Иван Иванович Сидорчук, первый секретарь Энского обкома партии, человек уже не молодой, но ещё достаточно крепкий, ненавидел понедельники.
И на то была простая причина - Иван Иванович пил. Не выпивал, как другие, с друзьями или родственниками по праздникам, - Иван Иванович пил. Тяжело, по-чёрному. В одиночку. По воскресеньям. Закрывшись дома в кабинете. Не впуская к себе никого, даже жену. И вовсе не потому, что любил одиночество - просто страх, сидящий в нем годами, приучил Сидорчука быть очень осторожным. К тому же, и друзей у него не водилось. Вернее сказать, когда-то они были, да все затерялись по жизни. Как тот, что бесследно сгинул на Колыме. Близкий с детства. Почти брат. О нем Иван Иванович старался не вспоминать. Никогда. Ну, а что касается родственников... Родственников у Сидорчука тоже не водилось.
Дело в том, что Иван Иванович Сидорчук, украинец по паспорту, на самом деле был евреем. Как еврейский мальчик Изя Кац превратился в украинца Ивана Сидорчука? Превратился. Но это совсем другая история. Тем более, что и сам Иван Иванович предпочитал забыть сомнительную часть собственной биографии так же, как и друга детства. И забыл бы. Если бы не "этот паскудный пятый пункт" и дядя, в свое время уехавший с семьей за "бугор". И хотя Иван Иванович не был ни плохим, ни злым человеком (это страх приучил его быть осторожным), в глубине души он очень надеялся, что пароход с дядей не доплыл-таки до Континента Свободы.
Вот так Иван Иванович и жил. И даже несмотря на то, что Отец Народов скоро десять лет, как ушёл, страх, ставший второй натурой Ивана Сидорчука, остался. А вместе с ним остались привычка пить по воскресеньям и ненависть к понедельникам.
Итак, настал очередной понедельник 1962 года. Иван Иваныч проснулся и с привычным отвращением открыл глаза.
Через щели в потолке просвечивало голубое небо. "А ведь обещали дождь. Опять наврали, брехуны..." - это была первая и, на какое-то время, единственная мысль, промелькнувшая в еще не окрепшем сознании. Жарко. Противная, липкая похмельная испарина покрывала тело. "Надо встать и принять душ" - подумал Иван Иваныч, продолжая лежать, тупо уставившись в потолок, сплетенный из каких-то стеблей: то ли из тростника, то ли из чего-то еще, ему не известного. Солнце стояло довольно высоко. Тоненький лучик прорвался через щель "плетёнки" и попал прямо в глаз Ивану Ивановичу.
Сидорчук вздрогнул и напрягся, внезапно ощутив необычность происходящего. И в этот момент услышал, что рядом кто-то дышит. "Зинаида вернулась с юга!" - мелькнула спасительная мысль, но не задержалась. Постепенно холодея, Иван Иванович начал медленно поворачивать голову.
На их общей лежанке, покрытой какой-то узорчатой тканью, повернувшись к нему спиной, возлежала огромная негритянка. Она спала. Ей тоже было жарко. Солнечные блики играли на влажном шоколадном теле. Негритянка сладко посапывала во сне, по-видимому, совершенно не ощущая дискомфорта от духоты, стоящей в хижине. Её размеры потрясали...
Вот тут Иван Иванович испугался по-настоящему. Уже сам факт нахождения в его постели женщины пугал больше, чем все остальное вместе взятое. И хотя Иван Иванович по возрасту был ещё очень даже не старым мужчиной, за многие годы страх и алкоголь сделали свое дело. И общение с женщинами в постели забылось гораздо быстрей и легче, чем друг детства, ненужный свидетель постыдного прошлого. "Допился!" - мелькнула вторая спасительная мысль, но тоже не задержалась.
Не просыпаясь, негритянка перевернулась на спину. Из одежды на ней было только ожерелье из каких-то синих мерцающих камней, и у Ивана Иваныча не осталось никаких сомнений, что рядом с ним действительно женщина. П о с т о р о н н я я женщина!
Не отводя от соседки взгляд, Иван Иванович начал осторожно отползать. Он полз очень медленно, сантиметр за сантиметром, постепенно приближаясь к желанному краю.
И когда, наконец-то, дополз и уже спустил ноги - негритянка засмеялась, молниеносно протянула руку, схватила его за плечо и бросила обратно на постель.
Иван Иваныч дернулся, пытаясь освободиться, но силы были слишком не равны. С легкостью придавив беглеца к лежанке, негритянка нависла над Сидорчуком; и одна из её огромных грудей, как подушка, опустилась ему прямо на лицо. Иван Иванович забился, задыхаясь, попытался освободиться, из последних сил протянул руку, нащупал ожерелье, рванул и... потерял сознание...
*
Дэвид Кац, невысокий, худощавый молодой человек приятной наружности, одетый в красные спортивные трусы с полоской, валялся на диване, потягивая "колу" и крутя ручку приемника, стоящего в головах.
В новостях не передавали ничего нового. Скандал с русскими ракетами на Кубе продолжал нарастать. Вообще-то, Дэвида интересовала политика, его вообще многое интересовало, но только не сегодня.
Формально покрутив ручку, и не найдя ничего для себя интересного, Дэвид выключил приемник, поднялся и поставил на проигрыватель пластинку, сделав звук громче. Прыгнул обратно на диван, отхлебнул из бутылки, немного послушал музыку - "Приди ко мне, крошка..." - приглашал популярный певец, и принялся выстраивать планы на будущую жизнь.
Дэвид был реалистом. Жизнь не баловала его. Не просто было полунищему выходцу из России, каким являлся его отец, не пропасть в чужой стране, подняться на ноги и дать образование детям. Дэвид знал цену деньгам и, хотя он и был самым младшим, хотя и родился уже "тут", успел-таки понять, что почем.
Но то, что произошло вчера, вселяло в него большие надежды. "Жаль, что родители не дожили до этого дня..." - легкая грусть коснулась его своим крылом, но ненадолго. Сегодня ничего не могло омрачить хорошего настроения. И будущее виделось очень симпатичным и многообещающим.
А всё дело было в том, что вчера в суде, он, Дэвид Кац, молодой, никому не известный начинающий адвокат, одержал первую крупную победу. Победил уверенно и профессионально, вызвав этим к себе внимание не только прессы, но и кого поважнее. Уже вчера он получил сразу несколько предложений, хороших предложений, очень интересных во всех смыслах предложений. И, как вполне справедливо полагал Дэвид - не последних. Сегодня выходной, а вот завтра он... "Телефон! Ну?! Наконец-то заработал!"
Не выпуская из руки бутылку, Дэвид вскочил и босиком прошлепал к аппарату на тумбочке возле входной двери - "Хэлоу?..". Тишина. "Чччёрт! И когда уже исправят эту линию? Кто бы это мог быть?.. Может, малышка Кэти?..". Он постучал по трубке, подул в неё несколько раз, ещё раз послушал и положил трубку на рычаг.
И в этот момент, скользнув по уху, рядом с его головой в дверной косяк вонзилась стрела. Несколько мгновений Дэвид оторопело смотрел на стрелу - потом резко повернулся.
На краю рабочего стола, заваленного книгами, сидел маленький синий человечек и невозмутимо целился в него из лука.
Не раздумывая, Дэвид метнул бутылку. Человечек со стуком упал на пол, издав при этом странный хлюпающий звук. И теперь лежал в луже "колы", не подавая никаких признаков жизни. Не веря в происходящее, в полном изумлении, Дэвид стоял и смотрел на представшую его взору картину. "И что же теперь делать?.."
Неожиданно человечек задрожал и начал растворяться в воздухе. Дэвид протянул руку, словно пытаясь удержать видение. Но тот исчез.
"Вот и все..." - облегченно, и в то же время разочаровано, вздохнул Дэвид, переводя взгляд со стрелы, всё ещё дрожащей в дверном косяке, на пузырящуюся лужу на полу. Из ободранного уха по шее стекала тоненькая струйка крови, но он этого даже не замечал.
Шорох за спиной заставил его резко обернуться. Вторая стрела ударила в грудь, и Дэвид упал, осознав в последний миг, что "завтра" для него уже не наступит никогда.
"Приди ко мне, крошка!" - продолжал настаивать популярный певец с заигранного диска...
"Ну, конечно! И кто бы мог ожидать другого?" - малышка Кэт, рослая девушка с хорошеньким детским личиком, ещё несколько раз для пущей уверенности потыкала пальцем в кнопку вызова лифта, вздохнула и начала подъем по лестнице. - "И когда уже Дэви поменяет квартиру?".
Вообще-то, они договорились встретиться вечером в кафе, но ждать до вечера Кэт просто не могла - слишком важная у неё была новость. "Хорошо, что он дома! Вот обрадуется!" - у Кэти не было ни малейшего сомнения в том, что сообщение, которое она сделает другу, вознесет его на седьмое небо. Вот сейчас она войдет и скажет - "Дэвид! Скоро ты станешь... Нет! Не так! Это слишком банально! Лучше так: Дорогой, угадай, что я... Нет! Так тоже не годится! Может..."
И хотя лестница была длинная, но вариантов было так много, что к двери квартиры будущего отца её ребенка Кэт подошла, так и не определившись окончательно, что же она скажет счастливому папе.
Перевела дыхание и прислушалась - за дверью играла громкая музыка. "Дома!". Она хоть и позвонила снизу из таксофона, чтобы убедиться, но - всё-таки! Надавила на клавишу звонка и глубоко вздохнула, пытаясь справиться с внезапным волнением. Тишина. "Не слышит, что ли? Не мудрено - музыка так орет!" - нажала ешё раз. Опять с таким же результатом.
Тогда малышка Кэт решила по-простому постучать каблуком. От удара ногой дверь, которая оказалась незапертой - "Как обычно - всё всегда нараспашку! Заходи, кто хочет! Ох, Дэви-Дэви...", - легко открылась.
В единственной комнате, которая служила Дэвиду одновременно и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом никого не было.
- Дэви! Я пришла! Ты где? Дэви-и-ид! Ты меня слышишь?
Ти-ши-на. "Может, в ванной?..". Ни-ко-го. Кэти растерянно осмотрелась: на полу разлитая "кола", в радиоле - пластинка, судя по количеству проигранного, поставленная недавно...
- Дэви! Ну, хватит прятаться! Выходи! Я хочу сказать тебе что-то очень-очень важное...
*
В дверь стучали. И стучали, по-видимому, уже давно.
- Надо ломать! - узнал Иван Иванович голос своего шофера Сережи. - Дай-ка мне чего-нибудь потяжелее!
Раздались быстрые удаляющиеся шаги, потом какой-то грохот, и голос приходящей домработницы Нюры спросил - Может, лучше милицию?..
- Не лучше!
Иван Иванович лежал не шевелясь, не открывая глаза, боясь спугнуть этот прекрасный сон.
Опять раздались шаги, на этот раз приближающиеся, и голос Сережи сказал - Ну, и что ты мне принесла, курица?
Нюра достойно ответила. Завязалась словесная перепалка и про дверь на какое-то время забыли.
Не веря своему счастью, Иван Иванович приоткрыл один глаз; первое, что он увидел, была недопитая бутылка водки, стоящая прямо перед его носом на хорошо знакомом красном ковре.
Почему он спит на полу, Иван Иванович не знал, да это было неважно. Сейчас все было неважно, кроме одного - он спит на полу в своей комнате, а за дверью привычно переругиваются Сережа с Нюрой.
- Ну, чего раскричались?! - гаркнул Иван Иваныч, и, добавив в голос отеческой журивости, - Спать человеку не дают...
- Ах ты ж... Боже ж ты мой... Живой, живенький... Слава те, Господи!.. Слава... -запричитала за дверью Нюра.
- Ну-ну? Кого хороним? Раскудахталась... - отозвался Нюре Сидорчук. - А ты подожди в машине, скоро буду! - это уже Сереже.
Поднялся с пола, попил минералки, сорвав зубами пробку, потянулся, потрогал здоровенную шишку на голове и пошел умываться.
За окном действительно шёл дождь. "Надо же, не наврали, брехуны", - отметил Иван Иванович. Зашел в ванную, разделся, сбросив одежду на пол, открыл воду и зажмурился от удовольствия, подставляя измученное тело под ласковые струи.
Он все стоял и стоял, а вода все лилась и лилась, успокаивая, смывая последние остатки ночного кошмара.
Из кухни тянуло привычным запахом яишницы, поджаренной на сале. Каждодневная яишница на сале, бывшая по началу необходимым дополнением и подтверждением второй национальности, со временем стала родной и любимой. Так же, как и вышитая украинская сорочка, которую Сидорчук надевал каждое утро, собираясь на работу. Из-за этой сорочки он прослыл чудаком; некоторые даже упрекали "первого" в излишнем национализме. Но хохла Изю Каца это не смущало - страх сделал его бесчувственным, отняв у него национальность, имя, родственников, фаршированную щуку и лучшего друга, почти брата.
Закрыв воду, Иван Иванович встряхнулся и, не вытираясь, надел полосатый банный халат. Настроение было хорошим, даже очень хорошим. Напевая, он наклонился, поднял грязную одежду, чтобы бросить в корзину. И вдруг, прочертив, словно молния, воздух, на пол упала бусина из мерцающего синего камня. И запрыгала по белому кафелю, закрутилась, затанцевала...
Сидорчук дернулся, поскользнулся на мокром полу, попытался устоять, чем сделал еще хуже и упал, ударившись головой об унитаз. Последним, что отпечаталось в его угасающем сознании, был запах яишницы, поджаренной на сале.
*
Иван Иванович Сидорчук, член КПСС, украинец, женатый, не имеющий родственников за границей, шел по длинному темному Коридору.
Только больше не был он Иваном Ивановичем Сидорчуком, взрослым дядей с седыми висками. А опять стал маленьким мальчиком Изей Кацем; и он не шел, а бежал, потому что в конце коридора его ждала мама!
Кац давно не видел маму - она умерла, когда он был маленький, и Изя совсем её не помнил. Да и к чему было ему, украинцу, вспоминать свою настоящую маму-еврейку?
Она совсем не изменилась, была такая же молодая и красивая, необыкновенная, самая лучшая на свете!
Мама стояла в конце Коридора, облитая светом, со сверкающими золотыми волосами и протягивала к нему руки.
А он все бежал и бежал. А она стояла и ждала. Прекрасная и недосягаемая.
И тогда, устав бежать, Изя остановился. Лег на пол, закрыл лицо руками и заплакал. Он понял, что умер.
* * *
Игнат Воронов, потомственный шаман одной из исчезающих ветвей народа ламутов, последний шаман, мужчина неопределенного возраста, одетый в телогрейку, мягкие оленьи сапоги и меховую шапку, шёл по лесу - искал пропавшую корову. Корова пропала вчера - не вернулась домой с вольного выпаса.
Хоть он и был шаман, а может быть, именно поэтому, Игнат не рискнул идти в лес ночью, подождал до утра. Нехорошо стало в тайге в последнее время, ой, нехорошо. Мир стал как бредень, весь в дырах. Люди проваливаются в эти дыры и исчезают без следа. Гости начали приходить через эти дыры, очень разные гости, в с я к и е. Может быть, один из них и сожрал его корову...
А после того, как отгородили большой кусок земли колючей проволокой и привезли туда людей, очень много людей, стало совсем худо. Игнат туда не ходил - нельзя было туда ходить. Вон Яков, дурачок деревенский, сунулся. Любопытный был. Убили. Как дикого зверя. За что? Недоброе это место, ох, недоброе. Темное место. Нечистое.
Игнат знал, что корову не найдет; в общем-то, он знал это с самого начала, но упорно шел по направлению к тому "дурному" месту, куда лучше бы и не ходить.
Воронов шел туда, потому что было у него там важное дело. Какое? Этого Игнат не знал. Поэтому даже не мучил себя этим вопросом. Его вёл Дух, а Духу шаман привык доверять.
Он шёл не торопясь, наслаждаясь окружавшей красотой. Вбирал её в себя, впитывал, наполнял ей свою память и душу - так велел ему Дух.
Враг народа, немецкий шпион, в прошлом талантливый ученый-физик, убежденный материалист-ленинец Лев Гурин бежал по лесу.
Бежать было тяжело, болела подвернутая нога, в груди пекло, пот залеплял глаза. Очень хотелось пить. Лев устал. Понимал - не убежать, но - бежал. Крики конвоиров и собачий лай были все ближе и ближе. Лев бежал не скрываясь. После того, как собаки взяли след не было смысла петлять и путать. Игра велась на время, и Лев отлично знал, кто проигравший. И это знание, как ни странно, внося какой-то безумный азарт в его действия, придавало Гурину силы.
Стоял отличный денек, один из последних деньков бабьего лета 1937 года. Сквозь поредевшую листву просвечивало ласковое солнце. В воздухе, от ветки к ветке, протягивались тоненькие сверкающие паутинки; по ним бегали маленькие сверкающие паучки, обрадованные неожиданным возвращением тепла. Земля, покрытая толстым разноцветным ковром опавших листьев, приглашала оставить борьбу и прилечь. Но Лев бежал. Молодой и бесшабашный, уже переступивший грань неизбежного, и, потому, не ведающий страха.
Вдруг Игнат, последний ламутский шаман, понял, что должен спешить и ускорил шаг. Потом тоже побежал.
Никто не знал, сколько ему лет. Старики рассказывали, что в пору их детства, колдун казался им глубоким старцем. Потом они сравнялись с ним, а потом сами стали старыми. А он ничуть не изменился. Никто не знал, сколько ему зим.
Он бежал легко, не задыхаясь, не уставая. Добежал до края поляны, затаился и приготовился ждать, сколько нужно.
Вокруг происходило что-то необычное. Игнат чувствовал это. Знал. Вокруг собиралась с и л а. Не впервой было ему, шаману, человеку необычному, встречаться с необычным. Но на этот раз Игнату предстояло встретиться с очень большой с и л о й. Всё словно замерло в тревожном предчувствии. В странно сгустившемся воздухе ощущалось п р и с у т с т в и е. Однако шаман был спокоен - с ним был Дух.
Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался собачий лай, потом голоса. Все это быстро приближалось. Раздался треск ломающихся веток и на поляну выбежал человек, одетый во все черное. Добежал до середины поляны и внезапно остановился.
И Дух указал шаману на этого человека.
Игнат рванулся к нему одновременно с раздавшимся выстрелом, слился с Духом и дальше его уже вел Дух.
Лев выскочил на поляну и остановился, пораженный невероятной красотой и сказочной нереальностью окружающей природы. Раздался выстрел.
Простой советский заключенный, немецкий шпион Лев Гурин медленно осел на гостеприимную землю. Ему стало очень хорошо и спокойно. Он сидел на земле и смотрел на небо, и это были лучшие мгновения в его жизни.
Лев не видел, как к нему, вывалив язык, прыжками неслась огромная черная собака.
Так же он не видел, как с противоположной стороны поляны к нему бежал человек, одетый в телогрейку, мягкие оленьи сапоги и меховую шапку. За спиной человека воздух дрожал и переливался, закручиваясь в подобие воронки.
Человек оказался проворней собаки - успел первым. С удивительной легкостью он рывком поднял Гурина, закинул его себе на спину, развернулся и прыгнул в исчезающую воронку.
И вслед за ними, не успев остановиться, рыча от бешенства, прыгнул успешный продукт селекции коммунистических селекционеров, жуткий монстр-убийца - "собака Сталина".
* * *
Виолетта Осиповна Пиндеева, одинокая бобылка, проживающая в забытой Богом сибирской деревеньке Малая Моряковка, на тысячи километров отстоящей от всех морей и океанов, давно уже не была ни Виолеттой, ни, тем более, Осиповной. Для всех она была просто Пиндеехой, языкастой старухой, шустрой и независимой.
Деревня, когда-то довольно большая, наполовину опустела. Молодёжь тянулась в цивилизацию; не хотела месить сапогами грязь на деревенских улицах, хотела стучать каблуками и каблучками по тротуарам больших и маленьких городов. Не все, конечно, но многие. Улетали, как подросшие птенцы из гнезда. Некоторые потом возвращались с поломанными крыльями, но - немногие.
Разделение труда в деревне было по половому признаку - бабы работали на ферме, а мужики - пили и обсуждали политику.
Ферму от деревни отделял небольшой ложок, который два раза в год - весной и осенью - превращался в труднопреодолимое препятствие. Вопрос о построении моста через лог, регулярно поднимаемый женской половиной населения, в связи с сильной занятостью мужской половины, все время откладывался. Временами вызывая напряженность местного значения. Постепенно из бытового перерос в политический. И уже многие годы оставался единственным политическим вопросом, не решенным в деревне Малая Моряковка.
Пиндееха без труда преодолела почти непреодолимое препятствие - старуха она была жилистая и крепкая. Вылезла на склон и, с чьвяканием вытаскивая ноги из весенней грязи, зашагала на утреннюю дойку.
По своему возрасту она могла бы и не работать. На жизнь хватало - сколько надо одной? Была у неё своя корова, с десяток кур, огородец, каждый год брала на откорм поросёночка, иногда и двух - силы есть, чего не взять? Лишнее мясо сдавала, так что и деньжата водились. Казалось бы, для чего работать?
Но причина была. И причина была очень простая - Виолетта скучала. Скучала не потому, что была одинокой - это как раз таки ей совсем не мешало. Тогда почему? Вот это был уже серьёзный вопрос. Ответа Пиндеиха не знала. Просто временами, особенно весной, накатывало на неё душевное томление, тревога, как будто не доделала она что-то очень важное. Каждый раз, как бывала Виолетта Осиповна в "районе" (а бывала она там регулярно - привозила мясо на сдачу), и слышала гудок проходящего поезда, душа в ней сначала замирала, а потом начинала метаться; и чувствовала себя Виолетта птицей, отставшей от стаи.
Наследственность, сказали бы умные люди. И, возможно, что были бы правы. А возможно - и нет.
Виолетта Осиповна была плодом любви, которую её мать, Дарья Пиндеева, сероглазая красавица с толстенной косой цвета вороного крыла, самая завидная невеста в округе, дочь богатых родителей, пронесла через всю свою жизнь. Предметом этой любви был молодой красноармеец с горящими черными глазами, одержимый идеей построения светлого будущего для всего человечества. Которого она знала несколько дней и ждала всю свою жизнь, непоколебимо веря в его возвращение.
В далекие смутные времена в их деревне ненадолго остановился отряд красных бойцов, преследующий разрозненные банды Колчака.
Сначала Дарья услышала Голос. Этот Голос зачаровал её, вывел из дому и привёл на окраину деревни. Там она встретила его. И в первое же мгновение их встречи она отдала ему свое сердце, а потом, без колебаний, и все остальное...
Он был не похож на других. Не глушил самогонку вместе со всеми, не сквернословил и даже не курил. Уходил за деревню и... пел. Не напевал - пел в полный голос. Никогда в жизни - ни до, ни после - не слышала Дарья таких песен. Иногда он пел на непонятном ей языке - "Это - на итальянском". Дарья не понимала на итальянском, но эти песни переворачивали её душу, наполняя чем-то таким... Особенно одна! "Это - Песнь Любви. Вечная, как и сама любовь! Я сам её сочинил. Никогда не забывай её..." - сказал любимый, прижав Дарью к сердцу...
Через трое суток, вскочив на коня, красноармеец унесся доделывать мировую революцию, поклявшись вернуться по окончании дел; и завещав - если вдруг что! - наречь дочь Виолеттой. До самой смерти Дарья, не забывая завещанную Песнь, ждала, зная, что суженый её не обманул. Веря, что он её любит - просто мировая революция еще не была завершена и возвращение любимого - это всего-навсего вопрос времени.
Так появилась в Малой Моряковке девочка с необычным для сибирской деревни именем - Виолетта.
И вот теперь, ранним весенним утром 1980 года, Виолетта шла на утреннюю дойку, а в душе у неё с невероятной силой нарастало томление.
* * *
Стоял отличный теплый денек позднего лета, один из тех последних, теплых деньков, которые перед наступлением долгой зимы дарит нам природа. На лесной поляне, покрытой немного пожухлой, но всё еще зеленой травой, по-летнему стрекотали кузнечики. Тишина и безмятежность, царящие вокруг, обещали Вечный Покой...
Вдруг воздух на поляне задрожал, заискрился и стал закручиваться в нечто, напоминающее воронку, уходящую тонким концом в небо. Все это длилось какие-то мгновения - маленький серебряный смерч исчез так же быстро, как и появился.
После его исчезновения на поляне остались лежать трое - два человека и большая черная собака. Судя по их виду, все они были без чувств.
Первым очнулся человек в меховой шапке и сапогах из мягкой оленьей кожи. Он сел, снял шапку, растер шапкой лицо и огляделся по сторонам.
По-видимому то, что он увидел, вполне его устроило - человек удовлетворенно кивнул, снял с плеча ружье, потом походную сумку, сбросил телогрейку и повернулся к лежащему рядом.
Спасенный лежал на спине, раскинув руки и ноги, и на лице его был написан покой. Только сейчас Игнат смог как следует его рассмотреть. Человек был молод и хорош собой, несмотря на потеки грязи на лице и проступающую через них бледность. Одет он был в такую же, как и у Игната, черную телогрейку, черные штаны и кирзовые сапоги. На телогрейке, с левой стороны, проступало большое пятно крови.
Шаман аккуратно расстегнул телогрейку, разорвал рубашку, внимательно осмотрел рану, опять удовлетворенно кивнул и осторожно перевернул человека на живот.
Со стороны спины крови было гораздо больше, и телогрейка, и рубашка были насквозь пропитаны кровью.
Так же внимательно осмотрев рану со стороны спины, шаман еще раз удовлетворенно кивнул, потом порылся в своей сумке, достал какую-то баночку, смазал рану и наложил тугую повязку, разорвав человекову рубашку на ленты. Потом из пузырька, который он тоже достал из сумки, что-то влил ему в рот, прикрыл раненного своей телогрейкой, вытащил из-за голенища сапога трубку, набил её табаком из мешочка, висящего на шее, и закурил.
Человек, лежащий рядом с ним, тоже пришел в себя и сейчас он просто спал. Игнат послушал его дыхание, опять кивнул и, спокойный за дальнейшую судьбу вверенного ему Духом человека, принялся внимательно осматривать окрестности.
Последней пришла в себя собака. Она мгновенно вскочила, ощерилась на Игната и присела на задние ноги, готовясь к прыжку. В глазах у неё горел огонь ненависти.
- Тише ты, дылда, не шуми! - цыкнул на неё Игнат.
И собака поняла. Плотоядный огонь в её глазах погас, она захлопнула пасть, не издав ни звука, села и внимательно осмотрелась по сторонам. По-видимому, её, так же как и Игната, удовлетворило то, что она увидела. Нет, кивать она не стала, почесалась задней ногой, смачно зевнула и легла, положив голову на передние лапы.
* * *
Закончив утреннюю дойку, Виолетта, как всегда в одиночестве, возвращалась домой. Бабы, с которыми она была на ферме, остались позади - застряли на труднопреодолимом для них препятствии, кроя почём зря своих благоверных, озабоченных судьбами человечества.
Виолетта даже не заметила препятствия - она очень спешила. Свой путь она держала в Сельсовет - хотела узнать об оказии в райцентр.
Из райцентра в Малую Моряковку и обратно один раз в два дня ходил автобус. Автобус был вчера. Виолелетта не могла ждать до завтра, поэтому сейчас так торопилась.
Было еще рано, но солнце уже взошло, и день обещал быть теплым и ясным.
Возле Сельсовета группа полупьяных мужиков, из наиболее ответственных, обсуждала возможность введения наших войск в Афганистан. Мнения разделились и, если бы не вышедший на крыльцо председатель сельсовета Андрей Дмитрич, то все мы могли бы иметь Афганистан прямо здесь, в Малой Моряковке.
Виолетте повезло - оказия была. Через два часа совхозный бухгалтер ехал в район и легко мог взять с собой Виолетту Осиповну.
Дома она первым делом поставила варить картошку в мундире.
Потом взяла эмалированный трехлитровый бидон, спустилась в подвал и наложила из кадки полный бидон квашеной капусты. Капуста хоть и была прошлогодняя - но ещё хоть куда. Большая мастерица была Пиндееха квасить капустку!
Из кадки поменьше достала большой шмат сала, внимательно его осмотрела и достала второй. Немного подумала и достала третий. Потом опять немного подумала, что-то прикинула про себя, и третий положила обратно в кадку. Сняла со стены плетенку чеснока и со всем эти добром вернулась в дом.
Потыкала вилкой картошку, слила воду, а кастрюльку, предварительно сняв крышку, вынесла остывать в сени.
Вытащила из-под кровати большой фибровый чемодан, совсем новый, купленный давным-давно неизвестно с какой целью, потому что дальше райцентра она никогда никуда не ездила. Открыла его, немного постояла в раздумье, достала из шкафа новехонькие валенки, пахнущие нафталином и положила внутрь чемодана.
Потом положила туда же "болоневый" плащ ядовито-зеленого цвета с золотыми пуговицами, купленный когда-то "на выход". Давно вышедший из моды, но тоже ни разу не надеванный - как-то не представился подходящий случай для "выхода". Добавила шмат сала, который побольше, вязанку чеснока, оторвав от неё одну головку, две катушки ниток - черные и белые, ещё кое-что из одежды и так, кое-что по мелочам.
Взяла в руки фотографию матери в рамочке, долго на неё смотрела, поцеловала и тоже положила в чемодан.
Опять что-то прикинув, достала из шкафчика непочатую бутылку "Столичной" и удобно пристроила её на самое дно.
Отдельно в рюкзак сложила: второй шмат сала, который поменьше, головку чеснока, картошку, с десяток яиц, чистое полотенце и зубную щетку с пастой, вещь очень необходимую, потому что, несмотря на возраст, все зубы у Виолетты Осиповны были как новенькие.
Потом сбегала к соседке - предупредила, что уезжает на пару дней и попросила присмотреть за хозяйством.
Задала корма скотине, надела чистое платье, сверху толстую теплую кофту собственной вязки, на ноги поверх чулок надела шерстяные носки и новенькие китайские кеды, тоже прибереженные "на выход".
Вытащила из потайного места все свои сбережения, спрятала за пазуху, сочтя это место для старухи самым надежным, вскинула на спину рюкзак, взяла в одну руку чемодан в другую - бидон с капустой.
В дверях остановилась, повернулась, в пояс поклонилась собственному дому и зашагала в Сельсовет.
* * *
Игнат докурил трубку, прибрал её обратно в сапог и теперь, как могло показаться со стороны, просто сидел, полуприкрыв глаза.
На самом деле он не просто сидел - шаман "сканировал" пространство.
Он, конечно, не знал научного определения своих действий, он вообще не знал умных слов - зато знал нечто другое, нечто такое, что вообще не поддается определению в словах. Его знания были такими древними, что уходили корнями в те далекие времена, когда слов ещё было. Они уходили корнями в Исток.
То, что он делал сейчас, строго говоря, было даже не действие, скорее это было состояние, одно из многих состояний человека, обладающего Знанием.
Постепенно расширяя своё со-Знание, Игнат сначала просканировал поляну, потом вышел за её пределы, и, как чуткий зверь, начал углубляться в лес, считывая каждый куст, каждую травинку, каждую букашку, расширяя круг, центром которого был он сам.
Не найдя ничего подозрительного или необычного, Игнат расслабился, непростительно увлекся и потерял бдительность.