В прошедшую субботу мы с женой были в гостях у её родственника дяди Юры. В молодости, при Советской власти, он за тунеядство был выслан на Север, прожил там год и вернулся в Москву. Других подробностей о его жизни жена не знала, что не помешало нам провести в его обществе приятный вечер. Это был невысокий, седой, обаятельный человек. На левой руке он носил старые часы "Победа", на правой металлический браслет - цепочка с пластинкой. Концы брюк заправлял в носки, словно собирался кататься на велосипеде. Я думаю, ему было всё равно, что подумают о нём люди. Посидели мы у него часа два, поговорили, так сказать, отдали визит вежливости. Уходя, жена попросила для меня ещё одну рюмочку "на посошок".
- Мне водки не жалко, - лукаво улыбаясь, сказал дядя Юра, - но пусть твой муж ответит на вопрос. Нет ли у него склонности к исповедям? А то в моей жизни случилась одна история, после которой я сделался верующим. И всё из-за выпитой моим другом, лишней рюмки.
И дядя Юра рассказал удивительную историю.
- А с чего началась исповедь? - стал вспоминать он, - Мне исполнилось тридцать четыре года. Отмечал я день рождения вдвоём с лучшим другом Александром Санитаровым. И всё сначала было хорошо. Шутили, смеялись. Я стал сетовать, что хотел бы как можно дольше не слышать об этом числе, тридцать четыре. Нравилось мне всем говорить, что у меня возраст Христа. Тут Сашка не выдержал и сказал, что ждёт, не дождётся, когда ему столько исполнится. Ему, видите ли, какая-то бабка сказала, что в тридцать три года он погибнет и он ей поверил. После этого хватил он лишнюю рюмку и понеслось.
- Помнишь, Юра, мы были молоды, - глядя мне в глаза начал Саня, - Не боялись ни жары, ни холода. Я сегодня всю ночь дрожал, как осиновый лист. Тридцать три года приближается.
- Неужели ты старухе веришь? - пытался я привести его в чувство.
- Поверил, не поверил, какая разница. Есть повод оглянуться, задуматься, посмотреть, что сделано. Тридцать три года - не малый срок. Люди к этим годам горы сворачивали. А я? Что я сделал? Сына не родил, дерево не посадил, дом не построил. Но главное - и другим не дал всего этого сделать. Мешал! Людям мешал и себе мешал. Ленился. Как я жалел себя и как ленился! Так, будто времени бездна, а глянь, - оно всё и вышло. И ведь точно знаю, что буду так причитать. Пусть не в тридцать три, так в девяносто. Но всё случится точно так же неожиданно. Как раз соберёшься жить, а время твоё раз и кончится. Зачем же я так глупо живу, почему ленюсь, жалею себя, не развиваюсь, - зная обо всём этом? Чем я занят? Пью водку, развратничаю. Лечу болезни, приобретённые от пьянства и разврата, чтобы снова пить и развратничать? Где был мой разум? Где был мой ангел хранитель? Почему не ткнул меня мордой в грязь, не одёрнул, не заставил задуматься? Хотя сам себя обманываю. И мордой в грязь сколько раз он меня тыкал. И одёргивал. Всё безуспешно. Свинья, как говорится, всегда грязь найдёт. Да чем же я тогда оправдаюсь? Друзьями! Друзья у меня хорошие, порядочные люди. Вы меня за уши из грязи тянули к свету. Возвращали на дорогу, ведущую к правильной жизни. Но в этом моей заслуги нет. И в том, что меня любили честные, настоящие женщины, тоже моей заслуги нет. Наоборот - одна вина перед ними. Мне давали возможность доказать всем и прежде всего самому себе, что я годен на что-то, давали возможность для подвига. Я позорно от всех этих возможностей уклонялся. Всякий раз выбирал скользкую, но широкую дорогу. Чем оправдаюсь? Я боюсь настоящих, искренних чувств. Не верю в любовь, не верю в Бога. Создаю себе повсюду кумиров, на которых молюсь, которым служу. При этом ругаю Бога, в которого не верю. Ругаю покойных родителей, которые меня пустили на свет, кормили, учили, в люди вывели. Чем оправдаюсь? Разве что - не убивал? Вру! Обманываю! Убивал! Ленка сказала: "Пойду на аборт". Я промолчал. Решилась, ну что же, так тому и быть. А что это, как не убийство? Скажи я ей хоть слово, и мой ребёнок, кровь от крови, плоть от плоти был бы жив. Бегал бы по зелёной траве, радовал бы меня звонким смехом. А теперь его нет и виной тому я. Прелюбодействовал как мог и сколько мог. Нисколько этим не огорчаясь. Крал, но и на это какие-то оправдания всегда находились. Наговаривал на друзей своих всякую мерзость, хуже бабы сплетницы с чёрным языком. Чернил всех, почём зря. И конечно желал и их жён, и всего того, что они имели. Завидовал, объедался, обпивался, ленился, унывал, прекословил, не слушал никого, клеветал, осуждал, себя любил. Всё тащил под себя и руками, и ногами. Лгал! Как без этого? Минуты не проходило, чтобы не солгать. Лгал без нужды, без удовольствия. Просто лгал. Бывало, для смеха, остановишь прохожего и скажешь: "Не ходите туда. Опасная зона, всё огорожено". Посмеёшься над людским легковерием, а потом спросишь себя: "Зачем?". Нет ответа. Был ненавистником. Злоба клокотала во мне, как вода в кране.
- Тебя послушать, на Земле нет человека страшнее тебя, - пытался я его успокоить.
- Так и есть, - убеждённо твердил Саня, - Ты мне, Юра, лучше скажи, почему мы так измельчали к тридцати годам? Вспомни, какими мы были в двадцать! Сколько было высоких дум, сколько было стремлений. Почему мы так низко пали? Тебе не страшно? Мне страшно. Хуже всего то, что если не умру в тридцать три, как предсказала мне старуха, я не сделаюсь другим, не изменюсь, Буду тем же приспособленцем и сволочью, которым являюсь сейчас.
- К чему тогда все эти слова? - не выдержал я.
- В двадцать лет я не поверил бы, что человек может быть так жалок. Тридцать лет - это ж самый расцвет. Только б дерзать, только б за звёздами прыгать и срывать их с небес. А мы с тобой как старики столетние. Не то, что звезду с неба, но и яблоко с ветки похитить уже не в силах. Что случилось? Да, любили себя, может быть чрезмерно. Но это же не преступление. Возможно, слишком рано уверились в том, что мы победители на этом жизненном пиру и ещё до сражения стали праздновать победу? Да, мы не берегли себя, не жалели. Десять лет не вставали из-за праздничного стола. А в двадцать лет клялись друг другу, что не щадя живота своего, будем ставить перед собой заведомо недостижимые высокие цели. Стремиться к ним. Всё для того, чтобы изменить мир к лучшему. А что теперь? Остались лишь три желания: набить брюхо, напиться и соблазнить женщину. И всё! Никаких стремлений, ни веры в лучшее. Ничего! Между тем, в тайне, я думаю о себе хорошо. "Чемодан в Рай" собираю. А куда же ещё мне, такому хорошему? Только туда. Косноязычные, безграмотные, чёрствые к чужой боли - это мы, это я. Злорадный, похотливый, в душе неисправимый вор, блудник, обманщик и убийца. А какие мысли мне в голову лезли! Я в своих грязных мечтах желал жену твою, Валентину, желал смерти твоей.
- Ну, а это-то зачем? - опешил я от такого признания.
- А как же при тебе живом мне до жены твоей добраться? В злые минуты, бывало, я так бесился на неё, что просто места себе не находил.
- Да было ли это? Не наговариваешь ли ты на себя?
- Было-было. Знал, что и помыслить об этом нельзя, вот сатана меня и искушал сладостными видениями. Запретный плод сладок.
- Не пойми меня неправильно, но я тебе друг и между нами не может быть секретов и недомолвок. Я совсем не против, если ты приударишь за моей женой. Мы с ней в браке десять лет и порядком надоели друг другу. Знаешь, мне даже будет спокойней, если она будет с тобой в минуты досуга, а не с каким-нибудь залётным молокососом, возможно неизлечимо больным.
- Я тебе о своём падении говорю. Жалуюсь. А ты меня всё дальше и дальше в болото толкаешь. Ты мне друг или враг? Не предлагай мне ничего низменного.
- А может, так и надо, чтобы мы ушли без следа, ни плохого, ни хорошего после себя на земле не оставив? - отчаявшись утешить друга, сказал я.
- Нет. Так не надо. Во-первых, страшно уйти, не оставив следа. А во-вторых, если бы все рассуждали, как ты, - мы бы до сих пор в пещерах жили. Если бы кто-то нам не строил дома, больницы, не рожал, не учил, не лечил. И сами мы должны попытаться всё сделать для того, чтобы уходя не только память, но и что-то вещественное после себя оставить. Дерево, сад, рощу.
- Слишком серьёзный и грустный получается у нас разговор.
- Это неплохо. Я всю жизнь только несерьёзные и весёлые разговоры разговаривал. А тут, вдруг, захотелось один раз и о вечном вспомнить. Если я тебе своим нытьём опротивел, то я, пожалуй, пойду. Ты уж прости меня, что я ввёл тебя в минорный настрой. Я в душе смеялся над бабкиными пророчествами. Даже использовал их в своих подлых целях. Когда возник у нас с Леной серьёзный разговор о ребёнке, я ей рассказал про бабкино предсказание и сказал, что не хочу её ставить под удар. Вдруг бабка права, останеться вдовой с ребёнком на руках. И она меня поняла. Почему я Лену не берёг? Почему с самым близким и дорогим мне человеком я поступал так, как нельзя поступать даже со злой собакой? Если я не хотел, чтобы она рожала, зачем делал всё, что бы она забеременела? Какая-то детская, глупая, ничем не оправданная беспечность. Она думала, что я хочу ребёнка, её можно понять. И на аборт её я отправил, не сама же она пошла. Кто же из нас главный виновник, убийца ребёнка? Я. Только я. До сих пор не могу забыть, какой она стала после аборта. Под глазами чёрные тени, вся бледная, как сама смерть. Я не мог без слёз на неё смотреть. И при этом ни слова осуждения. Случившегося не изменить, но сейчас я думаю, ослушайся она меня и у меня был бы наследник, моя кровиночка. Может быть, он сделал бы добрые, хорошие дела, на которые сил у меня не хватило. Может, дал бы миру свет и тепло, поразил бы всех красивым голосом или другим талантом. Возглавил бы наш авангард! Передовую часть общества, ведущую народ к свежему воздуху, чистой воде и мягкому хлебу.
Лена мне снилась с сыном на руках, с моим не родившимся сыном. Во сне они светились и были необыкновенно красивы. Зачем я морочил ей голову, мучил, говорил, что люблю. Оказывается, не любил ни её, ни себя. Жил... Нет, не жил. Ублажал брюхо, тешил похоть, - это не жизнь. Это позор для человека, имеющего бессмертную душу. Потратил я бесценный дар на мишуру, на искусственный дождь из блёсток. На то, на что не стоило бы тратить её. Ты улыбаешься, глядя на меня и думаешь, что во мне говорит водка. Плевать, думай что хочешь. А мне надо торопиться. Торопиться делать добрые дела, что-то важное, полезное. А иначе окончательно опоздаю.
Вот подумал, как я жил, и стыдно стало. Разменял себя на пустое, мизерное, недостойное. Мне бы учиться, совершенствоваться, воспитывать себя. А я, как будто бы нарочно, всё делал для того, чтобы о главном своём предназначении и не задумываться, и не вспоминать. Мне бы что-то хорошее потомкам оставить, а то скажут, жил хуже скотины. Жрал, спал, спаривался для удовольствия. И - всё! Ни светлой мысли, ни подвига, ничего после себя не оставил. Скажут в сердцах, что же это был за человек? Спросят, зачем он на свет народился? Человек, он на земле не вечен. Надо жить правильно, искренно, не грешить. Всё это понимаю и ничего с собой поделать не могу. Понравилась твоя жена и ничего с собой не могу поделать. Сначала эта мысль меня забавляла, затем огорчала. Потом я стал думать о том. Как было бы хорошо, если бы тебя рядом с ней не было. Уехал бы ты куда-нибудь далеко. А потом мне этого стало мало. Ты уехал, а я к ней. Всё равно подлец. Подлецом себя считать не хотелось. Поэтому в мечтах ты у меня умирал. Твоей смерти стал желать, понимаешь? - крикнул Саня и, схватив свою зимнюю шапку, убежал, хлопнув дверью.
"Чего он себя мучает так? - думал я, оставшись один, - Я с его женой Ленкой сплю второй год подряд и ничего подобного мне в голову не лезет. Покаяться, поплакаться. Нервишки у Сани шалят. А не дурно бы было, если бы старуха не солгала и с ним случился несчастный случай. Встречался бы с Ленкой в открытую, не лазили бы, скрываясь, по гостиничным номерам". И Господь, услышав его исповедь, смилостивился над Саней. В тридцать три года он попал в страшную аварию, из которой вышел без единой царапины. А мы с его женой Ленкой, не покаевшиеся грешники, в тот же год поехали на экскурсию и покалечились там. Автобус ночью остановился на дороге, чтобы экскурсанты могли справить нужду. Водитель сказал: "Мальчики налево, девочки направо". А там, оказывается, был косогор, почти пропасть. Мы только вышли из автобуса, только шагнули в сторону, сразу и покатились кубарем. Ленка обе ноги сломала, я вывихнул плечо, после чего крестился и в церковь теперь хожу регулярно. А виной всему лишняя рюмка, выпитая моим другом.