В американской фантастической литературе "ужасного" эти авторы идут бок о бок, однако их разделяют эпохи, и что касается По, то он лишь задал ориентиры для воображаемых миров потустороннего, шокирующего и невообразимого, Лавкрафт воссоздал эти неведомые миры, опираясь на своего талантливого предшественника и учителя, "чокнутый профессор", именно это прозвище к нему подходит более всего.
Судьбы этих писателей во многом схожи, хотя их разделяет почти сотня лет, Лавкрафт при жизни не издал ни одной своей книги, нуждался и умер от рака кишечника вследствие недоедания, Эдгар Аллан По также не был признан при жизни, умер в нищете. Настоящая слава пришла к этим писателям после их смерти. Теперь мир литературы о фантастических чудовищах и фэнтези немыслим без фигуры Лавкрафта, как и Борхеса... А Эдгара Аллана По считают родоначальником декаданса и основоположником детективно-фантастического жанра в литературе.
В середине девятнадцатого века Шарль Бодлер знакомится с творчеством "неведомого американца", Аллана По, переводит и знакомит Европу с его творчеством. Отсюда его влияние на европейский символизм и декаданс - на Вилье де Лиль-Адама, Малларме, Метерлинка, Уайльда...
Остановимся на "Повести о приключениях Артура Гордона Пима", Эдгара Аллана По, эта морская повесть в духе Кинга потрясает. Возникает ощущение, что автор половину своей жизни провел в открытом море, под парусами(настолько хорошо он знает устройство корабля), помимо того, что По натуралистично описывает шторм, попутно пишет трактат по правилам погрузки морских судов и "дрейфованию". По отмечает в VI главе, "чаще других терпят кораблекрушение каботажные суда, на которых из-за обычной суматохи во время погрузочных и разгрузочных работ плохо следят за правильным размещением грузов. Самое главное состоит в том, чтобы исключить возможность малейшего перемещения груза или балласта даже в моменты наисильнейшей качки. Для этого надо принимать в расчет не только количество груза, но и его характер, а также степень заполненности трюма. В большинстве случаев правильная укладка груза достигается уплотнением... Когда судно с неудачной конструкцией носа лежит в дрейфе (особенно с небольшим числом парусов на носу), его часто кренит набок; это случается в среднем каждые пятнадцать-двадцать минут и при условии правильной укладки груза не влечет за собой никаких серьезных последствий. Если же за нею не следили самым строжайшим образом, то при первом же сильном броске весь груз перекатывается на один борт, и , поскольку судно не может выпрямиться, вода за несколько секунд проникает в трюм, и оно идет ко дну...
При перевозке на судне штучного товара груз размещается как можно плотнее и покрывается слоем толстых досок длинной от борта до борта. На эти доски устанавливают прочные временные стойки, упирающиеся в бимсы, и таким образом достигается надежное крепление. При погрузке зерна и других подобных материалов требуются особые предохранительные меры..." Не менее интересно По описывает, как суда ложатся в дрейф! "В умеренную погоду в дрейф ложатся часто только для того, чтобы остановить судно или дождаться другого судна или чего-нибудь в этом роде. Если при этом судно несет все паруса, то часть их поворачивают другой стороной, то есть обстенивают, и судно останавливается. Но сейчас речь идет о необходимости лечь в дрейф во время шторма. Это делается при сильном противном ветре, когда нельзя поднять паруса без риска опрокинуться, а иногда даже при нормальном ветре, когда волнение слишком велико, чтобы идти о ветру. Если идти по ветру при тяжелой волне, то на судне неизбежны повреждения из-за того, что валы захлестывают корму, а нос глубоко зарывается в воду. К этому маневру прибегают лишь в случаях крайней необходимости. Когда судно дало течь, то его, напротив, часто пускают по ветру, даже при большой волне, ибо при дрейфе корпус испытывает такое давление, что пазы расходятся еще больше...
Суда ложатся в дрейф по-разному, в зависимости от конструкции. Некоторые лучше всего осуществляют этот маневр под фоком, и, на мой взгляд, этим парусом чаще всего и пользуются. Большие суда с прямым парусным вооружением имеют для этой цели особые паруса - штормовые стаксели. В зависимости от обстоятельств ставят только кливер, иногда кливер и фок или фок, взятый на два рифа, а нередко и кормовые паруса. Иные считают, что наилучшим образом подходят для дрейфа фор-марселя. "Дельфин" обычно ложится в дрейф под глухо зарифленным фоком.
Когда судно ложится в дрейф, то нос его приводят к ветру лишь настолько, чтобы парус, под которым совершается маневр, забрал ветер, затем его обстенивают, то есть ставят диагонально к ветру. После этого нос ставится в нескольких градусах от направления, откуда дует ветер, и наветренная скула судна принимает на себя главный напор волн. В таком положении хорошее судно благополучно выдержит любой шторм, не зачерпнув ни капли воды и не требуя дальнейших усилий команды..."
Спрашивается, откуда у По такие познания в корабельном деле, ведь он не ходил под парусами, но описывает всевозможные детали "дрейфа" и поведения судов при штормах. Все очень просто, в детстве у Алланов была богатая библиотека, в пять лет Эдгар читал, рисовал, писал, декламировал, ездил верхом. Алланы не экономили на образовании ребенка, и детство его прошло в богатой обстановке. Даниель Дефо, Гофман, Гёльдерлин далеко не весь список авторов, которыми он зачитывался. Эдгар рано обо всем начал узнавать из книг.
И все-таки поподробнее остановимся на описательных средствах, которыми достигается практически маниакальная включенность в текст, и которые, скажем так, позаимствовал у своего соплеменника Говард Лавкрафт. Начнем с того, что изначально герой помещается в обстоятельства, которые находятся за гранью здравого смысла и которые по "счастливой" случайности разрешаются самым "немыслимым" образом. Эдгар По не лишен сарказма, буквально втискивая своих персонажей в рамки кощунственного выживания, в этом великий Кинг схож с ним. В "Повести..." Пим оказывается заваленным в трюме судна по собственной воле и при помощи друга, который обо всем позаботился и подыскал ему уютный "гроб" (ящик), снабдил копченой колбасой, бочонком морских сухарей, окороком, зажаренной бараньей ногой, кувшином с водой, выпивкой ("полдюжины горячительных напитков и ликера") и прочими вещами первой необходимости, одеялами, свечами... Средством сообщения между ними должна была служить веревка, протянутая от каюты Августа до временного убежища Пима. Все это для того, чтобы можно было тайно отплыть в открытое море, ибо Пиму запрещен был вход на суда.
Далее события начинают складываться еще более невероятным образом, при всем этом, степень доверия автору с переменным успехом то возрастает, то убывает. Аллан, отлично знавший психологию человека, поставленного на грань между жизнью и смертью, продолжает начатый трюк. "Я уже не раз говорил о том, что последнее время мой разум находится в состоянии, близком к помешательству". "В конце концов, я снова очнулся и задумался над своим ужасным положением". Такими рефренами идет нагнетание обстановки, которая переходя все разумные границы, превращается в сеанс невероятных происшествий.
"Оказавшись в каюте, я стал преображаться в мертвого Роджерса... При тусклом свете переносного фонаря я посмотрел на себя в осколок зеркала, висевший в каюте, и почувствовал такой страх при виде своей внешности и воспоминаниями об ужасном покойнике (человеке, которого убили, но не выбросили за борт, который несколько дней пролежал на палубе, именно в его шмотки переоделся Пим для завершающей коллизии), которого я изображал, что меня стала бить дрожь, в голове помутилось...". И далее, будто сам читатель и есть тот самый зритель, а не шайка преступников, захвативших власть на корабле: "Обычно в случаях подобного рода в воображении зрителя остается какое-то сомнение в реальности возникшего перед ним видения, какая-то, пусть самая слабая, надежда на то, что он - жертва обмана и призрак отнюдь не пришелец из мира теней. Не будет преувеличением сказать, что такие крупицы сомнения и служат причиной всяческих наваждений, что возникающий при этом страх, даже в случаях наиболее очевидных вызывающих наибольшие терзания, должно отнести скорее за счет ужасного опасения, как бы видение и в самом деле не оказалось реальностью, нежели непоколебимой веры в его реальность. Однако в данном случае в воспаленных умах бунтовщиков не было и тени сомнения в том, что явившаяся фигура - это действительно оживший омерзительный труп Роджерса или по крайней мере его бесплотный образ". Реальность Эдгара начинает граничить с кошмаром.
С какого-то момента повествование ведется в виде дневниковых записок потерпевших бедствие, в них есть все, что можно отнести к "классическому" в подобных историях: нестерпимый голод, жажда, братоубийство, каннибализм, помешательство, кожаные ремни на завтрак и проч. И, в конечном счете, кровожадные туземцы и новые виды животных.
"История литературы должна стать не историей авторов и превратностей их судьбы либо судьбы их произведений, а историей Духа - подлинного создателя и потребителя литературы. Подобная история обойдется без упоминаний каких бы то ни было писателей".
Поль Валери
"Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора".
Эмерсон
"Классический ум видит в литературе единую суть, а не индивидуальные различия. Джордж Мур и Джеймс Джойс включали в свою прозу чужие страницы и пассажи; Оскар Уайльд любил дарить сюжеты друзьям; оба примера, на первый взгляд несводимые, может быть, говорят о сходном понимании искусства - понимании экуменическом, безличном..."
Хорхе Луис Борхес
Эдгар Аллан По предвосхитил Жюль Верна, Стивенсона, Сабатини, Стивена Кинга и Говарда Лавкрафта, его талант был поистине многогранен, однако это нисколько не умаляет их вклад в сокровищницу мировой литературы.
В "Повести..." оставшиеся в живых Пим и Петерс (их подбирает китобойное судно) продолжают своё путешествие далее и устремляются в Антарктику, где их ждет непредвиденная встреча с новыми племенами и новой цивилизацией. К сожалению, туземцы к ним сперва благожелательные и безобидные в тайне вынашивают коварный план по тотальному уничтожению всего экипажа и захвата их судна. И им это удаётся, в конечном счете, по счастливой случайности Пим и Петерс выживают, и вновь поставлены в рамки выживания теперь на суше, кишащей суеверными трусливыми и кровожадными туземцами.
По не отвлекается от заданного психологического сценария, и его текст на протяжении всей повести изобилует соответствующими рефренами. Вот, к примеру, эпизод в пещере: "Мои фантазии, достигнув критической точки, начали создавать свою собственную реальность, и все воображаемые страхи действительно обступили меня со всех сторон. Я чувствовал, как дрожат и слабеют ноги, как медленно, но неумолимо разжимаются пальцы. В ушах у меня зазвенело, и я подумал: "Это по мне звонит колокол!" Теперь мной овладело неудержимое желание посмотреть вниз. Я не мог, не хотел смотреть больше на стену с каким-то безумным, неизъяснимым чувством, в котором смешались ужас и облегчение, устремил взгляд в пропасть...".
Пиму и Петерсу не без труда удается пробраться к океану, захватить челн и даже одного пленного. "Повесть..." неумолимо близится к концу и подходит к своей развязке, они продолжают двигаться на юго-восток, а потом на юг. Небезызвестный факт, что существовало множество толков по поводу Антарктиды как обители неведомой человечеству цивилизации. Эдгар по принципу суперпозиции в основу сюжета ставит не происходящее, а намеренно опускающееся, мнимое, психологическое, невероятное: "Март, 1-го дня. Множество необычных явлений говорит о том, что мы входим в какую-то неизвестную, диковинную область океана. На горизонте в южном направлении часто возникает широкая полоса сероватых паров - они то столбами вздымаются кверху, быстро перемещаясь с востока на запад и с запада на восток, то растягиваются в ровную гряду, то есть постоянно меняют очертания и краски, подобно Aurora Borealis*. С нашего местонахождения пары поднимаются в среднем на высоту двадцать пять градусов. Температура воды с каждым часом повышается, и заметно меняется ее цвет..." Это в Антарктике, где должны царить льды и пингвины!
"Март, 6-го дня. Полоса белых паров поднялась над горизонтом значительно выше, постепенно теряя сероватый цвет. Вода стала горячей и приобрела совсем молочную окраску, дотрагиваться до нее неприятно..."
"Март, 21-го дня. Над нами нависает страшный мрак, но из молочно-белых глубин океана поднялось яркое сияние и распространилось вдоль бортов лодки. Нас засыпает дождем из белой пыли, которая, однако, тает, едва коснувшись воды..."
"Март, 22-го дня. Тьма сгустилась настолько, что мы различаем друг друга только благодаря отражаемому водой свечению белой пелены, вздымающейся перед нами. Оттуда несутся огромные мертвенно-белые птицы и с неизбежным, как рок, криком "Текели-ли!" исчезают вдали. Услышав их, Ну-Ну (имя туземца) шевельнулся на дне лодке и испустил дух. Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятия. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. И кожа ее белее белого".
Так заканчивается "Повесть о приключениях Артура Гордона Пима", вернее, не заканчивается, а обрывается. Вопрос о дальнейшей судьбе героев остается открытым. Может быть, Эдгар задумывал написать продолжение или намеренно оборвал записи на самой высокой ноте, сложно сказать. Возможно, его оторвали какие-то жизненные обстоятельства, а по завершению их, он не нашел сил и времени закончить повесть. Так или иначе, её закончил Лавкрафт своим последующим творчеством. По ходу повествования рефрену "Текели-ли" присваивается магический смысл, в устах туземцев он приобретает какой-то сверхличностный принцип и повергает их в состояние раболепия и страха. Упоминается некий король Тсалемон, правитель Тсалала. На пути к островам экспедиция встретила труп невиданного животного, "в длину оно достигало трех футов, но в высоту было всего лишь шесть дюймов, имело очень короткие ноги и длинные когти на лапах ярко-алого цвета, по виду напоминающие коралл. Хвост фута в полтора длиной суживался к концу, как у крысы. Голова напоминала кошачью, с той только разницей, что уши висели, точно у собаки. Клыки у животного такие же ярко-алые, как и когти..." В своих описательных алогизмах По доходит до крайностей, придавая повествованию невероятный, абсурдный характер, и это при всем том, что текст испещрен широтами и долготами островов, архипелагов, названиями и всяческой географией уже реальной, упоминаются экспедиции Крузенштерна и Лизянского, Джеймса Уэддела, Бенджамина Моррела, капитана Биско...
Это еще один из его приемов, чередовать реальный план с вымышленным, невероятным, и здесь есть своя премудрость, реальный план усыпляет внимание читателя, в то время как вымышленный его возбуждает. И По, умело пользуясь скрытым контекстом, позволяет разыграться своему воображению ни на шутку, очерчивая его вполне "реальным" содержанием.