Молодую жену Тамару Юрий Онуфриевич Коржиков ни к кому не ревновал. Но вот в понедельник её до дома подвёз на машине кудрявый молодой человек. И спокойствие Юрия Онуфриевича оставило, на сердце лёг тяжёлый камень.
Промаявшись остаток дня, он, наконец, решился. Уже ложась в постель, поинтересовался:
- Кто это прямо к подъезду тебя подбросил?
- Наш новый директор, Григорий Алексеевич, - равнодушно ответила супруга, устраиваясь у мужа на груди.
- Директор? Сколько ж ему лет?
- Тридцать три года.
- Вот времена, вот нравы. Раньше у нас директорами были старики семидесяти-восьмидесяти лет. Последнему, помнится, было шестьдесят, когда его со скандалом выгнали. А тут молодого назначили. Он же себе из секретарш и лаборанток целый гарем заведёт.
- По себе судишь, - рассердилась жена и отвернулась, давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Юрий Онуфриевич с Тамарой работали в одном институте. Она ему всегда нравилась, но никаких планов насчёт неё он не строил. Слишком велика была разница в возрасте, двадцать пять лет. Но судьба распорядилась так, что стали они мужем и женой. А случилось вот что. Сын Юрия Онуфриевича Игорь заехал к отцу на работу, увидел красивую девушку, влюбился и стал за ней ухаживать. Дошло до того, что Тамара переехала к ним в большую трёхкомнатную квартиру на Проспект Мира и стала жить с Игорем, как жена с мужем. Но это длилось недолго. Не заладилась у них совместная жизнь. Слишком разными были людьми. Тамара по природе замкнутая, малоразговорчивая. А Игорь - непоседа, любитель весёлых, шумных компаний, заводила. Стал он дома не ночевать, ударился в загулы. Когда отец сказал сыну, что он ведёт себя непорядочно по отношению к доверившейся ему девушке, тот ему ответил: "Она мне не жена. Не гоню, пусть за это скажет спасибо". Вышло так, что Тамара слышала разговор, и попросила Юрия Онуфриевича помочь ей с собранными вещами добраться до дома. Так он в первый раз оказался в этой коммунальной квартире. Тогда ещё и не думал, что придётся в ней жить. Затем Тамара просила его заменить шпингалет на оконной раме, помочь заклеить малярным скотчем окно. Сделать другие, мелкие хозяйственные дела. И так шаг за шагом. За чашечкой чая в длинные зимние вечера, за неспешными разговорами, он и сам не заметил, как влюбился и сделал Тамаре предложение выйти за него замуж. Девушка, к его радости, предложение приняла. Но жить "молодожёнам" пришлось не в просторной квартире на Проспекте Мира, а в маленькой, девятиметровой комнатке коммунальной квартиры на Рабочем посёлке. С беспокойными соседями и бытовыми неудобствами.
Женившись на молоденькой, надо было как-то зарабатывать, зарплаты научного сотрудника на жизнь не хватало. Коржиков вспомнил, что в своё время два года проучился в Суриковском художественном училище. Он уволился из института, приобрёл этюдник, бумагу, краски и вышел на Арбат. Стал рисовать портреты прохожих и хорошо на этом зарабатывать.
Появилось много новых знакомых. Приятели звали пива выпить. Женщины предлагали прогуляться. Он не соблазнялся и вот, за верность чем жена ему отплатила.
"Ох, тяжело быть старым влюблённым мужем молодой, красивой девушки", - размышлял Коржиков, - "Сколько через это страданий". Невидимое жало вонзилось в его сердце и зудело, не давая успокоиться.
На ум лезли стихи:
Если женщина изменит
Я о ней грустить не буду.
Закурю я сигарету
И о женщине забуду
Но забыть не получалось. Всю жизнь он прожил, не влюбляясь, не мучаясь сомнениями, не переживая. Полюбил на старости лет и узнал, что такое муки ревности.
Во вторник, как только Тамара ушла на работу, Юрий Онуфриевич подошёл к зеркалу, висевшему в их крохотной комнатке и принялся рассматривать своё отражение. "Волос на голове уже нет, но зубы целы, крепкие как орешки. Свои, не вставные. А у сверстников, в лучшем случае, искусственные, а в худшем, дырка во рту. Телосложение атлетическое. Не всякий молодой человек может таким похвастаться. Но годы есть годы. Жену можно понять".
Коржиков снял со стены копию картины Лукаса Кранаха Старшего "Влюблённый старик", висевшую рядом с зеркалом и спрятал её за диван, стоящий у стены. В своё время, когда Юрий Онуфриевич был уверен в себе, он приобрёл и повесил эту картину на стену в качестве самоиронии. Теперь ему было не до смеха.
На Арбат он в этот день не пошёл. Нельзя полноценно работать, когда на душе кошки скребут, а халтурить он не умел. Но на улицу он вышел. Дошёл до ближайшего ларька у железнодорожной станции, купил литровую бутылку водки и вернулся домой. Пить в одиночку он не привык. Спрятав бутылку во внутренний карман пиджака, направился к соседу.
Заглянул к Владимиру Серафимовичу Калачову, полковнику в отставке, работавшему дворником. Тот наотрез отказался от водки и угостил гостя чаем с вареньем. При этом не забыв поинтересоваться, отчего тот такой смурной.
Коржиков рассказал, что не в духе из-за того, что жену вчера подвёз домой молодой директор института. Бывший замполит сразу ухватил суть дела.
- Можешь, как Позднышев, герой повести Льва Толстого "Крейцерова соната" только за одно подозрение убить её, - отхлёбывая из кружки горячий чай, рассуждал Калачов. - Но лично во мне нет звериного чувства ревности, несущего в себе страдания и толкающего на преступление. Я давно умерил внебрачные связи. Да и брачные половые сношения тоже.
- Как же это тебе удалось?
- Очень просто, мой друг. Человек в нашем возрасте должен вести естественный образ жизни. Не упиваться, не объедаться, не избегать физического труда. Ты думаешь, из нужды я на старости лет в дворники подался? Нет. Пошёл я двор убирать для того, чтобы как можно дольше пребывать в хорошей физической форме. Намахаешься летом метлой, зимой лопатой да скребком, - станет не до баб, до постели б скорее добраться. А главный секрет моего воздержания - я даже в мыслях не допускаю возможности соития с чужими жёнами и своей собственной. И мне кажется, неправильно мы делаем, что придаём большое значение плотской любви. Следовало бы воспринимать её, как унизительное для человека, скотское, состояние. Но при этом за измену мужу государство должно наказывать неверную жену, как за уголовное преступление. Это моё с годами выношенное и выстраданное убеждение. Вот тогда и будет в стране порядок. Да-да, ты не ослышался, давать изменницам срока. Посидит такая на нарах три, а лучше пять лет. Может, тогда задумается: "А стоило ли из-за этого изменять?". А то что же получается? У нас измена мужу воспевается в песнях, романтизируется. На эту тему сочиняются стихи. Измена представляется, как возвышенная игра чувств. А ведь это всего-навсего обычное предательство. Не зря в советской армии, если офицер разводился, то его или гнали взашей, или не давали очередного звания за его половую распущенность.
- Ты всё-таки и про мужские измены вспомнил.
- А как же, наш брат тоже не святой. Изменил жене, залазь на нары. Поразмышляй над своим поведением.
- Архаизмом попахивают твои слова. Каменным веком. Всё это далеко от реальностей сегодняшнего дня.
- Не хочешь воспринимать умных, спасительных для человечества, идей, тебе же хуже, - обидевшись, замкнулся Владимир Серафимович.
Коржиков поблагодарил за чай и поплёлся к Серёге Пожалостину.
Сергей, работавший когда-то врачом в поликлинике, теперь по будням торговал на автомобильном рынке запчастями. А по выходным пропадал на рыбалке. О чём красноречиво говорили многочисленные фотографии, развешанные по стенам. На них счастливый рыболов красовался с очередной пойманной большой рыбой.
Пожалостин так же от водки отказался. Он собирался на работу. На авторынке понедельник выходной и бывший врач вчера с приятелями хорошенько назюзюкался. Поэтому на водку глаза у него не смотрели. Обошлись тоже чаем.
- Жену я на работу не пускаю, - пододвигая Коржикову тарелку с овсяным печеньем, излагал философию своей семейной жизни Сергей. - Пусть дома сидит, за детьми смотрит. Вон, у меня их сколько. На работе, на любой, я это знаю по своему опыту, к хорошенькой бабёнке всегда кто-то клеится. И какой бы строгий нрав у неё не был, слабая женская натура поддастся на уговоры. Сначала разрешит поцеловать себе ручку, затем привыкнет к товарищеским в кавычках поглаживаниям по спине. А там, не успеет заметить, как окажется беременной. Нет, лучший способ предохранить жену от измен, - не соблазнять. Домашнее хозяйство, быт, - это та крепость для нравственной женщины, за которой она всегда может спрятаться и сохранить верность мужу. Согласен, сосед?
Не дав "соседу" ответить, жена Пожалостина, Лариса, бесцеремонно уселась на колени к Юрию Онуфриевичу и обняв его рукой за шею, сказала мужу:
- Я тебе при свидетеле говорю. Хватит рыбачить! Четверо детей и все не от тебя!
Коржиков пригляделся. Лариса была хоть и не молода, но ещё красива, весела. И дети, бегавшие вокруг круглого стола, за которым они сидели, были не похожи на отца.
- Она шутит, - попытался оправдаться Пожалостин. - Моя не такая, как твоя.
"И этот уже знает", - мелькнуло в голове у Юрия Онуфриевича.
Он ссадил с колен Ларису и, выйдя в коридор, поплёлся на общую кухню.
За огромным столом, стоявшим в центре кухни, трое молодых людей играли в домино. Коржиков извлёк из-за пазухи литровую бутылку "Московской особой".
Игра сразу закончилась. Игроки записали счёт, убрали костяшки. На столе появились стопки, чёрный хлеб и порезанные солёные огурцы.
Через какие-то десять минут всё было готово для дружеской попойки.
- Да брось ты печальные думы, - сказал ему Максим Иванов, монтировщик из Малого театра, - мы видели, как твою стрекозу Томку к подъезду хмырь на машине подвёз. Ничего уже не стесняются современные хозяева жизни. Я хочу, чтобы ты знал. Мы много чего видим, но среди нас нет злопыхателей. Правду я говорю?
- Да-да, - охотно подтвердили Семён с Петькой.
- Что там у вас, как, - продолжал Иванов, - это вы уж разбирайтесь сами. Ты к нам пришёл, как человек. И мы тебя встретили, как люди. Так я говорю?
- Так, - согласился Юрий Онуфриевич.
- А раз так, тогда разливай, - предложил разом повеселевший Максим.
Коржиков разлил водку по стопкам. Выпили, закусили. Он сразу налил по второй. Снова выпили, закусили и Иванов сказал:
- Понимаю, что у тебя на душе кошки скребут. Но ты не гони. Давай посидим, поговорим.
- И то правда, - защебетал Семён Мокроусов, - Сразу видно настоящего художника. Простой человек с поллитрой бы пришёл, а Онуфриевич думает о коллективе, чтобы живительного напитка всем хватило.
- Цыц! - прикрикнул на него Максим и, обращаясь к Коржикову, с состраданием в голосе поинтересовался, - кто он, не узнавал?
- Тамарка говорит, новый директор, - упавшим голосом ответил Юрий Онуфриевич.
- Это к бабке не ходи, он её турзучит, - заверил всех захмелевший Петька Петухов, - ты, Онуфрич, шибко не огорчайся. Мы здесь все такие. Как говорится, милости просим в наше общество рогоносцев. Меня моя, перед тем, как лечь под Валерку Купцова, мороженым палтусом по морде била. Кричала, что я алкоголик и не могу приласкать её, как это делал в первый год после свадьбы. Нашла, что вспомнить.
- А может, и не спала она с директором, - успокоил было Коржикова Мокроусов, - Накинулись на человека. Может, этот директор её чисто по-человечески подвёз. Может же такое быть. Хотя, если честно... Прости, Онуфрич, но под директора института любая ляжет. Даже такая честная, как твоя. Сам понимаешь, с руководством шутки плохи. Не ублажишь его, выгонит с работы. Придерётся, гад, к какой-нибудь мелочи. К какому-нибудь пустяку. Из мухи раздует слона и уволит. Это в его власти.
Юрий Онуфриевич уже пожалел, что разоткровенничался. Он ещё какое-то время, для приличия, посидел с собутыльниками, а затем, оставив им водку, ретировался в свою комнату, где и улёгся на сложенный диван.
Вспомнил, как в первый раз три года назад вышел на эту общую кухню.
За кухонным столом, за которым они только что пили водку, тогда сидела по пояс голая Лариса Пожалостина. В литровую банку она сцеживала молоко, не стесняясь соседей. Вокруг стола неспешно прогуливался её тесть, сошедший с ума. Из одежды на нём была лишь майка. Его гардероб тоже ни у кого из присутствующих на кухне протеста не вызывал. Под столом лежали три огромные дворовые собаки, которых привёл в квартиру дворник Владимир Серафимович. Собаки за ним бегали повсюду, как привязанные. Прогнать их ни у кого не хватало духу. Старухи, Тамаркина бабка Аксинья и тёща Калачова, Федора Егоровна, сплетничали. Егоровна рассказывала про зятя:
- Говорит, я полковник. Пьянь он, а не полковник. Ему девятого мая на параде надо было академию за собой вести, так он напился и его слушатели несли на носилках по Красной площади. Сам идти не мог. Ну, не стыдобища?
- Это, наверное, уже при Ельцине было. Раньше не позволили бы такое безобразие, - со знанием дела отвечала Тамаркина бабушка.
Словобрёх, Петька Петухов, тогда только что вернувшийся из тюрьмы, отвечал на назойливые вопросы Костика, старшего сына Пожалостина.
- А в тюрьме есть тихий час, как в детском саду? - интересовался Костик.
- Нет, - устало отвечал Петька.
- Здоровско. А масло на завтрак дают?
- Обязательно. И чёрную икру на масло мажут.
- Фу, какая гадость, - искренно возмущался Костик, понятия не имеющий о чёрной икре.
Мимо них, виляя задом, шла рыжая Янка, дочь Калачова.
- Привет, - поздоровался с ней Петька и поинтересовался, - Ну что, нашла себе принца?
- Тридцать восемь мужиков уже в игноре, - остановившись, ответила девушка.
- Где? - не понял Петухов.
- Игнорировала. Все больны на голову. Всем только секса подавай.
- Ну, ты же у нас принцесса.
- Пусть в ноль три звонят, может, там им помогут. Или представительницам "древнейшей".
- Кто же тебе нужен?
- Я знаю, кто мне не нужен. Не нужны мне пионеры и пенсионеры.
- Янка, не задавайся, пойдём со мной.
- Ты не достоин моего внимания.
- Ты что забыла? У нас же с тобой было.
- Каждый мужчина достоин любви, но не каждый её достоин дважды.
Девушка ушла и больше никогда её Коржиков не видел. Её отец Владимир Серафимович, сказал, что Яна к кому-то переехала, с ним куда-то уехала, затерялась в огромной Москве. Родителям о себе не давала знать, а те её и не искали.
Исчезла из квартиры не только коварная девица Янка, но и собаки и старухи. Остались Костик и Лариса Пожалостины, Петька Петухов, работавший теперь в бригаде сопровождения. Гробы с покойниками носил из морга в транспорт и из транспорта в крематорий или на кладбище.
Юрию Онуфриевичу тогда показалось, что он попал в сумасшедший дом, где не сможет просуществовать и часа. Но со временем притерпелся и жил в этой квартире уже третий год.
За ужином Коржиков долго смотрел на жену, не вытерпел и спросил:
- Скажи честно, Тамара, ты мне с новым директором изменяешь?
- Не надо задавать мне глупые вопросы, - ответила Тамара, - Мне надо верить и меня надо любить. Подруги у меня. Одна девушкой родила в семнадцать лет. Парень запил, она его прогнала и с тех пор у неё никого. Ни одного мужика не было. В парикмахерской, в мужском зале работает. И - никого! Другая подруга сидит дома, растолстела. Ни в один прежний наряд не влезает. То худой была, сорок четвёртый размер носила, а сейчас у неё пятьдесят восьмой. Тоже без мужика. Я такая же. Хорошо, что ты меня пожалел, взял замуж. Я это ценю и счастье своё на интрижку не променяю. Брось переживать и повесь на место картину Кранаха.
Юрий Онуфриевич поцеловал Тамару и положил свою голову на её высокую грудь.