1-30 главы.... С разбивкой по частям. Пока что без аннотации))) Книга находится в работе, написана прим. на 80%. Выкладывается кусками, по мере прохождения вычитки и причесывания. Просто мир. Просто одна отдельная жизнь, отдельая повесть.
Обновка от 28 октября 2016.
Часть 1. Жди.
Глава 1.
Позор семьи.
'Позорище!' - Шипела во след отцова мать, норовя швырнуть в девушку комком раскисшей от дождя земли.
'Беда моя...' - Шептала до срока состарившаяся мать, пряча лицо, сморщенное, как прошлогоднее яблоко, в натруженных заскорузлых ладонях.
'Магова подстилка!' - Дразнили, не прячась и кривляясь, злые щербатые мальчишки, когда она стояла на ступенях к Храму, стыдясь поднять заплаканные глаза на жреца.
Босая, простоволосая, с криво остриженной под самый затылок золотой косой. Туго, до боли, перепоясанная в тонкой талии грубой волосяной веревкой... А рядом, покаянно опустив макушку - вихрастую и давно не чесаную, каштановую, да густо перемешанную с проседью, переминался с ноги на ногу отец, комкая в руках тощую котомку с дочкиными пожитками.
- Оставь это себе, Дичик, - С презрением в зычном, не по годам и сединам, голосе, гулко протянул Жрец, - Ей это больше не понадобится.
Отец её - большой, лохматый, с огромными ручищами, казалось, еще в колыбели поросший грубой темно-рыжей волосней, вздрогнул и попытался стать еще меньше и незаметнее, стоило со всех сторон посыпаться новым ехидным смешкам и комментариям. Отцова бы воля, он сбежал бы от сюда еще раньше, стыдливо привязав дочь к перилам, как глупую паршивую козу к забору за околицей... Да вот только боялся, что упрямая девка, что та коза, сбежит раньше времени, добавив семье еще стыда. Будто бы его и так мало на них свалилось дочкиным старанием!
- Идем, чадо непутевое, - громко и гулко, в меру сурово и строго, изрек высокий жрец, хмуря косматые светлые брови.
Скорее для толпившихся горожан сказал, жующих пряники и тянущих головы в попытках все по-лучше рассмотреть и запомнить, чем для девки, покорно опустившей голову и не чаявшую, как от сюда, с лобного места, удрать. Жрец предусмотрительно ухватил дрожащую от негодования девицу за рубище, сшитое из грубой холстины, и потащил ее в недра храма. Дорогу она запомнила смутно - слишком много было длинных, похожих на кишки неведомого зверя, коридоров. В память навечно врезался только долгий, нудный спуск куда-то вниз, глубоко во чрево земли, прочь от света и чистого воздуха, в глухой подвальный этаж, наполненный сливающимся в своей монотонности гулом голосов, запахом давно не мытых тел, да чада от масляных ламп и факелов. Девушка как во сне отметила для себя, что явно сыто и богато живет их монастырь: даже подвалы, и те масленными светильниками освещались, хотя и скудно, через один горели светильники эти, перемежаясь со смоляными факелами. У них дома тоже был один такой же светильничек. В комнате её бабки.
- В четырнадцатую келью ее, - равнодушно скомандовал жрец, подтолкнув девушку в сторону надзирательницы, - Грешница...
Последнее слово упало весомо и тяжело, как решетка на яму для обреченных на казнь змеями, что, поговаривали, на заднем дворе замка их герцога когда-то была, при деде его еще.
Пронеслось эхом по длинному высокому коридору подвала злое, жалящее слово, заставив на несколько долгих и томительных секунд смолкнуть извечный неумолчный гул голосов, век за веком читающих молитвы, стонущих, проклинающих, просящих...
Немая надзирательница, будто сломанная пополам толстая тряпичная кукла, низко и подобострастно поклонилась Верховному жрецу и цапнула ошалевшую, безразличную ко всему девушку за короткие теперь космы над ухом, вынуждая со стоном согнуться и идти за собой. Прохладный камень под ногами приятно холодил босые ступни, исколотые шипами колючей дерезы, чьи ветки щедро, с оттяжечкой и замахом, бросали ей под ноги горожане, метившие все больше по голым ногам. Жрец степенно прошел следом, признавая власть женщины в этом мрачном месте, только позволил себе небольшое грозное напутствие, когда девушку, уже трясущуюся от страха, втолкнули в тесную камеру.
- Сиди и моли за свои грехи Богиню-Мать, грешница! Вспоминай свою жизнь и моли Её, милосердную, простить тебя! - Припечатал он сквозь ржавую решетку положенное напутствие.
Лоснящийся и чистенький, уже изрядно пожилой жрец ушел, стоило захлопнуться тяжелой двери и скрипнуть снаружи заржавелому засову в расшатанных пазах.
Милена понимала, что в следующий раз эта дверь откроется, только когда её будут выносить от сюда для погребального костра. 'От того и скрипит, - отрешенно подумалось ей, - что раз в пол-сотни лет, от силы, открывается...' Девушка стояла средь камеры-кельи и диким, затравленным взглядом осматривала свое обиталище до конца жизни. Каменная конура четыре на четыре шага. Те жалкие крохи света, что приникают сквозь решетку и в щель под дверью, давали ей возможность хоть как-то разглядеть убогую квадратную комнатку с двумя альковами в противоположных стенах - один со статуей, а второй... второй с дыркой в пору, из которой явственно пахло... Не хорошо, в общем-то пахло, решила для себя девушка, не сходя со своего места. Парашей от туда несло столь явственно, что возникало желание зажать нос по-крепче. Очень ей показалось забавным такое расположение альковов. Милена нервно хихикнула и зажала рот ладошкой, скосив глаза на дверь. Лишь бы не засмеяться, ведь гарпия, что тут за 'грешницами' наблюдает, стоит напротив двери и сопит, жадно прислушиваясь к новенькой.
Миленка, подавив зародившуюся было истерику, сделала осторожный шаг и села на жесткую, местами до дыр протертую и засаленную подстилку, а взгляд, по мимо воли зацепился за статуэтку Богини, на которую странной прихотью судьбы падал крошечный лучик света. Ну вот и тут Милена, как у неё водилось и за что ни раз уже ходила битой, опять от нормальных людей отличилась: ну не видела она в этой кособокой и толстой статуэтке отражение Великой и Милостивой Богини... Только неровный камень, затертый до блеска грязными руками тех, кто моля о скорой смерти, в отчаянии взывали к милостивой Богине... До Миленки, сквозь пелену отчуждения и холода, что сковал её еще накануне ночью, начал потихоньку доходить весь ужас своего положения и девушка уставилась на уродливую статуэтку широко распахнутыми от страха глазами, всхлипнув по мимо воли. А за первым всхлипом-стоном, прорвав спасительную плотину, потекли слезы, и худенькое тельце скрючилось на пыльной и сальной дерюжке, прикрывавшей вытертую солому, щедро замешанную пополам с полынью.
Услышав тихие, полные горя рыдания, надзирательница расплылась в довольной улыбке и, кивая головой своим отрывистым простым мыслям, пошаркала на свое место в начале коридора. Умей она считать больше, чем до двадцати - ровно столько было келий по каждой стороне в её отнорке - старая баба знала бы, что на этой должности уже почти сорок пять лет. Но кроме этого подвала она уже ничего и не помнила. Ну, разве что что-то смутное, из такого далекого детства, ставшего похожим на тень сна о сне. Сошка, немая и горбатая дурочка, отданная родителями в Храм сопливой девчонкой, едва только смогла сама себя обслуживать, ничего кроме этих келий и подвала не знала, не подымаясь даже до первого этажа монастыря. Ну разве что все Догмы и Стихи, что смогли уложиться в её больной от рождения голове. Она, как могла, их и мычала все время, когда не была занята подглядыванием за запертыми грешницами или едой. Так вот и шла её жизнь год за годом, еще больше ограничивая её и без того скудный ум. Новенькие были её страстью и единственными развлечением, а такие, как эта сегодняшняя, так вообще наслаждением для её убогой души. Красивых Сошка ненавидела всем своим куцим разумом, а потому старуха шла к своему закутку и лыбилась, являя миру на диво крепкие, крупные зубы, да щуря мутные, слеповатые от вечного дымного полу-мрака, близко посаженные глазки под тяжелыми бровями.
Когда из камеры с новенькой перестали доноситься всхлипы, Сошка искренне, как дитя, расстроилась: слишком быстро все прошло. Ей было обидно...
А Миленка, сжавшись в тугой дрожащий комочек, провалилась с спасительный в полу-бред, полу-сон...
***
Тихий уголочек огромного парка за замком старого герцога всегда манил её своей особой ухоженностью и непохожестью на привычный девочке лес. И солнышко, казалось, тут было другим - свободным, ласковым и ярким, водились тут и грибы, да никто их не собирал, и ягоды, которые кроме птиц никто не ел... И хворост, который никому тут не нужен был и просто сваливался в кучу в дальнем уголке сада. И если осторожненько, то можно набрать по окраине этого леса-парка хорошую кучу для бабки за час-другой. А старого герцога девочка и не боялась совсем, искренне думая, что если он в замке и живет, до до нее, Миленки-козявки, старому герцогу дела никакого нет. А что самое главное - от вредин-сестер тут всегда можно укрыться! Те-то, совсем еще соплячки, даже увязавшись за Миленкой, не могли пролезть через дырку в заборе - не доросли, что бы дотянуться до удобного камня, торчащего из кладки... Вот только сегодня ни играть не хотелось, ни ровненькие и разноцветные камешки швырять в чудный прудик, поросший невиданными, яркими и мясистыми листьями, и даже разглядывать и трогать яркие, невиданные цветочки, рассаженные вдоль прудика, тоже желания не было. Милка сидела, опять несправедливо наказанная с утра-пораньше злой бабкой, обняв исцарапанные колени, обтянутые простой и грубой юбкой, выкрашенной матерью луковой шелухой в неприглядный буро-коричневый цвет, и размазывала по грязным щечкам крупные горькие слезы, икала и вздрагивала всем худым тельцем.
- Ты чего тут ревешь? - Раздался звонкий мальчишечий голосок позади маленькой Милены.
Девочка вздрогнула всем телом, а тельце-то затекло, как оказалось... Попыталась вскочить и стрекотнуть зайцем от обидчика, но ножки, отсиженные за время самозабвенного рева и саможаления, подвели. Неловко взметнулись тонкие ручки, пытаясь ухватиться за ломкие веточки росшей вдоль прудика вербы, подвел любимый камень, что, казалось, так крепко и надежно врос в бережок...
- Стой, глупая! - Завопил мальчишка и попытался поймать Милку за хрупкую и ветхую одежку.
Ворот громко хрустнул, а его белобрысая хозяйка, оставив кусок ткани в руке севшего от неожиданности на землю мальчика, с коротким визгом рухнула, неудачно заваливаясь на бок, прямо в холодную и темную воду.
Хрупкая-то, её одежка, может, и хрупкая, а ноги-то широкая юбка качественно оплела и ко дну потянула, да так, что Миленка уже и с жизнью прощалась, топориком опускаясь на дно, лишь только глазки вылупила, да губы плотнее сжала, отчаянно молотя в воде руками, лишь добавляя себе бед и наматывая на руки гибкие, но слишком крепкие для ребенка стебли кувшинок, тянувшихся от самого дна. Малец, скинув ботинки и плюнув на нарядные бриджи и шелком расшитую рубаху, кинулся в воду с крутого берега, нырнул щучкой и выловил запутавшуюся в корнях девчушку, получив за хорошее дело локтем в челюсть и коленкой по ребрам так, что едва сам не захлебнулся, щедро хлебнув противной водички замешанной пополам со взбитой девчонкой тиной. Сцепив зубы, он тащил к берегу барахтающийся и булькающий комок, шипя сквозь зубы все те ругательства, что успел узнать за свою короткую жизнь. А о том, что сам мог утонуть, он как-то не подумал. Не успел.
Отплевываясь от тинистой и горькой воды, мальчик, дрожащий от напряжения, выполз и упал на бережке, не выпуская из сведенных судорогой пальцев 'добычи'.
- Вот дура-то! - Зло и сипло пропыхтел он сквозь кашель, дрожащей рукой убирая со своего лица налипшие водоросли и ряску, - Ты какого Темного туда полезла?
- Упала я! - Прохрипела в ответ Миленка, выплюнув кусок жирного корня, за который она пыталась ухватиться, хоть и зубами, - Из-за тебя!
Мальчик хмыкнул как взрослый и протянул ехидно:
- Ну да! Сама кинулась, а я - виноват?
Личико успевшей сесть ровно Миленки жалко скривилось и она всхлипнула.
- Ты чего? - Опасливо спросил мальчишка, отодвигаясь от мокрого чучела, на которое была сейчас похожа девочка, - Ты это... не реви, ладно?
А вот это он зря произнес - Милка, до того еще как-то державшаяся, тут же в голос и заревела.
- Вот что сегодня за день такой? - Вопрошала она у притихшего мальчика, в ужасе не сводившего с нее испуганного взгляда, - Весь день так!..
Грегори, а именно так звали мальчика, с растущей паникой наблюдал за набирающей обороты истерикой маленькой нарушительницы территории и, вспомнив шутливое наставление отца, придвинулся вплотную, наклонился, зажмурился и... решительно поцеловал девочку в кривящийся от плача рот.
- Ты чего дерешься?! - Завопил через секунду обиженно мальчик, потирая мигом припухшее ухо, по которому Миленка со всех доступных ей силенок зарядила кулачком.
- А что ты целоваться полез?! - Взвизгнула девочка, успевшая сесть и даже отползти по-дальше от этого ненормального.
- Да я тебя успокоить хотел! Мне папа говорил, что это - лучшее средство! - Гневно сверкнул он на девочку глазами, - Ну и еще пощечина, - смущенно добавил он, торопливо и извиняющимся тоном произнеся для зло засопевшей девочки, - Но женщин бить нельзя!
- Это ты моему бате сказал-бы! - Шмыгнув покрасневшим и опухшим носом-пуговкой, буркнула девочка.
- Что, бьет? - С ужасом и недоверием спросил мальчик.
Миленка кивнула и принялась сдирать с себя стебли и водоросли, вытирать замурзанную мордашку еще более грязным рукавом, вспомнив, что она, все-таки, девочка...
- А хочешь - скажу, что бы не бил? - Предложил Грегори, с улыбкой наблюдая за потугами Миленки привести себя в порядок.
- Так он тебя и послушается! - Ядовито пробормотала Миленка, продолжая чиститься, как мокрый воробей в оттепель.
- Меня - послушается! - Заулыбался малец, тоже начав приводить себя в порядок, - Меня Грегори зовут!
- А меня - Миленой, - отозвалась она уже от кромки воды, куда поползла умыться - ноги отказывались держать и расползались, но тут она замерла и с подозрением спросила, обернувшись через плечо, - Ты из замка?
- Ага! - Кивнул Грегори, лыбясь, как ненормальный.
- Родители там служат? - Спросила на всякий случай Миленка, с завистью рассматривая нарядную, хоть и сильно теперь грязную одежку мальчика. Особенно её впечатлили однотонные, некогда явно белые чулки мальчика, заставив неосознанно одернуть юбку и поджать под себя свои ноги, одетые в вечно драные, темные и полосатые чулки. *
- Неа, - еще шире заулыбался Грегори, - Я в гостях в замке.
Миленка совсем сникла и протянула так обиженно, будто Грегори ее обнанул:
- Поня-а-атно...
- Да что тебе понятно-то? - Опять развеселился малец, - Я у дяди там в гостях, вот!
Девочка молча и остервенело умывалась, смешно отфыркиваясь, а Грегори, сообразив что-то для себя, принялся торопливо говорить:
- Мои родители меня сюда отправили, пока война идет. Не знаю - на сколько, говорят - на все лето, а я... боюсь я спрашивать...
- Почему боишься? - Покосилась на него Миленка, успевшая привести в порядок не только себя, но и снять и торопливо прополоскать свою рваную, латанную рубашонку, а теперь осторожно отжимавшую жалобно затрещавшую ткань. Куска ворота теперь не хватало, ну да это не страшно. Рубашка была, как и положенно, перешитой из отцовской, да вот незадача - неуклюжая Миленка вечно пачкалась и цеплялась за все подряд, а потому похоже было, что до положенных семи годков ткань не доживет, хоть сколько бы латок на нее мать не ставила...
Грегори, смешно сморщив тонкий и прямой нос, дурашливо пожал плечами и протянул:
- Ну... Дядя уже старый, и строгий... Я не хочу к нему приставать с лишними расспросами, а учителя говорят, что я должен быть ему благодарен и все такое...
Миленка расправила на руках рубаху и, придирчиво осмотрев, напялила на себя с тяжелым вздохом, поежившись от холода. Сойдет. А там до вечера солнышко высушит.
- Ты, значит, из этих... Из благородных? - Спросила насупленная Миленка, во все глаза разглядывая мальчика, столь не похожего на ее широких в кости, крепких и щекастых двоюродных братьев и его приятелей.
Грегори был худым, даже сейчас - слишком чистым, и каким-то совершенно чужим. Даже двигался он не так, как её знакомые ребята, а уж говорил как...
- Ну да, - Кивнул Грегори, - Только я еще и из магов!
И такой вид у него стал загадочный и гордый... Но ровно до тех пор, пока Миленка, взвизгнув прищемленный кроликом, не рванула в сторону забора.
- Да стой ты, дурочка! - Обиженно взревел Грегори, бросившись следом, - Я же никому не скажу, что ты тут была!
Миленка, которой, хоть и страшно было, а все же интересно до жути, с готовностью остановилась и обернулась, недоверчиво косясь на мальчишку, оказавшегося вдруг одного почти с ней роста. Ну на пол-ладони выше, и все...
- Честное слово! - Заверил её мальчик, - Мне знаешь, как тут, одному?
- Сам ты дурак, Грегори! - Заявила в сердцах Миленка, у которой дома помимо трех младших сестер, пищал и орал еще и младший брат, да вечно жаловалась ей на все подряд ходившая в очередной раз на сносях мать, орала и бранилась с отцом бабка, да еще и родственники по отцу часто забегали на огонек, на недельку-другую, - Я сюда за тем и бегаю, что бы одной побыть! Знаешь, как сестры надоели? У-у-у!
Грегори рассмеялся её забавной гримасе, и предложил неожиданно, протянув Миленке свою по-девичьи узкую и белую ладонь:
- Тогда давай играть вместе, а, Миленка?
Грегори улыбался и держал протянутой руку, а Миленка, перестав дичиться, крепко ухватилась за его ладонь и, неожиданно для себя улыбнувшись, часто закивала.
------
* Однотонные, а тем более светлые чулки, долгое время были предметом роскоши и гордости. Овечья шерсть, специально отобранная, сначала отбеливалась для них, а потом уже красилась в нужный цвет, а шерстяная пряжа, из которой их вязали (зачастую - широкой иглой, кстати, а не на спицах), быстро протиралась на пятках и мысках о грубую обувь. Носки штопали, постоянно перевязывали, доставляли полосами по длине по мере роста владельца, ведь пяток на них, как таковых, не было. В общем, столь часто копируемая мода на полосатые чулки была не данью традиции, а вынужденной мерой.
Глава 2.
Призрак надежды.
Скрип окошка в двери кельи-камеры вырвал Миленку из чудесного, пронизанного солнцем и детским смехом сна, оставившего после себя терпкий привкус малины во рту и дикого чеснока, что они с Грегори нашли в густых зарослях на бережке...
Обед, что ей просунули в тесное окно не вызвал в ней ажиотажа- кружка теплой мутной воды, краюха хлеба и пустая холодная каша. Для девушки, хоть и 'позора семьи', а все же не отлучаемой от стола до последнего, эта еда была непривычной и убогой. В её отчем доме собак лучше кормили, чем тут 'грешниц'... Миленка, подумав, взяла только воду и как смогла умылась, морщась от запахов из 'уборной'. Вернула кружку на полочку в окне и обратно улеглась на лежанку, подтянув босые ноги и обхватив колени. Одеяла тут не было, одно хорошо - не сильно холодно. Терпимо.
Сон, такой желанный, снова укрыл девочку милосердным ласковым одеялом, хоть на чуть-чуть унося её в то доброе время...
***
- Миленка, а что это у тебя? Фингал?! - Возмутился Грег, заметив-таки, как старательно подружка от него прячет правую сторону лица.
Миленка смутилась и спрятала нос в поднятом вороте тулупчика, да только Грег, сильно выросший за лето и осень, сладил с тощенькой семилеткой и принялся разглядывать её личико, обезображенное здоровенным припухшим темно-фиолетовым кровоподтеком на скуле. Грег присвистнул и хотел было коснуться её лица и вылечить гематому, но девочка вырвалась, предупредив:
- Не надо, Грег! Мне еще хуже влетит, если я без фингала домой приду!
Изо рта девочки вырывался парок, а их любимый пруд покрылся тонкой и хрупкой корочкой льда, и Грегори, сообразив-таки, что за глупость хотел сделать, торопливо начал расставлять на притащенной волоком из замка шкуре медведя нехитрую снедь. Миленка, совсем переставшая уже дичиться друга, все же иногда стыдилась вот таких моментов, а, скорее даже невозможности подобрать слова, что бы объяснить доброму и жизнерадостному другу разницу в их положении. Вздохнув, девочка все же уселась на краюшек шкуры, натянув на озябшие ноги одеяло - хоть новенький тулупчик и был справный, да вот только ноги в шерстяных чулках все-же мерзли. Грегори же, тепло и добротно одетый, наоборот, сидел, распахнув на груди свою подбитую теплым мехом дубленку. Мальчик подумал и в несколько слоев замотал подружку в ненужный ему сейчас длинный теплый шарф поверх тулупчика. Меленка, прижав мягкую и почти не колкую шерсть к щеке, пытаясь сгладить неловкость, принялась терпеливо объяснять:
- Ты, Грег, не понимаешь, но если я домой без фингала приду, то все поймут, что я к магу бегала, и бабка еще сильнее разозлится... Магов у нас боятся, понимаешь?
- Ну ты-то не боишься! - Возразил ей сердито засопевший Грег.
Ему, как мужчине, хоть и будущему, страстно хотелось наказать обидчиков подруги, хоть это и были ее же родные.
- Скажешь тоже! - Фыркнула девочка, - Это тебя, что ли, бояться надо?
Дети рассмеялись старой шутке и принялись, быстро теряя остатки возникшей было напряженности, болтать и обсуждать последние дни, что они провели врозь - Миленка, здорово получившая от бабки по бокам за прогулы, болела, а Грегори усердно занимался с новым учителем, да и в замке были гости старого герцога, коему Грег родней приходился - двоюродным племянником.
- А мне письмо от родителей привезли, вот! - Похвастался мальчик и для достоверности вытащил из за пазухи смятый лист и помахал им, - Хочешь почитать?
Миленка насупилась и призналась стыдливо:
- Я читать не умею... И писать...
- А хочешь, я тебя научу? - Загорелся идеей Грегори, страстно желая порадовать добрую девочку хоть чем-то.
Миленка закивала головой так энергично, что Грег опять засмеялся. Покидав обратно в корзинку позабытую снедь, а письмо в сторону, дети весь день ползали по первому снегу, выводя веточкой буквы и знаки и греясь друг о друга под старым одеялом, когда совсем окоченели. А вечером Миленке, тайком выводящей пальцем буковки на столе, влетело еще и от отца. Сестрички, мстя несговорчивой старшей за тайны, которые она бережно от них хранила, сдали её частые походы в герцогский парк родителям. Тогда мама впервые оттолкнула девочку от себя, пряча повлажневшие глаза от непоседы-дочки.
***
Сошка-старуха, вот уже пятый день через решетку наблюдавшая за новенькой, была разочарованна до глубины своей калеченой души, а младший жрец, зашедший её проверить был недоволен - грешница не ревела, не буянила, и либо тихо плакала, либо спала, свернувшись калачиком на лежанке. На что и нажаловался он Верховному Жрецу и матери-настоятельнице монастыря. А на шестой день Верховный, сходив по-тихонечку в город и пообщавшись с градоправителем и со своими хорошими знакомыми, разведал нехитрую историю этой маленькой 'грешницы', и у него у самого сердце заныло, когда он сопоставил все факты, отбросив шелуху сплетен, домыслов и зависти... А уж после того, как со старым герцогом записками обменялся, разузнав подробности тех давних дней, Жрец вообще пришел в ярость, готовый на самые крайние меры... Но вот беда: родители вольны в своих детях, и если девчоночку сдали сюда, то что тут сделаешь? Разве что герцог заступится, или в столицу написать, выпросив для девочки прощение и грамотку?..
- Милена, - тихо позвал её Верховный Жрец через окошко где-то на двадцатый день её заточения, - Я весточку послал в столицу, Верховному отцу-настоятелю... Попросил за тебя - может, что и получится у нас с ним. Или, если хочешь, на верх тебя переведу? Ты только ешь, дитя, ешь... и потерпи немножко!
Миленка сжалась в комочек и тихо прошептала 'спасибо', не оборачиваясь. Жрец тяжко вздохнул и седой головой покачал, уходя прочь. Погрозил Сошке и приказал - 'не мучать!'
Сошка, приоткрыв широкий рот, покивала, совершенно не понимая Старшего, но для себя решила, что девушка эта странная, а потому... А дальше мысль не шла и голова от усилий заболела так, что Сошка-старуха еще хлеще прежнего разобиделась на новенькую, виня её в своих бедах.
***
- Миленка, ну возьми ты эти туфли! Они мне маленькие уже давно! - Возмущался Грегори, а Миленка показала язык дружку и еще и фигу свернула, помотав перед носом.
- Да не заболею я! Это вы, благородные, все в обуви ходите, а мне - пальцы жмет и натирает! - Девочка для демонстрации пошевелила перемазанными в сырой земле пальцами ног.
Её дружок, выросший в окружении любящих родителей и толпы родственников, восхищавшихся таким милым и талантливым мальчиком, совершенно не мог принять тот факт, что бывает и по-другому. И миленкино нежелание брать у него подарки он списывал на упрямство девочки или на смущение. Вот и сейчас он принес свои старые туфли в надежде вручить их босоногой подруге. А Миленка - опять в отказ!
Грегори, недавно отметивший свое одиннадцатилетие, сердито поджал губы и принялся разуваться. Миленка долго хохотала, наблюдая из-под криво остриженной золотистой челки за дружком, пытающимся впервые в жизни ходить босиком по весенней земле.
- Грег, обуйся, болван ты эдакий! Заболеешь же! - Возмутилась девочка и всучила ему его гольфы и ботинки.
Грегори еще чуть-чуть поупрямился, но все же обулся, вымыв предварительно ноги в студеной еще воде просыпающегося после долгой и затяжной зимы пруда. Весь день они играли, разглядывали красивые картинки далеких городов и земель в толстой книжке, стащенной Грегом из библиотеки дяди, читали по-очереди сказки и фантазировали, как они там вместе побывают, давали друг другу глупые и искренние клятвы, что погуляют там, по аллеям столицы... Мечтали, а к вечеру, когда уже Миленке пора было бежать домой и получать свои законные тумаки от бабки и отца, Грегори вдруг начал чихать, шмыгая покрасневшим и распухшим носом. Девочка, встревожившись не на шутку, вызвалась проводить его хотя бы до середины парка, но Грегори, едва пройдя половину пути, вдруг тяжело осел ей на руки, хрипло, как ворон на ветке, закашляв. Миленка, часто нянчившаяся с младшими братьями и сестрами, дотронулась до лба мальчика и вскрикнула - до того он показался ей горячим в стылом воздухе весеннего парка.
Сорвав с себя потрепанный жизнью тулупчик и укутав Грегу ноги своей шерстяной шалью, девочка, не помня себя от страха, побежала в сторону господского замка, молясь Великой Матери и размазывая по лицу кулаком слезы, застилавшие взгляд. Девочка успела, подняв на уши и слуг, и герцога, оказавшимся не таким уж и старым и страшным, как о нем шептались кумушки на базаре. А тот, быстро разобравшись в ситуации, позвал с собой лекаря. Как позже Милене сказала кухарка, юный лорд Грегори совсем недавно тяжело болел, и лекарь весь этот вечер караулил своего юного пациента, что бы проверить, как идет выздоровление, да только тот удрал до его приезда.
И перепуганная девочка, заламывая заледеневшие руки, хваталась за теплые нарядные кафтаны мужчин и рвалась обратно в сумрачный и стылый парк - показать, где она оставила друга, но ее не пустили, оставив под надежным присмотром кухарки отогреваться и отпиваться травяными настоями.
Грегори, закутанного в одеяла, буквально спустя пол-часа, на руках принесли домой. Все засуетились, забегали, но о храброй девочке тоже не забыли, оставив ночевать в теплой каморке при кухне и отправив её семье служку с запиской - предупредить о том, где девочка проведет ночь. Если бы уставшая и, стараниями добрых кухарок, чрезмерно сытая Миленка, уже не спала к этому времени, она бы костьми легла, но не дала этого сделать... Босая бы, голая побежала домой, да вот только сделанного не воротишь, да и было самой Миленке, надо сказать, не полных семь лет от роду...
Утром девочка, придумавшая уже ладное оправдание, что ночевала у родной тетки на другом краю города, вернулась домой... А после целый месяц она просидела дома, битая так, как еще ни разу в жизни. А прозвище 'магова подстилка' прилипло к ней не хуже, чем пятно жирной сажи к беленой стене. Знали уже и в родном доме, знали и соседи, прибежавшие ночью на заполошный лай собак, на ругань бабки-змеи, перемежаемую причитаниями матери, что Миленка, якобы, спасла герцогова племянника от смерти, да оставлена была ночевать в замке... А еще гонец торжественно вручил при всем честном народе десять золотых в бархатном мешочке с гордым гербом семьи - золотым драконом на алом фоне... Больше деньги для семьи Миленки, сущий пустяк за жизнь маленького герцога Грегори. Проклятие и крест на всю жизнь для семилетней девочки из семьи простых фермеров, что растили репу, свиней и кур на продажу...
Когда же сошли все следы на теле девочки, что ей в сердцах наставили мать и бабка, когда отрасли выдранные опозоренными на весь свой век, сестрами, волосы... Осталось это, не понятное до времени для Миленки слово - 'шлюха', припечатанное, опять же, при толпе родни и соседях злословной бабушкой, да так и оставшееся с ней на всю жизнь...
Глава 3.
Письма из прошлого.
День проходил за днем, сливаясь для Милены в тягучий кисель с запахом масленного и факельного чада - даже о том, что сейчас утро или вечер, девушка узнавала лишь по тому, спала ли старая бабка Сошка или шаркала разношенными ботами вдоль по коридору. Послабление ей сделали, выдавая утром и вечером по целой кружке воды, да по полной, с верхом, миске каши, приправленной теперь салом или маслом, а иногда и мясцом - Верховный Жрец велел. Выдали через решетку колкое шерстяное одеяло и тонкие сандалики, а узнав от герцога, что девушка умеет читать, еще и книги ей принесли - хоть священные писания, а все же развлечение.
Пожилой храмовник, жалея девушку, часто приходил к ней и пытался разговорить хоть как-то, но Миленка, привыкшая за свою короткую жизнь молчать, не особо-то охотно отвечала, обходясь односложными ответами, глядя все больше в пол. Она почти не молилась, не плакала больше, только иногда, по утрам, она так тепло и солнечно улыбалась, что Сошка, раньше жадно ловившая тень чужого горя, теперь спешила, стараясь увидеть именно эту улыбку, освещавшую унылую келью ярче первых лучей солнца.
***
Миленка, вырвавшись, наконец-то из-под присмотра матери и бабки, бежала, не разбирая дороги через чахлый лес, что отделял их от замка герцога, что сам того не желая, так подпортил ее жизнь. Только девочка на него не обиделась, понимая, что старый герцог не хотел для девочки того, что она перенесла по его вине. Он же как лучше хотел, да и те деньги, которыми её что ни день, то попрекали, отец, грозившийся в начале их выкинуть, позже, стыдливо озираясь, в дело вложил, выкупив хороший кусок земли по соседству и наняв еще работника... 'Все же польза от тебя, беспутной!' - высокомерно заявила бабка на миленкины жалкие просьбы вернуть герцогу деньги.
- Миленка! - Заорал радостно Грегори, подхватив едва вывалившуюся из дыры в заборе и глупо улыбающуюся девчонку, - Я каждый день тебя тут пасу, а ты?
- А меня дома заперли! - Засмеялась она, взлохматив длинные, вьющиеся волосы дружка, - Но я хитрее!
- У-у-у... Опять тебя из-за меня выдрали, да? - Виновато потупился Грег, рассматривая из-под взъерошенной челки свою маленькую подружку.
- А! Да ладно! - Отмахнулась девочка, - Сам-то как?
Грегори разулыбался и повел Миленку, с загадочным видом велев закрыть глаза, к их полянке у пруда. Девочка же, изнывая от любопытства, доверилась другу, за что получила невероятный сюрприз - новенькая, вкусно пахнущая свежей сосной, круглая и просторная беседка возвышалась на 'их месте'.
- Это дядя приказал сделать, - пояснил мальчик и, покраснев, добавил, - Что бы я больше не простыл, и что бы мы с тобой на земле холодной не играли...
И Грегори, на правах хозяина, начал хвастаться устройством беседки, показывая и хитро спрятанную печь, и толково сделанные тайники, куда он уже напихал сухарей, три одеяла, бутыль с водой и кучу книг и рисунков, что так хотел показать маленькой подруге, которую не видел больше месяца.
- Я теперь не смогу часто приходить, Грег, - Грустно произнесла девочка сдавленным, полным слез голосом, - Мать... И отец... Да еще и бабка...
Миленка всхлипнула, а Грег, как настоящий мужчина, обнял её и прижал к себе, со вздохом признаваясь:
- Я тоже, Мил, не смогу. Война кончилась... И в конце лета я еду домой. А еще мне в академию нужно поступать осенью... Я же маг.
- Будущий! - Привычно поддразнила его девочка, уткнувшись мокрым носом в плечо друга.
- Ага... - Рассеянно отозвался он, впервые не ответив на подколку язвы-подружки, - Я обязательно буду сюда на каникулы приезжать.
- А как я узнаю, когда они у тебя? - Спросила Миленка, уже знавшая от бредившего академией друга - что такое каникулы.
- Я... Я голубка пришлю! Магического! - Нашелся мальчик.
- Ага, и тогда меня точно убьют! - Мрачно пошутила Миленка.
- Ну тогда... Тогда я дядю попрошу вывешивать на северной башне еще один флаг! - Снова нашелся мальчик, лучезарно улыбнувшись, - Красного дракона! Сразу заметишь!
Миленка закивала и, легонько оттолкнув друга, вытащила у него из-за отворота рукава платок и утерла мокрое лицо и сопливый нос.
- Ты хоть магией-то научился пользоваться, маг? - Улыбнулась хитро она, - Хоть на мизинчик?
- А то! - Приосанился он и тут же продемонстрировал свои нехитрые и невеликие пока умения к радости подруги, хлопавшей в ладоши от простых и немудреных фокусов.
А потом Грегори достал и расстелил на столике большую потрепанную карту и показывал Миленке, не особо понимавшей, что там на карте и где север, а где - юг, где Теплое Море, про которое она раньше слышала только однажды, от заезжего купца, приехавшего прикупить самоцветов, что смельчаки добывали в их предгорьях. Грегори на карте показал их столицу, что заняла большой кусок морского побережья, вытянувшись вдоль берега большой белой рыбиной, а Миленке подумалось вдруг, что, вот если смотреть на карту, то она же совсем рядом, столица-то эта. Что и высказала вслух. Друг рассмеялся и объяснил, что рядом-то, может, и рядом, да вот только ехать до нее пять дней, а гонцы, вздумай они направиться в Предгорный, смогут доехать и за четыре дня, меняя лошадей.
А еще он показывал и рассказывал сияющей от восторга девочке про соседние королевства и княжества, про южные и северные острова, про диковинных зверей, что свозят со всего света в королевский зверинец, про необычные народы, что жили далеко-далеко, за Теплым Морем на юге и за Альтарскими горами на севере, про оборотней, про серокожих и совершенно непохожих на людей чудищ-людоедов, про огромных летающих ящеров-драконов, что селились когда-то за Южной Грядой, а теперь улетевшие далеко за море... Миленка слушала, раскрыв рот и ахая от переполнявших её чувств, мечтая вслух, как она покатается на этих самых ящерах, как будет смело плавать по Теплому морю на корабле... И таким умным и взрослым и далеким ей казался её друг в этот момент, что ей от чего-то захотелось плакать. И снова время, будто бы издеваясь над друзьями, неумолимо побежало. И снова вечер, проклятый вечер, наступил раньше, чем дети наговорились и наигрались....
В каменном мешке подвала наступила мертвая тишина, а Миленка, заложив пальчиком книгу, нахмурилась, поглядев в сторону окошка. Она начисто переписывала крупными и красивыми буквами тексты молитв, переводя их со старого языка для тех, кто зрением слаб - Старший Жрец попросил её, дав все необходимое и даже роскошный и дорогой магический светильник, дававший ровный и яркий свет. Маленькое яркое солнышко в тонкостенном стеклянном кожухе на бронзовой подставке.
- Миленушка, - опять раздалось от окна жалобное.
Девушка хотела было сделать вид, что не слышит, но не смогла - дрогнуло, сжавшись в комочек боли доброе сердце, рука сама отложила в сторонку работу, пригасила чуток светильничек и подошла к окну в полной тишине.
И словно впервые в своей жизни она разглядела свою мать, показавшуюся ей в первый момент совершенно незнакомой старой женщиной. А ведь когда-то давно маленькая Миленка задирала нос и гордилась - до того её мать была красивой и статной. Высокая, яркая златовласка с точеными чертами лица и огромными серыми глазами, опушенными темными, почти черными ресницами... Принцесса, вышедшая из сказки. Такая же, как и сама она сейчас становилась, расцветая... Девочка поймала пальцы матери, просунутые между прутьев решетки, и слегка сжала их в ответ.
- Иди домой, мам, отец хватится - не сдобровать тебе... - Грубовато проговорила девочка, с жалостью разглядывая седую старуху с глазами её матери.
- Доченька... я тут принесла тебе...
Мать засуетилась, пытаясь просунуть сквозь решетку лоскутное одеялко и сверток с гостинцами. Миленка, вздохнув, втащила - не было у нее зла на нее, хватило ей трех месяцев здесь, что бы подумать о многом.
- А еще - вот! Записка для тебя от тетки, - Вдруг смутилась мать, сгорбившись, - И вот - письма...
И мать, пряча от дочери потускневшие глаза, просунула несколько пачек замызганных конвертов. Измятых и вскрытых.
- Зачем, мама? - Миленка попыталась заглянуть в лицо матери и пояснила, - Вскрывали-то зачем?
- Свекровка... Она читала их, и нам потом пересказывала, - совсем мертвым голосом прошептала она в ответ.
- Иди, мам. Спасибо, но ты знаешь... Лучше не приходи, не надо.
- Ты... Ты простишь меня? - Спросила мать, все так же не глядя на дочь.
- Что, нашла, кто кроме бабки их тебе письма прочтет? - Проницательно спросила Миленка, и криво усмехнулась, заметив, как мать вздрогнула, втянув седую голову в плечи.
Миленка бережно прижала к груди растрепанную стопку и тихо произнесла, сдерживая дрожащий от обиды голос:
- Богиня-Мать простит... А я - нет, не смогу! - Уже шепотом произнесла девушка, отвернувшись.
Мать, тихо всхлипывая, ушла, а Миленка аккуратно сложила письма в стопку, выкладывая рассматривая подписи на них, сделанные рукой Грегори... Погладила ласково ладошкой, как плечо друга и бережно развернула первое из них, углубившись в чтение. До самого рассвета, пока её не сморил очередной сон, унося в недалекое, в общем-то, детство.
***
Осенью, едва начала желтеть листва, Грегори простился с Миленкой и уехал в столицу - 'учиться на мага', как он сам говорил, и девочке стало очень тоскливо, да только родители наконец-то вздохнули спокойнее - дочка непутевая почти перестала удирать из дома, притихла и послушно рукодельничала, да так, что даже свекровка наконец-таки замолкла, прикусив змеиный язык. Все-то у Миленки получалось аккуратно, ровненько да красиво, за что она ни возьмется - сестрам на зависть. А Миленке даже скупая похвала была не в радость - запоздала она, на годы запоздала.
И только изредка, после службы в храме, маленькая Миленка позволяла себе сбегать в герцогский парк, заворачивалась в пахнущее плесенью и холодное от сырости одеяло и сидела одна в беседке. Там её и нашел как-то старый герцог, которого, как и её дружка, звали Грегори. Договорились они на 'Грегори-старшем' и часто сидели, если погода позволяла, разговаривали, или же пили горячий травяной чай, что приносил с собой в толстом тубусе-термосе герцог, читали друг другу книги, или же Миленка тихо пела песни, что слышала в городе на посиделках, седому, как лунь, пожилому мужчине с добрыми глубокими морщинками вокруг ярко-карих глаз.
- Как хорошо, Миленка, что ты у меня есть! - Часто говорил ей старый Грегори, ероша её волосы сухой рукой с узловатыми длинными пальцами, - Я с тобой отогреваюсь вернее, чем у жарко натопленного камина!
Девочка тепло улыбалась и с удовольствием слушала забавные или страшные истории из прошлого бывшего придворного мага, сказки, коих старый, лишившийся давно силы маг знал огромное множество, играли в карты, шахматы или же просто молчали, глядя в пасмурное зимнее небо. Как-то герцог предложил затосковавшей девочке выучить еще какой-нибудь язык, кроме их родного, и был приятно удивлен прилежностью маленькой ученицы. Старый герцог оценил живой цепкий ум и природную внимательность девочки, с головой уйдя в новую для себя роль учителя, подкидывая девочке все новые и новые книги, новые головоломки и знания.
Несколько раз младший Грегори писал письма для Миленки и передавал их через герцога, а в конце весны, когда Миленка уже устала ждать, на северной башне подняли дополнительный флаг и покоя ей не стало. Все из рук валилось, нитки в вышивке рвались, а драгоценные иголки либо ломались в пальцах, либо кололись, раня в кровь тонкие пальчики и портя ткань.
Мать списала это на весну, расслабившись за долгую спокойную зиму и, наказав девочке собрать черемши и дикого чеснока, отправила её с огромной корзинкой прочь, пока все приданное для себя и сестер не запортила, непутевая.
***
Черемши в тот день они не набрали и пол-корзинки - пришлось просить добрую кухарку Марфу помочь и поделиться запасами 'медвежьего лука', что бы не влетело Миленке от родителей. Зато наговорились и нагулялись, ползая по всем окрестным оврагам всласть, да и герцог, тепло и радостно улыбаясь весне, тоже с ними погулял с превеликим удовольствием, радостно подставляя спину теплым солнечным лучам.
Грегори привез Миленке кучу гостинцев и подарков, но все их пришлось припрятать в тайниках, а часть и вовсе отдать Марфе-кухарке на сохранение до 'лучших времен'.
Возмужавший, коротко и непривычно остриженный Грегори вырос так, что Миленке пришлось голову задирать, а еще голос у него такой смешной стал - 'то басом, то писком, то медведем, то мышью', как откомментировала сияющая вешним солнышком Миленка, жадно выглядывающая в дружке новые черты.
А вечером, подхватив корзинку и помахав 'Грегорам' на прощание, Миленка полетела домой, не чувствуя усталости долгого дня.
- Ну что, опять со соим любовником встречалась?! - Накинулась на неё с порога бабка, огрев клюкой так, что девочка лишь пискнула, выронив корзинку и отстраненно наблюдая, как из неё высыпалось все то, что они так бережно собирали и складывали.
'Убегу!' - Мрачно подумала Миленка ночью, пытаясь хоть как-то пристроить ноющие руки и ноги, - 'Вот все уснут и убегу!'
И ни ночи она не забоялась, ни весеннего страшного леса, ни парка, наполненного шорохами и скрипами, ни грозных сторожевых псов альтарской породы, что на ночь выпускали в господский парк... Прибежала и заколотилась в двери, размазывая по лицу жгущие глаза слезы.
Переполох, шум, гам... И снова - жарко натопленная кухня, где на этот раз сидел сам герцог и Грегори-младший, а лекарь, покачивая седой головой, залечивал ссадины и ушибы, коими наградила её злая бабка... Уложили спать её подле доброй и обширной кухарки Марфы, а у 'Грегоров' впервые состоялся взрослый, серьезный разговор, о котором Миленка узнала лишь спустя шесть с половиной лет из письма. Оно лежало первым в стопке, датированное миленкиными восьмью с половиной годами. Его девочка дважды перечитала, не веря до конца в свою прожитую за это время жизнь, перевернувшуюся с ног на голову... Или, вернее, с головы на ноги:
'Добрый мой друг, Милена!
Помнишь ту злополучную ночь, когда ты спала на кухне, под надежным бочком Марфы? Мы тогда ведь очень серьезно с дядей поговорили о тебе. Он рассказал, что пытался уже как-нибудь тебя в замок перетянуть, и что только он не пробовал - и в работницы тебя нанять, и купить, отчаявшись с твоим отцом, дуболомом, договориться... А они - в отказ. А точнее - бабка твоя, змея, все шипела и смеялась дяде в лицо...
Герцог Грегори тогда сокрушался, ругался, рассказывая мне все это, да только, пойми, он действительно все перебрал, что только можно было! Жила б ты в деревне, что при городе - тогда еще ладно, смог бы тебя забрать, пользуясь Правом, или просто надавить, ведь деревни-то вокруг города все ему принадлежат. А так - ты ж несовершеннолетняя, да еще и дочь свободных людей, да еще и городская... Никак. Он и к градоправителю ходил, а все без толку, понимаешь, Миленка?! Я пытался отцу пожаловаться, о помощи попросить, да тот, кроме как силой тебя вырвать, да спрятать, ничего дельного посоветовать не смог, да и то - в шутку это, скорее, сказано им было. Нельзя так, против Законов идти. Нас бы потом с дядей, да и с отцом за одно, перед судом поставили. Отец же маг придворный - ему нельзя ни в какие темные дела вмешиваться, мигом с поста слетит. А тут - похищение маленькой девочки из семьи. А что тебя там бьют, как объяснил нам градоправитель - 'так то не до смерти же'. Дядя разволновался так, что и ему лекаря позвали...
До утра мы с дядей тогда голову ломали, думая - что делать, да так и ничего придумать не могли, дружок ты мой. Прошу тебя об одном - не сбегай из дома, вытерпи все! Я вернусь скоро и попробую тебя в академию пристроить, хотя у тебя и дар к магии слабее слабого, что жаль. Но и это поправимо, если тебя поучить как следует, то целитель из тебя выйдет хороший, ты же добрая и сострадательная. Ну а не получится на учебу - на службу куда-нибудь в столицу, ты же грамотная, умненькая - не пропадешь!
Ты, главное, подруга, держись, не сломайся, не потеряй крылья и душу, не стань такой, как твоя мать!'
Миленка торопливо утерла рукой бежавшие по щекам слезы и отложила это письмо, взявшись за следующее, а потом - еще одно, и десятое... Проглядела подписи и почтовые штемпели - раз в месяц, исправно, по письму... А она?.. Она тоже писала ему все эти эти годы, хоть и реже - в доме не было ни бумаги, ни чернил - батя помнил и так все необходимое, а счетами ведала бабка, и только добравшись до замка герцога, Миленка имела возможность изложить душу на бумагу, поделиться с другом своими тревогами, чаяниями или надеждами. Никогда девочка не писала ему о плохом или грустном - будто бы запретом это для нее было...
Год шел за годом, а последний год Грегори, по велению отца и матери, вообще не смог выбраться в герцогство... Ему уже было семнадцать лет, и он практически закончил академию с отличием, став боевым магом и подучившись заодно и на целителя, 'что бы нос, твой, Миленка, сопливый, лечить', писал в письме бывший смешной мальчик, обещавшийся этим летом приехать за ней. 'В середине лета, ровнехонько', как он часто повторял. Да не сладилось.
***
Первую кровь Миленка, что еще осенью накануне уронила, скрыть смогла, пользуясь там, что все были заняты небывало обильным урожаем, а вот вторую - уже нет. И ведь сделать-то ничего не смог ни постаревший еще больше герцог, ни градоправитель, пытавшийся уговорить несговорчивую бабку отпустить девочку... Уперлась, сговорила за деревенского увальня, еще и хихикала в лицо Миленке, в ноги кидавшийся с мольбами 'не губить'.
- Сама сгубила себя, отродье! - Сплюнула ей под ноги бабка, - Когда с магом этим связалась, тогда и сгубила! А будешь плохо себя вести, я мужу твоему расскажу после венчания, как ты у нас тут ославилась - забьет на смерть, дурищу, так и знай!
И Миленка отступилась, затаившись до сватов, что через месяц пришли, до самых смотрин, что еще через неделю были. Думала - сбежать, да только хорошо её герцог просветил по этому поводу, зло выговаривая, расхаживая взад-вперед по потемневшей от времени беседке:
- И вот что самое мерзкое-то, Миленушка! По закону-то ты уйти можешь, да вот только после совершеннолетия, после шестнадцати лет. А если ты замужем уже будешь, да, наверняка, еще и с детьми на руках... Я ж пытался уже закон этот поменять, да вот только королю-то начхать на то, как простые люди живут, а совету - тем более. Сколько девок, за калым отданных, якобы, в семью другую переданных на воспитание, с камнем на шее в речках топится из года в год, их не волнует!
- Я не буду топиться, дядюшка, - улыбнулась девочка, давно уже звавшая старого мага в отставке 'дядей' во след за другом.
- Да уж, ты, скорее, моя птичка, мужа прибьешь! - Пошутил Грегори-Старший.
Старик плюхнулся в кресло и, скрестив длинные сухие ноги, стал и вовсе похож на аиста - до того он был худ, высок и нескладен. Подумал немножко и продолжил:
- Если тебя до следующего лета сбагрят за муж... Я тогда королю в ноги кинусь, Миленка! Не дело это - девчонку сопливую, да мужичью на забаву... И вот же что придумали-то! Девку сныкают, силком к браку принуждают, а потом уже поздно - куда её, беременную-то? Да еще и откупом отданную, да еще и бумаги честь-по-чести все сделают, что, мол, любовь да детки...
- Ну не все же так! - Возразила было Миленка и язык сама себе прикусила.
- Ну да, не все! Иным везет, и они вдовами остаются, а потом уже хоть сами выбрать могут, без воли родителей. И снова - в кабалу, в лямку!
Часто старый герцог, удаленный от двора за опасные и вольные идеи, вот так возмущался, размахивая руками, а Миленка его угомонить пыталась, возражая, что 'всех не переделаешь!'
Глава 4.
Когда зацветет яблоня.
А под самое утро пришло еще одно воспоминание:
- Миленка! - Раздался шепот под окном, - Ну Миле-е-енка!
- Что тебе, Жэка? - Зло отозвалась девочка, откинув выросшую на зависть сестрам тяжелую, густо-золотую, как спелый ячмень, косу, за спину.
- А пошли... гулять! - Предложил, сияя щербатой улыбкой и масляно блестя глазами, названный Жэкой молодой парубок.
- А иди ты... один гулять! - Зло рявкнула Миленка и попыталась захлопнуть окно, в которое сунулся было наглый парень.
- Ишь ты, цаца! - Отозвался еще один противный голос с улицы, - С герцогом, значит, можно, а с нами - не?
В Миленку будто бес вселился - кинулась по горнице, ухватила ведро с золой, что она из печки выгребла, да шваркнула за окно, не целясь. Хохот за окном сменился отборной бранью и глумливым хихиканьем девок, а на шум выбежала мать и, не разбираясь, привычно выдала Миленке оплеуху. Девочка упрямо сжала губы и набычилась, сжав кулаки. Мать испугалась и отступилась, закрывая рот рукой.
Миленка, выросшая из нескладной худой девчоночки в высокую статную красавицу уже к тринадцати своим годам, хмуро глянула на мать и продолжила уборку, не обращая на ругань и оскорбления внимания, а мать тихо, бочком, ушла из горницы, не решившись 'обрадовать' хмурую и нелюдимую дочку. Да и как тут стать разговорчивой, когда её, так часто сидевшей за беседами со старым герцогом, прочитавшей залпом уйму книг, вечно дразнили за её плавную, красивую и сложную речь, так сильно непохожую на простой деревенский говор её родственников и соседей.
Что мать побоялась сказать, с тем справились сестры: по секрету, хоть их об этом и не просили, рассказали, вертясь и гримасничая, что к ней сваты от дальних родственников приходили. О том она уже знала, а вот что смотрины, да без её ведома провели, пока она репу, как положено у них, почти голой, лишь в короткой нижней рубахе-безрукавке сажала в поле... О том она не знала.
- В общем, Миленка, через месяц тебя в деревню повезут, свадьбу играть! - Вещала Леська, следующая после нее сестра.
- Туда, в деревню, про твои подвиги еще вести не дошли, а вот что ты ладная, да красивая растешь - о том знают уже! - Ввинтила средняя сестричка.
Им, сорокам неразумным, только того и надо было, чтобы старшее 'позорище' со двора сбагрить - глядишь, и к ним сваты, позабыв про позор семьи, придут...
Миленка застыла, прикрыв полные слез серые глаза и сжав до хруста костяшек кулаки. А в голове, как шорох листвы пронеслось ласковое, незабываемое: 'Дождись, Миленка, увезу тебя, спрячу от них всех!' Два года назад произнесенное в её золотую макушку, но не забытое. И свое обещание дождаться, вытерпеть, произнесенное в плечо, пахнущее выделанной кожей и дымом...
Сестры вокруг скакали молодыми козами, кривлялись, что-то еще говорили, а Миленка... Будто в столб соляной обратилась Милена, лишь по побелевшим щекам текли слезы, которые она не сумела сдержать.
- Через месяц свадьба, а ты смотри, опять не опозорься! - Съехидничала опять третья сестра - бабкина любимица, что сильнее остальных была похожа на бабку. Чернявая и статная, почти с саму Миленку уже вымахавшая в свои одиннадцать лет. И еще что-то добавила, да такое, за что мать обычно за косы больно дерет, да рот с мылом моет, что бы не повадно было в другой раз такими словами бросаться.