмной квартиры - и всё это в первые несколько месяцев. я перестал бриться, отвечать на звонки родителей и стал пропадать по подворотням, кабакам и теряя (а)моральное "я" в густоте толп на перронах. что-то отчётливо искал, что-то хотел судорожно найти в суете этого гнилого города - вглядывался в витрины пьяным взглядом, в форму ментов, в дыры подъездов, в неоновые вывески стриптиз-клубов и в грязные засаленные витрины мясных магазинов на окраинах. в центре практически не появлялся - найти там что-то близкое себе я ровным счётом не мог. только затхлые окраины, только гнойные волдыри пьяниц в дряблых кожаных куртках и только гранёные стаканы водки во двориках. я рассказывал свою историю всем - барменам в барах и стриптиз-клубах, мясникам в лавках, случайным попутчикам, пассажирам метро и лязгающих троллейбусов, даже какому-то проходящему мимо алкашу я крикнул в спину обрывки пустых, ни о чём не говорящих фраз, и каждому из этих людей было наплевать на мою трагедию, на мою драму - либо делали вид, что слушают и думали о своём, либо, как этот алкаш, и вовсе не считали нужным обратить на меня своё внимание.
  
   только спустя пару месяцев я стал выбираться из этой ямы. перестал ездить на другой конец города, вернулся на работу - правда уже в другой салон сотовой связи, стал ездить к родителям раз в неделю, привозить продукты и помогать им по дому. в новогодний вечер встретил девушку - младше меня на четыре года, с милой невинной улыбкой и редкими белёсыми волосами. как ни старался не сравнивать её с ней, не получалось. зато я опровергнул теорию, что люди всю жизнь будут искать похожих на свою первую любовь - та, что теперь была со мной - полная противоположность той, с забитым татуировками телом, пишущей неудачные стихи и такие же неудачные рассказы. она была тихой, приятной в общении, умела, в отличие от той, готовить, никогда не ругалась матом и, как оказалось, была девственницей. первый секс - только после свадьбы - как только я её ни уламывал, она твёрдо стояла на том, что секс - это вовсе не главная потребность организма. что это, скорее, средство для главной цели - для продолжения рода. её полюбили мои родители, мои коллеги, моя сестра, мои друзья. её полюбили все - кроме меня.
  
   через два года после того, как я надел на палец обручальное кольцо, я, проходя мимо книжного ларька, невольно задержал взгляд на второй полке. по центру - её фотография. высунутый разрезанный на две части язык по наращённому верхнему молочно-белому клычку, рука с уже обтянувшимся имплантом, лежащая на выступающих острых ключицах и татуировки - среди старых, знакомых, я увидел новые.
  
  - можно мне "венецианскую оперу", пожалуйста, - сухо пробормотал я, прочитав название под её фотографией и протянув двести тридцать рублей в окошко ларька - ровно столько стоила книга.
  
   с неба падал первый снег - питерский октябрь такой обманчивый и холодный. закутавшись в пальто, я отошёл в сторону и, судорожно разорвав полиэтиленовую упаковку, жадно впился в черноту букв на первой странице.
  
   "моя венецианская опера - я шла по парапету "ла фаниче", крепко держась за его жилистую руку и не знала, что буду делать, если он отпустит её. громыхал оркестр и среди музыкальных льющихся нот звучал чей-то сводящий с ума голос..."
  
  - я купила кофе, - она стояла передо мной - закутанная в пуховик - пятый месяц беременности. её жиденькие волосы нелепо торчали из-под шапки, а блёклый взгляд серых глаз скользил по обложке - я даже не помнил, как в панике захлопнул книгу, словно боялся, что она вцепится в буквы и поймёт их истинных смысл - прочитает между строк то, что должно быть понятно лишь мне одному.
  
   я что-то пробурчал, однако она не заострила на этом никакого внимания. её взгляд был прикован к обложке. вернее - к той, что была на ней.
  
  - господи, какой ужас, - хмыкнула она, - что только не делают люди с собой. зачем ты её купил?
  
   она протягивала мне стакан с дешёвым кофе.
  
  - крайне неприятная девушка, - снова продолжила она, и меня почему-то передёрнуло, - раз она так самовыражается, она очень несчастная.
  
   я взял в руки стакан с кофе и зажал книгу между левым подреберьем и локтём.
  
  - спасибо, - кивнул я и бросил взгляд на корешок книги, - а девушка, да - очень несчастная.
  
   последнее слово гулким эхом пронеслось по аллее.
  
  
  
  
  
   июль, семнадцатый
  
  
  
  
  *фотография с обложки - личный архив @kitb_hell (instagram). все права на фотографию принадлежат владельцу.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"