Незнамо почему, но именно эти строки вспыхнули у него в голове, когда он, проходя по коридору, остановился у приоткрытой двери и увидал её. Она, с грациозностью королевы, гладила шторы. Их было множество, столько сколько окон в школе, занимавшей двухэтажную усадьбу на Каменном острове.
Когда-то эту усадьбу занимала княгиня, а теперь в ней учились ребятишки.
Учились рисовать, видеть прекрасное в окружающем их мире.
Он же служил при школе истопником. Дарил, как сам шутил над собой, тепло людям. Но, что удивительно, несмотря на широту своей всеобъемлющей души, ему всегда было зябко. Холод пришёл вместе с осознанием своего возраста. Возраста, по достижению которого говорят:
- Такого проще пристрелить, нежели ждать когда он "уйдёт в мир иной".
Поэтому он и старался никому не показываться на глаза. Может, забудут о нём, а к теплу, которое он дарил, люди привыкнут, как привыкают ко всему хорошему?
Только тогда, когда в школе затихал гвалт ребятни, и прекращались звуки шагов вечно спешащих куда-то преподавателей, он покидал свой закуток и, постоянно прислушиваясь, входил на этажи усадьбы. Ему, так же как и ребятишкам, хотелось соприкоснуться с прекрасным, вглядеться подслеповатым взглядом на творения юных дарований, почувствовать себя частичкой мира, в котором ещё жил.
Но наступали летние каникулы. Школа погружалась в тишину классов, коридоров и лестничных пролётов. Он входил в усадьбу безбоязненно и бродил из класса в класс, наслаждаясь тем, что оставили дарования до будущей осени, а может и навсегда.
Зачем им таскать с собой то, что и так, каждый день, встречается на их пути?
В день, когда Питерское лето наполнило природу очередным дождём, он затопил котёл, чтобы в школе не ощущалась сырость, и вошёл под её молчаливые своды. Он любил эти мгновения. Они доставляли ему радость. Ту, которая приносила одухотворение, вселяя в душу покой от бесконечно бурлящей в непонятном ритме жизни.
Переходя из класса в класс, он подолгу останавливался у картин и рассматривал их так, будто видел впервые. В его воображении появлялась детская рука держащая кисть, которой художник наносил мазки на холсте. Эти мазки сливались между собой, образуя то, что хотел донести до сознания зрителя волшебник. Тот, которому было подвластно пробудить в любом чувство прекрасное, доброе, вечное.
Выйдя в коридор, неслышно подойдя к очередной приоткрытой двери, он почувствовал лёгкое волнение. За дверью кто-то был. Звуки шевеления и тихого дыхания донеслись до него, побудив остановится.
- Кто бы это мог быть? - пронеслось у него в голове.
Но ответа не находил. Воскресный день исключал присутствие кого бы то ни было.
Ни любопытства, ни страха, ни самой маленькой тревоги он не испытывал. Может быть интерес?
Сделав ещё шаг, он остановился, скрываемый сумерком коридора, напротив приоткрытой двери. В классе, почти беззвучно, находилась женщина и гладила шторы. И было в её движениях столько грациозности, что от осознания происходящего возникло только одно - королева!
Её спина, стройная, приталенная платьем.
Её светлые волосы, ниспадающие с плеч, мерно раскачивались в такт движениям.
Руки, поправляющие штору, когда надо было продвинуть её на столе, были словно выточены из мрамора. Такие руки он видел только у греческих богинь стоящих в классе скульптурного мастерства.
Узкие бёдра, стройные ноги, туфельки на невысоких каблучках.
Боже! До чего же она была прекрасна!
Женщина замерла на миг, как бы прислушиваясь. Она почувствовала чьё-то присутствие. Ощутила взгляд на себе и никак не могла понять - действительно на неё смотрят или ей это кажется. Оглянулась.
В коридоре стоял мужчина и разглядывал её.
Сначала он испугался своего присутствия и того, за каким занятием его застали. Сделал шаг назад и тут же пожалел об этом. То, что он увидел, очаровало.
Женщина выпрямилась в полуобороте и глядела на него без тревоги в глазах.
Но что это были за глаза?!.
Такие глаза он видел только у прекрасной Ферроньеры, кисти Леонардо да Винчи . Что либо сказать о них было невозможно. Они манили, понуждали подойти и заглянуть в прелесть, скрываемую чуть приспущенными веками.
Высоки лоб, стройненький носик позаимственный с портрета великого мастера...
Чуть припухшие губы приоткрытого ротика...
Плавной округлости подбородок...
Всё это обрамлялось ниспадающими волнистыми волосами, светящимися в ауре настенного светильника. Как будто матерь божия нежданно объявилась среди картин, развешенных по стенам класса.
- Вы кто? - невольно вырвалось у истопника.
- Оксана. Я шторы глажу. Закончу и буду развешивать. А вы?
- Герасим. Истопник местный. Дарю тепло всем, кому его не хватает.
- И мне сможете подарить?
- Только пожелайте, и вам будет жарко от моих возможностей.
- Даже так? А что вы ещё можете?
- Могу напоить вас чаем. Только из пакетика. Чтобы заваривать его в чайнике, у меня терпения не хватает.
- Вы всегда такой нетерпеливый?
- Наверное, всегда. Не терплю, когда ходят "вокруг и около". В человеке должна быть определённость. Каждый должен знать, чего он хочет.
- И вы знаете?
- Знаю.
- И что?
- Я знаю, что вы прекрасны как мо́на Ли́за. И больше ничего знать не хочу. По крайне мере здесь и сейчас.
- Скажите, а кто позволил так говорить незнакомой для вас женщине? Я и обидеться могу.
- Обижайтесь. Но я должен сказать всё, какое впечатление вы произвели на меня.
- Однако отчаянно. Но давайте продолжим разговор за чаем. Посмотрим, какой вы на деле. Надоело от мужчин слышать слова, которым они не отдают отчёта.
Они сидели и пили чай "из пакетика". Он смотрел на нее, и горечь обиды сжигало его сердце:
- Ну почему ты встретилась мне только сейчас. Случилось бы это лет сорок назад.
- Сорок лет назад меня ещё на свете не было...
Поздно вечером, когда королева закончила работу и ушла, он потушил свет по всей школе, запер двери и слова есенинского стиха проложили ему путь к последнему пристанищу на этот день: