Командировка была всего двухдневной. Город за это время нельзя увидеть, но можно почувствовать, как механик чувствует внутренности двигателя по вибрации. Питер удивил отсутствием московский суетности - по крайней мере, видимой, бесцеремонной - и атмосферой камерности, несмотря на приличествующее любому мегаполису нагромождение масштабов. Эскалатор в непривычно глубокую утробу метро опускал очень долго, но мало кто бежал по нему, толкая плечом стоящих. Внизу на перроне полицейский читал книгу, привалившись плечом к мраморной колонне, отчего погон на куртке согнулся куском вчерашнего сыра. Продавщица цветов в павильоне не сидела с отвисшей челюстью на сайте знакомств, а встречала в дверях каждого входящего и водила его по цветочным рядам, объясняя, в каком случае уместны орхидеи, а в каком - герберы.
- Я розы люблю, - неожиданно сказал он ей, вдруг увидев в переулке столетней давности себя и шедшую навстречу женщину, в руках которой были отвратительные, тревожные, желтые цветы.
- Вам упаковать?
- Нет, дайте одну.
- Понимаю. Букет - это официально. Вы так не хотите.
- Не хочу...
В такси он отвернул в сторону от водителя пахучий бутон с капельками воды. Таксист густо дымил дешевой сигаретой, рассказывая бородатый анекдот о том, как теща 8 марта била зятя букетом по морде.
Но первое прикосновение, вернее, соприкосновение, конечно, все равно вышло если и не протокольным, то формальным. Обняв ее, он мимолетно скользнул по гладкой ткани блузки, не задержав ладонь ни на миг, чтобы невзначай не почувствовать тепло, и ощутил себя грузчиком мебельного магазина, в ручищах которого оказался шар из тонкого стекла.
- А у меня в салате много чеснока, - улыбнулась она, выплеснув из глаз горсть искринок. А может, это блики от очков были. Да неважно, в сущности. В голове - вата, мыслей нет, одни мыслеобразы, беспорядочно выдавленные из памяти в виде фотокарточек. Эти мыслеобразы его мозг никак не мог совместить с реальным обликом строго-красивой женщины с ясным внимательным взглядом, сидящей напротив. Он представил себя питекантропом, глазеющим на портрет леди Агней, и перестал пытаться навести резкость в объективе - пусть будут силуэты, очертания, намеки - иногда это уместнее контрастной картинки.
Маршрутка с нею безнадежно уехала, а он бездумно кормил уток, швыряя с моста кусочки купленного у узбека грузинского хачапури, и никак не мог включить голову, вспомнить цель командировки и рассчитать свои завтрашние телодвижения.
А их и не было, движений. Было кафе на Невском, большая чашка американо, потом еще одна, и еще. Не чувствуя вкуса, он глотал кофейную горечь без сахара и перечитывал сообщения от нее, никуда не спеша и не пытаясь даже вспомнить, зачем приехал сюда. По проспекту за окном проносились машины, мельтешили странные люди, которые торопились куда-то. А он впервые за многие годы ощутил тягучесть времени, словно милосердно притормозившего, чтобы он глубже впитал в себя ее город - проспекты, мосты и влажную сумеречную мглу.
Пиликанья мобильника, извещавшего о входящем сообщении, он так и не дождался. Встал из-за столика, придавил купюры пепельницей и вышел на улицу. Проспект был слишком суетным, и он свернул в первый попавшийся переулок, оказавшийся именно кривым и длинным. И безлюдным - женщина с желтыми цветами, наверное, выбрала другую дорогу.
Покружив по закоулкам, он оказался у выхода из метро на канале Грибоедова. С мостика девушка в бандане и с рюкзачком за спиной снимала Казанский собор большим красивым "Никоном". И вдруг уронила его на асфальт. Фотоаппарат грохнулся страшно, с высоты ее роста. Девушка расстроилась, из глаз брызнули крупные слезы. Он поднял фотик и бодро сообщил ей: никакой катастрофы не случилось, он, мол, постоянно роняет "Никоны" на асфальт, и ничего с ними не происходит, поэтому все будет хорошо. Она улыбнулась сквозь слезы, а его в этот миг ножом по сердцу резануло ясное понимание того, что эта командировка - эпизод, конечный во времени и в пространстве, и уезжать все равно придется.
На перрон Московского вокзала он вбежал за минуту до отправления поезда. Состав громыхнул вагонами и нехотя тронулся, увозя его из города, где у него было 48 часов щемящей грусти вперемешку с каким-то не оформившимся, недоделанным счастьем. Как букет из горечи таежных трав и терпкой сладости в рюмке карельского бальзама.
- У вас коньяк есть? - отдышавшись, спросил он у проводницы, монументально перегородившей тамбур.
- Продажа алкогольных напитков в поездах приказом по РЖД запрещена. Есть водка, украинская, триста рублей.
- Нет, водки не надо, чаю дайте...
Пять утра, промозглое тихое утро, похожее на ночь. Забрав машину со стоянки в своем городе, он заехал в прогал между какими-то пакгаузами. Заглушил двигатель, достал из рюкзака толстую пачку листов с набранным текстом, бросил на сугроб из слежавшегося темного снега, закурил и поднес огонек зажигалки к бумаге. Листы вспыхнули, скручиваясь и поедая ряды букв.
"Кто сказал, что рукописи не горят. Еще как горят", - подумал он без всякого сожаления...
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
Три часа нового года позади, а чем дальше в 1 января, тем грустнее почему-то. Дверь чмокнула уплотнителем. Она спрятала ключ в сумочку и пошла вниз по лестнице, сквозь густой шум из квартир - топот пляшущих, крики, звон посуды. Воздух в парадном пропитался запахами мандаринов, пива, хвои. На площадке между вторым и третьим этажом двое в белых рубашках и с красными лицами курили, передвигая друг другу гремящую пепельницу - консервную банку.
- А я ей говорю: ну что, овца, пошли в ванную, отметим это дело...
- Г-г-г, а она?
- Да, блин, жопой тока крутит, знаю я таких.
- Это - да. Пошли, накатим...
Ночной двор плюнул в лицо сырым снегом вперемешку с дождем и ударил канонадой фейерверков в сопровождении вопящей разноголосицы - будто рота пьяных артиллеристов ликует оттого, что куда-то там попала. Она пошла по тротуару, старательно обходя лужи в своих замшевых сапожках - не потому что их так уж жалко было, а потому, что так надо. В болотцах на асфальте плавали пятна конфетти.
Проспект, блестящий и мокрый, лупил желтым светом фонарей по вселенской пустоте новогодней ночи. Она зашла под козырек автобусной остановки, подняла воротник и вдруг поняла, что не одна здесь укрывается от непогоды - в полумраке угадывалась фигура на лавочке. Какой-то мужик в нелепом даже не пуховике, а в желтой дутой куртке, которые носили в 80-х, в натянутой на глаза спортивной шапочке, низко опустив голову, раскачивался взад-вперед, словно у него болели зубы. Своими грубыми туристскими ботинками он протоптал во льду большую проплешину - давно, видно, сидит. Он на нее даже не взглянул, а она подумала: самая пьяная ночь года, и никого поблизости, кроме этого...
Из-за угла донесся рев двигателя машины, глушитель на которой уже ничего не глушил. Темно-синяя "семерка" неслась вплотную к тротуару. Самой новой деталью в авто была зеленая пластиковая нахлобучка с шашечками на крыше. Она подняла руку. Вернее, даже не подняла, а только чуть обозначила шевеление ладонью - этого хватило для того, чтобы машина резко остановилась возле нее, обдав грязными брызгами. Дверца призывно распахнулась.
Даже не поняв, кто за рулем, она уселась на переднее сиденье. И лишь накинув ремень, посмотрела налево - давно не бритый таксист с берегов то ли Амударьи, то ли Сырдарьи блеснул в ответ белыми крупными зубами:
- Новый год - новый счастье! Куда едем?
- Понятия не имею, - машинально ответила она цитатой из "Иронии судьбы". "Нет, этот не скажет "а ну, вылезайте!", этому все по барабану". И точно, не выказав никакого удивления, мужик с третьего раза воткнул первую передачу, и "Жигуленок" рванул с места. Она обернулась и с торжеством мельком ухватила желтый силуэт в темноте остановочного павильона: "Спаслась. Adieu, бомжик...".
- Давайте в центр, куда-нибудь туда, - махнула она рукой.
Таксист по-верблюжьи мотнул головой и вжал педаль в пол. Вазовская "классика" от резкого набора газа на манер солистки кабаре замотала кормой по скользкой дороге. Из динамиков в салоне понеслось что-то не опознаваемое из серии "один палка, два струна", где все песни одинаковы до степени смешения. Пахло чем-то восточно-приторным. Замелькали дома с окнами, вытянувшимися в светящуюся линию. Пролетел мимо маленький и уютный, с одинокой золоченой главкой, храм, окруженный мрачными высотками, но не задавленный ими.
Царапнуло тревожное: ну, куда он так гонит! Цифр на спидометре было не разглядеть, да и что толку под руку говорить, это еще хуже. Ну, наверное, знает, что делает. Да и дороги пустые...
Только она это подумала, как таксист ударил по тормозам и замысловато по татаро-монгольски выругался. Из-за стоящей у края проезжей части фуры быстро вышел человек. И неожиданно остановился. Чем-то неуловимо знакомый, он встал прямо посреди полосы и не сделал ни малейшей попытки увернуться от надвигающейся легковушки. А та, уже неуправляемая, шла юзом с заблокированными на льду колесами. "Семерка" застыла в метре от неподвижной фигуры. Таксист сунул руку под сиденье, вытащил монтировку, распахнул дверь, выскочил из салона и подбежал к пешеходу.
Между лопаток сразу стало влажно, сердце трепыхнулось где-то ниже пупка. Она вжала голову в плечи и закрыла глаза. И вдруг почувствовала досаду - не свою, а разлитую вокруг и смешавшуюся с ее страхом, как запах гари, донесшийся откуда-то посреди июньского луга.
- Ты, сука поганый, жить не хочешь, да?! Иди с крыш прыгай, я сидеть не буду за тебя!..
- Брат, не ругайся... Мне в Тосно надо, отвези.
- Ты идиот, да?! Я тебе сейчас мозг вышибу!..
Она быстро вышла из машины и дрожащими руками полезла в сумочку за деньгами: "Ну, надо же, опять вляпалась в дрянь, ну что ж я как магнит какой-то...". Но платить оказалось некому: таксист еще раз выругался непонятно, сел в машину и рванул в сторону центра.
"Жигуленок" проехал метров сто всего, а затем она испытала давнее чувство ужаса - как на взрослом сеансе в кино, куда ее впервые отвели в детстве. Тогда это оказался какой-то голливудский блокбастер с погонями и катастрофами. Ей потом несколько раз снилась красивая машинка, которую преследовал и переехал монстр-грузовик, и по лакированным бокам того, что только что было "Кадиллаком", ветвились красные кровяные струи, а из разбитого окна торчала безжизненная белая рука.
Это забытое ощущение вернулось, когда она, словно в замедленной съемке, наблюдала, как впереди на перекрестке в правый бок "жигуля" с резким стеклянным хлопком врезается тяжелый черный джип, вылетевший со второстепенной дороги. Он со скрежетом тащит то, что осталось от "семерки", через все полосы и впечатывает в мачту освещения. Сверху, с проводов, сыплются искры. Искореженная легковушка с разверстым ртом погнутого капота вспыхивает, валит черный дым...
Она застыла в оцепенении. И услышала сзади чьи-то шаги. Вздрогнув всем телом, обернулась. Кто тут... Никого же не было, только тот, который на дорогу вылез. Фонарь высветил знакомую фигуру в смешной желтой куртке. По спине пробежала ледяная цепочка мурашек. Лица незнакомца не разобрать, оно размыто, будто в фотокамере мобильника с заляпанным объективом. И голос какой-то странный. Чуть хриплый, низкий, но мягкий при этом, как в валенки обутый. И он, кажется, у нее в голове, потому что "куртка" вроде молчит:
- Мы спешим повзрослеть, и оттого нам так хочется поскорее попасть на сеанс "до шестнадцати вход воспрещен". А потом сожалеем, что уже такие взрослые. И снова хочется в детство, где никаких кровавых триллеров, а только бесконечный покой и чувство, что все еще впереди. Но, увы, это самое быстро проходящее чувство из всех.
- Вас как зовут, вы же там, на остановке... Вы как здесь вообще..., - она не узнала свой голос, срывающийся и растерянный. Она же всегда умела управлять эмоциями!
- Как я здесь? Ну что тебе сказать... Я никогда не говорю "adieu", потому что мы можем лишь предполагать, что прощаемся. Нам только кажется, будто все контролируем. И вообще мы чрезмерно преувеличиваем свою способность распоряжаться нашей жизнью. Она - не миг между прошлым и будущим, как принято считать. Здесь и сейчас - это несоизмеримо меньше, чем миг. Это как горизонт событий в черной дыре, где ни пространства, ни времени. И нельзя ничего откладывать на ближайший понедельник. Во-первых, не факт, что будущее будет. А во-вторых, ничего в нем нового, в понедельнике, не случится - кроме того, что ты станешь старше на несколько дней.
- А как прожить, чтобы...
- ...не было мучительно больно? Штампы мы любим: понапридумывали благоглупостей и цитируем друг другу. Пусть будет больно. Если не способен чувствовать боль, ты мертв. Главное, чтобы от чужой боли тебе было больнее, чем от своей. Это только на первый взгляд противоестественно. Лишь тогда ты - человек. А своя боль лечится, если правильно поставить диагноз. Правда, на эту диагностику у большинства уходит вся жизнь.
- А лекарство?..
- Любовь. Ты же знаешь, зачем спрашивать. Это единственная материя, не поддающаяся энтропии. Не обращающаяся в хаос, не исчезающая в никуда, а лишь растворяющаяся во времени. Она в любом случае след в сущем оставляет...
За спиной на дороге завыли сирены - приехали скорая, полиция, пожарная. В синих отсветах мигалок мужики в брезентовых робах растягивали шланги, поливая водой дымящиеся остатки легковушки. Гаишники писали протокол, задавая вопросы водителю джипа.
Она обернулась, хотела еще что-то важное спросить, но увидела только удаляющуюся спину в желтой куртке. В голове раздалось:
- И прошу тебя, не садись в первую попавшуюся машину. Я - рядом, но твоя свобода может однажды это перевесить...
Влажный ветер гнал мимо шуршащий парик серебристого дождя, неизвестно почему пишущегося без кавычек. Как будто суматошная, мелко нарезанная зимняя фольга равнозначна умиротворяющему летнему дождику.