Аннотация: "Утилизация", "Ее психоматрица" и "Татуировка" основательно переработанные Лейн
Все три миниатюры были каким-то совершенно чудесным образом приведены в божеский вид. И сделала это Лейн. За что ей огроменное спасибо. :)
Оригинальные ;) произведения этой девушки можно увидеть здесь:
http://zhurnal.lib.ru/l/lejn/
Утилизация
(с) Фанг Илтмарский
Кладбище давно утратило свой официальный статус, лет десять уже, или около того, но люди всё хоронили здесь своих почивших родственников. Знаки-запреты? Разумеется, видели. На одном даже выступила черная сыпь ружейного выстрела. Но люди продолжали хоронить там, где им было удобнее.
Да, существовали крематории. Огромные печи, сжигающие человеческую плоть в считанные секунды, оставляющие лишь жалкую горстку пепла. Только слабое это утешение - видеть своего дедушку в вазочке на комоде, верно?
Ну, и традиция опять же. Многим нравилось выбираться на Родительский день за город, посидеть на лавочке, помянуть усопшего добрым словом, выровнять оградку, заменить фотографию... А на Троицу можно подсеять цветов на могилку, - чтобы зазеленела сочным изумрудом среди заросших пастушьей сумкой и полынью неухоженных безымянных холмиков. А если ты сирота и у тебя никого нет - можно просто заглянуть в это царство ржавых постаментов и истлевших фотокарточек. Ощутить родство земли и человека. Бренной плоти и нетленного чернозема.
Но всё течёт, всё меняется...И город, жадной разбухшей амёбой, дотянулся-таки своими щупальцами и сюда. Обитель вечного покоя вдруг оказалась в опасном соседстве с источником бойкой жизни. Кто победил? Нетрудно догадаться... Да и борьбы-то, как таковой, не было. Сначала повесили знаки-запреты. Потом конторам, даже "черным", вынесли последнее предупреждение. И, наконец, прозвучал приговор. Короткий и безнадёжный, как выстрел. Утилизация.
Я присел у слабенького костерка, осторожно подобрав края длинного пальто. Ночь выдалась промозглой и звездной. Редкость для этого времени года. За оградкой, похрустывая целлофаном, бродил черный пес, рылся в мусоре оставленном Последними Посетителями. Им не разрешили забрать тела. Это слишком накладно. У нас ведь сейчас век рециркуляции, и ничего не должно пропадать даром. Ничему не позволят гнить в земле без толку! Вот она, истинная правда. А то, что городу нужно место - это вранье. Политкорректное словоблудие...
Я скрутил пучок сухой травы, подбросил в огонь. Трещит и тепло дает - хорошо. Под боком - здоровенная охапка высохших будылей. Ночь длинная... Я поежился, пробрало отчего-то ознобом. Слабый свет костра на мгновение выхватил из тьмы старую желтую табличку - выцведшая на солнце пластмасса, нечёткое от стрости и непогоды изображение Но мне не нужна была фотография. Я и так помнил черты ее лица. Лиза, моя Лиза - совсем еще молоденькая, не то что я теперь... старая развалина, рухлядь.
Золотистая пробка отправилась в огонь следом за очередным пучком травы. Горлышко бутылки стукалось о край стакана, тоскливым колокольчиком вызванивало в ноябрьской тишине. До краёв, до краёв...Горечь водки смешалась с горечью слез. Спазмом свело глотку, под кадыком - тугой комок. Какая гадость... Резко выдохнув швырнул стакан в собаку. Шуршание в куче мусора стихло, послышалось удивленное сопение. Принюхивается, песий сын...
Печальное очарование ночи рассыпалось звоном - под настойчивое верещание часов в кармане. Я поднялся с корточек, дрожащими руками вытащил платок и промокнул слезы. Постарался успокоиться, стиснул зубы. Спихнул кучу сухой травы в костер, поворошил, раззадоривая пламя. Совсем расхотелось дожидаться рассвета. Лучше сейчас, а то мало ли что...
Чуть ведь не смалодушничал, пришло вдруг в голову. Да-да, - покивал соглашаясь сам с собой. Расчехлил лопату, и замер... опять на глазах слёзы... Лиза, Лизонька... Какого же дьявола вся стали такими рациональными? Почему я должен это делать? Да ведь не могу, не могу я допустить... чтобы тебя... о, Господи!
Нет, не время. Воткнул лопату в землю и, тихо матерясь сквозь зубы, надавил, врезаясь в мягкую землю могильного холмика.
Ночь, слава Богу, длинная...
Ее психоматрица
(с) Сергей Дьяков ака Фанг Илтмарский
Она - прекрасна в бешенстве. Брызги статики играют на смуглой коже лица, бездонные провалы черных, неживых глаз, ураган мономолекулярных волос. Здесь постоянно ревет искусственная буря - словно в гигантской аэродинамической трубе, вихрем взметая облако бумажных обрывков - из бессолнечных глубин трущоб. И в центра - она, ослепительная в своей ярости.
Мое сердце - вывернутый лепестками наружу, сочащийся кровью комок плоти, располосованный отточенной бритвой боли - крест-накрест. Пальцы судорожно мнут шелк рубахи, стремительно темнеющей от липкой жидкости, что, с каждым ударом, выталкивает наружу сердце - сквозь крошечную дырочку. Спина онемела. Под лопаткой каверна - кулак можно просунуть, и в воздушных потоках дрожат ошмётки легкого. Как еще держусь на ногах и смотрю в эти сектоидные зрачки?
Её губы шевелятся. Перекрывая голос ветра, истерические нотки сплетаются в симфонию дешевого реквиема. Прячет дамский револьвер в набедренную кобуру, прекрасное лицо искажается гримасой отвращения, но - странное дело - от этого оно становиться лишь еще более совершенным. В глазах темнеет. Круги, о, где же радужные круги и черные пятна, когда они так нужны? Ее красота убивает. Убивает не хуже свинцовой пилюльки, что вложили мне в грудь.
Падаю на колени. Без остановки, по наклонной - скольжу, качусь всё ниже, ниже...Визгливый голос вгрызается, высверливает мой мозг, и последнее что вижу: серебреные змейки ремешков на точеных лодыжках. Какие туфельки...
Плачу...
Сучье чувство, его не выразить словами. Блядская реальность промокашкой расползается под мечущимися пальцами, а я всё шарю, ищу на ощупь хоть какой-нибудь крошечный зазор, твердую частичку - которую можно подцепить ногтем, сковырнуть металлическую коросту-пробочку с незаживающего прокола. Кожа - вздулась белесым валиком, пыжится, толчками извергая сукровицу... протестует, милая моя... ничего, поплачь со мной... так же легче, верно?
Влюбленный взгляд из-под рыжей челки. Муррр! Ты сегодня вся из себя - такая краля, и сердце стучит, как расхлябанный бензиновый движок. Но нет повода! Мы - живые этим солнечным утром и полифония птичьих голосов ворошит листву вечнозеленых тополей. Самолет... белая исчезающе-незаметная строчка турбулентности в июльском небе, обгоревшее бревно под головой, ты - рядом. Склонилась надо мной и смотришь, смотришь..Тяжело-о-о.
Я тебя люблю. О, да! Честно-честно. Каждую частичку тебя, эти крошки-корешки души разбросанные тут и там, пронизывающие всю тебя чудесными солнечными лучами. Огненное каре - душа, дрожащие радужки глаз - душа, легкая тяжесть твоей руки - душа! Понимаешь ли, всюду, куда ни ткнись - везде есть место душе, потому-то ты и ду-шев-ная. Нас-тоя-щая.
Check system...
...ты их надела специально для меня? Холодный бетон льнет к щеке, из прокушенной губы сочиться что-то солоновато-металлическое. Со свистом тяну долгий вдох, пытаясь заполнить тягучую пустоту, черным спрутом угнездившуюся в центре расплавленной плоти. Хрипит в гортани, льется наружу... Изо рта хлещет кровь, не продохнуть...
"- Ты сюда не ходи с передоза, психоматрица сбоит. Страшно тут подыхать, запомни. Держи ключ, тринадцать с хвостиком длинной. Не ходи под передозом, психоматрица сбоит. Они тонкой работы игрушки, с ними надо бережно, как с настоящими, точно живые они. Лучше если сразу сделать вид, будто ты и не при чем вовсе, словно ты недавно вернулся. Но старайся чистым приходить. Слишком хрупкая психоматрица."
...ok.
Ветер треплет верхушки деревьев, выгибает ветви черемухи. Тонко звенят ошалевшие от пекла комары, ныряют серыми точечками в густой траве. Твоя рука небрежно отгоняет их прочь от моего лица. Улыбаюсь. Люблю. Смеюсь.
Откликаешься, быстрее обычного, высокочастотный дерзкий смешок, и еще один влюбленный взгляд карих глаз. Безумие. Отражение моего лица в глянце радужки. Грубоватый абрис, искаженный непроницаемой чернотой зрачка. Оспины, одутловатые черты. Становится немного стыдно, виноватые мысли шепчут: "недостоин".
Нашариваю металлическую пупырышку на сгибе локтя. Закупорка, моя милая. Достоин, черт подери! И этого сияющего дня и всего-всего! Навсегда!
...и только выдох тянется, багровой желчной жижей выходит из разорванных легких. Туфелька тает в туманном мареве смерти, бетон уже мягче, теплеет июльским полуднем.
Все - в норме.
Сброс напряжения.
Татуировка
(с) Сергей Дьяков ака Фанг Илтмарский
Думаете вы ходите по земле? Ха, и ещё раз - ха! Под ногами у вас - собачье дерьмо, перемешаное с жухлыми листьями и мусором. Потому что в каждой гребаной квартире держат четвероногого дружка. Программа по увеличению численности населения провалилась и теперь фригидные мамаши скармливают своему материнскому инстинкту кисиков-песиков. В роддомах дерут глотки желтолицые младенцы. В мусорных баках - все те же узкоглазые слепыши, потомки менее благополучных отроков Китайского Сектора. Извиваются среди гнилых потрохов, яблочных огрызков и размокших картонных упаковок из-под презервативов. Их жизнь коротка, пуповина чаще наматывается на хлипкую шею, а уже потом - перерезается. Да и то - если повезёт. Восток, бля...
Здесь же - блочные многоэтажки. Лесбиянки, пидорасы, фригидные сучки и их кобели импотенты - обезличеный цвет нации - слипается в единую массу коллективного сознания, сидя перед тройным разъемом нейросети. Выход - в каждую квартиру. Ячейки общества должны поддерживать связь. Президент велел сплотиться в ожидании низкорослых захватчиков, уже проникших на рынки, стройки, в кинотеатры и частные бардели. Подписан указ, согласно которому все кому еще не трахнули мозги плакаты агитпропа, обязаны пройти процедуру вживления киберинтерфейса. Естественно - принудительно.
Какая же нынче холодная осень. Блять...
Через год после моего рождения, под истеричный голос съеденного могильными червями Летова из раздолбанных уличных колонок, мать стояла в пикете, утирая пеленками кровавую юшку. Толпа тупо пёрла по центральному проспекту, человек двадцать или тридцать - в них летели камни, цивилы сшибали репродукторы, демонстранты шли молча, кричал, наверное, я один. Пронзительный ноябрь рвал плевру демократии и в страну входила чеканным шагом новая диктатура. Президент смотрел с каждого уличного плаката, такой же безликий и лысый как манекены в виринах совковых магазинов. Нас всех продали и мать... моя мама не хотела, чтобы я жил в продажной стране.
Нет, хуйня выходит... не с того я начал стебать, давай сначала?
Рваный совершенно немелодичный ритм чавкает остатками мыслей, бумажная мембрана вибрирует сердечным перестуком. Прижми руку, ощути ее дрожащий пульс, слушай.
Экономическая политика диктовала стране новые законы. Пиплы выживали и наживались, кромсали друг другу глотки, давили конкурентов - жили по рыночным порядкам. Знаешь - как это бывает? Кто-то торгует, кто-то крышует, а кто-то пасет и тех и других, а четвертый - считает деньги. Дерьмо.
Я не вписывался в эту ебнутую схему, потому что не умел отдавать вещи и не хотел их забирать силой. Дни звенели монотонной пустотой, и никто их не считал, может шесть сотен прошло, а может и двести - луна-солнце-луна - я гулял по улицам города, смотрел в пустой зрачок монитора, тратил время, вырабатывал тошнотворный ресурс жизни. Дерьмо. Пиздец всему - ничего мне не надо!
Но пидарасы из соц.службы сели на хвост, доебались со своими проверками, бумажками-терачками, нудными многочасовыми беседами и дешевыми потугами промыть мой мозг. Уебки. Законопроект об уголовной ответственности за тунеядство приняли единогласно. Я смотрел бесплатный канал и смеялся, когда Президент в несколько рывков огласил решение правительства. Спикер зааплодировал, Дума встала и... громкие аплодисменты переходящие в бурную авацию. Насрать, подумал я и был охуительно неправ.
Cоседи меня сдали через два дня. Cпецприемник Смешно, бля? Из теплой уютной могилы родной квартиры переместиться в заблеванный сортир два на четыре, битком набитый бомжами, торчками и такими же как я самодовольными долбоебами. Дышать приходилось смесью перегара, обоссаных бомжевских тряпок и приторно-сладким запахом духов какой-то приблудной шлюхи лет сорока пяти. Ее менты забрали первой, и - плотно выебав - наверняка выпнули на улицу. Я шлюхой не был, хотя кое-кто был иного мнения.
Липкие взгляды...
Хрупкую призму прострации расколол паренек в мышиной форме, по-деревенски выговаривая, назвал мою фамилию, дверь лязгнула за спиной, ткнули мордой в зеленую холодную стену, долго гремели ключами, под матерный рефрен из камеры. И длинными казенными коридорами - в кабинет к пыльному чинуше.
...Левой-правой, левой-правой, левой-правой. Дрожащими руками отпер замок, с порога юркнул прямым ходом в сортир, потом на кухню, где долго глотал белую хлорную воду. И позже, медитируя на донышко граненого стакана (зубы отбивали на стекле безумно-тошнотворный ритм), заплакал. Растирал слезы по ошпаренной татуировщиком щеке. Потенциально социально опасен, блядь! Среди перекошенных шкафов, под надзором вымороженных глаз государственного робота - кеймили быдло.
Прямо с прога - зломили руки, сунули мордой в новенький цилиндр тату-машины, резиновый валик между зубов, виски заклинило в стерильных металлических потрохах. Пшшшшш... И всё. Отпустло. Горела кожа от наждачного прикосновения миллиарда полых игл, гос.знак - это не номер зэка. Это когда на тебя рахитичные детишки показывают грязными пальчиками, это когда ты пешком идешь через полгорода, высоко подняв воротник и склонив голову на бок.
За что?.. за то, что я - был снаружи? Ультимативные три недели и подписка о невыезде - либеральная диктатура за печатью на желтом бланке приговора. Корешок от моей счастливой свободы оборвали и оставили на руках, остальное - сдали в архив и пиздец.
В пустой квартире, как в пустой душе - телевизор бликовал на обшарпанные обои, поклеенные еще матушкой; вода журчала под раковиной; кто-то с цоканьем наступил в ложбинку люстры и долго скрипел половицами над головой. Холодная осенняя ночь безрадостной картинкой в дешевой оправе оконной рамы - смотрела на меня, скалила щербатое ебало голодных звезд. Лунное бельмо висело между высотными "социумами" - двумя термитниками из шлакоблоков скрепленных стальными прутьями из вторично переработанных металлоконструкций. Звонкое тявкало носилось под засранными пастями подъездов, бездомное и обреченное - оно резало промозглый воздух визгливым лаем, самозабвенно брехало на собственную тень, метавшуюся по серым шершавым стенам.
Я плакал, тихо матерясь и прихлебывая воду из стакана. Бляяядь.
Мысли торопили завтрашний день, когда я должен буду занырнуть в определенный мне на всю оставшуюся жизнь паз, закрепят ли они меня резьбой общественных связей или я выскользну, провалюсь в грохочущую металлом пустоту и застряну там, чтобы быть перемолотым какой-нибудь зубастой шестерней? Хуевая думка занудно тянулась из одной минуты в другую, успокаивая своей безнадежностью.
Без-(д)на-дежность - это то, что ощущает хрупкая саранча, попавшая в стальную глотку комбайна. Кривые челюсти мнут хрустящий хитин, зелень потрохов блестит на новеньких лезвиях - горький будет вкус у той пшеницы, что в дырявом мешке притащит домой вороватый дзен-буддист.
Ах-ха... Теперь я знаю, как выглядит "завтра". У него желтое лицо и ржавые жвалы.