Дьяков Виктор Елисеевич : другие произведения.

Дорога в никуда. Книга вторая, часть первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вторая книга дилогии "Дорога в никуда" является продолжением первой книги. События, описываемые в первой книге, заканчиваются в 1935 году. Во второй происходит "скачек во времени" и читатель переносится сразу в 1986 год, в начало Перестройки. Героями романа становятся потомки героев первой книги и персонажи к тем событиям отношения не имеющие. Общим же остается место действия: Южная Сибирь, Бухтарминский край, ставшие в советской действительности Восточным Казахстаном и Рудным Алтаем. Дорога в никуда - это семидесятилетний экспериментальный исторический путь, вконец измучивший весь советский народ (в первую очередь надорвался "коренник", русский народ). Мучились по воле политических авантюристов, сбивших страну с общечеловеческой "столбовой дороги" на экспериментальный "проселок", в попытке "встать впереди планеты всей", взвалить на нее тяжкое и неблагодарное бремя лидера человечества.
   КНИГА ВТОРАЯ
  
   В КОНЦЕ ПУТИ
   Хоть убей, следа не видно.
   Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно,
   Да кружит по сторонам.
   А. Пушкин
  
   ПРОЛОГ
  
  Кровавые события гражданской войны, и все перипетии 20-х и начала 30-х годов, столь значимые для судеб людских, совершенно не изменили облика Бухтарминского края. Долины Бухтармы и Иртыша по-прежнему давали в избытке зерна, трав, мяса, рыбы, древесины, пушнины, золота, серебра... А вот состав населения изменился очень сильно. В некоторых бывших казачьих поселках, где жители активно противодействовали большевикам в период колчаковщины и во время Большенарымского восстания, население обновилось до восьмидесяти процентов. То, что край с 1923 года стал относиться к автономной Киргизской республике, которую вскоре переименовали в Казахскую, сначала ни в чем не сказывалось. Казахов в усть-каменогорском уезде насчитывалось относительно немного, и никаких более или менее значительных административных постов они не занимали. Не в пример многим прочим губерниям и уездам, коллективизация в Бухтарминском крае в новосельских деревнях, бывших казачьих станицах и поселках прошла сравнительно безболезненно. По всей видимости, сыграла роль дикая жестокость, с которой большевики подавили Большенарымское восстание белоказаков. Время-то прошло не так много, а страх "выветривается" из памяти долго, в течении жизни целого поколения. Отдельные инциденты все же случались, но в целом организация колхозов шла довольно споро. Как-то не восприняли даже крестьяне-новоселы, что власть, которая так щедро всего несколько лет назад передала им столько лучшей казачьей земли, вдруг возьмет, да и всю ее и отберет, в том числе и ту, которой наделил их еще царь. Так вроде бы невзначай и почти без сопротивления крестьяне-новоселы позволили власти, назвавшейся рабоче-крестьянской, лишить себя самого дорогого, того, за чем пришли сюда, на край света - личной земли. Тем более не посмели сказать что-то против окончательно придавленные, запуганные казаки. В этих условиях даже прошел такой фокус, что во главе первого колхоза в Бухтарме встал бывший батрак казах Танабай...
   А вот с коллективизацией в кержацких деревнях возникли немалые сложности. Кержаки, до революции особого внимания и на царскую власть не обращавшие, жившие по своим законам и детей учившие по старозаветным книгам... Староверы-кержаки после отмены продразверстки легко освоились с продналогом и их дворы вновь заполнились скотом, а амбары хлебом, погреба медом и прочими продуктами щедрой горной тайги. В глухих таежных лесах, за высоченными, рубленными из бревен заборами жили кержаки. Каждый двор представлял единый жилой массив из вековых лиственниц, где под одной крышей умещались, и изба, и скотный двор с амбарами и сараями. Они качали мед на горных пасеках, соболевали-охотились за пушным зверем, разводили маралов. Нелегко было разрушать этот устойчивый вековой уклад. Царская власть и не пыталась, а вот советская... Советская не царская, она не стала терпеть, что кто-то, находясь официально под ее юрисдикцией, станет жить по своим законам, не так как она предписывает. Тяжело, с кровью, стонами, слезами, приговорами и выселениями проходила коллективизация в кержацких деревнях. И многие кержаки скребли затылки, дескать, надо бы было Колчаку помочь с этими варнаками справиться, а не на печи сидеть, другие мыслили фаталистически, все что Бог дает, все оно по заслугам.
  Несмотря на грызню в Политбюро, ЦК и других высших партийных органах, власть на местах, в стремлении выслужиться, все, иногда противоречащие друг другу, руководящие циркуляры, претворяла в жизнь энергично, иной раз даже, что называется, с перехлестом, с запасом, то есть "перегибая палку": раскулачивали не только кулаков, но и середняков, ради выполнения плана по коллективизации в колхоз загоняли силком, огульно. То же самое имело место и в борьбе с религией. Начавшаяся еще в 20-х атеистическая компания имела вполне конкретный посыл: усилившиеся в ЦК и Политбюро группировки, где преобладали евреи, испытывали генетическую ненависть к православной церкви. В Усть-Каменогорске и уезде тоже национализировали и изъяли все церковные ценности, но далее дело тогда не пошло, большинство церквей не закрыли. Видимо, сказалось удаленность от Центра и то, что местные функционеры все-таки оказались, как правило, не еврейского происхождения. И вот, странное дело, уже в 30-е годы, когда проеврейские группировки в руководящих органах партии были уже фактически разгромлены, а их лидеры уничтожены, не в ходе трибунных дискуссий, а просто по уголовному, посажены и перестреляны по сфабрикованным делам... До Верхнеиртышья, наконец, докатились с опозданием ветры, которые в Центре "веяли" еще в 20-х - началось массовое закрытие церквей. В 30-м закрыли обе церкви в Усть-Каменогорске и Собор и Троицкую, а в 1935-м Покровский Собор, чей набат доносился за много верст, взорвали. То был отголосок взрыва Храма Христа Спасителя в Москве, когда крутя ручку взрывной машины Лазарь Каганович радостно изрек: "Задерем подол матушке-России!".
  Индустриализация добавила новых заводских и фабричных труб, шахтных терриконов возле рудников, которые вместе со старыми коптили синь небесную и серыми конусами извлеченной породы устремлялись ввысь. Но, в общем, по сравнению с такими символами первых советских пятилеток, как Уралмаш, Магнитка... Нет, в Верхнеиртышье подобных гигантов не возводили и край оставался в основном как и прежде аграрным, руднично-старательстким медвежьим углом и, казалось, ничто не изменит этого его статуса. Но большевики к концу 30-х годов уже преодолели внутренний разлад - в беспринципной и беспощадной схватке за власть победили наиболее беспощадные и беспринципные. Одним из первых решений-экспериментов, этого теперь единого и всевластного правительства, стало выделение автономного Казахстана из состава России в отдельную союзную республику. И Верхнеиртышью большевики уготовили совсем не праздную будущность. Уникальное сочетание богатых рудных залежей и потенциальных гидроресурсов подвигло их в 1939 году выделить усть-каменогорский и ряд сопредельных горных уездов из состава Семипалатинской области в отдельную Восточно-Казахстанскую, которую еще стали называть и Рудным Алтаем. В том же году с прицелом на будущее началось строительство Усть-Каменогорской ГЭС на Иртыше в районе деревеньки Аблакетка, а поселок горнодобытчиков Риддер переименовали в Лениногорск.
  В Великую Отечественную Войну Рудный Алтай стал вспомогательным "хребтом" страны (не оспаривая приоритета Урала на звание "станового"). Не знающая неурожаев земля все четыре года спасала эвакуированных и кормила солдат на далекой передовой великой битвы. А свинец, что добывался в здешних рудниках... каждые три девятиграммовые "капли" из пяти, выпущенные красноармейцами в ту войну, сделали из того свинца. Именно с войны начался бурный рост промышленности области и самого областного центра. Если с 19-го по 39-й годы население Усть-Каменогорска практически не выросло, оставаясь на уровне тех же двадцати тысяч жителей, то уже к 1959 оно составило стопятьдесят тысяч! За эти двадцать лет в области-медвежьем углу построили: Усть-Каменогорскую ГЭС, огромный свинцово-цинковый комбинат, НИИ цветных металлов, конденсаторный завод, металлургический завод "Востокмаш", Зыряновский и Лениногрский полиметаллические комбинаты. Здесь, на краю страны под эгидой всесоюзного министерства среднего машиностроения создавался мощный промышленный центр. Продукция Усть-Каменогорска и области, цветные и редкоземельные металлы, предназначались прежде всего для оборонной и космической отраслей - маховик гонки вооружений, подхлестнутый началом "холодной" войны начинал работать на полную мощность.
  Конец кофейнообразной долины пришел тогда, когда, казалось, она должна была принести, наконец, живущим здесь людям, уставшим от войн и преобразований, покой и достаток. Ан нет, страна Советов заразилась эпидемией гидростроительства. С людьми не церемонились, а природа чем лучше, и ее, паскуду, посредством большевистской атаки, изменим, преобразим. Мало показалось одной плотины у Аблакетки, маломощной получилась ГЭС, водохранилище в условиях высоких скалистых берегов не могло разлиться и накопить большого объема воды. Другое дело, если еще одну плотину поставить выше, перегородив Иртыш в узком месте, неподалеку от деревни Пихтовка и чуть выше пристани Серебрянка. Вот там водохранилищу есть где разлиться, ведь рядом Долина. Запрудили Иртыш второй плотиной, разлилось водохранилище и... И почти вся уникальная Долина двух рек, Долина-Кофейник, поймы Иртыша и Бухтармы с плодороднейшими землями с бывшей станицей Усть-Бухтармой, Гусиной пристанью, прилегающими деревнями и поселками, оказались под водой. Над ничейной землей и экспериментировать можно без оглядки, без страха ответственности. Долго плавали по "рукотворному морю" гробы, всплывшие из затопленных, не перенесенных погостов, как последняя память о погубленной земле.
  Многие из местных жителей, чьей родины больше не существовало, не пожелали оставаться жить в построенных по стандарту однотипных сборно-щитовых домах (взамен затопленных рубленных из бревен), во вновь образованных поселках, на каменистой, большей частью малоплодородной земле на незатопленном участке Долины, у самых гор. Они разбегались кто куда, большинство ехали в Усть-Каменогорск, ибо областной центр рос, строился, требовал много рабочей силы, превращаясь в один из самых красивых и перспективных городов не только в Казахстане, но и во всем Советском Союзе. Остававшиеся шли трудиться на прокладываемую от Усть-Каменогорска до Зыряновска, по незатопленному краю Долины, железную дорогу, на возводимые по побережью нового водохранилища небольшие рыбный и судоремонтный заводы, но большинство притягивал цементный завод. То было крупное предприятие, производившее цемент на основе открытых здесь же залежей глины, обладавшей уникальными свойствами. Цемент высших марок шел на строительство шахт для пусковых установок стратегических ракет, ну а цемент более низкого качества на всевозможные гражданские строительные нужды. Все это теперь работало на энергии поднятой плотиной воды.
  Оставшихся жителей, оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить потребности вновь построенного цемзавода, где требовалось до трех тысяч рабочих, более мелких предприятий и подсобного совхоза. Невиданное дело, во вновь образованном поселке осталось много свободного жилья, ведь строили на всех усть-бухтарминцев, не рассчитывая на такое количество беглецов. Потому кликнули людей со стороны, суля работу, а главное жилье. Жилья в стране Советов испокон, с самого 17-го года, как оно зародилось, всегда не хватало. Так в Долину, вернее в то, что от нее осталось, вновь поселилось немалое количество неместных, пришлых людей. Поселилось и немало казахов. Селились как близлежащие из правобережных селений и стойбищ, из Калбинских долин, так и дальние, степные казахи.
  Разрушение уклада вольной жизни кочевников тоже начался с 30-х годов. Хотя еще в 20-х большевики проводили среди степняков определенную "профилактическую" работу, выкорчевывая всех, кто имел отношение к мелкобуржуазной националистической партии "Алаш-орда", которая сформировала даже свой полк в составе анненковской Отдельной Семиреченской Армии. Так вот, запугав, и без того не больно бойких степняков, власть и их стала раскулачивать, реквизировать скот, прикреплять к земле, объединять в колхозы, заставлять одних пахать землю, сеять пшеницу, других приноравливать долбить в шахтах уголь, руду, работать на заводах. Но эти новые для них дела они делали плохо и вынуждены были мириться с ролью "тупого", "тормознутого" народа, которых чему-нибудь выучить так же трудно, как из кривого саксаула сделать прямую доску. Но постепенно со сменой поколений и повышением уровня грамотности росло, так называемое, национальное самосознание степняков. Казахская молодежь уже не хотела мириться с ярлыком второсортного народа, они все более осознавали себя титульной нацией. Но в начале шестидесятых это было еще не очень заметно. Бывшую Долину теперь населяли куда более разношерстные люди, но трений, ни на национальной, ни на социальной почве не возникало. Внуки и правнуки казаков-сибирцев не унаследовали черт своих предков, два столетия являвшихся здесь фактическими хозяевами, или прятали их глубоко, всячески скрывая свое происхождение. Бывшие крестьяне-новоселы, вернее их потомки, они так и не смогли почувствовать здесь себя полноправными хозяевами, хотя ради этого в года Гражданской войны сочувствовали большевикам и потом всячески их поддерживали. Киргиз-кайсацы, теперь именовавшиеся казахами... ну основная масса степняков никогда не отличалась экстремизмом, а молодая казахская интеллигенция еще не отрастила свои националистические зубы.
  Когда завершалось строительство Бухтарминского гидроузла и заполнялось водохранилище, над страной, на двадцатикилометровой высоте пролетел супостат-разведчик. Долетел он аж до Урала, но там его достали ракетой. Чтобы и дальше не повадно было, стали повсюду, возле каждого важного стратегического объекта ставить ракетные заставы. Возле плотины появился ГАЗик с пожилым, седым генералом. Генерал ездил по окрестным горам. Артиллерист, полуоглохший на войне, он в новой ракетной технике смыслил мало, но знал, что людям, коих он своим выбором обрекал на службу здесь, нужна вода и место хоть мало-мальски пригодное для жизни. Когда выбирали место для казачьих застав двести лет назад, наверное, думали так же. Если царский генерал определил место для закладки станицы-крепости Усть-Бухтарминской у впадения Бухтармы в Иртыш, то советский генерал нашел место у подножия сопки, где протекала маленькая речушка-ручеек и стояла совхозная молочно-товарная ферма. Произвели отчуждение совхозной земли, ферма стала на время казармой. Построили домики для офицеров, потом для солдат кирпичную казарму, на сопку поставили диковинные фантастического вида антенны локаторов.
  Так появилась "точка", одно из подразделений зенитно-ракетного полка, выполнявшего задачу по охране гидроузла, в первую очередь плотины, от возможного удара с воздуха. Такие "точки" окружали плотину со всех сторон, создавая над ней единое радиолокационное поле, для "засечки" и последующего уничтожения самолетов противника, вознамерившихся бомбить плотину.
  Ракетные заставы-дивизионы заступили на боевое дежурство в начале 60-х. А в области тем временем продолжалось бурное строительство. Пускали новые заводы, закладывали рудники. Если раньше, в основном, добывали медь и свинец, ну и, конечно, золото с серебром, то сейчас к ним добавились титан, магний, бериллий ... Ну, и как следствие в середине 60-х в Усть-Каменогорске заработал титано-магниевый комбинат. Таким образом, ударно трудясь, область полным ходом двигалась к "коммунизму", пока не наступила "Перестройка"...
  
   Часть 1
  
   РАТНИКОВЫ
  
  Вечер второго декабря 1986 года, горная дорога. Фары тускло высвечивали пересекающие дорогу снежные струи. Местами, где вместо кюветов с подветренной стороны возникало препятствие, скала или бугор, снег не струился, а накапливался, образуя пока еще небольшие сугробы, обещавшие к утру превратиться в настоящие заносы. Лента шоссе, как и всякая горная дорога, не терпела длительного горизонтального положения, взмывая то вверх, то падая вниз с различной крутизной, поворачивая то вправо, то влево, со столь же разнообразной кривизной, рисуя замысловатые серпантины со звучными именами: "тёщин язык", "адова петля" и тому подобные. Видавший виды темно зеленый военный грузовик ЗИЛ-157, силясь, преодолевал эту кошмарную дорогу. Автомобиль резко замедлил ход перед очередным подъемом: в его организме, конкретно в коробке передач, что-то функционировало ненормально, потому водитель переключал передачи тяжело, со скрежетом, многократно перегазовывая. В кабине грузовика, благодаря подсветке щитовых приборов и рано наступивших, из-за низких снеговых туч, сумерек, царил полумрак. На сиденье теснилось трое, напряженный плечистый подполковник, постоянно всматривавшийся в дорогу, привалившийся к нему дремлющей головой капитан, и поминутно шмыгающий носом водитель, солдат-первогодок, в замасленном бушлате. Острое, словно обломок сухой сосны, колено капитана мешало водителю, касаясь рычага переключения передач.
  - Николаич?!- с силой толкнул подполковник капитана, но в ответ услышал лишь сонное мычание.
  "Ишь, дрыхнет и горя мало. Надо же умудриться спать в таком неудобстве и колодрыге",- неприязненно подумал подполковник и, плотнее запахивая полы шинели, пошевелил застывшими пальцами в юфтевых сапогах - противный холодящий ветер, проникая во все щели, немилосердно выстуживал кабину, несмотря на нудное гудение печки-обогревателя.
  - Полегче, не газуй, переключайся заранее, а не перед самым подъемом! Сколько можно повторять!- тон подполковника выдавал его явное неудовольствие.
  В ответ водитель недружелюбно покосился на колено капитана.
  - Николаич!- на этот раз толчок внушительного подполковничьего кулака под ребра возымел действие - капитан очнулся.- Подберись, чего ноги расставил!- осуждающе выговаривал подполковник.
  Капитан зевнул, потер глаза и подполковник, предвидя его желание досмотреть сон, вновь повысил голос:
  - Кончай спать, не видишь, что на дороге твориться, а тут еще ты водителю мешаешь! Дома выспишься, если целыми доедем.
  - Где мы?- капитан, подбирая ноги, невозмутимо поднес озябшие руки к чуть теплой струе воздуха, сочащейся из под ребер печки.
  - Александровку проезжаем, сейчас на перевал полезем,- буркнул в ответ подполковник.
  Слева в свете фар мелькнул памятник расстрелянным в 19-м году коммунарам. Машина, устало урча, пошла вверх по затяжному склону. Внизу осталось зловещее Александровское ущелье с маленькой речушкой и небольшой деревенькой, в которой не светилось ни единого огонька - видимо как всегда при сильных ветрах оборвало линию электропередачи и селение, находящаяся всего в трех километрах от мощной ГЭС, осталась без света. Вершина перевала. Отсюда открывалась картина, притягивающая даже много раз ее видевший глаз. Между двумя кряжеобразными сопками отчетливо вырисовывалось, освещенное многочисленными мощными прожекторами тело плотины, темное, расширяющееся книзу, кажущееся толстым, коротким, нисколько не напоминающее классический архитектурный образ плотины Днепрогеса. Гигантские "ступени" шлюзовых камер были затенены. От обоих концов плотины, карабкались по склонам сопок, а в дальнейшем предпочитая распадки, в разные стороны отходили опоры высоковольтных ЛЭП, обремененные грузом проводов...
  Подполковник глянул на светящийся фосфором циферблат своих "командирских". "Седьмой час, по декабрьским понятиям почти ночь",- подумал подполковник
  - Да Федор Петрович, не будь этой "дуры", не служили бы в этой "дыре",- скаламбурил капитан, кивая в сторону плотины.
  Подполковник промолчал, он глядел на хорошо знакомую ему картину и ничего не слышал, он "отключился" и мысленно "беседовал" сам с собой: "Уже двадцать лет как я здесь. Господи, если бы тогда в 66-м году сказали, что вы, лейтенант Ратников, прослужите здесь, проживете в этих горах без "выдерга" два десятилетия... Нет, не поверил бы, ни за что, это же повеситься можно... А все-таки, чертовски красиво". Река-водохранилище, словно бутылка расширялась от "горлышка" заткнутого пробкой-плотиной сначала понемногу. Но дальше, когда горы все больше расступались "бутылка" расширялась резко в обе стороны. Лед только встал, следов на нем не видно - рыбаки пока еще не рискуют выходить пытать счастья. Подполковник в последний раз окинул взглядом плотину, водохранилище, ровной белой скатертью уходящее к горизонту, где оно сливалось с беззвездной тьмой неба - машина юркнула на снижение. Водитель перевел рычаг на "нейтраль", и ЗИЛ свободно покатился под уклон. Не давая автомобилю разогнаться, водитель притормаживал. Услышав характерный визг тормозных колодок, Ратников вновь забеспокоился: "Только бы тормоза не отказали", и тут же скомандовал:
  - На передаче спускайся... мать твою!!
  Водитель судорожно задергал рычаг, а подполковник невольно вспомнил то жуткое чувство почти "свободного полета", когда на этой же колымаге в позапрошлом году тормоза, на примерно таком же спуске, отказали. Водитель, наконец, "воткнул третью".
  - Помнишь Николаич, я тебе рассказывал, как вот также без тормозов летели?- внешне бесстрастно обратился подполковник к капитану.
  Тот понимающе кивнул и тоже настороженно стал прислушиваться к тормозам, а подполковник продолжал:
  - Тишина, понимаешь, полная, двигатель заглох, только рессоры скрипят, да консервы, что в кузове везли, эдак позвякивают. А в остальном, никаких ощущений земной жизни, почти невесомость космическая. Если бы хоть одна встречная машина попалась, все, амбец, либо столкнулись, либо в обрыв улетели. Потом еще на ровном месте с километр катились, пока он вот также передачу не воткнул. Тогда, правда, водитель опытный был. Гурко, помнишь, прошлой осенью уволился?
  - В рубашке вы родились, Федор Петрович,- заулыбался капитан.
  - Всякий раз на везение рассчитывать... это знаешь. Эх, доездимся как-нибудь. Устал я уже с полковой автослужбой биться. Машина все межремонтные сроки выходила, а им все нипочем. А нам что остается? Ко всему можно привыкнуть, даже долго грозящая опасность со временем таковой уже не кажется...
  Подполковник показной бодростью пытался отогнать невеселые мысли, источником коих являлась вовсе не машина, а закончившееся два часа назад полковое совещание, с которого и ехали в свое подразделение командир отдельного зенитно-ракетного дивизиона подполковник Ратников и его замполит капитан Пырков. Поблудив в сознании, Ратников вновь замкнулся на злополучном совещании.
  На днях ждали приезда нового командира корпуса. Он впервые объезжал вверенные ему части. На совещании решали, куда везти нового комкора сначала, чью голову (то есть подразделение) подставить первой. Страсти накалились, никто толком не знал этого "нового", только ходили слухи, что он очень молод для генерал-лейтенантской должности, и естественно, с сумасшедшими связями. Понятно, что никто не ведал, на что он станет обращать внимание в первую очередь: боеготовность, внешний марафет, или предпочтет хорошо накрытый стол. Добровольцев не нашлось, все командиры отдельных дивизионов - "точек" высказывали свои аргументы, чтобы оттянуть визит комкора в их подразделения. У одного казарма в плачевном состоянии, подлатать надо, у другого с техникой нелады, у третьего все снегом заметено, не проехать. Они, коллеги Ратникова, в основном еще молоды, в званиях майоров и капитанов, но имеют перед ним одно бесспорное преимущество - у них есть надежда... Надежда, что у них все еще впереди, академии, звания, должности, служба в больших городах, или цветущих благоустроенных краях. Их цель ясна - выиграть хотя бы день, подготовиться как можно лучше, показать "товар лицом", вернее наиболее симпатичную часть того "лица", скрыв худшую, произвести впечатление на новое командование, которое молодо и "двигать", наверняка, тоже будет молодых. Очень часто разгон офицерской карьеры напрямую зависит от первого произведенного на большого начальника впечатления. А им, 28-и - 30-ти летним, очень нужен этот разгон, это возраст, когда офицеру, если он еще не успел крепко "споткнуться", и смог выйти на определенный "оперативный простор", его курсантско-лейтенантские мечты о генеральских лампасах из грез обретают черты вроде бы досягаемой реальности.
  Ратников, самый старый командир дивизиона в полку, в полной мере познал цену показного уважения к себе полкового начальства, использующего его опыт для выхода из ситуаций подобных нынешней. Его молодые коллеги относились к нему примерно так же, внешне с уважением, но не у всех доставало ума и такта скрывать чувство превосходства перед неудачником-старпером. Уже в начале совещания подполковник уяснил - командира корпуса повезут к первому именно к нему. Ему ведь нечего терять и не к чему стремиться, да и подразделение у него, если судить без авансов и скидок на молодость других командиров дивизионов, пожалуй, лучшее в полку. Ратников не стал спорить, подавив вспыхнувший в нем протест: нашли "мальчика для битья". Ему действительно по большому счету было все равно. Той "нити жизни", которой он следовал, уже виден конец, ибо к концу шла его офицерская служба. А ведь когда-то и он носил в "ранце жезл", но... Он не хотел ворошить много раз "перелопаченные" воспоминания, но заметно выровнявшаяся дорога способствовала ослаблению внутреннего напряжения и безрадостные мысли, спутники плохого настроения, овладели сознанием. "Почему все так сложилось? Почему некоторые его однокашники по училищу, не блиставшие в учебе, сейчас командуют полками, бригадами? Почему его ровесники и даже более молодые, поступили и позаканчивали уже академии, хоть служили не лучше, а то и хуже? Почему, наконец, на днях к нему в дивизион приедет 35-ти летний полковник, без пяти минут генерал, и будет, возможно, распекать его, заслуженного 40-ка летнего подполковника". И раньше и сейчас, ссутулившись в тесноте кабины, Ратников не находил однозначного ответа.
  Тряхнув головой, подполковник попытался отогнать навязчивые думы. Машина, наконец, из горного распадка вырвалась на узкую полосу равнины. Слева, возле самых гор из двух длинных труб исторгал стелющийся дым цемзавод. Обычно дым заводских труб, после прохождения через систему фильтрации, имел светло серый оттенок. Но в конце каждого квартала фильтры на неделю по ночам втихаря отключали, и резко увеличивающаяся тяга в печах помогала "вытягивать" план. Правда, без фильтрации в трубы вылетали тонны всевозможной кремниевой и углекислотной дряни, сопутствующей цементному производству, которая оседала на всем окружающем пространстве, зимой буквально отравляя снег, летом траву, забивая легкие людей и животных, воздействуя на кожу и слизистую оболочку глаз, плодя легочных и прочих больных. Впрочем, фильтры тоже никак не гарантировали безопасность выбросов, ибо улавливали не такой уж большой процент цементной пыли и вредных газов, но производство существенно тормозили. Об отключении фильтров свидетельствовало изменение цвета дыма, он сильно темнел. "Годовой план, надо думать, совсем плох, если они за месяц до Нового года и с шести вечера фильтры поотключали",- сообразил Ратников, глядя на мрачный темно-серый дым, валивший из заводских труб.
  Справа, на берегу водохранилища сверкал огнями рабочий поселок "Новая Бухтарма", большую часть жителей которого составляли рабочие цементного завода. За двадцать с лишком лет существования поселка, там выросло поколение, жизнью которого стал цемзавод и все что с ним связано. То были люди в большинстве своем уже к 35-ти - 40 годам приобретавшие специфические болезни, источником которых служили условия труда на заводе и ужасная экологическая обстановка. Как ни странно, вспомнив про больных, коих в поселке насчитывалось немало, их ввалившиеся щеки, впалые грудные клетки, подполковник обрел нечто вроде душевного равновесия. Что такое чины, должности - главное здоровье.
  Участок, где стоял завод и располагался поселок, был самым большим куском суши оставшейся от Долины, до двух километров в поперечнике. В прочих местах между водой и горами на правом берегу оставалось местами не более ста метров, а на левом вода почти везде вплотную подступила к горам. За поселком водохранилище быстро приблизилось к шоссе. Потом дорога огибала, обнесенный высоким бетонным забором, рыб-завод. Из-за забора виднелись крыши цехов, а в открытую дверь проходной просматривались вмерзшие в лед у заводского причала небольшие рыболовные суда. За заводом дорого вновь резко сворачивала в горы.
  - Возле проходной тормозни,- приказал водителю подполковник.
  
   2
  
  Ратников увидел свет в окнах директорского кабинета, расположенного на втором этаже, в здании управления завода. В связи с этим ему пришла мысль разжиться копченой рыбой. Мало ли что, вдруг молодой комкор отобедать пожелают, вот тут-то и пригодятся дары "рукотворного моря". Ведь совсем недавно, в брежневские времена, очень часто ключевым моментом при встрече любого начальства становилось именно угощение со всеми попутными мероприятиями. С прежним директором рыбзавода Василием Степановичем Зелениным, ушедшим прошлым летом на пенсию, Ратников на протяжении многих лет поддерживал тесные, дружеские отношения. Он выручал директора в путину, выделял солдат, когда не хватало рабочих рук, когда осевшие от рыбного груза сейнеры непрерывно выгружали сорошку, леща, судака, и прочие неприхотливые виды рыб, пришедшие на смену осетровым, лишившимся из-за стометровой плотины пути на нерестилища, то есть переставшим размножаться... Василий Степанович не оставался в долгу: свежая, копченая и свежемороженая рыба частенько появлялась сверх солдатского рациона в дивизионной столовой и на столах в домах офицеров.
  Именно давняя дружба подполковника с пожилым директором не раз подвигала последнего на довольно откровенные признания. Так после смерти Андропова, когда в воздухе явно обозначились всевозможные послабления и пересмотр некоторых ранее незыблемых исторических истин, касавшихся гражданской войны в этих местах... Так вот, как-то встретившись старые друзья заперлись в директорском кабинете, выпили, и Василий Степанович, с годами ставший слабым на воздействие алкоголя, вдруг всплакнул и, размазывая рукавом слезы по морщинистому лицу, дрогнувшим голосом заявил:
  - А у меня ведь Федя, родственница здесь объявилась... сестра двоюродная. И ведь столько лет уже рядом живем, а ничего друг о друге и не знали.
  - Да, что ты говоришь, Степаныч? Постой, ты же говорил, что без отца рос, мать тебя одна растила и родни никакой. Откуда сестра-то взялась?- удивился такому признанию Ратников.
  - Говорить-то я говорил, и тебе, и всем, даже жене, ее родне, своим детям... что отца не знаю, не помню, а ведь точно знаю, кто он у меня. А признаться не мог никому, боялся... так вот. Но, нельзя же всю жизнь вот так, когда то надо и правду сказать, а то может умирать скоро, а я всю жизнь с этой тайной своей...
  - Постой, Степаныч, ты же с двадцать первого года рождения. Так ты что же хочешь сказать, что отец у тебя, того, не советский,- высказал очевидную догадку Ратников.- Ну, так про то уже можно без боязни говорить. Некоторые даже наоборот, гордятся. Вон у меня лейтенант один из училища пришел, Малышев, так он деда своего белогвардейца совсем не стесняется, даже наоборот.
  - Да нет Федя, у меня-то папаша не совсем тот белый, которым похвалиться можно. Про сотника Степана Решетникова слышал?
  - Нет, не слышал. А кто он такой был?
  - Ну, ты даешь. Сколько лет тут живешь, а историю нашего края изучить так и не удосужился. В штаб свой в Серебрянске каждый раз мимо памятника коммунарам расстрелянным ездишь?
  - Ну, езжу, так что?- не понял, к чему клонит собеседник Ратников.
  - Так вот, расстрел тех коммунаров, отец мой, сотник Степан Игнатьич Решетников организовал... Понял?
  - Понял...- Ратников воззрился на Василия Степановича уже с неподдельным удивлением, и до него стали постепенно доходить все сопутствующее услышанному.- И как же Степаныч... ты тут с этим жил. Да это же... как же тебе удалось-то все анкеты, КГБ и прочее, райкомы и обкомы обойти и директором стать?
  - А вот так Федя. Сам удивляюсь, что никто не дознался, от кого я у матери тогда народился. Да она и сама молчала. Только в 62-м году, незадолго до смерти все мне рассказала. Она же работницей, в прислугах в доме у Решетниковых была. Отца очень любила, а он на нее ноль внимания. Воевал все время, то на империалистической, то на гражданской у Анненкова. А тут брат его младший, молодой офицер, на атаманской дочке женился. А та барышня, в станичной школе учительствовала и к домашней работе не привычна, зато приданного много принесла. Вот мать мою и наняли в работницы, чтобы эту невесту по хозяйству не неволить. А как отец в последний-то раз, где-то в начале 20-го года тайком приехал... тогда же не как сейчас, тут станица была и крепость, которые сейчас затопленные. Ну, вот он приезжал, чтобы восстание поднимать против большевиков... тут у них с матерью и случилось. Так уж она его любила, что на все готова была, не венчанная с ним. Потом он в горы ушел и летом 20-го года стал одним их руководителей Большенарымского восстания. Знаменитого Никиту Тимофеева, командира Красных горных орлов с его отрядом он здесь неподалеку в дрызг разбил. Потом восстание подавили и отца раненого взяли в плен. Я в начале 21-го родился, а его где-то через два-три месяца расстреляли. Мать сумела скрыть свою связь с отцом, а так как батрачкой в его доме была, то и никаким преследованиям со стороны советской власти не подвергалась. И я тоже себя стопроцентным советским человеком всегда осознавал, до того самого 62-го года, когда уже Усть-Бухтарма на дне водохранилища оказалась, а мы в Новой Бухтарме жили,- Василий Степанович разлил по стаканам остатки водки.
  - А мать, значит, не побоялась тебе отчество-то отцово дать?- заинтересовавшийся Ратников уже не смотрел на свой стакан.
  - Не побоялась. Да и как тут догадаешься, мало ли Степанов на свете. А вот фамилию побоялась, свою дала,- директор одним махом опрокинул содержимое стакана в себя.
  - Постой, а откуда тогда сестра-то, и кто она?- Ратников не спеша сглотнул водку и начал разламывать кусок копченой сорошки.
  - Да ты ее знаешь, Федь... Ольгу Ивановну Байкову.
  - То есть как? Ты имеешь в виду учительницу поселковой школы, Ольгу Ивановну?- изумленно вопрошал Ратников.- Что-то не возьму в толк, с чего ты решил, что она сестра твоя?
  - Да я бы и сам не взял в толк, если бы она не захотела вернуть себе девичью фамилию. Помнишь, тот громкий скандал, когда она на банкете Танабаева мордой в корыто с помоями ткнула? Сразу после того она и захотела себе девичью фамилию-то вернуть. А она у нее оказалась Решетникова. Представляешь, так и заявила, я Ольга Ивановна Решетникова, мой дед здесь станичным атаманом был, мать в станичной школе преподавала, отец у Анненкова до есаула дослужился, полком командовал, а дядя и того хлеще, расстрелял коммунаров.
  - Вот это да! И когда ж это она все заявила?- изумленно качал головой Ратников.
  - Да недавно. Как пошла в Поссовет, фамилию восстанавливать. Конечно, с ее стороны, наверное, имела места своего рода демонстрация. Тоже ведь всю жизнь хоронилась, а тут прорвало. И мне, представляешь, так стыдно стало, я мужик побоялся, а она баба, не побоялась. Пошел я к ней. Так и так, говорю, родственник ваш. Она мне, конечно, не верит. А чем я подтвердить могу, только фотокарточку предъявил, где отец при погонах с шашкой сфотографирован. Это все что у матери от отца-то осталось. Она ее прятала и мне прятать наказала, как помирала. Ольга-то посмотрела на карточку, да, говорит, это дядя Степан, я его по нашим семейным альбомам помню.
  - Ну и как, после этого поверила?
  - Не сразу...
  
  Тогда Ратников так и не понял, зачем одинокой пятидесятилетней женщине, понадобилась вся эта шумиха, ворошение прошлого. Не совсем он осознавал и чувства Василия Степановича, который до сорока лет прожил стопроцентным советским человеком, потом просвещенный сходящей в могилу матерью, что он не совсем советский, и вот на старости узнавший, что у него тут рядом живет его двоюродная сестра. Так или иначе, но возможно, для Василия Степановича его "выход из подполья" обернулся тем, что его довольно быстро спровадили на пенсию. Впрочем, может быть, что просто так совпало - ведь старому директору шел уже 65-й год и он "перехаживал" пенсионный возраст.
  В начале этого года Василия Степановича неожиданно для всех сменил не зав. производством, его старик готовил на свое место, и которого тоже хорошо знал Ратников, а молодой нацкадр, присланный республиканским министерством рыбного хозяйства. Ратников не спешил с ним знакомиться, ожидая, что тот, будучи более молодым, и имея нужду в дешевой рабсиле, сам нанесет "визит вежливости" командиру близлежащей воинской части. Но директор все не ехал и сейчас подполковник, пересилив себя, решил-таки "бросить пробный шар". Он растолкал, вновь было закемарившего, замполита и предложил зайти на рыбзавод. Пырков, позевывая, согласился.
  
  Пожилой вахтер, приземистый, грузный, заросший седоватой щетиной, встретил офицеров, своих старых знакомых, радушно:
  - Какие гости к нам, Федор Петрович... и комиссар с вами! Что-то вы совсем к нам дорогу забыли.
  - Недосуг Никодимыч. Даже вон к Василию Степановичу некогда заскочить, проведать, дела, текучка. Кстати, что там с ним, говорят, заболел?
  - Да, болеет, года-то не маленькие,- вахтер грустно вздохнул.- Вроде такой человек, чуть не двадцать лет здесь заводом рулил, сколько тут дел наворочал, понастроил, а сейчас вон, никому не нужен... Вы то что, к директору?
  - Да. Он у себя?- осведомился Ратников.
  - У себя. Целыми днями сидит как сыч в кабинете. После Василия Степаныча тут у нас совсем туго стало,- лицо вахтера обострилось в злобной гримасе.
  - Что, лютый такой?- усмехнулся Ратников.
  - Не то, Петрович. Слышал, небось, своих на завод устраивает, да на самые "теплые" места. Уж на что я сейчас тут пешка, и то боюсь, выживет на старости лет, не даст до пенсии спокойно доработать. Все калбиты, как только он приехал, все норовят к нему устроиться. Мужики, которые на заводе с самого его основания сильно им недовольны, да и мастера, и начальники цехов. Как пришел, здесь все наперекосяк пошло. План годовой, считай, уже завалили,- с мстительными нотками рассуждал вахтер.
  - Плохо дело. Может и ходить не стоит?- засомневался Ратников.
  - А тебе-то чего пужаться. Зайди, приструни его, при форме как-никак. Оне ее форму-то еще побаиваются. Вот вдвоем с комиссаром и скажите ему, какой тут при Василии Степаныче порядок заведен был, чтобы не фордыбачил и старых работников уважал, калбит хренов,- лицо вахтера вновь исказилось гримасой крайней неприязни.
  - Да что моя форма. Я ж просить иду,- пояснил Ратников причину своего визита.
  - А что, рыба нужна?- с явной заинтересованностью спросил вахтер.
  - Само-собой. А есть?
  - Есть, когда ее не было. Свежей, конечно, нет, а копченая найдется. Зайдите, может даст,- обнадежил вахтер.
  
  Ратников колебался. Он кое что слышал о новом директоре. Тот был выходец с юга Казахстана, внешне казался высокомерным. Сам собой в сознании подполковника нарисовался портрет по подобию тех представителей казахской национальной интеллигенции, что пытались придать пробуждающемуся чувству национального самосознания агрессивный характер, посеять нетерпимость и ненависть к русским в среде в общем-то терпимого и скромного степного народа.
  Целиком погруженный в службу, Ратников вникал в вопросы межнациональных отношений только, так сказать, в прикладном порядке, связанные с состоянием воинской дисциплины в его подразделении. А в частях несущих боевое дежурство до сравнительно недавнего времени личный состав был достаточно однороден: русские и украинцы составляли подавляющее большинство. Но лет, эдак, пять назад, будучи в командировке в Алма-Ате, Ратников, тогда еще майор, поселился в четырехместном гостиничном номере с тремя директорами школ, двумя казахами и одним немцем (в Казахстане проживало довольно много немцев выселенных в Отечественную войну с Украины и Поволжья). Директора приехали из глубинки на свое совещание. Как-то уже поздней ночью, Ратников, привыкший спать чутко, в ожидании тревог, проснулся от приглушенного, вполголоса разговора своих соседей. Говорили по-русски, так как, видимо, немец не знал казахского. Директора-казахи пытались в чем-то убедить директора-немца. Притворившись по-прежнему спящим, Ратников прислушался и понял, что речь идет о художественной литературе. Они говорили об известных писателях и вешали на них "ценники" по своему усмотрению. Немец не возражал и не поддерживал, он в основном слушал. Даже поверхностно знакомому с темой разговора Ратникову стало не по себе, когда, видимо, подвыпившие самородные критики сравнивали Пушкина с Абаем, а Толстого с Мусреповым. Причем в обоих случаях собеседники (кроме немца) приходили к однозначному выводу, что мастерство и талант их земляков заметно выше. Затем они сформулировали еще один вывод, что только колониальная зависимость от России, как до, так и после революции, не позволили этим казахским гениям стать столь же знаменитыми во всем мире. Ратников хоть и происходил из деревни, но за годы учебы в военном училище и после, благодаря регулярному чтению журнала "Юность", стал, как ему казалось, неплохо разбираться в современной литературе, но что касалось старой классической литературы, о которой и шла речь... Полусонное состояние и полное незнание творчества упомянутых казахских авторов, и довольно смутное, ограниченное рамками полузабытой школьной программы, своих гениев, удержало Ратникова от вмешательства в ту дискуссию. Но до него дошло - эти педагоги не сами додумались до такого рода сравнений, это им внушили, или к тому подвели на совещании какие-то весьма авторитетные лица, не сомневаясь, что слушатели доведут услышанное до своих коллег и учеников. С той поры Ратников с предубеждением относился к казахам-интеллигентам. Серьезнее к межнациональным отношениям заставил отнестись и возросшая "пестрота" национальностей в казарме, все чаще на этой почве возникали проблемы.
  
  Идти на поклон не хотелось, но замполит уже проследовал через проходную и Ратников почти по инерции двинулся следом.
  - Петрович?!- уже на территории завода догнал офицеров вахтер.- Если не договоришься, не даст, у меня с десяток хвостов найдется, поделюсь.
  Подполковник благодарно кивнул в ответ.
  
   3
  
  В небольшом кабинете за столом сидел среднего роста щуплый человек лет 28-30-ти. Красноватые воспаленные глаза устало и отчужденно взирали на вошедших из-за стекол очков в дешёвой "школьной" оправе, отчего узкий разрез глаз директора казался еще уже. Ратникова сразу же внутренне возмутило то, что новый хозяин кабинета, в который он столько лет, что называется "открывал дверь ногой", не предложил им сесть, а молча разглядывал, как инопланетян. В сознании подполковника сразу возникла ассоциация: "чертов чабанский сын, специально выдерживает нас на ногах, кайфует, дескать, мои предки перед каждым казаком, не говоря уж об офицерах, трепетали, а тут передо мной целый подполковник навытяжку стоит". Ратников без приглашения, с силой выдернул из под стола ближайший к нему стул, и с независимым видом уселся. Пырков остался стоять, смущенно переминаясь с ноги на ногу.
  - Я вас слушаю?- с нескрываемой досадой произнес, наконец, директор и откинулся на спинку стула.
  Поздние гости ему явно помешали. На столе лежали листы исписанной бумаги и включенная электронно-счетная машина. Конец года заставлял сидеть на работе допоздна, с головой окунувшись в тонны, проценты, рубли... В тоне, котором был задан вопрос, Ратников тоже уловил полное пренебрежение к своей персоне. Злоба медленно подступала откуда-то снизу к горлу. Замполит, хорошо знавший своего командира, попытался взять инициативу на себя:
  - Мы из близлежащей воинской части, соседи ваши. Товарищ подполковник командир, а я замполит. С прежним директором мы хорошо дружили и помогали друг другу. Надеемся эти отношения продолжить...вот. Нам бы рыбки копченой с ящичек,- просящее подвел итог своим словам Пырков.
  Директора просьба ничуть не удивила. За тот непродолжительный срок, что руководил заводом, он уже выслушал подобных просьб без счета, от людей разного ранга и положения. В условиях острого продовольственного дефицита, который царил в первую очередь в советской провинции с конца 70-х годов, всем от него требовалось одно и то же - рыба. Голова шла кругом, концы с концами не сходились, годовой план "горел". Едва ли не все кругом, его заместители, начальники цехов и даже рабочие с интересом сторонних наблюдателей заключивших пари, ждали, когда он оступится, свернет себе шею на этом директорстве. В стремлении укрепить свое положение, он принял на работу несколько казахов, по рекомендации директора базирующегося в Новой Бухтарме совхоза Танабаева. Танабаев сразу предложил союз по национальному признаку, ибо несмотря на то, что являлся местным уроженцем и потомственным советским руководителем, в среде местных начальников его никогда за равного не держали. Увы, помощь Танабаева вышла боком. Бывшие работники совхоза, скотоводы, оказались совершенно непригодны к монотонной и грязной работе в цехах разделки и засолки рыбы, не выдерживали непривычной и вредной для здоровья атмосферы коптильного производства. К тому же они в отличие от старых опытных рабочих не умели незаметно воровать рыбу. Они ее просто перебрасывали через забор родственникам и не раз за этим ловились охраной. Конечно, опорой ему они в ближайшее время стать никак не могли, а только вызывали пересуды и озлобление заводских старожилов.
  - Нет у меня рыбы, товарищи. План годовой не выполняем, ни одного ящика, к сожалению, продать не могу,- директор беспомощно развел руками.
  Он действительно не мог дать рыбы, после того как отказывал всем, включая даже родственников, которые буквально забрасывали его телеграммами, уверенные, что он вышел в большие начальники, сел на "хлебное" место и теперь весь свой род завалит даровой рыбой.
  - Может как-нибудь...- снова начал было просить замполит, но энергично поднявшийся со стула Ратников его резко перебил.
  - Пойдем отсюда. Здесь все ясно!
  Презрительно сощурив глаза, подполковник вышел, пробыв в кабинете не более трех-четырех минут, не попрощавшись. В полутьме заводского двора его догнал Пырков.
  - Ну, что же вы!? Надо было немного с ним поговорить, наладить отношения, тогда, может быть, он и дал бы,- разочарованно говорил замполит
  - А ну его к ...! Молокосос, сука! Он же ждал, чтобы я перед ним как собака на задних лапах запрыгал. Перебьемся и без его рыбы. Подождем до весны, когда лов начнется. Посмотрим, как он запоет.
  Запыхавшийся вахтер с кошелкой, из которой торчали рыбьи хвосты, догнал их уже у самой машины:
  - Что так разбежались-то... не дал?
  - Идет он ... твой директор!- зло выматерился Ратников.
  - Он такой же мой, как и твой. Я ж предупреждал. Значит, так ни одного хвоста и не дал?- удовлетворенно не то спросил, не то констатировал факт вахтер.
  - Не дал... сука!- раздраженно подтвердил Ратников.
  - На, вот, здесь с десяток,- вахтер с готовностью протянул кошелку.
  - Спасибо Никодимыч. Сколько я тебе должен?
  - Обижаешь. Летом косить буду в ваших местах. Поди, не шуганешь, по дружбе...а?- вахтер хитро рассмеялся, явно довольный исходом дела.
  - Конечно, приезжай, только предупреди загодя...
  
  - Ящик рыбы пожалел, план не выполняет... А ведь тащат у него из-под носа, почем зря. Эта вот рыба, наверняка ворованная,- подполковник презрительно покосился на подарок Никодимыча. Лучше бы пропускной режим наладил... хозяин, мать его...- даже отъехав от завода, Ратников не мог успокоиться.
  - И все-таки, надо бы с ним повежливее, еще пригодится,- по-прежнему осуждал несдержанность командира Пырков.
  - Еще не известно кто кому больше нужен, и ниже кланяться должен,- выразил свое мнение Ратников.
  Дорога, свернув от водохранилища, шла на подъем в невысокие предгорья. Пыркова опять укачало, но Ратников уже не обращал на него внимания. Горы стали положе, дорога теперь повернула от разлившегося водохранилищем Иртыша и шла параллельно тоже разлившейся Бухтармы в сторону поселка Коммунарский, где на землях, некогда принадлежащих Кабинету Его Императорского Величества, а в 18-м году образовали свою коммуну рабочие питерского обуховского завода, сейчас размещался совхоз с символическим названием.
  Обычно Ратников долго помнил зло, но если его первопричиной явилось недоразумение, здравый смысл рано или поздно торжествовал в сознании Федора Петровича. На этот раз он "остыл" довольно быстро. Не успел замполит погрузиться в очередной сон, а автомобиль миновать освещенный многочисленными фонарями гигантский глиняный карьер, из которого черпали основное сырье для цемзавода... В общем, подполковник уже жалел о случившемся на рыбзаводе, недобро поминая вахтера: "Справоцировал старый хрыч. Десять рыбин дал, а сено возами переть будет, вон у него хозяйство-то какое. И с директором из-за него конфуз получился, обидел ни за что. Может он и мужик-то неплохой". Подполковник раздраженно пнул ногой мешавшую ему кошелку.
  Ратников не чувствовал тяжести вновь привалившегося к нему замполита - его опять затягивала трясина воспоминаний. Вспомнил как тяжело переживал ту первую свою крупную служебную неудачу, десять лет назад, во время стрельб на полигоне, когда ракета выпущенная его дивизионом прошла мимо учебной мишени. В тот раз стрельбу "завалил" весь полк. Ратникова наказали негласно, не отразив наказания в послужном списке, но больнее ударить можно было, разве что судом офицерской чести. Ему отказали в праве поступать в академию. Но почему командир другого дивизиона, у которого ракета вообще не сошла с пусковой, этого права не лишился, благополучно поступил, окончил и уже который год бригадой командует? Тогда Ратников не вдавался в подробности - его наказали за дело. Три года спустя, он опять пытался ухватить "жар-птицу" за хвост, поступал уже на заочное отделение (на очное вышли года). На этот раз стрельба прошла успешно, и дивизион занял первое место в полку по итогам соц-соревнования. И вступительные экзамены он сдал... но не прошел по конкурсу "личных дел", придрались к задержанному на девять месяцев майорскому званию. И опять некоторые другие поступили, несмотря на такие же и даже худшие экзаменационные оценки и задержки в званиях. Никакого чуда - все они, или имели "лапы", или умели в нее "давать", или еще что-то, а конкурсный отбор в академию никогда не определялся набранными экзаменационными баллами.
  После вторичного фиаско единственной, правда довольно тусклой, "путеводной звездой" для Ратникова стало получение последнего, возможного для командира дивизиона воинского звания - подполковник. Тяжело осознавать близкий конец карьеры офицеру, заряженному на гораздо большее, и не жалевшему на службе сил и здоровья. В последние годы он уже не лез в передовики, предпочтя более спокойный удел крепкого середняка. Тем не менее, стычки с начальством участились. Особенно Федор Петрович плохо "переваривал" молодых и удачливых "академиков". Они все ему виделись "блатными", выучившимися вместо него. В результате подполковника тоже перехаживал почти полтора года.
  
  Машина сделала крутой поворот и затряслась на ухабах: свернули с шоссе на грунтовку, ведущую к дивизиону. Пырков сразу очнулся:
  - О, родимую тропку ощущаю, скоро приедем.
  Ратников не отреагировал. "Рытвины и ухабы" напомнили хоть и не о близком, но неотвратимом - где достать летом гравий и песок для ремонта этого 3-х километрового участка дороги закрепленного за дивизионом. Эту мысль он отогнал легко - до лета еще далеко - и "освободившееся место" тут же вновь заняло полковое совещание. Там, кроме приезда комкора, обсуждали еще ряд вопросов связанных с состоянием воинской дисциплины в подразделениях полка и борьбой с неуставными взаимоотношениями. Эта часть совещания напоминала экзекуцию. Когда речь заходила об очередном "ЧП" в каком-нибудь подразделении, вставали со своих мест соответствующие командир с замполитом и униженно выстаивали пока начальник политотдела полка "клеймил их позором". Подобные вставания именовались в офицерской среде метафорично: дёргать задом гвозди. На прошедшем совещании больше всех надергал "гвоздей" тридцатилетний командир дивизиона, пришедший в полк по протекции из штаба корпуса. Протекция, видимо, оказалась не очень сильная, ибо его костерили безжалостно, да и было за что. За те полгода, что он "рулил", в его дивизионе не прекращались самоволки и это еще полбеды. Неделю назад зам начальника политотдела, большой спец по осмотру солдатских задниц, за что получил прозвище "гинеколог"... Так вот "гинеколог" заставил в том дивизионе молодых солдат спустить трусы и обнаружил на ягодицах целой группы бойцов последнего призыва следы "отпуска баночного довольствия", то есть синяки от ударов бляхами ремней, которыми "старики" обычно так вот "прописывали" молодых.
  Один раз пришлось подняться и Ратникову с Пырковым. В вину им поставили слабую воспитательную работу с молодыми офицерами, имея в виду конфликт, произошедший между старшим лейтенантом Малышевым и ефрейтором Гасымовым. Если бы наружу выплыла вся правда о той стычке, возможно, стоять бы им с замполитом на парткомиссии, а Малышев вполне и недавно полученной третьей звездочки мог бы лишиться. Тот конфликт, благодаря стараниям Пыркова, удалось притушить, замять, так что до полка дошли лишь слабые отзвуки, дескать, старлей отматерил и попутно дал ефрейтору небольшую затрещину. А на самом деле имело место настоящее рукоприкладство, да еще с оскорблениями на национальной почве. Ратников хоть и не был свидетелем, но легко представлял случившееся. Коренастый старший лейтенант с огромными кулаками, и вот один из этих кулаков-кувалд резко набрав скорость вступает в прямой контакт с неприятно лоснящейся наглой физиономией дивизионного каптера Гасымова. Неординарный случай застиг Ратникова врасплох, хотя он, в общем-то мог бы и предвидеть нечто подобное заранее. Ведь он знал, что Гасымов хам и наглец, а его родственники, которых он частенько упоминал как людей "умевших жить", по всей видимости крупные мошенники и спекулянты. Знал, что Гасымов любит похвастать необычным для советской действительности богатством своей семьи, и о том какая прекрасная, обеспеченная жизнь ожидает его после "дембеля". Знал Ратников и то, что Малышев, большую часть жизни проживший в Батайске под Ростовым, с трудом переваривает этнических кавказцев. Все это подполковник знал, но не предупредил этой стычки. Попытки поговорить со старшим лейтенантом после случившегося ни к чему не привели. Малышев угрюмо замкнулся и однообразно твердил: "Не выдержал, готов понести наказание". Но при этом никаких угрызений он явно не испытывал и виноватым себя не считал...
  
   4
  
  Тот инцидент произошел три недели назад, в начале октября. Совсем недавно прибывшие в дивизион молодые лейтенанты, выпускник военного училища Сушко и двухгодичник, выпускник Московского Энергетического Института Рябинин, обложившись схемами, сидели в ленинской комнате и занимались самоподготовкой. Они изучали устройство сложного радиотехнического узла из состава обслуживаемой ими техники. Вернее Рябинин помогал Сушко осилить схему. В войсках ПВО ни для кого не было секретом, что выпускники гражданских ВУЗов, не идя ни в какое сравнение со вчерашними курсантами военных училищ по общевойсковой подготовке, за редким исключением, значительно превосходили их в теории точных наук. Рябинин исключением не оказался, радиотехнические схемы "читал" как книги и быстро осваивал вверенную ему технику. Он в очередной раз доказывал, что МЭИ это фирма и на военной кафедре института офицеры-преподаватели, коим вместо войск посчастливилось туда попасть, честно отрабатывают московскую прописку.
  В самый разгар занятий, когда лейтенанты уже "по уши" залезли в дебри изображенных на схемах радиоэлементов, в ленкомнату нарочито-небрежной походкой вошел каптер ефрейтор Гасымов. Этот солдат занимал в дивизионе особое место. Его призвали после окончания математического факультета одного из периферийных пединститутов Азербайджана. Среди призывников последних лет, где с каждым годом рос процент выходцев из Средней Азии и Закавказья, плохо, или вообще не владеющих русским языком, выпускники институтов, не имеющих военных кафедр, считались "золотым фондом" личного состава Советской Армии. Их, как правило, назначали на самые трудные и ответственные солдатские и сержантские должности по обслуживанию техники, где главную роль играла именно грамотность, образование. Но с Гасымовым получилась "осечка". Этот математик с высшим образованием не потянул должность оператора ЭВМ, рассчитанную на добросовестного выпускника средней школы. Не прижился он и в стартовой батарее, где требовались физическая сила и подвижность. Свою судьбу на время армейской службы Гасымов устроил, используя момент, когда Ратников находился в отпуске. Он сумел "убедить" замещающего Ратникова начальника штаба дивизиона майора Колодина перевести его на должность каптера. Что и было сделано, по слухам, не бесплатно. Из Азербайджана на адрес начальника штаба, будто бы приходила какая-то посылка. Так или иначе, Гасымов сел на "теплое" место. Справедливости ради надо отметить, что в каптерке он довольно быстро навел образцовый порядок, ибо до него там самолично хозяйствовал старшина дивизиона прапорщик Муканов...
  Предки старшины до затопления Долины жили на левом, казахском берегу Иртыша. Но после того, как и их селения, кладбища и пастбища оказались под водой, перебрались подальше в глубь калбинского хребта, поближе к Чертовой Долине. Но туда, на высоту и скудные для разведения скота места поехали не все, некоторые перебрались на правый берег и осели в Новой Бухтарме и близлежащих деревнях, благо свободные квартиры имелись. Родители Муканова работали в совхозе у Танабаева, но он сам после срочной службы, поработав в совхозе совсем немного, предпочел пойти в прапорщики. Старшиной он являлся довольно требовательным, но грубым с подчиненными, мог поддерживать дисциплину в казарме, но имел недостаток свойственный многим казахам - патологическую безалаберность в хозяйственных вопросах. Каптеров Муканов тоже подбирал из соплеменников под стать себе, и на протяжении тех полутора лет, что он "старшинил", в каптерке "черт мог ногу сломать".
  Ратников предпринял, было, попытку избавиться от такого старшины, но веских причин для его снятия не оказалось: Муканов не пил, с начальством держал себя вежливо, особенно предупредителен был с политработниками. Именно в политотделе полка Ратникову популярно объяснили, почему необходимо укреплять связь с коренным местным населением, как говорится, народ и армия едины. А хозяйственная жилка? Ну что ж, то дело наживное, на то он Ратников и командир, подчиненных воспитывать. Потому, увидев как Гасымов начал приводить в порядок вещевое имущество дивизиона сосредоточенное в каптерке, подполковник не стал препятствовать его нахождению на данной должности.
  Ну, а в тот памятный день Гасымов пребывал в хорошем настроении, что побуждало его пообщаться. За год службы он немало поднаторел в деле "учения жизни" своих сослуживцев, солдат срочной службы. Теперь он, видимо, решил, что пришло время приняться и за молодых офицеров. Не спрашивая разрешения, каптер подсел к лейтенантам и бесцеремонно завел разговор. Сушко, видимо, и в училище не отличавшийся бойкостью, сейчас попав на "точку" вообще сник, засомневался в выборе жизненного пути. Рябинин, всего четыре месяца как в армии, тоже еще не "оперился" и терялся в сложных ситуациях. Не зная как реагировать на наглость каптера, лейтенанты молча, прервав занятия, слушали гасымовские поучения.
  - Вот вы все учитесь, учитесь, а жизни совсем не знаете,- небрежно кивнул на разложенные схемы и инструкции каптер.- Чтобы хорошо жить ничего этого не надо знать. Вот я институт закончил,- а почти не ходил туда, мой старший брат тоже, а дипломы и он, и я получили.- Приняв настороженное внимание слушателей за проявление интереса, Гасымов продолжал.- Я еще не работал нигде, а у меня дома шестнадцать тысяч на книжке лежит. У брата сорок пять и "Волга" есть. У всех офицеров вместе на этом дивизионе столько нет, а может и во всем полку.
  Насмешливая физиономия каптера при упоминания им "достатка" офицеров приняла откровенно презрительное выражение. Лицо Сушко тоже претерпело изменения, из растерянного превратилось в удивленное и даже промелькнуло подобие восхищения. Его, парня из малообеспеченной семьи, словесное жонглирование многими тысячами рублей впечатляло. Рябинин хмуро молчал, он понимал, что наглеца надо поставить на место, но не решался.
  Уловив в глазах слушателей немой вопрос, Гасымов откровенно с удовольствием поведал историю возникновения семейного капитала:
  - Брат от предприятия, где работает, в командировку в Сибирь каждый год поезжает, лес закупать. Там кому надо заплатит, бутылку поставит, столик в ресторане закажет и ему лишнего леса загрузят. А дома он эту излишку с помощью отца продает. Лес у нас дорогой, из рук рвут. За год наш семья имеет больше чем другие за жизнь. Я как на дембель пойду жениться буду. Мне дом брат купит, подарит, машину - отец. Вот как жить надо! А вы тут какие то плющки-финтифлющки разглядываете,- Гасымов презрительно ткнул пальцем в треугольные изображения диодов на близлежащей к нему схеме.
  Войдя в раж, каптер не услышал, как кто-то неслышно подошел к полуоткрытой двери ленкомнаты, привлеченный его голосом, и невидимый, стоял за нею, слушая.
  - Ну, вам то еще ничего, два года отслужите, в Москву вернетесь, а в Москве жить можно,- утешил каптер Рябинина.- А ваше дело совсем плохо, всю жизнь по таким вот "точкам" промучаетесь,- теперь он "обрадовал" совсем сникшего Сушко.
  Фривольно закинув ногу на ногу, Гасымов достал пачку "БТ". Он всегда покупал самые дорогие сигареты, имеющиеся в дивизионном магазине, в то время как прочие курящие солдаты и большинство офицеров предпочитали дешевые "Астру", или "Приму". Но покурить ему на этот раз не пришлось.
  - Убери сигарету, сука черножопая, и встань, когда с офицерами разговариваешь!- в дверях стоял старший лейтенант Малышев с лицом искаженным гримасой ненависти...
  Старшему лейтенанту Николаю Малышеву исполнилось двадцать четыре года. Это был импульсивный, физически развитый парень. Гасымову всего на год меньше, но внешность он имел, так сказать, среднеазербайджанскую, то есть, внешность кавказца, но не кавказца-джигита, худощавого, резкого, взрывного, а кавказца рыночного торговца, мордатого, чрезмерно тяжелого в заду, неповоротливого, и в то же время хвастливо-наглого. Исходя из этого, у каптера не имелось шансов противостоять в физическом столкновении. Впрочем, он и не успел ничего сделать, кроме того, что вскочить, опрокинув стул на котором сидел... Буквально через две минуты каптер уже выползал из ленкомнаты на четвереньках, "освещая", себе путь быстро наливающимися синевой подбитыми глазами.
  Все это, до мельчайших подробностей, замполит знал уже пару часов спустя, сопоставив показания "участников" и "свидетелей". Гасымов порывался жаловаться в Политотдел, ГЛАВПУР, министру обороны, и, что особенно подчеркивал, члену Политбюро Гейдару Алиеву. Пырков сначала сбил с него спесь, пугнув тем, что если дать делу официальный ход, то при расследовании всплывет и содержимое его "поучительных" фактически антисоветских высказываний, в которых он проповедовал личное обогащение посредством расхищения социалистической собственности. И это, ох как не понравится в вышестоящих политорганах и, вполне возможно, даже его высокопоставленному замляку в Политбюро ЦК КПСС. Более того, содержание его хвастливой болтовни может дойти (если послать соответствующее письмо) до его родных солнцеобильных мест, и там его родичам вполне может "непоздоровиться". В общем, это дело плавно спустили на тормозах, но чтобы каптер получил хоть какое-то моральное удовлетворение и не рвался жаловаться через голову дивизионного командования, Малышеву объявили "строгий выговор" за нетактичное поведение с младшим по званию, не упоминая ни рукоприкладства, ни оскорбления на национальной почве. Гасымову же, в свою очередь, дали понять, что прощают и слова его и попытку закурить в святом для любого советского военнослужащего месте...
  
  Наконец, глубокая извилистая колея вывела автомобиль к конечной цели - впереди ясно обозначились огни "точки". Машина, словно чуя близкий конец своим мучениям, перестала "капризничать". Бросив взгляд на приближающийся военный городок, Ратников привычным хозяйским взглядом отметил недостаточное количество фонарных огней. "Одиннадцать... один не горит, завтра надо команду электрикам дать, лампу поменять",- автоматом работала мысль, приученная за последний десяток лет к постоянному беспокойству за этот небольшой островок человеческой жизни, в котором он являлся главным лицом, или, как говорили отдельные, не симпатизировавшие ему офицеры и их жены - царем-самодержцем.
  Фары высветили из снежной темени железные ворота со звездой и небольшую постройку - караульное помещение. Водитель засигналил, замполит спросонья вздрогнул, через несколько секунд из "караулки" выбежал солдат с автоматом, на ходу застегивая шинель, открыл металлически лязгнувшие ворота. "Радиотехническая батарея в наряде",- вглядываясь в сощурившееся от света автомобильных фар лицо солдата, вновь механически отметил Ратников. "Посмотреть, как там у них в караулке?"- появилась, тут же подавленная неким чувством мысль. Это чувство, название которому: да пропади оно все пропадом, нет-нет да и навещало в последнее время подполковника, с частотой обратно-пропорциональной количеству остававшихся ему до увольнения в запас лет. Пока то чувство боролось с другим, что присуще любому человеку, приученному к дисциплине и носит название служебного долга... машина уже миновала ворота, проехала вдоль забора, отделявшего ДОСы от казармы, и остановилась напротив входа в казарму.
  
   5
  
  Спрыгнув с подножки машины, Ратников отметил, что не ошибся: один фонарь действительно не горел. Легкая поземка наполовину занесла строевой плац. "Утром вместо физзарядки" придется от снега очищаться, за ночь тут много наметет",- размышлял Ратников, шагая к казарме.
  Казарма, красно-кирпичное одноэтажное длинное здание, с первого взгляда казалось утопающим в сугробах, но при более внимательном рассмотрении проявлялась каждодневная кропотливая работа: нигде по всему периметру снег вплотную к зданию не подступал. Только южная, торцевая сторона, с которой к казарме примыкал клуб-пристройка, портила общую картину. Здесь лишь дверь очищена от снега, а вся остальная наружная стена до самых окон завалена снегом.
  - Николаич?- Ратников обернулся к следующему за ним Пыркову.- Опять твой лодырь снег от клуба не отбросил. Который раз тебе напоминаю?
  Подполковник говорил о подчиненном замполита, клубном работнике рядовом Физюкове.
  - Да не успевает он, Федор Петрович. Он же целыми днями то стенды мастерит, то плакаты пишет, стенгазету рисует, а тут еще этот снег, вступился за "своего" замполит.
  - А что я комкору скажу, когда приедет? Нет, ты уж как-нибудь сам решай вопросы, связанные с твоими объектами. А клуб это твое родное. Не мог, что ли, у командиров батарей людей попросить? Завтра же с подъема возьми у Сивкова трех человек и до завтрака расчисти свое заведение,- отрывисто бросил подполковник, берясь за ручку казарменной двери.
  В казарме, ярко залитой светом люминесцентных ламп, к подполковнику поспешил рослый, немного лупоглазый лейтенант Рябинин, на левом рукаве повязка дежурного по дивизиону. Несколько сбивчиво, краснея от пристального прищура командира, лейтенант подал команду "Смирно!" и доложил, что за время его дежурства в дивизионе происшествий не случилось. Ратников огляделся: на полу ничего к чему бы можно придраться - только что протерли. Глянул на дневального у тумбочки - тот вытянулся, отдал честь, ремень затянут. Прикопаться явно не к чему, а так подмывало привычно отчитать этого столичного молодчика: "Как это не случилось, да у вас...!!!"
  Неожиданно, в притихшей, как всегда, когда заходил командир, казарме раздался грохот упавшего на пол тяжелого предмета. Ратников повернулся и пошел в "эпицентр" этого звука, в спальное помещение. Дежурный с растерянным видом поспешил следом. Несколько десятков человек, все кто находились в казарме, повернулись к обнаженному по пояс, невысокому мускулистому солдату. Источником грохота являлся он, вернее упавшая 24-х килограммовая гиря. Видимо, услышав команду "смирно" он прервал свою тренировку с гирей и поставил ее на гимнастического козла, чтобы потом после команды "вольно" продолжить занятия. Но впопыхах поставил слишком близко к краю и тяжелый снаряд, соскользнув, рухнул на пол. Гиревик растерялся и смотрелся испуганным взъерошенным котенком. Ратникова боялись, и такая реакция солдата была вполне естественна.
  Подполковник ощутил сухость во рту - предвестник подступавшего гнева. "Тут командир корпуса приезжает, а вы беситесь!"- хотелось кричать ему. За двадцать лет офицерской службы он научился зло и беспощадно распекать подчиненных. Со временем это получалось уже самопроизвольно: раздражение подкатывало, неуправляемо неся в бездну гнева... Ратников смотрел на крепкого парня, с растерянным лицом ожидавшего командирской брани и наказания. И... у подполковника непонятно откуда вдруг явилась совершенно нестандартная мысль: "А какое ему дело, что комкор едет. Он день отпахал, отдежурил, сейчас отдыхает, на что имеет полное право". Простая логика, в общем-то, давно уже вынашиваемая в сознании, как-то разом сняла напряжение, успокоила подполковника, тем более что "виновник" рядовой Кудрин солдатом был неплохим и никогда особых нареканий не вызывал. Зато в ожидающих взглядах некоторых "зрителей" читалось: "наконец-то и ты попался "тихушник", побыл хорошим, хватит, сейчас "батя" на тебя разрядится..."
  - Я починю, товарищ подполковник,- опережая командира, зачастил Кудрин,- никаких следов не останется.
  - Хорошо, только аккуратнее и попроси Григорянца, чтобы помог тебе,- только и сказал Ратников, и к немалому удивлению казармы, тут же повернувшись, пошел в канцелярию, негромко приказав дежурному:
  - Рябинин, пойдем со мной.
  Лейтенант нехотя пошел следом, уверенный, что его ждет нахлобучка.
  
  Михаила Рябинина с первых дней службы в дивизионе стали звать студентом. Сначала это его обижало, но потом он понял, что это прозвище и несколько пренебрежительное отношение "прилипает" ко всем двухгодичникам. Как и положено лейтенанту командира дивизиона он побаивался, особенно его "фирменного" пристально-пронизывающего взгляда, от которого становилось не по себе, даже если и не чувствуешь за собой никакой вины. За свое недолгое время службы Михаил пришел к неутешительному для себя выводу - командир его недолюбливает, вот только неясно почему.
  В канцелярии дивизиона, расположенной в противоположном от спального помещения крыле казармы, прямоугольной комнате с тремя потертыми письменными столами - командира, начальника штаба и замполита - грубо сваренным двухэтажным сейфом с облупившейся кое-где темно-зеленой краской... Вся эта приевшаяся своей казенщиной обстановка дополнялась неоднократно чиненными исцарапанными стульями с грязными ножками. На командирском столе лежала кошелка с рыбой - это шофер занес забытую Ратниковым в машине рыбу. Подполковник открыл сейф и с неприязнью зашвырнул туда кошелку, возбуждающую неприятные воспоминания часовой давности. Он сел за стол, лейтенант остался у двери, в тревожном ожидании.
  - Подойди ближе, что стал как неродной... Ты в курсе, что к нам скоро, может даже на следующей неделе приезжает с проверкой новый командир корпуса?- Ратников сделал многозначительную пузу.
  На "студента" данное известие не произвело никакого впечатления. В этой связи в голосе Ратникова послышались недовольные нотки:
  - Напрасно думаешь, что к тебе лично это не имеет отношения, тебе тоже надо кое в чем над собой поработать.
  Глядя на не по росту сшитую, короткополую, топорщащуюся по бокам шинель лейтенанта подполковник тут же выдал и конкретное "руководство к действию":
   - Шинель смени.
   Рябинин обладал неплохой фигурой, напоминая Ратникову его самого в молодости - рослый, стройный... Но на вечно бедном полковом вещевом складе подобрали только эту шинель, короткую для него и в то же время свободную в бедрах, будто на бабу шили, а не на офицера.
   - У меня другой нет,- вызывающе ответил лейтенант.
   - Попроси у кого-нибудь на время.
   - А что, пусть посмотрят как нас, двухгодичников здесь экипируют,- все больше "смелел" студент.
  - Цыц,- словно ребенка, осадил его Ратников.- Другую шинель тебе комкор все равно не даст, а повод для разговоров будет. Скажут, на тебя глядя, что у нас тут все как пугала огородные ходят...- Подумав, добавил,- Ладно, весной, как на полковой склад завоз будет, напомни мне, начальнику тыла позвоню, сменим тебе шинель.
  Ратникову в последнее время все больше начинал нравиться этот старательный хоть и "колючий" парнишка, которого он спервоначала встретил с явным предубеждением, в "штыки". Свою неприязнь и придирчивость он оправдывал неопытностью лейтенанта. Лишь спустя некоторое время подполковник сам себе признался, что страдает скрытой формой зависти. Он бессознательно завидовал тому, что Рябинин москвич, что через полтора года он отслужит, и уйдет с "точки" и снова будет жить в центре цивилизации, где-то там в районе Площади Ильича, что он за свои двадцать два года жизни не знал, да скорее всего и не узнает в будущем тех мытарств, которые выпали, да еще и выпадут на его, Ратникова долю. Тому обстоятельству, что подполковник "потеплел" к студенту способствовало поведение самого Рябинина. Тяготы службы и даже попреки он сносил стоически, к служебным обязанностям относился старательно. Опираясь на хорошую институтскую базу, быстро осваивал вверенную ему технику...
  - Сколько градусов в казарме?- перешел к обычному командирскому "допросу" дежурного Ратников.
  - Четырнадцать,- четко ответил Рябинин, зная, как не любит командир, если дежурный не знает точно температуру внутри спального помещения.
  - Немного,- со вздохом констатировал подполковник.
  Причина "зусмана" в казарме имела чисто "головотяпское" происхождение. Когда строили казарму, потолочные перекрытия, имеющие специальные углубления "колодцы", положили неправильно, наоборот, как корыта, и вместо воздушной теплоизоляционной "подушки" получились резервуары для скопления проникающей с крыши влаги. И хоть эти пустоты давно уже засыпали шлаком, он не смог стопроцентно заменить "подушки" и солдаты в казарме с поздней осени до весны вынуждены были "закаляться".
  Офицеры у себя в ДОСах в сильные холода отапливались самостоятельно. Не особо надеясь на паровое отопление, они дополнительно обогревали свои щито-сборные "финские" домики с помощью имеющихся в квартирах печек-голландок, благо уголь даровой. Ну, а кто ленился печки топить, обогревались с помощью разного рода электрообогревателей, в том числе и самодельных "козлов", опять же благодаря тому, что не работали электросчетчики и плату за "свет" брали некую среднюю.
  - Пойдешь к кочегарам,- продолжал свой инструктаж Ратников,- скажешь, пусть угля не жалеют, за эти дни надо температуру в казарме поднять.
  - Я то скажу, но они ведь, начальником тыла заинструктированы об экономии и меня вряд ли послушают,- возразил лейтенант.
  - Здесь не начальник тыла, я командир. Скажи это мой приказ. Что сейчас пережгем, в оттепели компенсируем... если получится.
  Расход угля строго планировался и регулярно контролировался службой тыла полка. Но если к приезду нового комкора в казарме будет холодно, у него наверняка возникнут соответствующие вопросы. И сможет ли молодой полковник, бывший лётчик, почти никогда не сталкивавшийся с кочегарками, углем, личным составом, понять все эти трудности, которые порой невозможно никак преодолеть.
  - А куда замполит пропал?- вдруг спросил Ратников.
  Дежурный, недоуменно пожал плечами.
  "Домой, наверное, свалил... Счастливый, может вот так плюнуть на все. А ведь для него этот визит комкора куда важнее, чем для меня, у него-то "поезд" еще не ушел, он еще может в свою академию успеть",- подумал Ратников.
  Эти мысли вновь разбудили "задремавший" было гнев, который волнами подступал, вызывая неприятные спазмы в горле. Но тут же усилием воли он его подавил: "А черт с ним со всем, будь, что будет, все равно ничего не изменить, раз на роду написано". Ратников взглянул на часы - без пяти восемь. Желание вызвать замполита и переложить на него часть забот прошло. Идти домой не хотелось. Там, скорее всего, ждал неприятный разговор с женой. Потому он готов был ухватиться за любую причину, лишь бы оттянуть время. В дверь постучали...
  
   6
  
  В канцелярию вошел среднего роста непрезентабельный человек с длинными как у орангутанга руками, далеко торчавшими из рукавов меховой танковой куртки.
  - Разрешите обратиться, товарищ подполковник!- четко по уставу произнес вошедший.
  - Заходи Валера. Что там у тебя?- приветливо отозвался подполковник.
  Тридцатидвухлетний автотехник дивизиона прапорщик Валерий Дмитриев родился в Усть-Бухтарме, а вырос уже в Новой Бухтарме, смолоду работал шофером на автобазе. Но потом, ввиду низких заработков шоферов перешел на цемзавод в "обжиг", самый вредный для здоровья цех, где платили куда больше. За пять лет такой работы Валера серьезно надорвал свое здоровье. Потому и подался он в близлежащую воинскую часть на должность автотехника, благо в автомобилях разбирался неплохо, а на дивизионе всегда имелся дефицит прапорщиков.
  - Товарищ подполковник, вот я составил опись запчастей, необходимых для ремонта нашего автотранспорта,- прапорщик подал лист бумаги.
  - А чего это ты мне его принес? Не знаешь, что ли как это делается? Составь официальную заявку и как положено представь в полковую автослужбу,- Ратников смотрел на прапорщика недоуменно.
  - Да без толку все это. Я этих заявок в полк без счета перевозил. Но там, того что нам надо нет. Это можно достать только в поселковой автобазе, на их складе.
  - Ну, так достань, ты же там работал, небось, всех там знаешь,- начал уже слегка раздражаться подполковник, как всегда, когда подчиненные, как ему казалось, хотели переложить на него выполнение своих обязанностей. Ладно, Рябинин, тебе все ясно?- обратился он к, по-прежнему стоявшему перед ним, дежурному.- Давай, иди к личному составу, у нас тут с автотехником свой разговор будет.
  Дежурный козырнул и скрылся за дверью.
  - Товарищ подполковник, за все это или деньги платить, или бутылки ставить надо. Даже если я свою зарплату положу, расплатиться не хватит,- нервно прояснил ситуацию прапорщик.
  - Так ты, что предлагаешь, мне что ли водку автослесарям и кладовщикам на автобазе ставить?!- повысил голос и подполковник.
  - Да нет. Тут надо с самим завбазой договариваться. А лучше, чтобы он нашу транспортную машину к себе в теплый бокс поставил и распорядился ей полный техосмотр сделать. Там и условия и специалисты есть,- терпеливо гнул свое Дмитриев.- Вы же сами знаете, что на ней надо коробку передач перебирать или вообще менять. Иначе, аварии не избежать.
  Ратников задумался, вспомнил скрежет, с которым переключал передачи водитель. Автотранспорт всегда был одним из больных мест дивизионного хозяйства. Потому и обрадовался он, когда два года назад к нему из поселка пришел служить этот куркулеватый, невзрачный мужик. Ратников надеялся, что Дмитриев, наконец, наведет должный порядок с автотранспортом. Но чуда не произошло, автотехник сразу поставил вопрос ребром - будут запчасти, отремонтирую машины, и никак иначе, при этом сам "доставалой" он становиться не собирался.
  - Так ты что же хочешь, чтобы я поехал к заведующему автобазой и уговорил его отремонтировать нашу машину? Или ты предлагаешь мне дать ему в "лапу"?
  Прапорщик слегка потупился, и как-то враз стушевавшись, заговорил стеснительным тоном:
  - Федор Петрович, вам надо не его просить, а Ольгу Ивановну... Решетникову.
  - Решетникову... учительницу!?- изумлению подполковника не было предела.- А она-то здесь при чем?
  - Видите ли, зав автобазой, он как я недавно узнал, ей вроде родней приходится. Не знаю какой родной, но дед заведующего, как только она объявила, кто она есть на самом деле, сразу всем говорить стал, что она получается им как родня, и он сам у ее матери в школе учился еще до советской власти. В общем, я думаю, если она попросит, заведующий пойдет навстречу. А вы же с ней, с Ольгой Ивановной, хорошо знакомы. Другого пути у нас все равно нет. В полковой автослужбе с запчастями полный голяк, а так, может, удастся. Попробуйте, пожалуйста,- моляще попросил прапорщик.
  Ратников тупо уставился в пол. До такого сам бы он никогда не додумался, просить учительницу своего сына воздействовать на директора автобазы, чтобы тот помог ему в ремонте дивизионного автотранспорта. Не мог он и в очередной раз не удивиться, как вдруг в последние два-три года во всей округе вырос авторитет и значение, до того в общем-то скромной и малозаметной учительницы русского языка и литературы ново-бухтарминской средней школы. В связи с этим он не мог не спросить после некоторой паузы:
  - А что у вас там, в поселке говорят... ну про Ольгу Ивановну? С чего это она вдруг... ну такой уважаемой стала?
  - Я и сам удивляюсь. Я ведь тоже у нее учился, когда она еще Байковой была. Училка и училка, а оказалось вона как, внучка станичного атамана, родилась в Китае. Я же еще с малых лет помню, когда в Усть-Бухтарме жили, дом тот, в котором клуб помещался. Про него так и говорили, атаманский дом. И крепость помню и церковь. Колокольню, когда взрывали, смотреть бегал, мне тогда лет пять было,- рассказывал Дмитриев.
  - А зачем взрывали-то, в пятидесятых вроде с религией уже не боролись?- вопросом перебил Ратников.
  - Да нет, тут другое. Колокольня-то высокая, кирпичная, а там сейчас водохранилище. Чтобы пароходы случайно не напоролись,- пояснил прапорщик и продолжил свои мысли.- Если бы она лет десять назад такое отчебучила, ей бы тут не жить было. А сейчас как все с ног на голову перевернулось, столько народу к ней в родственники набиваются. Будто советская власть то ли ослабла, то ли другой стала, если она из такой семьи и стала чуть не самым уважаемым человеком в поселке. Но так оно и есть Федор Петрович, поговорите с ней, ей не откажут, ей Богу. Она же и супругу вашу знает.
  - М-да... чушь какая-то. О ремонте машин договариваться с учительницей. Впрочем, можно попробовать. Ну, а ты-то, Валера, как ко всему этому относишься. Ты же вырос здесь, ты-то сам кто изнутри больше красный или белый?- подполковник оперся локтями на стол и с интересом воззрился на прапорщика.
  - А я сейчас никакой. Когда еще малой был, в школе учился - насквозь красный был. Но где-то лет в пятнадцать бабка мне всю историю моей семьи рассказала. Так я сначала не поверил ей. А потом... потом понял, что так оно и получается, что по родне я получаюсь никакой, ни красный, ни белый. У прадеда моего, здесь неподалеку хутор был с землей, так его и красные и белые грабили. А деда с братьями потом в продразверстку за то, что хлеб свой не отдавали, постреляли, хутор разорили. Бабка с отцом моим годовалым и его сестрой пятилетней христарадничала тут по деревням, батрачить нанималась, за кусок хлеба. А у прадеда на хуторе и коров стадо было, и бараны и пашни целых сорок десятин и лугов столько же. Кстати, один из его покосов недалеко от нашего дивизиона был. Помните родник, что меньше чем в километре отсюда, куда летом иногда за водой женщины наши ходят? Ну, так вот, там тоже была его земля, траву они там косили. Все поотбирали. А прадед за все это двадцать пять лет царю верой и правдой солдатом отслужил. И с турками воевал, Бухару и Коканд брал. Так что, получается, от той революции родня моя крепко пострадала. Но, я думаю, и они тоже были не красные и не белые, и я вот такой же. Я вообще за то чтобы ни на одну обочину не заваливаться, я чтобы по середине дороги ехать,- выражал свое кредо Валерий Дмитриев.
  Ратников с изумлением смотрел на прапорщика, тот впервые так с ним разоткровенничался и поведал столь необычную историю своей семьи. После ухода Дмитриева подполковник минут пять просидел в раздумье, потом через дневального вновь вызвал дежурного.
  - Садись,- Ратников указал на стул, на котором только что сидел прапорщик.
  Неожиданное предложение несколько смутило лейтенанта, его глаза изобразили немой вопрос. Тем не менее, он осторожно присел на край стула.
  - Как у тебя Миша служба-то, привыкаешь?
  Еще более изумленный вопросом и обращением по имени лейтенант растерянно пробормотал в ответ:
  - Все нормально, товарищ подполковник.
  - Не ври. Наверное, после Москвы-то, здесь жить, ад кромешный?
  - Да нет...- лейтенант замялся.- Конечно, сначала с непривычки тяжеловато было, а сейчас привык более или менее, жить можно.
  - Жить и в свинарнике можно. Ну, а все-тки, как тебе, новому человеку, со стороны кажется. Плохо мы здесь живем?
  - .... Плохо, товарищ подполковник,- помявшись и поерзав на стуле, решил-таки быть откровенным Рябинин.- Я вообще не предполагал, что у нас в армии существуют подобные "точки". Преподавателям с военной кафедры не верил. А ведь они далеко не в худшем свете нам эту жизнь представляли.
  - А конкретно, что тут у нас тебе больше всего не нравится?
  Лейтенант в шинели, перетянутой ремнями портупеи, шапке, от внутреннего напряжения вспотел и у него на лбу появились капелька пота. Он движением руки смахнул ее.
  - Мне, конечно, трудно судить, но кажется, у нас тут не все устроено так, как должно быть,- Рябинин настороженно-вопросительно наблюдал за реакцией командира.
  - Ну-ну, конкретнее?- поощрил Ратников
  Вздохнув, как перед прыжком в глубину лейтенант вновь заговорил:
  - Чтобы военнослужащий, все равно кто, солдат или офицер, мог нормально работать, нужны нормальная еда и отдых. А у нас в столовой кормят не очень. Повара, неврастеника этого, давно пора гнать.
  Ратников, упершись взглядом в какую-то точку на столе, чуть заметно кивнул. Таким образом подбодренный лейтенант продолжал:
  - А какой может быть отдых, когда люди не могут нормально выспаться. Через два дня на третий в карауле или нарядах, а в свободные дни снег убирают с утра до вечера, позицию чистят, пусковые, капониры. А потом, уставшие как собаки, в холодной казарме спят, одежду и портянки сушат на чуть теплых батареях. От всего этого ночью в спальном помещении настоящий смрад. Это же не служба, а сплошные мучения. Как тут дисциплину поддерживать? В дивизионе ведь только вас, ну может быть, еще пару офицеров по настоящему слушаются. А занятия как проводятся? Ведь солдаты на них просто засыпают. Разве можно измученным слушателям вдолбить такие сложные понятия как принцип работы радиолокационной техники? А каков наш старшина?... Ну, я не знаю. Он вроде служил во внутренних войсках, может для того рода войск он и был бы хорош, но здесь есть солдаты не просто со средним образованием, но и со средне-техническим и даже с высшим, а он уж очень груб и малообразован, над ним же просто потешаются. И еще. Я не понимаю, как в такие войска как наши вообще могут призывать людей плохо, или вообще не владеющих русским языком. С ними вообще занятия проводить невозможно, они же ничего не понимают...
  На протяжении всего монолога Рябинина лицо подполковника сохраняло абсолютно спокойное, даже несколько безразличное выражение. Но когда лейтенант остановился, чтобы "перевести дух", он тут же бросил реплику:
  - Насчет нерусских, у нас в ПВО еще терпимо, в пехоте вообще мрак. Это как раз вполне объяснимо. Ты у матери с отцом, который по счету ребенок?
  - Первый,- несколько растерявшись от того, что его сбили с "обличительной ноты" ответил лейтенант.
  - Еще братья и сестры есть?
  - Есть, сестра младшая.
  - И всё?
  - Всё.
  - Вот и в каждой русской, белорусской, украинской да, пожалуй, и в татарской семье так же. А ты бойцов, что со Средней Азии призывают, личные дела посмотри. У них восемь-десять детей не редкость. Вот потому их все больше и становится,- поучительно пояснил Ратников.
  - Но надо же как-то выходить из положения, обучать языку,- нашелся Рябинин.
  - Вот ты возьми и обучи,- Ратников саркастически усмехнулся.
  - Я?- изумился лейтенант.- Я радиоинженер, а не филолог.
  - Мы тут все не филологи. Легко говорить, что кто-то что-то и кому-то должен, а сам задарма работать не желаешь. А почему кто-то другой должен? Ведь это труд, обучить человека чужому языку. А ты как наши большие начальники рассуждаешь, на дармовщину все,- Ратников пытливо посмотрел на лейтенанта, оценивая как тот воспринял его слова.
  С полминуты в канцелярии царило молчание.
  - А в общем ты, конечно, прав,- вновь заговорил подполковник, удовлетворившись тем, что кажется, сбил таки с собеседника спесь,- все подметил верно. Но ничего нового от тебя я не услышал. Я даже могу тебе еще кое-чего подбросить для размышлений на досуге. Вот ты знаешь, сколько наши бойцы получают денежного довольствия?
  - Семь-восемь рублей,- машинально ответил Рябинин, не понимая, к чему клонит командир.
  - Ну и как, по-твоему, это справедливо?
  - Не знаю, но так ведь всегда было. Я слышал, что несколько лет назад рядовые вообще три восемьдесят получали.
  - Это я и без тебя знаю. Отвечай, раз ты тут о недостатках разговор завел. Семь рублей за бессонные ночи в карауле, на морозе и ветре, тонны перелопаченного снега, несение боевого дежурства - это справедливо?
  Ратников явно "заводился", а лейтенант все более "тушевался", молчал, не зная, что отвечать.
  - Вот то-то. Ты 260 рублей получаешь, а почти им ровесник, и отличаешься лишь тем, что институт с военной кафедрой окончил, а уволишься так же через два года. А у кого работа тяжелее?- Подполковник своими словами окончательно "подавил" лейтенанта и видя это удовлетворенно продолжил.- Вот несправедливость, всем справедливостям несправедливость. А ты тут великодушного из себя строишь, за бедным солдатиков заступаешься. Если такой великодушный, вот и отдай им свою зарплату, облегчи участь,- теперь подполковник смотрел уже иронично.
  - Я ее заработал,- опустив глаза, ответил Рябинин.
  - А они, солдатики, что же получается, за семь рублей, да за то, что кормят их тут на рубль пять копеек в сутки, да обмундирование, что на них, которое тоже немного стоит, за все за это два года службу тяжелую тащить должны? Это же задарма получается!- вынес свой вердикт подполковник.
  - Но с этим мы ведь ничего не можем поделать. Это не от нас зависит, увеличить денежное содержание солдат,- возразил лейтенант.
  - А в тех случаях, что ты тут привел, от нас, то есть, от меня все зависит?- подполковник спрашивал, глядя немигающими глазами на лейтенанта, будто уж на лягушку.
  Рябинин заерзал на стуле, опять обмахнул вспотевший лоб, но ответил храбро:
  - В общем... я, может быть не все учитываю, но думаю вы бы могли...
  Ратников, до того напряженный, вдруг, как будто расслабившись, откинулся на спинку скрипнувшего под ним стула и негромко рассмеялся, качая головой:
  - Все тут почему-то думают, что я всесилен, только делать ничего не хочу. Но поверь, во всем, что ты тут говорил, примерно та же ситуация, что и с солдатской зарплатой. Ничего невозможно изменить, хоть лоб расшиби. Это не от меня и даже не от полкового и корпусного командования зависит, все это оттуда, сверху идет, все давно так заведено и расписано,- Ратников ткнул пальцем в потолок.- И если ничего не меняется, значит, они не считают нужным ничего менять.
  - Неужто, и повара заменить так трудно?- не согласился Рябинин.
  - И повара, и старшину, да и не только их. Ты думаешь, другие повара, что до этого тут кошеварили лучше готовили? Точно так же. В учебке за шесть месяцев невозможно из случайного восемнадцатилетнего парня сделать хорошего повара. Все я вижу, все я знаю, тяжело солдату. Нашим-то еще что, прослужат тут два года, да домой уедут, а те, что в Афган попали, там ведь вообще жизни не пойми за что отдавать приходиться...
  Ратников не удержался и вышел за "рамки", но тут же спохватился и резко оборвал "дебаты":
  - Ладно, заговорились мы тут. Давай иди к людям. Дневального пошли к комбатам на квартиры, чтобы завтра к подъему в казарму прибыли, марафет наводить будем.
  - Есть!- лейтенант вскочил со стула, приложил руку к шапке и четко повернувшись, вышел. "Неплохой парень, хоть и москвич. Старается",- доброжелательно подумал, глядя ему в след, подполковник.
   7
  
  Уже собравшись, наконец, идти домой, Ратников открыл сейф и достал кошелку, осмотрел содержимое. До того у него совсем не возникало настроения даже посмотреть, что за рыбой оделил его вахтер. В газету оказались завернуты десять средней величины копченых сорошек. Но не только рыба, а и газета привлекла внимание Ратникова, то была "Комсомольская правда" от 30 ноября с большой фотографией маршала Жукова и статьей под ним на всю оставшуюся часть страницы. Девяностолетие знаменитого маршала отмечалось широко и с помпой. Подвергнутый опале при Хрушеве, он фактически был реабилитирован при Брежневе, после чего началось нечто напоминающее неофициальную канонизацию маршала. В фильмах, газетных статьях, воспоминаниях ветеранов войны, Жуков представал как непогрешимый военный гений, которому Советский Союз едва ли не в первую очередь обязан за победу над Германией. Его образ, созданный во многих художественных фильмах актером Михаилом Ульяновым, еще более способствовал пропагандистскому воздействию на весь советский народ. Можно было сказать, что к 80-м годам в стране и, конечно, в армии воцарился культ Жукова. Ратников вспомнил, как вчера вечером по телевизору показывали очередной документальный фильм о Жукове. Он заметил, с каким восхищением смотрит на экран его сын, шестнадцатилетний Игорь. Потом сын задал ему неожиданный вопрос:
  - Пап, как ты думаешь, а Жуков более великий полководец, чем Ганнибал, Македонский или Суворов?
  Вопрос по времени пришелся на период "напряга" во взаимоотношениях с женой, и Ратников совсем не был готов отвечать на него. С немалым трудом он переключился с банальных житейских проблем, к проблеме "глобально-исторической". Пожалуй, он удивил сына, что не ответил сразу и однозначно: "Да, конечно, куда им всем до Георгия Константиновича", а фактически ушел от ответа:
  - Не знаю, сынок, как-то никогда об этом не думал. Эти полководцы, Ганнибал, Македонский и Суворов, они ведь выиграли множество сражений...
  - А Жуков разве мало сражений выиграл, и ни одного поражения не потерпел,- настаивал на своем Игорь.
  - Не я знаю я, Игореша. Чтобы оценить полководца надо смотреть, как бы это сказать, с более дальней дистанции, с большего временного расстояния. Те, старые полководцы... их имена и дела даже через века кажутся великими, само время доказало их величие. А Жуков... может быть, но неизвестно, как он будет выглядеть с большей временной дистанции. Мы ведь сейчас, что знаем, только его победы. А может, были и неудачи? Это пока что неизвестно, официально во всяком случае. И потом, что он за человек, тоже толком неизвестно, ведь не может такого быть, чтобы личность состояла только из радужных красок, каким нам его нарисовали. Подождать надо, сын, когда все можно будет оценить вполне объективно...
  Ратников для колебаний имел некоторые основания, и сам к таким мыслям пришел сравнительно недавно. В школе и военном училище он о Жукове думал, так же как и все его сверстники, как большинство советских людей - даже в период хрущевского правления вокруг Жукова существовал неофициальный героический "нимб". Но, в отличие от более поздних поколений офицеров, он пришел в войска, когда там еще служили, вернее, заканчивали службу, офицеры-фронтовики. И каково же было его, молодого лейтенанта, удивление, когда в конце 60-х его, такой же как сейчас Игоря, восторженный отзыв о легендарном маршале далеко не все из фронтовиков поддержали. Нет, они не опровергали официальное мнение и неофициальную молву, не хаяли Жукова, они просто переводили разговор на другую тему, или отмалчивались. Это не могло его не удивить, заинтересовать, но ветераны обычно не шли на откровенность. И все-таки, однажды ему удалось "разговорить" одного из фронтовиков. Это был тогдашний зам начальника штаба полка, который, будучи на майорской должности стал подполковником благодаря именно своим фронтовым заслугам. Тогда Ратников пригласил в ресторан штабных офицеров, поблагодарить за то, что они вовремя и без задержек отправили его представление на старшего лейтенанта.
  - Жуков... конечно генерал был грамотный, но крутой, чрезмерно крутой. Про него говорят, что справедлив был... не знаю, но на моей памяти он поступил очень несправедливо. Моего командира полка он под трибунал отдал, ни за что отдал,- кривя лицо и смахивая слезы, говорил захмелевший ветеран.- В сорок четвертом это случилось, я после ускоренных лейтенантских курсов попал в артиллерийский полк, был заместителем командира батареи противотанковых орудий.- Фронтовик замолчал, выпил водки и не обращая внимание на притихших слушателей, откровенно заплакал.- Я сейчас среди вас сижу, живу, детям своим жизнь дал только благодаря моему командиру полка, если бы не он... Тогда крупную группировку немцев окружили на Украине. Фронтом сначала Ватутин командовал, а Жуков координировал взаимодействие нашего фронта с соседним по ликвидации этой группировки. Он пообещал Сталину, что устроит немцам еще один Сталинград. В общем, как потом говорили, не столько координировал, сколько мешал Ватутину, во все вмешивался, лез. Наш полк бросили затыкать дыру, когда немцы не стали сидеть в котле как под Сталинградом, а мощным клином пошли на прорыв. Полсотни "тигров" шло в голове того клина. Они раздавили два пехотных полка, что стояли на том участке и перли дальше. Нашему полку приказали перехватить их, остановить и сжечь танки артиллерийским огнем. Занять позиции, означенные в приказе, это было натуральное самоубийство. Нас бы просто втрамбовали в землю, даже не почувствовав этого. Вот наш командир и решил ослушаться, позиций тех не занимать, а развернуть орудия в другом месте, чтобы не подставляться под их гусеницы и не бить напрасно по непробиваемой лобовой броне "тигров", и поражать их с боку, в борта. Земля тряслась, когда эта армада мимо нас шла - жуть. Ну, мы сожгли где-то машин 10-15, но основная масса, конечно, ушла. Больше мы сделать никак не могли, а если бы поперек их встали, только бы погибли зазря. В ту "дыру" потом где-то половина немецкой группировки из окружения вырвалась. Может ничего бы и не случилось, да тут Ватутин погиб и Жукова назначили нашим комфронта. А он в том, что немцы из окружения вышли нас обвинил. Командира полка под трибунал, заместителей под трибунал, командиров дивизионов понизил в должностях. Ну, я там самый молодой оказался, меня не тронули. Уже тогда я понимал, что жизнью командиру обязан и не я один, если бы он согласно приказа позиции занял, нас бы всех там на метр в землю. А его за это разжаловали и в штрафбат. Что дальше не знаю, в штрафбате долго не жили. И вообще, скажу я вам ребята, как на духу, может и великий полководец Жуков, но про него нельзя сказать как про Суворова или Кутузова, слуга царю, отец солдатам... Слуга он Сталину был, конечно, тот любил его за жестокость, и за то что людей не жалел, для него что солдат, что офицер как личности не существовали, они для него были мусор, также как и для Сталина. Потому и симпатизировали они друг дружке. В конце войны Жукова ведь на направление главного удара, на Берлин перебросили, на смену Рокоссовскому, чтобы именно он Берлин брал и никто другой, чтобы вся слава ему досталась. Так оно и вышло, вся слава у него, вон как славят, а правду... правду еще не скоро про него скажут. Так что, хотите верьте ребята, хотите нет, но не таков он был, как его в фильмах и книгах рисуют...
  Эти неожиданные откровения не могли не произвести на свежеиспеченного старшего лейтенанта Ратникова сильного впечатления. Нельзя сказать, что он сразу и бесповоротно изменил свое мнение о Жукове, но... Потом ему не раз приходилось встречаться с самыми различными ветеранами, участниками войны и он иной раз осторожно выспрашивал их мнение о Жукове. Большинство придерживалось официального мнения: железный мужик, маршал победы... Но случались и иные точки зрения. Один ветеран из совхоза Коммунарский, всю войну прошедший рядовым, видел Жукова всего раз, и выразился о нем так: "Идет вдоль строя, в глаза смотрит, и словно взглядом давит, к земле пригибает, возле меня остановился и спрашивает":
  - Чего солдат, страшно!?
  - Никак нет, товарищ маршал,- отвечаю
  - Как не страшно, врешь, меня все боятся!
  - Вижу, недоволен он моим ответом, потом дальше пошел и два раза на меня оборачивался, и так смотрел, словно запомнить хотел...
  А некоторые отставники-офицеры, которых приглашали на "круглые" юбилеи полка, уже в 70-е годы, разомлев от водки за праздничным столом и, видимо, осмелев, но все же полушепотом говаривали, что у Жукова имелись и крупные неудачи, о которых официальные историки помалкивают, и про то, что потери в его войсках были едва ли не самые большие. Другие вообще в стратегическом отношении выше Жукова ставили Конева, Толбухина, Петрова, а его славу целиком приписывали хорошему отношению к нему Сталина и раздутой вокруг его имени информационной шумихе, где успехи выпячивались, а неудачи замалчивались.
  По всем этим причинам не смог Ратников на вопрос сына ответить однозначно, он сам ни в чем не был уверен. Тем не менее, именно жуковская, так называемая, требовательность, вот уже несколько десятилетий ставилась в пример всем офицерам, особенно молодым. Стремитесь походить на маршала Жукова, требуйте с подчиненных так, как он умел требовать - его приказ всегда был закон для подчиненных. Не раз эти слова Ратников слышал из уст больших начальников, даже тех, кто сами в аспекте требовательности не очень преуспели, а карьеру сделали в основном за счет других факторов: хитрости, изворотливости, везения, бессовестного "вылизывания задниц начальству", или благодаря помощи влиятельных родичей. Многие простодушные "слушатели" пытались претворять эти слова в жизнь и руководствовались в своей служебной деятельности именно этим "напутствием" - пытались требовать, как требовал Жуков. При этом не учитывалось, что как в стране, так и в Армии уже не стало той, сталинской дисциплины, основанной на животном страхе, благодаря чему могли так эффективно "требовать" Жуков и ему подобные, как военные, так и штатские советские начальники. Потому эффект у таких командиров где-то с шестидесятых годов получался прямо противоположный ожидаемому - их ненавидели подчиненные как солдаты, так и офицеры и при первом же удобном случае устраивали "подлянки". А на отдаленных "точках" в результате подобной "требовательности" случались даже солдатские бунты или устраивание "темных", избиений командира подчиненными ему офицерами. И это почти всегда, что называется, "сходило с рук". Ведь Жуков за неисполнение своего приказа мог, как посадить, а в военное время даже расстрелять того, кто его приказ не исполнил. И он очень часто прибегал именно к таким мерам. Но в шестидесятых, а тем более в семидесятых и восьмидесятых годах офицер, тот же командир дивизиона, фактически потерял большую часть тех "рычагов воздействия", которые имелись в распоряжении офицеров в сталинские времена. Посадить того же солдата, злостного нарушителя воинской дисциплины даже на гауптвахту стало почти невозможно. Для наказания виновный должен был совершить поистине какое-нибудь вопиющее, откровенно уголовное преступление. А если он ходит в самоволки или посылает на три буквы офицера - за это в первую очередь политработниками обвинялись сами офицеры в неумении "разговаривать с солдатом" и предписывалось... да-да, усилить требовательность. Как усилить, если тебя посылают!? На это политработники советовали найти подход к подчиненным, опять же научиться "разговаривать с солдатом". То, что среди солдат попадаются и те с кем вообще не возможно разговаривать... Это как оправдание не принималось. Немудрено, что многие офицеры, особенно те, кто обладал немалой физической силой, пытались "требовать" посредством физического воздействия на непослушных подчиненных. У некоторых это даже получалось, но именно у командиров-мордобойц чаще всего случались массовые неповиновения.
  Ратников обладал немалой физической силой, но никогда не распускал руки. Бить маленького солдатика - он считал это несолидным. Бить большого - вполне можно было получить сдачи. Хотя он знал, что наиболее дальновидные из командиров-мордобойц именно избивая слабосильных нарушителей дисциплины, запугивали остальных и создавали некое подобие уставного порядка в казарме. Нет, он искал другие пути поддержания приемлемого уровня воинской дисциплины. Ох, как это нелегко, когда в руках командиров почти не осталось легальных рычагов воздействия в первую очередь на маргиналов призванных в ряды Вооруженных Сил. Ярчайший пример армейского бардака, вид почти неуправляемой казармы Ратникову пришлось наблюдать в конце семидесятых годов в Новокузнецке. Дело в том, что до 1980 года Серебрянский полк входил не в Алма-Атинский корпус, а подчинялся отдельной Новосибирской армии ПВО. В те годы Ратникову частенько приходилось ездить в командировки в различные части этой армии. Так он оказался в Новокузнецке в тамошнем полку ЗРВ. Увиденное там запечатлелось в его памяти так, что он до сих пор все помнил в мельчайших подробностей. Тогда Ратников не смог устроиться в гостиницу и ночевал в одной из казарм полка... То, что солдаты называют прапорщиков и младших офицеров на ты, это были еще "цветочки". Во время вечерней поверки в ответ на называемую старшиной фамилию солдата почти весь строй дружно отвечал "я", так что установить точно есть ли в строю данный человек или нет было невозможно. Когда на следующий день Ратников спросил старшину, знает ли он сколько примерно людей из его подразделения находились во время поверки в самоволке, пожилой прапорщик грустно ответил:
  - Знаю не примерно, а точно, вчера в строю отсутствовал почти весь старший призыв, да и из "годков" несколько человек.
  Когда Ратников выразил удивление, почему он о таких вопиющих нарушениях не докладывает, прапорщик опять же пояснил:
  - Товарищ майор, докладывать нет смысла, все всё знают, но мы ничего не можем сделать. Здесь и похуже случается, а это... Эх если бы мне до пенсии не оставалось шесть лет ушел бы ей Богу, а так терпеть приходится, никуда не денешься.
  - И давно такое у вас?- поинтересовался Ратников.
  - Да уж несколько лет, как нынешний командир с начальником политотдела полком нашим рулят. Они солдат вообще не наказывают, зато наверх идут доклады о полном отсутствии в нашем полку нарушений воинской дисциплины. В передовиках ходим.
  В тот же день Ратников увидел еще один пример высокого уровня воинской дисциплины этой "передовой" части. Главный инженер полка, собирался выезжать на какую-то "точку" с проверкой. Но солдат-водитель УАЗика отказался ехать:
  - Не поеду... замотали вы меня, суки... устал я!
  На него и кричали, и пытались по-хорошему уговорить, на что он матерился и говорил, что видал эту службу и всех своих командиров в гробу. В конце концов от него отстали и за руль сел другой водитель "молодой", последнего призыва.
  - Вы думаете, ему чего-то за это будет?- говорил Ратникову тот самый старшина. - Ничего. У нас только "молодые", да те кто по полгода прослужил выполняют приказы. "Старики" вообще не слушаются, а "годки" через одного. Вот так и живем.
  Таких полков Ратников больше не видел ни где, ни в Новосибирской Армии, ни в Алма-Атинском корпусе. Но увиденное в Новокузнецке в дальнейшем очень помогло ему в служебной деятельности. Ведь он воочию убедился, во что может превратиться Армия при столь "чутком" руководстве. Он как никто понимал, к чему могут привести крайности в современных условиях, такие как чрезмерная требовательность вплоть до рукоприкладства, или наоборот, чрезмерная "демократия".
  
   8
  
  На часах половина девятого, но подполковник вновь не смог пойти домой, ибо в канцелярию постучали...
  - Да!
  Дверь открыл худощавый, горбоносый, черноволосый младший сержант.
  - Разрешите, товарищ подполковник?
  - Да, заходи!
  - Разрешите обратиться?
  - Да, Григорянц, что у тебя? Пол в казарме, помог заделать?
  - Да, там на пять минут работы было. В свинарнике я перегородки уже починил, а вот в овощехранилище ничего не получается...
  
  Вартан Григорянц пришел в дивизион более года назад, после окончания учебного подразделения. Он стоял на должности командира расчета одной из систем станции наведения ракет. Но уже в первой ознакомительной беседе Ратников выяснил, что этот долговязый бакинский армянин ценнейшая находка для дивизиона. Где-то с седьмого класса он школьные каникулы проводил не в пионерских лагерях, а помогал своей семейной бригаде, ездил по всему Союзу, строя по договорам различные сельхозобъекты: коровники, свинарники, склады, амбары, овощехранилища... Вартан умел плотничать, штукатурить, класть кирпич и делать множество других строительных дел. Разве часто можно найти такого на все руки мастера среди 18-ти - 20-ти летних вчерашних школьников?
  Пожалуй, в каждом крупном и среднем советском городе имелись всевозможные мелкие мастерские, этакие киоски, всякого там мелкого ремонта, обувные и прочие предприятия сферы услуг. Но можно ли такое представить, что в огромном многонациональном городе во всех такого рода "учреждениях" явно преобладают люди одной национальности, причем не самой многочисленной в данном городе. Такой город в Советском Союзе был и имя ему Баку. А те ремесленники, портные, сапожники, пекари - армяне, бакинские армяне. Впрочем, тех армян армянами в полном смысле слова назвать было уже нельзя. Народ старше которого на планете являлись разве что евреи... Так вот армяне гордились своим древнейшим происхождением и культурой, и за тысячи лет привыкли жить в окружении других более молодых и многочисленных народов и имели ограниченные возможности развиваться на основе своего языка, письменности. Потому они тянулись к тому, что им казалось более приемлемым, перспективным. Бакинские армяне однозначно тянулись к русской культуре. Они отдавали детей в русские школы, ибо армянских было очень мало, а азербайджанские они игнорировали. Результат налицо - поколение бакинских армян, выросших при советской власти, русским языком владели как родным, значительно лучше, чем армянским. А на каком языке говоришь, на том и мыслишь. Кем были в реальности бакинские армяне вопрос довольно сложный, но то, что руки у многих из них росли откуда надо, это непреложный факт. Вот из такой семьи потомственных трудяг происходил Вартан Григорянц.
  Хозпостройки в дивизионе за более чем двадцать лет изрядно обветшали, и Ратников "бросал" Григорянца то в свинарник, то в овощехранилище, то латал его руками казарму, то чинил заборы. Таким образом, на СНР младший сержант был нечастым гостем, и почти забыл то, чему его учили в "учебке". На полковых совещаниях главный инженер полка постоянно обвинял Ратникова, что он использует специалиста не по назначению. Но подполковник легко парировал эти выпады тем, что не просил у полка, ни плотников, ни штукатуров, обходясь, так сказать, своими силами.
  
  - Что именно у тебя не получается в овощехранилище?- озабоченно спросил Ратников.
  - Почти все столбы подгнили, менять надо. Это только весной сделать можно, одновременно с просушкой,- пояснил Григорянц.
  - Значит, ты предлагаешь закрома пока не трогать?
  - Да, не стоит один два столба менять. Лучше за зиму все приготовить, доски, столбы, а весной картошку, которая останется, наверх сушить вынести, и сразу все поменять.
  Ратников помнил трехмесячной давности компанию по заготовке овощей. Картофель на дивизион завозили как всегда из совхоза "Коммунарский". На этот раз заготовили далеко не лучший продукт, а тот который вырастили "ради плана". То были необыкновенно крупные клубни. Именно величина картошин насторожила Ратникова - он заподозрил неладное. Перебравший, убравший и съевший за свою жизнь (как каждый рядовой русский человек) немало картошки, он, однако, никогда не видел таких "чудо-клубней". Попытку отказаться от этого картофеля сразу пресек начальник тыла полка. С директором совхоза орденоносцем Землянским у него был заключен договор. Сам директор совхоза в сентябре как раз находился в отъезде, и с ним встретиться и договориться тоже не получилось, а когда он приехал "клубни-богатыри" уже лежали в дивизионном овощехранилище. Землянский потом взгрел своего заместителя, а Ратникова честно предупредил, картошка по всем статьям хорошая, есть ее можно без всякой опаски, но не лежкая, утешив, что если до весны не долежит, он из своих резервов подбросит, по знакомству, без оплаты. Гнить эта картошка стала почти сразу, как заложили, и по субботам в парково-хозяйственные дни из овощехранилища регулярно выбрасывали по полтора два мешка гнили - не хотели долго храниться напичканные пестицидами, а не земными соками клубни.
  "Нет, до весны, да еще в сырости, она не протянет, и к Землянскому ехать тоже не охота. Он хоть и обещал, но просто так все равно не даст. Нет, надо все-таки попробовать хранилище как-то починить сейчас, может сохраним картошку..."
  Свои размышления подполковник, конечно, не стал высказывать Григорянцу. Зачем знать солдату о безразличии большого начальства, которому плевать что ест, так называемый, личный состав, какую картошку, качественную или перекормленную удобрениями. Они ведь не сомневались, что их детям никогда не достанется есть такую картошку. Ратников воздействовал на Григорянца по-своему:
  - Как весной, весной же ты увольняешься!?
  - Можно за апрель успеть,- ответил "домашней заготовкой" младший сержант.
  - Это у вас в Баку в апреле уже лето и сухо, а здесь самая сырость, снеготаяние. А что если я тебя в мае придержу? В мае как раз подсохнет. А?- Ратников сощурил глаза в хитрой улыбке.
  Григорянц на глазах сник. Он мечтал уволиться в поощрительную партию к майским праздникам.
  - Не бойся, шучу,- поспешил его успокоить подполковник.- А овощехранилище все равно тебе чинить, больше некому. Давай Вартан мозгуй, говори, что от меня требуется, и недели через полторы-две начинай. Это будет твой дембельский аккорд.
  - Зачем через полторы, можно и на этой начать,- безрадостно отреагировал Григорянц, ибо ему не удалось избежать неприятной продолжительной работы в прогнившем, пропахшим плесенью и гниющими овощами, хранилище.
  - Нет, пока не надо. Ты пока что лучше побудь на своей штатной должности. Тут к нам командир корпуса с комиссией приезжает. Так, что срочно становись опять оператором координатной системы. Не забыл еще, как с осциллографом работать? Доподлинно известно, что в составе комиссии главный инженер корпуса едет, а он, как известно, по координатной спец, спросить что-нибудь может. И это... попробуй как-нибудь руки отмыть, ацетоном что-ли, а то они у тебя в краске все, сразу видно, чем ты тут занимаешься.
  Разговор с Григорянцем как-то исподволь подвиг Ратникова к размышлениям о нем. Удивительно армянин, кавказец, а кроме внешности на остальных кавказцев совсем не похож. Правда, в дивизионе имелся еще один примерно такой же, грузин, сержант Церегидзе. Он тоже уж слишком отличался от прочих "гордых сынов Кавказа" своей скромностью и тихим нравом. Но тот от этого своего "несоответствия" так страдал, что об том знали едва ли не все на "точке". Нет, Григорянц это вообще особая статья, он даже по ментальности скорее кто угодно, но только не кавказец, оттого и друзья у него в основном славяне, а с прочими джигитами он старается вообще не контачить. Может оттого, что рос в русской среде, учился в русской школе. А вот те же армяне из Армении они такие же, как прочие кавказцы.
  Подполковник вздрогнул и словно очнулся от тяжкого мыслительного оцепенения, посмотрел на часы...
  
  Домой Ратников попал только к девяти часам вечера. "Всего час продержаться, а там опять в казарму, на вечернюю поверку уйду",- думал он, отряхивая снег с сапог, стоящим на веранде веником. Ему сейчас больше всего не хотелось возобновлять нудный вчерашний разговор с женой, на излюбленную тему большинства женщин со значительным стажем семейной жизни: кто виноват? После того разговора жена всю ночь проспала, повернувшись к нему спиной, а утром, когда он собирался выезжать в управление полка, молчала насмерть, что грозило длительной размолвкой.
  
   9
  
  Офицерская и семейная жизнь у Ратникова началась одновременно: свадьбу сыграли через день после его выпуска из училища. Все знакомые и родные наперебой говорили, что жених с невестой, как никто друг другу подходят. Ему 20-ть, ей 18-ть, она выпускница торгового техникума, он - молодой лейтенант, оба высокие, видные... ярославские. Правда, она городская, а он деревенский, с области. Тогда в середине шестидесятых, офицер был еще в хорошей "цене" и Ане завидовали подруги. Переполненная счастьем, она и предположить не могла, что из двадцати лет супружеской жизни первые двенадцать вообще будет "сидеть" без работы, а потом ей придется работать всего лишь продавцом маленького дивизионного магазина, безо всякой перспективы роста, то есть ей предстояло превратиться в бесплатное приложение к мужу. Не могла тогда Аня и предвидеть, что со временем уже она будет завидовать тем же подругам, оставшимся в Ярославле, повыходившим замуж даже за простых работяг, но ставших товароведами, заведующими отделов, а то и директорами магазинов, универсамов... а главное, свивших уютные гнезда-квартиры, обзаведшихся дачами, машинами, живущих стабильной и относительно спокойной жизнью. Повезло, правда, далеко не всем ее однокурсницам. Кое-кому и небо в клетку с конфискацией судьба уготовила - заниматься торговлей в СССР было хоть и прибыльно, но довольно рискованно, попробуй, удержись от соблазна, когда кругом дефицит всего и вся. Да и в личной жизни далеко не у всех все образовалось. Но кто же равняется с неудачниками, а к сорока годам пора уже обрести устойчивый "якорь", а не плыть по течению, доверяясь капризуле-судьбе.
  Какая область человеческих отношений наиболее широко и многогранно описана, обэкранена, изображена, изваяна? Конечно любовь. И это справедливо, ведь любовь, это источник жизни, ее двигатель (не единым разумом живы), самое прекрасное и возвышенное из чувств, присущих людям. Но, вознося до небес любовные страсти и страдания, авторы и постановщики обычно стараются не очень акцентировать внимание читателя или зрителя на отправных точках зарождения сего великого чувства, ибо уж очень они плотские, приземленные. Как правило, это всего лишь внешность его, или её. Увы, это так, в первую очередь притягивает "оболочка", а уж потом все остальное, так называемый "внутренний мир". И обозрение этой "оболочки" чаще всего происходит...
  Сама жизнь сотворила те мероприятия, где молодые люди ищут своих суженых: посиделки, гулянья, балы... После революции 17 года все это в основном осталось в прошлом. В советское время в этом важнейшем деле доминировали танцы. Танцплощадки, Дома Культуры и им соответствующие места стали самым притягательным "магнитом" для молодежного досуга. Они, кроме всех прочих, выполняли и те функции, которыми на Западе были озадачены брачные газеты и всевозможные бюро знакомств, и даже, в некоторой степени "вестибюля" домов терпимости. С той же целью организовывались танцы и в военных училищах. Но здесь имелись некоторые сугубо специфические отличия: на училищном КПП без ограничений пропускали всех девушек, и в то же время тормозили и разворачивали гражданских парней. Таким образом, на училищных танцах курсанты оказывались вне посторонней конкуренции, да еще под зорким присмотром своих взводных и батарейных офицеров. Все это исключало появления там пьяных и всякого рода открытых проявлений грубости и хамства. Не мудрено, что такая организация танцев, гарантирующая полную безопасность, особенно нравилась девушкам. К тому же многие из них были не прочь познакомиться с курсантами - тогда армия еще не утратила определенной притягательности.
  Вот на таких танцах в военном училище и познакомился курсант Федя Ратников со своей будущей супругой. И причина, что потянула его пригласить Аню на танец, оказалась самая, что ни наесть приземлено-плотская - ему внешне понравилась девушка. Что именно? Пожалуй, все по совокупности: светлые волосы стриженные под "бабетту", фигура, которую ладно облегали модные юбка и кофточка, гордая, эдакая королевская посадка головы, но более всего, конечно, на его вкус очень красивые, полные ноги. Шел 1964-й год и уже стартовавшая на Западе мода ни "мини" в Союзе ощущалась разве что в Москве, Ленинграде, да Прибалтике, но кое какие "веяния" проникли и в Ярославль, потому девушки все более смело укорачивали юбки, открывая ноги. Он приглашал ее на все медленные танцы. Но на "твист" самый модный тогда быстрый танец, Федя выходить не решался. Уж очень срамными казались ему, деревенскому парню, эти вихляния бедрами под музыку, да еще в форме. Однако он с неведомым дотоле ревнивым чувством следил как "его" партнерша демонстрирует эти самые "срамные" телодвижения в кругу подруг. Они ему в ее исполнении вовсе не казались безобразными, она это делала настолько естественно и красиво... "Твист" танцевали в основном девушки друг с другом, так как большинство курсантов, подобно Феде стеснялись "дергаться" таким образом и предпочитали пережидать быстрый танец. Но танго, вернее его простонародный вариант, не требующий особого умения, лишь не наступай партнерше на ноги... Федя не пропустил ни одного медленного танца и на пятом окончательно познакомился, а на седьмом назначил свидание...
  Аня в свои шестнадцать лет уже отчетливо осознавала себя красивой и в этой связи имела свои "критерии отбора" для молодых людей, стремящимися с ней познакомится. Сама высокая, без малого сто семьдесят сантиметров, для той, еще доакселератной поры, почти баскетбольный рост, к которому еще пять-десять сантиметров добавляли каблуки-шпильки, да еще высокая прическа. Эта "высота", конечно, отпугивала большинство невысоких парней, да она и сама не признавала таких, на которых приходилось смотреть сверху вниз. С Федей как раз оказалось все в порядке, его 183-х сантиметров вполне хватало, чтобы Аня даже на своих каблуках смотрела на него немного снизу. Впрочем, дело было не только в росте. Возможно, сыграла определенную роль застенчивость этого довольно видного, и в то же время по-деревенски произносящего слова курсанта. Чувствовалось, что такой не станет шептать на ухо всякие пошлости, или во время танца, вроде бы невзначай передвигать руки с талии на бедра и слишком плотно прижиматься. А может, она просто по женскому наитию безошибочно определила в парне ту надежность, что ищут и так и не находят многие бабы-бедолаги. На этот вопрос Аня, пожалуй, не могла бы ответить ни тогда, ни позже. Тогда же он приглашал ее раз за разом на танго, а когда она с подружками "откалывала твист", то невольно краснела, чувствуя на себе в этот момент именно его взгляд, хоть находилась в "перекрестии" многих.
  То, что началось на танцах в училище имело логическое продолжение, и в конце концов привело к памятному для Феди и Ани дню свадьбы. Вернее, свадеб было две. Первую играли в доме невесты, вторую через неделю в доме жениха. А до свадеб имело место без двух месяцев два года той поры, что недаром именуют "золотой", когда парень ухаживает за девушкой. Федор сразу ухаживал всерьез, ни минуты не сомневаясь в выборе, и Аня довольно быстро это осознала, отбросив все свои прежние увлечения. Впрочем, до Феди ничего серьезного у нее не было и быть не могло. Ее мать работала на железнодорожном вокзале буфетчицей и имела возможность "приносить" домой. Потому она растила дочь в относительном достатке. Мать ее баловала, в первую очередь это касалось продуктов питания, но в поведении никаких вольностей не позволяла. Так, что позже восьми вечера Аня домой никогда не приходила. Сама анина мать являла собой пример нравственной чистоты советского образца. В 50-е и 60-е таковыми считались одинокие женщины, растящие детей и спокойно с достоинством переживающие свое одиночество, не ищущие мужика "любой ценой". Действительно ли Анастасия Андреевна так любила своего умершего еще в начале 50-х годов от последствий фронтовых ранений мужа, что не пожелала видеть на его месте ни кого другого, или не хотела травмировать дочь, или сыграл роль острый дефицит в то время мужчин подходящего возраста (тому поколению не повезло, их молодые годы пришлись на войну стоившую России многих миллионов жизней в первую очередь мужчин). Так или иначе, но она полностью посвятила себя дочери, и Аня, выросшая без отца, сиротой никогда себя не ощущала.
  Мать и дочь всегда понимали друг друга с полуслова, и когда Аня впервые, через пять месяцев знакомства, в середине зимы пригласила Федора к себе домой и познакомила с матерью, та почти сразу же поняла, что заботиться о дочери ей осталось не долго. Но тогда она ни на секунду не усомнилась, что счастье дочери, важнее ее собственного не удавшегося в личном плане существования. А для женщины всего несколько лет пожившей супружеской жизнью, к тому же с весьма нездоровым мужем, счастье заключалось в долгой семейной жизни, и чтобы муж был здоровым. А то, что этот худой, долговязый деревенский парень в шинели и сапогах по-настоящему надежен и совершенно здоров, Анастасия Андреевна тоже поняла довольно быстро. Некоторое время спустя она даже перестала опасаться оставлять дочь одну с Федей в своей однокомнатной квартире...
  Квартиру с удобствами в типовой новостройке-пятиэтажке Аня с матерью получили чисто случайно в 1960-м году. До того они жили в довольно старом покосившемся личном доме с "удобствами во дворе", доставшимся Анастасии Андреевне от своих родителей. Анина мать не работала ни на моторном заводе, ни на шинном, ни на каком другом крупном ярославском предприятии, рабочих и служащих, которых в первую очередь селили в квартирах с удобствами в районах новостройках, которые начали бурно возводить с конца пятидесятых годов. Но им можно сказать повезло, их старый домик в ходе реконструкции исторического центра города попал под снос, и взамен была предоставлена квартира на северной окраине города в Брагино. Сначала не больно обрадовалась Анастасия Андреевна ехать с привычного обжитого центра на окраину аж за промзону, но когда в 1960 м году въехали в новое жилье поняла, насколько легче жить, имея постоянно как холодную, так и горячую воду, ванну и теплый туалет. Потому и Аня, довольно быстро привыкнув к удобствам, уже вроде бы и не мыслила свою жизнь без них. Естественно и Федя, впервые попав хоть и в маленькую, но благоустроенную квартиру Ани не мог сдержать восхищения от невиданных для него так называемых "удобств". Мать Ани, зная, что этот курсант родом из деревни, спросила, как ему понравился город. И здесь Федя стал расточать похвалы Ярославлю, в потоке которых не мог не удивиться большому количеству красивых церквей. На что Анастасия Андреевна на правах исконной жительницы города, заметила:
  - Разве это много, здесь их едва ли не вдвое больше было, столько красоты порушили.
  Сказала и осеклась, не покажется ли в какой-то степени антисоветскими её высказывания, навеянные ее собственными детскими воспоминаниями из тридцатых годов, когда в Ярославле особенно рьяно разрушали православные храмы?
   Но Федя отреагировал вполне нормально, безо всякой подозрительности:
   - Да что вы говорите, неужто?...
  
  
  - Папка пришел!
  Люда, дочь-пятиклассница кинулась Ратникову на шею. Она заранее вышла на кухню, услышав, как отец отряхивает снег на крыльце.- Что ты так долго, машина-то уже давно приехала?- укоризненно вопрошала дочь.
  - Да все дела, Людок,- виновато отозвался Ратников, расстегивая шинель.
  - Всегда у тебя дела. Фильм интересный, заграничный не посмотрел, уже вторая серия кончается.
  - Ну, что ж теперь,- Ратников сделал вид, что искренне сокрушается.
  Он снял шинель, сапоги, одел поданные дочерью тапочки:
  - Иди досматривай, я тут сам справлюсь.
  - Давай, я тебя покормлю,- вдруг совсем по-взрослому предложила дочь.
  Люда, зная, что мать еще со вчерашнего злится на отца и сейчас уже два часа психует про себя, на то что он приехав, тем не менее домой не торопится... При таких делах, мать может и совсем не выйти на кухню. Девочка, ухаживая за отцом, испытывала огромное удовольствие.
  - Как твое горло?- осведомился Ратников, усаживаясь за стол.
  - Почти уже не болит.
  - В школу в валенках ездила?
  - В валенках.
  - По дороге все нормально было?
  - Нормально... Только в одном месте буксовали долго.
  Пережевывая теплую жареную картошку, Ратников смотрел на бледное, худенькое лицо дочери, ее тощую угловатую фигурку. При этом он всегда испытывал одни и те же ассоциации выражавшиеся словами: "Эх беда-беда. Разве ей тут жить. Вон ведь дохлятинка какая, как зима, так из простуд не вылезает, а тут ни врачей толковых, ни витаминов". Чувство жалости к дочери переплеталось в нем с неудовлетворенностью собой.
  Из комнаты доносились звуки музыки, сопровождавшие сцену из фильма и комментарии Игоря. "Ишь, паршивец, засмотрелся, даже отца встретить не вышел",- с обидой подумал Ратников. Тем не менее, своим старшим сыном он всегда гордился. Складный получился парень. Казалось, во внешности он унаследовал все лучшее, что было в родителях: рост, размах плеч - от отца, осанку и черты лица - от матери. Вот только волосы у сына какого-то среднего цвета, что-то между светло русыми Анны и темно-русыми Ратникова. И учился Игорь хорошо, хоть и не прикладывал особых усилий. В поселковой ново-бухтарминской школе, куда каждый учебный день возила дивизионных школьников специальная машина, Игорь считался одним из лучших математиков и лучшим спортсменом. В составе школьных сборных его не раз отправляли на областные и районные математичесукие олимпиады и спортивные соревнования. Здоровья от родителей он тоже унаследовал, как говорится, вагон и по этой причине не считал особенно нужным его беречь. Не взирая на противодействия матери, он почти никогда не застегивал зимой куртку, позже всех в классе одевал шапку и раньше всех снимал ее весной. Сын родился, когда у Ратниковых еще все шло нормально, или, по крайней мере, им так казалось, и они верили в лучезарное будущее. Люда родилась уже в другое время. За те пять лет, что прошли между рождениями сына и дочери, случилось очень много событий, которые подорвали веру Ратниковых в то самое будущее на поприще успешной офицерской службы главы семейства.
  
   10
  
  В первые дни знакомства с Аней, Федя не мог преодолеть естественной стеснительности. Внешне девушка, с которой он познакомился, так "смотрелась", что ему сначала показалась - она старше и опытнее его. Причем, в понятие "опытности" он включал настолько многозначный смысл, что сам, наверное, точно не смог бы его расшифровать. Какова же была его радость, когда он осторожно выяснил, что Аня моложе его на два года и, как и он, в любовных делах не очень искушена, разве что целоваться не стеснялась. Но и у Федора первоначальная стеснительность скоро прошла - он быстро "прогрессировал". Так, на первом свидании он лишь смущенно брал в свою большую, колющую наждачными мозолями (результат регулярных тренировок на перекладине) руку, маленькую ладошку Ани. Ее руки его просто приводили в восхищение умопомрачительной диспропорцией: сама довольно крупная и такие маленькие, почти детские ладошки. У себя в деревне он ни у одной, ни девушки, ни женщины не видел таким маленьких, нежных рук. Уже через несколько увольнений, он настолько освоился, что дальше у них все "продвигалось" легко и естественно, дойдя до объятий и поцелуев, где-нибудь в полутьме кинотеатра на заднем ряду. А когда он стал вхож в ее дом, и они оставались наедине, с наждачной крепостью его мозолей познакомились не только ладони Ани, но и еще более нежные части ее тела, маняще круглившиеся под кофточкой и юбкой.
  Все то не ново, как говорится, взаимное влечение полов, но на то людям и дан разум, чтобы быть выше примитивных инстинктов, относится друг к другу с уважением. Но, стоит ли себя сдерживать? Если хотите быть счастливым сейчас, сию минуту, будьте счастливы и отбросьте все дурацкие предрассудки и условности. Конечно, во все времена можно найти молодых, да и не только молодых людей мыслящих подобным образом - бери от жизни все. Но, так же, во все времена далеко не все руководствуются такими принципами. По этой причине никогда не выведутся кажущиеся старомодными влюбленные, которые думают не только о своем удовольствии, но и о том, как это воспримет возлюбленный, или возлюбленная, и даже более того, которые до свадьбы в постель - ни в какую. Впрочем, Аня и Федя под ту сверхнравственную "эталонную" категорию полностью не подходили. Да, они оба удивительно синхронно чувствовали предел, допустимую черту, которую не переступали, но в остальном... Могли ли Аня с Федей стать мужем и женой до свадьбы, неофициально, то есть, банально переспать? Теоретически да: когда руки парня, который тебе очень нравится, не грубо, но настойчиво проникают тебе под одежду, ласкают, заставляют в томлении ежиться, тихо охать, когда созревшее для любви тело девушки уже не подвластно все слабеющему "голосу разума"... Редкая, может быть сверхнефригидная девушка сможет сохранить в такой ситуации самообладание. Аня никаких фригидных отклонений не имела и в такие минуты испытывала естественные желание сию минуту стать женщиной. И если бы Федя настоял (времени было достаточно, Анастасья Андреевна часто по выходным работала, когда Федя ходил в увольнение) то она вряд ли смогла бы воспротивиться. Но по-сельски воспитанному Феде оказалось чуждо понятие легкого, временного флирта. Он искал подругу жизни и непоколебимо верил, что таковую нашел. А раз так, то зачем торопиться, ведь можно обидеть, заронить в ее сердце подозрение, недоверие. Он не переступил раньше времени заветной черты, хоть и чувствовал, что это вполне достижимо. Результат не замедлил сказаться. Когда Федя уходил, и Аня с ужасом вспоминала свою полную беспомощность... она в конце-концов стала безгранично ему доверять. Тем не менее, перед каждым свиданием, она сама себе давала слово быть сдержанной и не позволять ему то, что позволяла на предыдущем свидании. Она больше беспокоилась не о своей чести, а о том, как бы он не подумал о ней, как о слишком доступной и не сделал бы неправильных выводов. Но вот они опять оставались вдвоем, включали телевизор... и почти не смотрели на экран, а только друг на друга, и все повторяется вновь. Она не могла, не хотела сопротивляться его рукам, а Федор правильно оценивал ее поведение: Аня все это могла позволить только ему одному. И он этим пользовался, позволяя себе буквально все, кроме самого-самого... апогея, кульминации любви. Он научился ориентироваться в крючках и кнопках ее одежды, узнал, как выглядит его суженая в "костюме Евы", которым остался очень доволен.
  На втором году знакомства, они уже не ходили ни на танцы, ни в кино. Они хотели быть друг с другом совсем одни. А танцевали они, опять же, оставаясь одни в аниной квартире под патефон. Именно во время одного из таких танцев, Анастасии Андреевне почти случайно удалось приоткрыть "завесу" истинных отношений дочери и Феди. Несмотря на большой "кредит доверия" к аниному парню, она имела естественное желание поподробнее узнать, чем занимается дочь с потенциальным женихом в ее отсутствие. Однажды в субботу после обеда Анастасия Андреевна подменилась на работе и неожиданно нагрянула. Еще на лестничной площадке через дверь своей квартиры она услышала тягучую медленную мелодию. Открыв дверь своим ключом, постояв, не раздеваясь в прихожей, она, убедившись, что ее приход остался незамеченным, не удержалась и так же тихонечко подкралась к двери в комнату и чуть ее приоткрыла... Что она ожидала увидеть? Наверное то, что знала из небольшого любовного опыта своей молодости: объятия, поцелуи, ну самое большее расстегнутую сверху, на пару пуговиц кофточку дочери. Не баловала Анастасию Андреевну, потомственную ярославскую мещанку, по молодости судьба. Наслаждаться даже таким естественным способом в предвоенные и послевоенные время, не говоря уж о военном, почему-то считалось зазорным. До войны главное - пятилетку выполнить, во время войны - ударно трудиться в тылу, после войны - восстанавливать хозяйство, и ни шагу, ни в лево, ни в право лучше не делать. Анастасия Андреевна хотела подглядеть тихонечко, порадоваться за дочь, и так же тихонечко закрыть дверь, а потом с шумом, будто только пришла, возвестить о себе. Но то, что она узрела, враз поломало весь этот план, для нее это было слишком...
  Не проповедуя пуританства советская власть в те годы сумела так "заканифолить" мозги именно законопослушным людям, что понятия которое впоследствии стало обозначаться словом эротика, секс, советским людям были совершенно чужды. Нет, против физиологического совокупления власть ничего не имела, но, казалось, делала все, чтобы удовольствия от этого люди обоих полов получали как можно меньше. Негласно считалось, что муж с женой даже голыми в постели быть не должны, она обязательно в ночной рубашке, он в рубахе и кальсонах. Возможно, все это делалось от того, что сами высшие члены партии и правительства смотрелись настолько непривлекательно в своем естественном виде, что спали со своими женами именно так, вот и негласно повелели всему советскому народу то же. В общем, эротику, опять же негласно, объявили атрибутом буржуазной морали... и законопослушные граждане этому беззаветно верили.
  Так вот, Анастасия Андреевна увидела дочь в объятиях Феди, медленно качающихся под патефон. Но, то место, где покоилась рука парня аниной талией назвать было никак нельзя, как и то место куда залезла его вторая рука. И это бы еще полбеды: в зашторенном полумраке комнаты мать увидела, что на дочери из одежды всего лишь юбка и тапочки, причем на юбке расстегнута молния, и она приспущена вниз на бедра, открыв белые шелковые трусики. Туда и засунул свою ладонь Федя, приспустив и трусики тоже. Настасья Андреевна не удержалась от возгласа удивления. Дочь отпрянула от Федора, и стало совсем очевидно: на ней отсутствовали и кофточка и бюстгальтер, а на груди и плечах явно проступали сизые дуги-отпечатки от засосов. Ситуацию сгладило то, что сам Федя был в брюках и рубашке, к тому же он проворно убрал руку из-под резинки трусиков Ани, а вторую с ее голой спины и мгновенно застегнул пуговицы на своей рубашке. То что они оба смутились... Нет, то была просто паника. Федор спешно оделся и ретировался, а Аня до глубокой ночи успокаивала мать, что ничего больше они бы себе не позволили, и что если бы Анастасия Андреевна пришла чуть позже, то никак не застала бы дочь танцующую вообще нагишом. Федя сориентировался быстро и, форсируя события, уже на следующий день официально попросил руки Ани, чем опять-таки не столько успокоил, сколько разволновал анину мать.
  Справедливости ради надо отметить, что физическая сторона взаимоотношений Ани и Феди хоть и являлась доминирующей, но не была единственной. Аня ведь была городской девушкой, что не могла не сказаться на ее развитии. Она в определенной степени интересовалась эстрадой, театром, разбиралась во многих других видах искусства. Здесь она на голову превосходила Федора, который до училища знал только колхозный клуб, где по выходным на разбитом киноаппарате крутили не первой свежести фильмы. К тому же с 62-го года у Ани дома появился телевизор, в те годы на селе вообще невиданное чудо. Во многом, благодаря общению с Аней, Федя менялся буквально на глазах. Именно она, будучи подписчицей и активной читательницей "Юности", пристрастила и Федю к чтению этого модного среди молодежи журнала. В результате, выправлялась его речь, из лексикона исчезали обороты и слова типа: чай пойду, эва какой, шибко... На последнем курсе училища он фактически догнал курсантов-горожан в знании таких, прежде для него дремучих областей как кино, эстрада, молодежная литература и немалая заслуга в этом была Ани.
  "Путь к сердцу мужчины лежит через желудок",- и эту истину уже с помощью матери усвоила Аня. Правда, вечно голодный после скудных курсантских харчей Федя "мёл" все, что ему подавали в анином доме и не мог в должной степени оценить кулинарные таланты, ни своей будущей жены, ни тещи. Анастасия Андреевна, много лет проработавшая в различных учреждениях общественного питания, была знакома с системой организации питания в казенных заведениях и потому не удивлялась волчьему аппетиту Феди. Но до дочери, выросшей в доме, где холодильник постоянно забит всевозможными продуктами, это долго не доходило, как говориться сытый голодного не разумеет...
  
  Фильм кончился. Из комнаты послышались позывные программы "Время", после чего на кухне появился сын. Ухватившись за дверной косяк, он повис на нем в полуподтяге.
  - Привет пап, как дела?
  - Лучше всех. Перестань, доску оторвешь. Как твои успехи?
  - Средне. За сочинение три-четыре получил,- сын спрыгнул на пол, вызвав определенное сотрясение.
  - Ты хочешь сказать, по литературе три?- уточнил отец.
  - Да, а по русскому - четыре,- тоном, выдававшим явное нежелание вдаваться в не очень приятные подробности, ответил сын.
  - Что, образ не раскрыл?- тем не менее, продолжал допытываться отец.
  - Да, поди ее разбери, что этой старухе надо, может и образ. В Люберцах к этим самым образам так не прикапывались, как она,- недовольно отвечал сын.
  - А почему ты считаешь, что здесь должны меньше прикапываться?- продолжал дискуссию с сыном Ратников, завершая ужин чаем с клубничным вареньем.
  - Ты что пап, нашел с чем сравнивать. Там же почти Москва, школа городская, а здесь что... Казахстан и школа поселковая,- возразил Игорь.
  - Это ты зря. Иной раз, чем дальше живут люди от своего исторического центра, тем больше свой язык, литературу и историю чтут. Вот и ваша Ольга Ивановна такая. Какой образ-то был?
  - Коммунистов в "Поднятой целине".
  - Ну, и что Ольга Иванова тебе сказала?
  - Сказала, что они у меня в сочинении получились не живыми людьми, а какими-то манекенами,- по-прежнему с недовольством отвечал Игорь.
  - Ну, наверное, так оно и есть,- не поставил под сомнение вердикт старой учительницы Ратников.
  - Не знаю. Но теперь из-за нее я могу в этой четверти хорошистом уже не стать, если по литре четвертную тройку получу. На пенсию ей давно пора,- кривил губы Игорь.
  - А это уже не твоего ума дело!- вдруг повысил голос Ратников, отставляя чашку.- Ты что же хочешь, чтобы тебя учила учительница, для которой чеснок и шесть ног одно и то же?
  Ратников имел в виду широко известный среди русскоязычного населения Казахстана анекдот об учительнице-казашке, преподававшей русский язык. Довольно хорошо он знал и Ольгу Ивановну, энергичную, подвижную, несмотря на свои 52 года. Впрочем, впервые Ратников познакомился с Ольгой Ивановной еще в 1970 году, когда она была еще женщиной среднего возраста, а он молодым старшим лейтенантом. Но тогда их знакомство получилось мимолетным и не имело никакого продолжения, хотя случившийся меж ними разговор, кстати, на литературную тему, запомнился Ратникову очень отчетливо. Затем Ольга Ивановна, когда Игорь уже учился в 5-8 классах, была у него классным руководителем, и Анна, постоянно встречалась с ней на родительских собраниях и с тех пор отзывалась о ней в восторженных тонах. Тем не менее, сведения о ней до последнего времени носили весьма отрывочный характер. Ольга Ивановны была разведена и имела уже взрослого сына, но сейчас в поселке она жила одна, отдавая всю себя школе. Два года назад случилось то, о чем в поселке и окрестностях говорили до сих пор. Ольга Ивановну тогда отстранили от классного руководства, причем в самый разгар учебного года. Случилось это после фронтальной проверки школы комиссией Минпроса республики. Некоторое время было неясно, за что заслуженного опытного педагога, незадолго до выхода на пенсию, подвергли таким гонениям. Потом Ратников "из первых рук" от директора школы узнал, что Ольга Ивановна "погорела" из-за своей несдержанности. В ходе той памятной проверки разразился скандал после обмена "мнениями" между Ольгой Ивановной и относительно молодой проверяющей-нацвыдвиженкой, имеющей степень кандидата исторических наук. Многие учителя поселковой школы выражали недовольство "в тряпочку" той проверяющей, ставя под сомнение ее истинную квалификацию. Она хоть и не путала шесть ног с чесноком, но весьма оригинально трактовала некоторые события из истории Казахстана, да и по-русски изъяснялась с заметными, особенно для школьных филологов, ошибками. В общем-то не гонористая, но так до конца и не проникшаяся мировоззрением истинной, урожденной гомо-советикус, Ольга Ивановна не выдержала высокомерных поучений и вслух выразила сожаление, что ее отец в 16-м году не встретил в чистом поле прародителя нынешней кандидатши наук и не прервал в зародыше данное издевательство. Реакция не заставила себя ждать. Последовал доклад в министерство - у "кандидатши" там оказался родственный блат. Оттуда последовала команда - уволить без права преподавания... Почти год длилась тяжба, в которой на сторону учительницы дружно встали РОНО и ОБЛОНО - в этих учреждениях преобладали русские, среди которых были и однокурсники Ольги Ивановны по усть-каменогорскому пединституту. Стояли уже 80-е годы, некогда ярко красный Советский Союз сильно "полинял", и среди начальников всех рангов оказалось немало людей вовсе не красного происхождения и далеко не интернационалистов. Все кончилось компромиссом: Ольгу Ивановну не допустили до классного руководства, но доработать до пенсии разрешили.
  Но еще до этих событий, после знаменитого инцидента на банкете с директором совхоза Танабаевым, Ольга Ивановна официально вернула себе девичью фамилию. Вот тогда среди жителей Новой Бухтармы и окрестностей, вдруг, обнаружилось не так уж мало людей, связанных с нею либо родственными, как бывший директор рыбзавода, либо еще какими-то узами. Кто-то из древних стариков помнил ее деда, кто-то учился у ее матери, чей-то отец или дед служили вместе с ее отцом или дядей. Таким образом, по местным масштабам Ольга Ивановна стала очень заметной фигурой, хотя до того прожила здесь же в поселке целых пятнадцать лет как бы в "тени".
  
   11
  
  К тому моменту, когда Федя сделал предложение, Анастасия Васильевна морально уже была готова к неизбежному расставанию с дочерью. Ей оставалось лишь всплакнуть и сказать: "Молодая ведь, погуляла бы еще". Впрочем, сказать лишь к слову, заранее зная, что дочь этому совету не последует. В зимние каникулы, перед последним училищным семестром Федя поехал домой в деревню и поставил, наконец, в известность и своих родителей о предстоящей свадьбе. Отец, Петр Матвеевич, колхозный механизатор, промолчал, ожидая реакции истинной главы дома, своей супруги. Мать, Ефросинья Васильевна сначала опешила. Сын ей впервые поведал, что в городе уже больше года встречается с девушкой. Но, немного покричав на сына, де, для него мать с отцом пустое место, даже не посоветовался... осторожно осведомилась: "она хоть девка?" Федя ждал этого естественного, вытекающего из деревенского менталитета матери, вопроса, но изобразил возмущение: "Да, как ты мам могла подумать, что я с шалавой свяжусь!?" Несколько успокоившись, мать задала и другие столь же естественные вопросы: как из себя, работящая ли, не дохлятина, ведь городские такие доходяги, соплей перешибешь? Тут уж Федя с увлечением поведал все, и какая Аня красавица и вообще замечательная во всех отношениях, попутно развеяв опасения матери насчет ее хрупкости. Поняв, что сын просто по уши "втрескался" и не может объективно судить об избраннице, мать чутьем определила, что до постели у них еще не дошло. По инерции все же поинтересовалась, умеет ли эта замечательная Аня готовить, стирать, убираться... На это Федя не нашел, что ответить, не знал. В период влюбленности молодые люди, как правило, на такие вещи внимания не обращают.
  Конечно, Ефросинья Васильевна имела желание поближе познакомиться с назревающей городской родней и как только каникулы закончились и сын уехал в училище... В общем, вдвоем с мужем в будний день, благо стояла зима и отпроситься на пару дней в колхозе было не сложно, они нагрянули в город. Поплутав среди однотипных "хрущевок", по адресу, написанному сыном на бумажке, они отыскали нужную им квартиру. С узлами и корзинами, в которых везли деревенские подарки, вызывая презрительные ухмылки встречных своими тулупами и валенками, чета Ратниковых взобралась на 4-й этаж. Правда, сначала пришлось часа два подождать на лестничной площадке, пока придет с работы мать Ани... Новая родня Ефросинье Васильевне не понравилась, еще до того как она их увидела. Причин оказалось две, первая, то что невеста городская и вторая, что мать ее торговый работник. Последнее, в стереотипе мышления рядового советского человека, не имевшего возможности регулярно тащить что-то в дом с места работы, означало - ворюга. Потому никакие попытки Анастасии Андреевны ублажить вдруг свалившихся кандидатов в родственники в отношении матери Феди не имели успеха. Петр Матвеевич, напротив, остался весьма доволен и разнообразием выставленных будущей кумой закусок, и бутылкой "перцовки" и еще более пришедшей после техникумовских занятий невестой.
  Увидев Аню, Ефросинья Васильевна отметила, что сын не преувеличивал - видная, и сомнений не возникло, действительно девка. Но и то, чего она более всего опасалось, тоже подтвердилось - избранница сына показалась ей балованной, своенравной и по всему не будет с нее послушной, уважающей свекровь снохи.
  Прошла весна, набрало силу лето. Сдали госэкзамены, сначала Аня, затем Федя. Состоялся торжественный выпуск из училища и свадьба, сначала у невесты, потом вторая, у жениха... Аня не в первый раз оказалась в деревне. Но те авральные выезды осенью в подшефные колхозы на уборку всякого рода овощей, куда студентов техникума бросали целыми курсами, нельзя, конечно, назвать знакомством с сельской жизнью. Сейчас она попала в настоящую русскую избу с печкой-лежанкой, с самоваром, ухватами, чугунами, сенями и скотным двором. Красота летнего сельского пейзажа очаровывала. Никакого сравнения с теми осенними унылыми картинами, которые она наблюдала на сельхозработах, когда кругом стояла непролазная грязь. Сейчас же многоцветье природного великолепия звучало в резонанс с ее счастьем.
  Медвежье, так архаично-стародавне называлась родная деревня Феди. Увы, вся окружавшая деревню прелесть: зеленые моря льна с голубыми капельками васильков, светло-желтые поля пшеницы, коричневого отлива ржи, и все это в обрамлении березово-осиново-рябиновых лесов и перелесков... Так вот, все это никак не гармонировало с убожеством деревенского быта. Чувствовалось, что здесь когда-то жили если и не богаче, то веселее, и связано это было с тем, что из деревни постоянно уходила молодежь. Если раньше, до коллективизации здесь удерживала земля, собственность, то сейчас земля была ничья, колхозная. До середины 50-х у колхозников не было паспортов, и они оказались фактически прикреплены к земле, этакая разновидность крепостного права. Но когда Хрущев сделал послабление и выдал паспорта, уже ничем нельзя было удержать молодежь в деревнях.
  На Аню жилище родителей Феди произвело тягостное впечатление, прежде всего отсутствием телевизора и тем, что свет здесь включали только с осени до весны, а летом жили без электричества. Но особенно непривычно было ночью - рядом за стеной (молодые спали в сенях рядом со скотным двором) блеяли овцы, кудахтали куры, мычала корова. Не раз Аня в испуге просыпалась, когда огромная черно-белая корова Ратниковых начинала вдруг смачно чавкать, громко дышать, а то и чесаться о стену, сотрясая все вокруг. Неприязнь свекрови Аня тоже почувствовала, но не подала вида, тогда еще не предвидя, что началась многолетняя в основном заочная борьба-противостояние снохи и свекрови. Ефросинью Васильевну более всего раздражало то, что нравилось ее сыну, маленькие руки Ани. Хотя она понимала, что сын со снохой будут жить далеко от нее и, казалось бы, какое дело ей до её рук... Ей было просто обидно, что у нее самой с детства ладони постепенно превращались в "клешни", страшные и сильные от десятилетий каждодневных усилий по сжатию и оттягиванию коровьих сосков, переноски на ухвате из печи и назад тяжеленных чугунов, от теребления колючих стеблей льна, поднятых на вилы многих тонн сена, и от прочей тяжелейшей крестьянской работы, как по дому, так и фактически дармовой, колхозной. Иногда у Ефросиньи Васильевны возникала прямо-таки идея-фикс: взять сноху за руку и сдавить ее пухлую ладошку своей "клешней" так, чтобы она корчилась и кричала от боли. За что ей такое счастье, такая легкая жизнь, чем она ее выстрадала, жила как у Христа за пазухой, труда не знавши, а теперь еще и такого парня отхватила. То, что ее Федя парень, каких поискать, она никогда не сомневалась. Хотя, казалось бы, её неприязнь должна быть направлена и против матери Ани, своей ровесницы, которая тоже умудрилась прожить, вроде бы, не столь уж трудную жизнь. Но Ефросинья Васильевна, здесь учитывала, что мать Ани давно уже живет без мужа, что она считала страшным невезением, которое с лихвой "компенсировало" и ее легкую работу, и возможность "приносить" домой и даже городскую квартиру с теплым туалетом и ванной.
  Себя же Ефросинья Васильевна считала страшно несчастливой и невезучей. Даже спустя десятилетия жизни, она не могла забыть, как ее с 12-ти летнего возраста впрягли в работу, не дав даже доучиться в начальной школе. Так тогда в Медвежьем и окрестных деревнях "впрягали" очень многих детей, но она помнила и то, что некоторые родители этого не делали, а напротив всячески оберегали своих чад от непосильного труда, особенно девочек. Они сильно отличались от таких как она, уже вовсю стиравших белье, доивших коров, мывших полы. Оберегали их по-разному, у кого в доме всю работу взрослые делали, у других работников и работниц нанимали. Как она завидовала тем детям, имевшим таких родителей, до самых тридцатых годов завидовала. В тридцатых завидовать стало некому и нечему, совсем даже наоборот. Началась коллективизация, раскулачивание и те заботливые родители были ограблены и высланы вместе с семьями в северные, малопригодные для жизни районы. Пострадала и ее семья. Отца Ефросиньи Васильевны тоже раскулачили, хоть и жил он не больно хорошо и детей не баловал, в черном теле держал. Не хватило у коммунистов-активистов кулаков для выполнения плана по раскулачиванию, вот середняков и "привлекли". Конечно Василия не так кулачили, как настоящих богатеев, тех вырывали "с корнем", высылали всю семью и конфисковывали имущество. Здесь же сослали только его самого да почти всю скотину с инвентарем забрали, а мать с пятью детьми, слава Богу, из избы не погнали и одну корову оставили - иначе бы все перемерли.
  И замуж Ефросинья Васильевна пошла не за того, кто нравился. Высокого златокудрого сына мельника, на которого с детства засматривалась Фрося, выслали вместе с родителями на Север. Крепко намучившись в девках, она уже перед самой войной пошла за колхозного тракториста Петра Ратникова, у которого с родословной все оказалось в аккурате, бедняки были его родители, как говориться, ни кола, ни двора... Правда и здесь этот двор не сам по себе испарился. Бедняками Ратниковы стали как раз за два года до коллективизации. Видно жаль стало громовержцу Илье Пророку семью разбогатевших в НЕП хуторян Ратниковых, не ведавших о грядущем "великом переломе". Пустил он свою стрелу-молнию, да так метко, что враз весь хутор и сгорел, и дом с имуществом, и скотный двор со скотиной, и амбар с зерном, и сарай с сеном. Только отец с матерью да десятилетний Петя с младшей сестренкой успели выскочить. Так они в одночасье из крепких хозяев превратились в бездомных и безлошадных, скитающихся у родственников по углам из милости.
  За Петра Фрося пошла не по любви, какая тут любовь по таким временам. На деревне ее подкулачницей дразнили, красотой она тоже не отличалась, года поджимали, и пришлось идти за того кто посватал. Впрочем, муж тракторист-передовик-комсомолец оказался надежной защитой... Глядя на цветущую, резвую, неуработанную сноху, Ефросинья Васильевна испытывала чувства схожие с теми, когда завидовала кулацким дочкам, но не только. Видя, с какой любовью и вниманием относится к молодой жене сын, она и здесь чувствовала себя обделенной - ведь она в своей жизни не знала этой благодати, быть любимой любимым. Более того, в молодости она даже с Петром не пожила, что называется, в свое удовольствие. После женитьбы два года к ряду ходила беременная, родила двух дочерей-погодок, тут и война подоспела. Четыре года мужа ждала и вроде сначала по нем не очень горевала. А как пошли на деревню похоронки, да стали приходить с войны калеки... напугалась, поставила в угол, спрятанный при раскулачивании образ, хоть и не больно веровала в Бога, после всего с ней случившегося. Молилась за мужа. Вымолила - вернулся и даже целый. Петр Матвеевич воевал механиком-водителем САУ, трижды горел в своей бронированной машине, был контужен, но все как-то удачно, без серьезных последствий. В войну же с полдеревни баб без мужиков осталось. После этого Ефросинья Васильевна не то чтобы сделалась по настоящему верующей, но образ из угла уже не убирала. Тут в сорок шестом, наконец, родился сын, Федор, самый последний, самый любимый и удачный из детей Ефросиньи Васильевны.
  Старшие дочери как-то непутево устроились в жизни. Холодно и голодно было в деревне в военные годы, девочки с младенчества недоедали, росли квелыми и невзрачными. А для девки-то внешность первое дело. И за дочерей испытывала обиду Ефросинья Васильевна, глядя на брызжущую здоровьем и упругую телом Аню. Замуж, правда, обе дочери вовремя повыходили, разлетелись, уехали из Медвежья, но жили неважно. Старшая, Екатерина в соседней области с мужем пропойцей мучилась, все время клянчила у родителей деньги двух детей кормить да на ноги ставить. Вторая, Вера, вроде получше устроилась, рядом с Москвой, в Люберцах жила, и с мужем как будто в ладу, да вот горе, детей Бог не дал, а без детей какая семья. И вот уже и младший сын в офицеры вышел и тоже молодую жену привез. И вроде все у них хорошо, и он ее любит, и она, так и льнет к нему, не стесняясь свекрови. И это как-то непонятно и чуждо, для не знавшей счастья любви матери...
  
  - Папка, а что ты меня не спрашиваешь, какие у меня отметки?- порывалась влезть в диалог отца и брата Люда, явно желая похвалиться.
  Ратников как бы спохватился:
  - А разве я тебя не спросил?
  - Нет, Игоря все спрашиваешь, а я сегодня по английскому четыре получила.
  - Ну, ты у меня молодец, объявляю благодарность.
  - Игорь, иди палас поправь, и кресло на место поставь,- наконец подала голос из глубины комнаты жена.
  Сын нехотя, со страдальческой миной отправился выполнять материнский приказ.
  - Сколько раз повторять? Посмотрел телевизор, кресло на место, тут у тебя слуг нет.
  Сделав выговор сыну, Анна в халате, с рассыпавшимися волосами вышла на кухню и молча, даже не взглянув на мужа, стала убирать со стола. Люда тихо прошмыгнула в комнату вслед за братом, оставив родителей наедине, надеясь на их примирение. Она очень переживала их размолвки.
  - Пап, тетя Вера письмо прислала, на холодильнике лежит,- шумя переносимым креслом, сообщил Игорь.
  На холодильнике действительно белел распечатанный конверт.
  Живущая в Люберцах бездетная Вера души не чаяла в племяннике. В прошлом году она сумела уговорить Анну и та согласилась отправить сына к ней пожить на неопределенное время. Анна лелеяла надежду, что поучившись в почти московской школе Игорь приблизится к осуществлению ее заветной мечты - видеть сына студентом престижного московского ВУЗа типа МВТУ или МИФИ. Прожив с мужем на "точках" двадцать последних лет, она не приняла случившегося за это время изменения шкалы жизненных ценностей, по прежнему живя критериями шестидесятых годов: самые престижные ВУЗы технические, самые перспективное для мужчины занятие наука, самое почетное - стать ученым, ну на худой конец инженером. Несмотря на то, что сама являлась дочерью буфетчицы и тоже была торговым работником, Анна не любила свою профессию.
  
   12
  
  В тот свой первый "медовый" месяц, когда они пребывали в Медвежьем, Федор досконально уяснил, что мать совсем не рада его выбору. Он нарочно не разъяснял Ане причину грохота, который по утрам устраивала рано поднимавшаяся Ефросинья Васильевна: разбудить лежебоку-сноху, чтобы догадалась встать и помочь. А уж она бы ей работу нашла. Аня, конечно, просыпалась, но вставать не спешила, простодушно считая, что она здесь гостья, да и Федя, как бы пресекая возможность появления такого желания, обнимал ее, трогал... и она ощущая его руки, уже не обращала внимания ни на что другое. Молодожены поднимались строго к завтраку. Аня плохо ела однообразную деревенскую пищу, отдавая предпочтение, разве что свежим прямо с грядки овощам. Сказывалась привычка к разнообразным городским блюдам, что ее мать регулярно готовила из того, что приносила со своего вокзального буфета. Тем не менее, уже через неделю пребывания в деревне она почувствовала, что и бюстгальтер и юбка стали ей тесны. Как-то за обедом свекр, добрый, но затюканный властной женой, посетовал на плохой аппетит невестки. Аня отшутилась, что вообще ей пора на диету садится, а то фигуру теряет. На что свекровь, недобро зыркнув на ее "красноречивые" формы сказала:
  - Тут, милая, не в еде дело, бабой становишься.
  Аня зарделась и молча нехотя продолжала цедить вонючую похлебку из вяленой баранины, сетуя про себя: как это до нее самой не дошла причина тесноты ее прежней девичьей одежды.
  Немая напряженность между снохой и свекровью привела к тому, что деревенскую часть "медового" месяца пришлось сократить. Сославшись на то, что Федору желательно быть на месте службы пораньше, они уехали, пробыв в Медвежьем чуть более недели. Уезжать тем более было необходимо, потому как Аня ни в какую не хотела идти мыться в общественную колхозную баню. Почти шесть лет живя в квартире с ванной, она весьма смутно помнила те далекие детские годы, когда они ходили с матерью в общественную городскую баню, и воспоминания те оказались весьма жуткие. Аня терпеть не могла раздеваться и ходить голой при посторонних. Совершенно не стесняясь Федора, она в то же время не переносила пристальных и оценивающих женских взглядов. В Медвежьем, правда, существовали и еще один способ мытья, кроме коллективного. В некоторых семьях мылись как в старину, прямо в избе, в русских печках. Печку протапливали, затем из нее вынимали всю золу, настилали чистую солому, лезли в нее и там парились и мылись. Даже одному человеку там было тесно, неудобно и стены в саже. Увы, в Медвежьем как и в большинстве окрестных деревень и сел совсем не было личных бань. Вроде бы какая проблема - лес кругом, почему бы не срубить каждой семье свою баньку? Но до революции лес весь принадлежал помещикам, после революции некоторые разбогатевшие мужики срубили себе бани. Но после коллективизации лес стал государственным, а те немногие личные бани при раскулачивании пожгли, или растащили по бревнышку, как ненужную трудовому крестьянству кулацкую утеху. Так и мылись по-прежнему в печках, а в 50-х колхоз построил общественную баню.
  От печки Аня тоже отказалась наотрез, с ужасом предчувствуя перспективу залезть голой в этот закопченный полукруглый зев под неодобрительным взглядом свекрови. Как только приехали в город и переступили порог квартиры, Аня кинулась набирать воду в ванну, громогласно оповещая Анастасию Андреевну, что она грязная как свинья и пока не вымоется, ни есть, ни пить, ни рассказывать ничего не будет. Ужасной, дикой показалась ей, городской девушке, жизнь всего лишь в какой-то сотне километров от ее квартиры.
  Тогда Аня посчитала, что большего кошмара, чем в деревне она уже переживать не будет. Она почему-то была абсолютно уверена, что все офицеры служат в городах и живут в благоустроенных квартирах. А так как оклад даже младшего офицера в среднем намного превышал зарплаты рабочих и служащих, то их ожидает весьма обеспеченная по советским меркам жизнь, тем более сама она собиралась устроиться на работу по специальности в том городе, куда распределят Федю. Потом, смотря по обстоятельствам, можно и в институт поступить - Аня отдавала дань и этой советской моде тех лет. Федя был настроен не столь оптимистично, зная специфику расположения войск ПВО. Но и он надеялся, что его пронесет мимо "точки". То было обыкновенное заблуждение, ничем не обоснованная вера в свою везучесть, свойственная едва ли не всем вступающим в самостоятельную жизнь молодым людям.
  Увы, армейская действительность для Ани оказалась еще кошмарнее деревенской "медовой недели". Федю распределили очень далеко от родных мест, в Восточный Казахстан, на дальнюю "точку" в горах. Наверное, если бы не бесконечная вера в чувства друг друга они бы начали ссориться на бытовой почве с первых же дней своей "точечной" жизни. К тому же помогала уверенность, что это всего лишь временные невзгоды. Ведь в стране Советов со школьной скамьи приучали к этой мысли, что преодолеваемые трудности, это временное явление, вот еще немного, еще чуть-чуть... и заживем. Так или иначе, но первые житейские "ухабы" изрядно сгладило то, что Федя с Аней еще не "надышались" друг другом.
  Южный Алтай, куда попали молодые супруги, по-своему тоже оказался необычайно красив. Для жителей среднерусской равнины здесь всё было внове, и бурные горные речки, спешившие нести свои воды до Иртыша и Бухтармы, и густые непролазные заросли шиповника на склонах пологих гор, поляны в распадках в июле красные от полевой клубники, обилие видов всевозможных трав и цветов, лиственные перелески на среднегорье и сплошная хвойная тайга, если подняться повыше, вечный снег и лед на самых высоких вершинах, так называемые белки. Здесь можно было встретить не только зайца, волка или тетерева, но и лося и даже медведя. Сначала жизнь на "точке" не могла не показаться интересной, даже завлекательной. Аня с удивлением обнаружила, что жены сослуживцев Феди уже по-многу лет здесь живущие, женщины необыкновенные не только в плане терпеливости и умения переносить пресловутые тяготы и лишения, но и тем, что по уровню развития совершенно не соответствовали всем этим диким условиям жизни.
  В те годы за офицеров еще шли почти сплошь образованные женщины и девушки. И на "точках" насчитывалось немало женщин с высшим образованием, родом с больших городов, в том числе и землячек Ани (результат местонахождения военного училища). Последнее обстоятельство позволило ей довольно быстро адаптироваться в новой среде. Налицо был парадокс: эти женщины, учившиеся на педагогов, инженеров, экономистов, товароведов... здесь топили печки, собирали хворост, руками стирали белье, копали огороды, сажали овощи, и почти никто не работал - негде было. Но это еще полбеды - они все мучились здесь с детьми, баней и туалетом. Дети, естественно, часто болели, а на "точке" по штату из медперсонала предусмотрен лишь фельдшер-солдат, обычно неопытный молодой медик и уж конечно не педиатр. Туалет, дощатая будка на улице, являлся главным врагом здоровья женщин и потому в холода они вынуждены были "ходить" в ведро, прямо дома. И все равно, многие именно в туалете застуживались и потом мучились по-женски. Один из необходимых атрибутов жены неблатного советского офицера - железобетонное здоровье. Если такового нет, то не стоило и замуж за военного выходить - и себе и мужу жизнь отравишь.
  Увы, и с помывкой имелись определенные проблемы. Вся "точка" мылась в грязной солдатской бане при кочегарке. В банный день, субботу, выделялось три часа для женщин, затем три для офицеров, и последними мылись солдаты. Не успел, все равно почему, до следующей субботы ходи грязный(ая). Понятное дело, такое коллективное мытье стало для Ани немалым испытанием. Она уже без прежнего ужаса вспоминала русскую печку у свекрови. Если бы таковая имелась в ее теперешней сборно-щитовой однокомнатной квартире, она бы непременно ею воспользовалась. Но, на "точке" в домах офицерского состава имелись только печки-голландки. Так что ничего не оставалось, как идти в субботу в урочный час и мыться вместе со всеми прочими женщинами, коих на "точке" набиралось где-то с полтора десятка человек. В бане женщины, конечно, кроме мытья еще и обменивались всевозможными новостями, сплетничали, рассказывали истории типа: дескать, солдаты-кочегары незаметно просверливают стены в бане и подсматривают за офицерскими женами. Дырок в стене никто не обнаруживал, но все равно мыться было жутковато. Зато преодолевалась стыдливость. Теперь Аня уже и сама посматривала по сторонам и отмечала - кто как выглядит. Она же и в бане привлекла внимание - самая молодая с ладным, ядреным телом.
  Когда Аня рассказала мужу, конечно без подробностей, что многие здешние женщины как ей показалось, неважно выглядят, тот еще более укрепился в мысли, расшибиться, но устроить для своей жены сносное существование. Тем не менее, сначала это не получилось, ибо Федор был всего лишь лейтенант, и Ане ничего не оставалось, как наравне с прочими женщинами впрягаться в "воз" точечной жизни, учиться делать все то, что она в своей городской жизни, за маминой спиной, не делала и не знала как делать. И здесь им обоим помогала любовь. Даже если дни ужасные, желанная ночь все сглаживала и исправляла. К тому же служба у Федора сразу пошла неплохо, и ему пророчили быстрое продвижение. Анна со временем определила, что среди жен офицеров существует примерно та же субординация, что и среди их мужей. Главная на "точке" командирша, жена командира дивизиона, затем по "рангу" идут начальница штаба, замполитша и так далее. Причем жены командира и его замов держаться отдельно и как бы составляют местную "элиту". За два года службы на своем первом дивизионе и Федор, и Аня осознали одну бесспорную истину: на "точке" командир Бог и Царь. Даже командир полка не имеет такой всеобъемлющей власти, какой обладает командир дивизиона на своей "точке" Ну, что может командир полка? Ну, наказать, испортить жизнь офицеру, не более того. К тому же, как и все прочие офицеры, он живет в квартире в городе, где уже не он хозяин, тут и горком, и райком, и милиция. А над командиром дивизиона-"точки" никого нет, он может воздействовать не только на офицера, но и на его семью, потому что буквально все: квартиры, магазин, продсклад, санчасть, автотранспорт, личный состав... - все в его распоряжении, в его власти. И не дай Бог кому-то из офицеров, прапорщиков или их жен конфликтовать с командиром или его женой - податься некуда, кругом горы, до командира полка и начальника политотдела далеко, а командир дивизиона вот он, рядом. Довольно быстро Аня поняла и как много зависит на "точке" от жены командира. Умная и в то же время властная командирша - второй человек в дивизионе, а если муж тряпка и под каблуком у жены, то и первый - она фактически командует через мужа (само-собой исключая боевую работу).
  В 1969 году Федора перевели с повышением на вот эту точку, располагавшуюся на границе совхозов Бухтарминский и Коммунарский. Здесь у Ратниковых родился Игорь. На первой "дальней" Аня рожать боялась, слишком далеко и тяжело было добираться до роддома, а она ни собой, ни ребенком рисковать не хотела. Тем более на той точке иной раз роды приходилось принимать фельдшеру-солдату, и случались мертворожденные, а один раз едва не умерла сама роженица. Здесь же условия оказались гораздо лучше, тут до поселка и города имелась прямая дорога и Ратниковы решились на ребенка. Вообще-то они планировали не менее трех детей, но как говориться, человек предполагает, а Господь располагает...
  
  В письме Вера чуть не через предложение справлялась про племянника, сообщала, что к Новому году пришлет посылку с полюбившимися ему за время годичного пребывания у нее в Люберцах "Фантой" и "Пепси-колой". "Дался же он ей, хоть бы про племянницу слово написала",- Ратников неодобрительно хмыкнул и отложил письмо.
  - Всем привет, тебе, конечно, персональный,- громко сказал он Игорю.
  - Я знаю, прочитал, отозвался сын из комнаты.
  - Да, Ань, в Военторге просили месячную выручку и отчет с первой оказией передать,- Ратников обращался к жене так будто они вчера и не ссорились
  Восьмой год Анна работала продавцом в дивизионном магазине. До того не получалось. Сначала дети маленькие были, да и на поступление в Академию надеялись. Затем место продавца (свято место) долго не освобождалось. Аня, имея рядом мужа командира дивизиона, ничего не боялась, ни ревизий, ни военторговских чиновников, ни неожиданных проверок кооперирующегося с ними начальника тыла полка. За годы службы Ратников "оброс" хорошими знакомыми в самых различных организациях, прежде всего в Новой Бухтарме, в том числе в ОРСе и других. Потому связываться с Ратниковым даже матерым тыловикам-ворюгам было себе дороже. Работа Ане хоть и не нравилась, но давала немало выгод. Даже при абсолютно честном ведении торговли неглупый продавец никогда не остается в накладе. Если же немного "крутиться" то "навар" и немалый обеспечен. Это Ане еще давно-давно, когда отдавала ее в торговый техникум, внушила ее мать Анастасия Андреевна. Но чего Аня никогда не позволяла себе, то это не пользовалась такими низкими, но весьма распространенными в военной торговле приемами, как обсчет и обвешивание солдат. Но уж зато в "привоз" промтоварного "дефицита" для семей офицеров, она сначала отбирала все что хотела для себя, и только потом запускала в магазин других женщин. Благодаря этому она, как никто на "точке" одевала детей, да и сама прибарахлялась. Правда, ей самой с годами одеваться становилось все сложнее. Ей уже требовался 54-56 размер, а модные красивые женские вещи, что привозили в Военторг, обычно не превышали 50-го...
  
   13
  
  Первоначально Федор так гладко продвигался по службе, что Аня уверовала - на "точке" они долго не задержаться. Но научиться пришлось не только огородом заниматься, но и в холодной воде стирать, и с командиршами ладить. При такой жизни Аня не могла не измениться внешне. К большому неудовольствию Федора ее руки постепенно утрачивали свою припухлую мягкость и сама она из резвой, но нежной девушки превращалась в сильную, выносливую женщину. У нее оказалось в наличии одно из необходимых качеств офицерской жены, крепкое здоровье, и она не стала в результате неустроенности и лишений больной развалиной. Не потеряла она и женской стати, привлекательности. Даже сильно располнев после первых родов, Анна "исхитрилась добавить" в основном в тех местах, увеличение объема которых не уродуют женщину.
  Присутствовала в точечной жизни одна особенность, которая прельщала Анну - ей нравилось быть командиршей. Оценивая прочих виденных ею командирш, она отмечала их сильные и слабые стороны, поведение, степень влияния на мужа и жизнь "точки". Когда Федор получил капитана и его вновь перевели на другую "точку" уже начальником штаба дивизиона, она по-прежнему не сомневалась, что ждать уже недолго - мужу обязательно дадут дивизион и, покомандовав им года два, он поступит в академию. Тогда Аня еще не осознавала, чего она хочет больше, вернуться к городской жизни или стать командиршей. Конечно, вернуться в привычную, благоустроенную в бытовом плане среду очень хотелось, но и перспектива стать первой "дамой" дивизиона, ох как манила.
  У Ивана Алексеевича Бунина есть рассказ "Темные аллеи". Там главная героиня, содержательница постоялого двора, уважаемая хозяйка с головой, умело ведущая дело. Опустим главную, любовную сюжетную линию, а лишь выделим третьестепенную, обнародованную в рассказе - образ женщины-хозяйки. Сколько их тогда было на Руси, таких хозяек, владевших и руководивших либо совместно с мужьями, или в одиночку всякого рода поместьями, заведениями, фабриками, заводами, своими большими домами - не счесть. В советское время из той эпохи получил известность далеко не лучший персонаж, горьковская литературная героиня Васса Железнова. Но до Октября 17-го в России существовал целый слой женщин-хозяек, самого различного происхождения и классовой принадлежности. Сохранился этот тип и в советское время - природу ведь никакими ГУЛАГами не истребишь. Только вот чем они могли руководить в условиях ликвидации частной собственности? Разве что отдельные мужланки-матюгальницы пробивались в председательши колхозов, типа той, которую сыграла в фильме "Простая история" одна из самых грубых и неженственных актрис советского кино Нонна Мордюкова, ну еще в школьные директора или детсадовские заведующие. Имел место и такой пример, когда бывшая ткачиха Фурцева руководила всей советской культурой. Но в основном уделом советских хозяек стало "руководство" в пределах своих малогабаритных квартир или домиков. Возможности проявить себя женщинам с хозяйскими наклонностями в советское время были крайне ограничены. Видимо у Ани тоже имела место эта тяга, доставшаяся от кого-то из ее давних предков-мещан - она желала ощущать себя хоть и неофициальной, но хозяйкой, пусть даже на такой вот "точке". Может быть и со свекровью у Ани не получились взаимоотношения, потому что там нашла коса на камень. Две сильные, волевые хозяйки, одна пожилая, так и не удовлетворившая это свое подсознательное желание, вторая молодая, но тоже в душе хозяйка и тоже еще не удовлетворившая... Ане в этом плане повезло больше чем свекрови. Она в какой-то степени получила такую возможность.
  Ратников стал-таки командиром дивизиона, но значительно позже, чем они с Аней рассчитывали. В начальниках штаба его продержали более трех лет и только к 30-ти годам он, наконец, получил назначение опять сюда, на точку, располагавшуюся на границе земель двух совхозов Бухтарминского и Коммунарского. Дочь родилась, когда и он и Аня уже начали терять веру в свою счастливую звезду. Нервы супругов все чаще сдавали, они ссорились, искали недостатки друг у друга (последним в основном грешила Аня). Сказалось это или нет на рождении Люды, но девочка росла слабой и болезненной, часто пропускала школу, оттого училась неважно.
  Приняв дивизион, Ратников опять воспрял духом, у него вновь вроде бы замаячили радужные перспективы. К тому же он получил, наконец, возможность устроить более или менее приемлемые условия для жизни своей семьи. Именно его усилия в этой области оказались совершенно неожиданны и непонятны для окружающих, вызывали недоумение и даже возмущение прочих офицеров и особенно их жен. Действительно такого до него не делал ни один командир: никто не строил только для своей семьи отдельного утепленного туалета, никто до него не решался, наплевав на все циркулярные запреты, возить свою жену и детей в ту же больницу на боевом тягаче, если отсутствовали или были неисправны транспортные машины. Никто до него не начинал строить отдельную офицерскую баню. И хоть в последнем случае Ратников старался не только для себя и своей семьи, но и для всех офицеров и их семей, но и это сначала показалось чем-то необычным, отклонением от исконных принципов "точечного" существования. И еще многое в поведении Ратникова не нравилось ни сослуживцам, ни полковому начальству. Но чего он не делал, того чего не гнушались некоторые командиры дивизионов, так это не воровал продукты с дивизионного продсклада, и не присваивал себе ни в каком виде солдатских грошей и переводов. Правда солдаты у Ратникова "пахали" крепко и не только на боевой работе. Все бытовые объекты на дивизионе он возводил без помощи из полка, солдатскими руками. Сам себя он оправдывал тем, что имеет на это право, раз высокое командование и страна не удосужились обеспечить человеческие условия для жизни на отдаленных "точках".
  Без эксцессов не обходилось. Сначала на Ратникова втихаря жаловались некоторые подчиненные офицеры, что дескать занимается не тем, отрывает личный состав от боевой и политической подготовки. А снедаемые завистью, при виде его заботы о собственной семье, их жены тоже из-под тишка стучали в политотдел на Анну: иш какая фря, и сортир ей персональный, и машину когда пожелает, и в магазине наглеет... Продолжался этот "стук" не долго. Ратников всеми доступными средствами так "защемил" недовольных, что самые непримиримые вынуждены были перевестись на другие дивизионы, а остальные наглухо замолчали. Анна, в свою очередь, сумела одна безо всяких союзниц поставить на место наиболее ярых сплетниц, диктуя свои условия через женсовет дивизиона. Нет, она не стала его председателем, но все решения там принимались только с ее позволения. Окончательно укрепила авторитет Ратникова в короткие сроки построенная добротная офицерская баня, которую можно было топить в любой день и ходить туда семьями.
  И вот все вроде бы пошло на лад, Ратникову удалось прочно забрать все бразды правления, поднять, и дисциплину, и уровень боевой подготовки. Аня же не брезговала быть в курсе всех дрязг внутри офицерских семей: кто как живет, кто пьет, кто бьет, кто гуляет, кто вот-вот разведется, кто из холостяков на известной в Новой Бухтарме "гулёне" жениться собирается и "осчастливить" ее присутствием "точку"... Посовещавшись, супруги намечали план предупредительных действий. Анна "работала" с женами, Федор с их мужьями и им нередко совместными усилиями удавалось избежать нежелательного развития событий. По особому относились к Анне и солдаты. В ее присутствии несвойственную им вежливость выказывали даже самые отъявленные матершинники и грубияны. А если, к примеру, она шла домой из того же магазина с сумками, наперебой предлагали помочь поднести, хотя далеко не со всеми "офицершами" они были столь вежливы и предупредительны. Конечно, здесь причина не только в том, чтобы помочь командирше, но и просто оказать услугу красивой женщине, кои на "точках" всегда были в определенном дефиците.
  Помогая мужу в нелегкой службе, Анне иной раз в его отсутствие приходилось даже неофициально его "замещать". Однажды, когда Ратников уехал в командировку, в дивизионе едва не случилось ЧП. Приревновавший свою жену некий старший лейтенант принялся ее нещадно избивать. Прибывший на крики замполит был выброшен из квартиры здоровяком-ревнивцем и растерянно опустил руки, а старлей тем временем вновь "взялся за жену". И тогда именно Анна объявила "сбор по тревоге", обзвонила, собрала всех офицеров, в результате чего общими усилиями буяна связали и женщину спасли. В другой раз Анна, собирая с детьми в окрестностях "точки" клубнику, заметила шатающихся вблизи дивизиона молодых, но явно "потертых" девиц. Дома она сразу поставила в известность мужа, с уверенностью предположив, что ночью эти девицы "уведут" солдат. После отбоя устроили засаду и в стогу совхозного сена рядом с позицией "накрыли" трех тех самых девиц и шестерых солдат (по паре на каждую). А сколько раз ей удавалось раскрыть загодя всевозможные доносы на мужа, используя женскую болтливость и своих осведомительниц. И организация всякого рода празднований, совместных выездов на водохранилище, все эти мероприятия не обходились без ее участия.
  Увы, ничто не помогло. Ни относительно здоровый "климат" внутри дивизиона, ни успехи в боевой и политической подготовке, ни достаточно высокие дисциплинарные показатели. В Академию Ратников не поступил ни в первый, ни во второй раз. Так и командовал он уже десять лет дивизионом. Менялись солдаты, офицеры, приходили и уходили, а он оставался...
  
  Вчерашний скандал возник вроде бы из-за пустяка. Хотя по состоянию на конец 1986 года, не такой уж и пустяк. Это на заре советской власти, когда почти вся страна по баракам да коммуналкам ютилась, на такие мелочи как недостаток жилплощади реагировали как на временную трудность. Тогда в сознание всего населения страны успешно вдалбливалась идея, что сейчас люди мучаются, чтобы их дети сытно и просторно жили. Но в 80-х годах это уже не срабатывало. Коммунизм, пришествия которого как раз обещали на эти годы, так и не объявился. Жить по-прежнему было и не сытно и очень, очень тесно. В дивизионе, в стандартных четырехквартирных сборно-щитовых ДОСах имелись только однокомнатные и двухкомнатные квартиры. Вряд ли архитекторы, что в 50-х годах конструировали эти квартиры-самолеты, где с веранды, если открыть все двери, просматривалась задняя стена последней комнаты, где дети, вставая ночью по нужде не могли миновать комнаты, где спали родители (или наоборот)... Вряд ли они планировали одновременно и размеры семей офицеров, что будут жить в этих квартирах - не более одного ребенка, а уж если два, то только однополые. Просто не принято было тогда в стране Советов вообще думать о каких-то удобствах для обыкновенных "серых" людей. А то, что на "точках" будут служить люди, не относящиеся к военной "элите" никто, видимо, не сомневался. Так оно, впрочем, и вышло. За 25 лет существования дивизиона и полка этот "прогноз" подтвердился. Ратниковы же сейчас как никогда болезненно ощущали неудобство квартирной планировки: у них ведь разнополые дети, здоровенный парень и растущая дочь, и им каждому нужна своя отдельная комната. Люда спала в одной комнате с родителями отгороженная шифоньером. Отправляя Игоря к Вере, супруги надеялись, что у дочери, наконец, будет своя комната, но, увы, вновь вся семья вместе и терпит большие неудобства.
  
  Допив чай, Ратников принялся, было, мыть посуду.
  - Я сама, - отставила его жена.
  Он послушно отошел, посмотрел на нее в профиль. Она перехватила его взгляд.
  - Что смотришь, старая стала?- в вопросе прозвучал отголоски затухающей ссоры.
  - Ну, что ты,- как бы извиняясь, ответил Ратников.
  - Что стоишь, иди отдохни,- по-прежнему достаточно неприязненно говорила Анна.
  - Некогда, на поверку скоро идти надо,- вновь виновато, давая понять, что готов помириться, сказал Ратников.
  - Зачем тебе идти, ведь и так весь день дома не был?
  - На днях новый комкор едет. Людей морально приготовить надо. К тебе в магазин, тоже, наверное, зайдет. Ты там уж не очень.
  - Не бойся, не стану же я ему жаловаться, что у меня муж два десятка лет по "точкам" мотается и семью тут гноит,- "обнадежила" Анна.
  - Ну вот, опять ты начинаешь,- Ратников болезненно сморщился.
  - Ладно не кривись, не люблю смотреть на тебя такого,- Анна подошла к нему, положила руку на плечо, подошла совсем близко, касаясь его... Это означало полное примирение.
  Ратников благодарно посмотрел на жену и задал стопроцентно "выигрышный" вопрос:
  - Тяжело тебе со мной?
  - Когда как. Вчера убить готова была, а сегодня вроде легче, живи пока. С потомками я измучилась Федь, а ты вон в работе весь, дома почти не бываешь. С Игорем никакого сладу, а тебе хоть бы что,- уже по домашнему мягко, то ли журила, то ли жаловалась Анна.
  - А что случилось, по учебе вроде все нормально у него, только вот по сочинению тройку получил?
  - Совсем, гаденыш, не слушается. Сегодня опять без шапки из школы приехал, жарко ему. Вот заработает менингит. Я все руки об него отбила - ему хоть бы что, а ремень он прячет. И еще... Помнишь, я тебе говорила, что он с какой-то девочкой переписывается, со своей бывшей одноклассницей из Люберец? Так вот, он оказывается не только с ней, ему еще одна пишет, я вчера письмо перехватила. Допросила паршивца, сначала отнекивался, потом признался, что еще с одной там познакомился, только уже не с одноклассницей, а с семиклассницей, ну то есть сейчас она в восьмом, ее дом недалеко от дома Веры. Прямо не знаю, что и думать. Запретить что ли ему это донжуанство, рано еще, сейчас об учебе думать надо,- как-то неуверенно не то спросила, не то предположила Анна.
  - Ну, это я тоже не знаю,- в свою очередь развел руками Ратников.- Да пускай переписывается, в таких делах, сама знаешь, запретами ничего не добьешься...
  - Как пусть, ладно бы с одной, а то ведь сразу с двумя...
  
  14
  
  Игоря словно подменили после годичного пребывания у тетки в Люберцах. Не находящие применения материнские чувства Веры оказались настолько велики, что она чуть вконец не испортила парня, безмерно балуя его и все позволяя. Учиться он стал заметно хуже и не оттого, что в новой школе строже спрашивали. Просто значительную часть времени там Игорь проводил не за уроками, как при родителях, а в знаменитых люберецких подвалах-качалках, где до умопомрачения занимался атлетизмом, ну и свою "лепту" внес возникший у него интерес к девочкам.
  Новая городская жизнь Игоря отличалась от прежней "точечной", как небо от земли, но он удивительно органично и легко в нее вписался. Во многом помогла разносторонняя физическая закалка. Отец с малых лет старался привить ему любовь к занятиям спортом. Они вместе по многу километров наматывали на лыжах зимой и весной, благо снег на горных склонах вблизи "точки" лежал до середины апреля. Летом нередко выезжали на водохранилище и там подолгу плавали. Перед крыльцом их квартиры были врыты столбы с перекладиной, на которой привык крутиться Игорь. Уже в бытность Ратникова командиром дивизиона возле ДОСов заливали небольшой каток, где Игорь научился отлично кататься на коньках и неплохо владеть клюшкой. В поселковой школе он всегда выделялся своей спортивностью. В Люберцах же вообще физическую силу в 80-х возвели в ранг культа. Потому, когда Игорь впервые появился в новой школе к нему первым делом на перемене подошел парень из его класса и предложил побороться на руках. К удивлению многочисленных зрителей "новенький" легко одолел соперника. Тогда за честь класса решил постоять другой парень, явно покрепче. Игорь "заломил" его, и правой, и левой. За несколько первых дней он переборолся со многими девятиклассниками, и только один из них, первый силач, устоял - борьба закончилась вничью. Таким образом, Игорь в новой школе сразу произвел фурор, ведь все кто его "вызывали" давно и регулярно "качались" гантелями, штангой и имели внушительные на вид мускулы, и вдруг какой-то долговязый и не слишком могучий на вид новичок их всех укладывает. Как это объяснить? Видимо все дело тут в природных задатках и нормальной здоровой жизни, большая часть которой проходила на свежем горном воздухе, которой до того жил Игорь. Ну и, конечно, немалую роль сыграла разносторонняя общая физическая подготовка, которую не заменит никакая однообразная накачка мышц в душном и тесном подвале.
  Таким образом, Игорь завоевал авторитет среди новых одноклассников. Они и привели его в свою "качалку". Здесь Игорь впервые увидел разборные гантели и тренажеры для накачки отдельных групп мышц. Иные местные парни занимались тут по многу лет, некоторые даже в ущерб своему здоровью, бессистемно, недозированно, да еще и без достаточно калорийного питания дома. Все это иногда приводило к внутримышечным кровоизлияниям и сердечным болезням. Игорь с удовольствием окунулся в этот мир. Обладая отменной физической "базой" и имея отличное питание у тетки, он легко переносил нагрузки и стал быстро набирать мышечную массу. К сожалению, с учебой в новой школе все пошло не столь успешно. Здесь было не принято хорошо учиться, особенно среди парней завсегдатаев "качалок", и Игорь волей-неволей стал скатываться на тройки. Тетя Вера, мягкая и добрая, не могла заменить мать, которая обычно жестко, иногда и с помощью отцовского ремня лечила "троечную" болезнь сына.
  В Люберцах у Игоря появились новые друзья. Их крепкая спайка, готовность прийти друг другу на помощь очень импонировали ему. С другой стороны он не понимал их конечную цель. Ведь они "качались" не для того, чтобы добиться успехов в спорте, или восхищать мускулами девчонок на пляже. Им, детям в большей части ничего не добившихся в жизни родителей-пролетариев, сила нужна была для самоутверждения. Игорь не мог проникнуться их ненавистью к москвичам, особенно ко всякого рода панкам, хиппи, рокерам, металлистам и к прочей, как они выражались "накипи". Себя они именовали "люберы". Если бы Игорь попал в Люберцы в детском возрасте, возможно, он бы тоже принял идеологию "люберов". Но он к 15-ти годам уже имел хоть и довольно аморфное, но в общем вполне определенное собственное толкование жизни. В сознании Игоря, жившего до того в лоне своей семьи, не познавшего в "зародыше" стадного ясельно-детсадовского коллективного воспитания, да и в поселке, в школе проводившего только учебное время... Для него казались дикими взаимоотношения в семьях своих новых друзей. Здесь дети, как правило, в грош не ставили родителей, особенно отцов, более того некоторые их презирали. Бывая в квартирах и домах приятелей, он наблюдал, что тамошние внутрисемейное общение часто пестрит матерными "переборами", причем от отцов не отстают и матери, в том же духе им отвечают не только сыновья, но и дочери. Игорь, конечно, не впервые слышал матерщину, и в поселке, и в казарме ее было предостаточно. Знал он и что отец частенько матерится в казарме. Но дома он себе этого никогда не позволял, не говоря уж о матери. И еще одно "открытие" сделал там же в Люберцах Игорь. Ему показалось, что тамошние матери и даже отцы побаиваются своих "накачанных" сыновей. Это вообще не укладывалось в голове Игоря. Неужто, эти бугаи могут не только выматерить, но и поднять руку на своих родителей? Он все время пребывавший под жестким материнским контролем, привык ей повиноваться, более того, никогда не воспринимал наказание, даже побои как нанесение какой-то обиды, подсознательно уверовав, что мать имеет на это полное право. Правда, родители его новых товарищей часто являли собой довольно неприглядное зрелище. Отцы, или вообще отсутствовали, или были пьяницами, рабочими низшей и средней квалификации, матери заморенные и уработанные на всевозможных вредных производствах, на которых иной раз было противно смотреть. Впрочем, таковых родителей Игорь видел и среди своих одноклассников в Новой Бухтарме. Но там почему-то дети даже таких родителей не презирали и не стеснялись. Почему? Может потому, что здесь рядом Москва, где люди жили совсем иначе, и там многие родители могли обеспечить своим детям иное качество жизни, на порядок выше? Лично у Игоря вопрос, должны ли дети уважать своих родителей никогда не возникал, он считал это само-собой разумеющимся. Он привык гордиться как своим отцом, всесильным хозяином дивизиона, так и строгой, красивой даже в домашнем халате матерью. А главное, он видел, что его семья это единый монолит, и он считал себя неотъемлемой частью этого монолита.
  В подвале как-то за компанию Игорь впервые попробовал водки. Ему не понравилось, хотя местные ребята глушили там ее частенько. Удивительное сочетание спорт и алкоголь, хотя ту "накачку" спортом в полной мере вряд ли можно было назвать. Этому примеру Игорь следовать не стал и совсем близко с местными парнями так и не сошелся, слишком велика оказалась разница мировоззрений. И в Москву с ними на "разборки", когда его как крепкого парня стали приглашать ребята, он не ездил. Отказывался как мог, де тетка не пускает, вызывая в ответ насмешки ребят, которые давно уже ни у кого никаких разрешений не спрашивали. Игорь очень боялся в Москве "вляпаться" за компанию, как это часто случалось во время гастролей "люберов" в столице. Они там часто попадали после драк в милицию, а Игорь более всего боялся опозорить и тетку, и родителей, потому предпочитал терпеть насмешки.
  В общем, узнал и нахватался парень за год подмосковной жизни... По душе ему пришлось и усиленное питание, которое обеспечивала для него тетя Вера, вернее ее муж. Именно на мужа, который работал в Москве, Вера взвалила задачу покупать в центральных московских магазинах всевозможные напитки, вошедшие тогда в моду, всякие там Фанты и Колы, и обязательно мясные деликатесы, всевозможные буженины и окорока, которые даже в ближнем Подмосковье люди невысокого полета видели редко, не говоря уж о более отдаленной провинции. Сама тетя Вера тоже времени зря не теряла, варила, жарила, лично пекла отличные пироги и торты. И все это для любимого племянника. Чем была вызвана такая симпатия немолодой 46-ти летней женщины, только ли отсутствием своих собственных детей? Если уж ты так хочешь заботиться о детях, а родить не можешь, возьми из детдома, осчастливь обездоленных своим избытком материнских чувств. Но почему-то детдомовцев берут далеко не все бездетные пары. Очень многим, и женщинам в том числе, присуще чувство родной крови, своего корня. 70 лет советская власть пыталась нивелировать это крайне враждебное для коллективизма чувство. Пионерские лагеря, пропаганда "подвигов" в духе Павлика Морозова, принуждение детей отказываться от родителей "врагов народа" и еще много чего делалось, чтобы оторвать человека от семейных корней и загнать в коллектив. Но далеко не все поддавались на социальную пропаганду, большинство пассивно, тихо, но противились. Добрая, болезненная сестра Федора Вера ни за что не стала бы кормить и заботиться о совершенно чужом ей ребенке. Другое дело любимый племянник, сын столь же с детства обожаемого ею младшего брата.
  Кроме бесплодия мученица Вера еще страдала и диабетом и работала на легкой, мало оплачиваемой работе, перебирая бумаги в канторе. О муже за двадцать с лишком лет совместной жизни заботиться ей надоело, еще и поэтому племянник оказался столь обласканным. Но, не имея навыков воспитания и необходимой в этом деле твердости характера, она предоставила Игорю полную свободу. Будь на его месте кто другой, эксперимент мог бы кончиться плохо - соблазнов кругом имелось предостаточно. Вера же, видя, как племянник словно на дрожжах растет и поправляется, не сомневалась, что все идет правильно.
  Мужу Веры с приездом Игоря хлопот прибавилось, племянник жены показался ему чрезмерно прожорливым. Но он уже давно махнул рукой на все, что делалось в доме - пусть жена потешится, порадуется хоть чему-нибудь. У него же была своя цель в этой жизни. Долгие годы верой и правдой провкалывавший на московском почтовоящичном предприятии, он терпеливо ждал очереди на получение квартиры в Москве. И ждать оставалось вроде бы уже недолго. Зачем ему нужна была эта квартира в 50-т лет, бездетному, когда имелся свой собственный дом? Но так многие мыслили, не жалели здоровья, сил ради московской прописки - нужна же человеку какая-то цель в жизни.
  
  Ты хоть скажи ему,- продолжала Анна наставлять мужа на воспитание сына,- чтобы в казарму перестал ходить. Он же там с Фольцем борется.
  - Да пусть борется, раз силу девать некуда,- возразил Ратников.
  - Ты что, совсем спятил,- Анна всплеснула руками.- Он же мальчишка еще. А тот 20-ти летний мужик, да еще борец-разрядник. Был бы он тренер, другое дело. Швырнет мальчишку об пол, калекой сделает. Вон одна уже есть чуть живая,- Анна понизила голос, чтобы не услышала дочь.
  - Да пожалуй,- Ратников вспомнил плохонький мат и гирю, пробившую пол. И тут же решил перевести разговор на другую тему.- Ладно, а что за фильм вы там смотрели, даже оторваться не могли?- с некоторой обидой за не очень радостную "встречу" спросил Ратников.
  - "Джейн Эйр", две серии, завтра продолжение будет. Неплохой фильм, хотя, конечно не "Сага о Форсайтах"...
  В том же примирительном русле беседа "текла" дальше. Анна за ночь и день "перегорела" и потеряла интерес к возобновлению нудного разговора, состоявшего в основном из попреков и жалоб на свою несчастную судьбу, отсутствие "зрения" по молодости: где были ее глаза, что она так промахнулась в выборе жениха. К тому же в семье существовало железное правило: когда у Ратникова по службе назревало что-то важное, срочные дела, начальство с проверкой едет, к полигонным стрельбам готовятся... Анна откладывала все распри и не словом уже не вспоминала о "загубленной молодости". Хандра ее охватывала обычно в затишья, но в экстремальные моменты она помогала мужу, как могла: и на детей прикрикнет, чтобы от отца отстали, и от всех забот по дому оградит, и магазин откроет во внеурочное время, если нужда возникнет. Зато в затишье, когда в голову лезут всякие "неделовые" мысли, создавались предпосылки для зарождения ссор, тихих, вполголоса, чтобы соседи не услышали через звукопроницаемые стены и не злорадствовали. От тех ссор дети затихали и как мыши, притаившись, ждали, надеясь на быстрый конец родительской размолвки. Ратников иногда не выдерживал этого методичного, с обязательным нелицеприятным упоминанием его родни (в первую очередь матери), обличительного прессинга жены и убегал из дома в казарму, срываясь там на подчиненных и дежурной службе.
  
   15
  
  Взаимоотношения тетки с мужем Игорю показались очень странными. Дом, в котором тетя Вера жила с дядей Пашей был их собственным, но довольно ветхим, с небольшим огородиком в шесть соток. Так вот, жили они вроде вместе, но со стороны казалось, что состояли не в родстве, а заключили меж собой какой-то договор по распределению обязанностей. Тетка готовит пищу, стирает, ее муж отдает зарплату и тащит из Москвы дефицитные продукты, ну еще на досуге собирает марки. Они никогда не ругались, ни о чем не спорили, но в то же время никогда и не беспокоились друг о друге. Например, дядя Паша совершенно не расстраивался, даже не отрывался от созерцания своих марок, когда у жены обострялась болезнь, а она, в свою очередь, никогда не переживала, если муж задерживался после работы, или тоже заболевал. Казалось, умри один из них, ничего бы не изменилось в жизни второго.
  Такое взаимное равнодушие резко контрастировало с тем, что Игорь привык видеть дома. Да, мать частенько напускалась на отца по делу и без оного, но вместе с тем она болезненно переживала за все его дела, не находила себе места, если он откуда-нибудь опаздывал. А отец, как он старался угодить матери, упредить ее желания, а иногда и капризы. А уж если кто-то из родителей вдруг заболевал... Наблюдая за отцом с матерью, Игорь видел, что иногда они как бы делают себе разрядку, ведут не как взрослые. Не раз, находясь в соседней комнате, он становился заочным свидетелем того, как отец прерывал поток упреков матери в свой адрес каким-то действием... в результате которого мать умолкала, и уже через некоторое время вместо обличающего тона, слышался ее приглушенный голос, уговаривающий отпустить ее, иначе дети могут увидеть.
  В семье тетки не наблюдалось даже намека ни на что подобное. Непонятно было Игорю и то, что тетка с мужем спят на разных кроватях. Игорь до того не сомневался, что все мужья с женами спять вместе, с определенной целью. И здесь он имел опыт невольного подслушивания за родителями - в "точечных" ДОСах, стены были тонки и звукопроницаемы. Уложив спать их с сестрой, потом в течении получаса то отец, то мать, заглядывали в его комнату, после чего тихо переговаривались:
  - Ну что спит?- спрашивала, например, мать.
  - Да вроде спит,- отвечал отец.
  - Подожди... ну что ты... давай еще подождем,- просила мать.
  Отец в ответ обычно недовольно бурчал что-то типа, что ему завтра рано вставать, идти на "подъем" в казарму, после чего родительская кровать начинала издавать ритмичные скрипящие звуки.
  В доме у тетки по ночам ничего не скрипело, и в баню они с мужем тоже ходили раздельно, хотя она у них была своя личная, на огороде, которую построил еще отец дяди Паши. Игорю эта баня не понравилась - теснота, без отдельной парилки. С дивизионной, построенной под руководством его отца, не сравнить. Здесь Игорь мылся с дядей Пашей, а тетя Вера мылась одна. И это не укладывалось в голове Игоря: кто как не муж должен тереть мочалкой спину жене. В их семье все кому-то терли спину в бане, разве что Люда по малолетству и слабости не могла тереть спину матери, но эту обязанность выполнял отец. После того как мать мыла сестру, отец приносил ее закутанную до глаз домой, а сам шел к матери. Очередь Игоря наступала, когда домой приходила вся распаренная в банном халате мать. Вдвоем с отцом они лезли в парилку и там от души хлестали друг-дружку вениками. Привыкшему к таким семейным взаимоотношениям, Игорю жизнь тетки со своим мужем казалась лишенной всякого смысла. Впрочем, особо приглядываться Игорю было недосуг - школа, тренировки, свидания. К тому же лично к нему тетка источала столько доброжелательности и заботы, что он просто не мог в чем-то ее обвинить, и если и считал кого виноватым в столь странных семейных взаимоотношениях, так только дядю Пашу.
  Когда, после почти годичного пребывания Игоря у тетки в Люберцах приехали в отпуск родители... Они с трудом узнали сына. Перед ними предстал, разодетый в столичные модные обновы (джинсы, рубашку, кроссовки...) значительно переросший мать и едва не догнавший в росте отца, здоровенный парнище с распиравшими рубашку мышцами. Железные "пилюли" люберов и теткин обильный стол, помноженные на природное здоровье в совокупности превратили мальчика в атлета. Ознакомившись со школьным дневником сына, Ратников только крякнул, а Анна безапелляционно постановила - прекратить эксперимент. Вера расплакалась, прося оставить Игоря, который стал для нее отрадой в однообразном, бесцельном существовании, объектом заботы и обожания. Но Анна, видя, что сын за этот год не только вырос, окреп, но, и, кажется, отбился от рук, была непреклонна.
  Игорь не противился возвращению, хоть жизнь в Люберцах и оказалась очень интересной. Он, как это ни странно, скучал по "точке", Новой Бухтарме, поселковой школе, местам, где родился и провел почти всю свою жизнь, по отцу с матерью, сестренке, по привычному и понятному укладу гарнизонной жизни. К тому же его подмывало предстать перед своими прежними одноклассниками, похвастать столичным "прикидом", приобретенной в "качалке" мускулатурой, порассказать о жизни в столице и окрестностях. В этот последний отпуск Ратниковых, летом 1986 года, Игорь с важностью исполнял обязанности семейного гида. Он с видом сторожила водил родителей и по Люберцам, и более или менее ориентировался в прилегающих районах Юго-Востока Москвы. Как-то он признался отцу, что собирается после школы поступать в Московское общевойсковое училище имени Верховного Совета РСФСР, а в увольнение потом будет приезжать к тетке. Оказалось, что немало люберецких парней в свое время окончили и сейчас учатся в этом училище, располагавшееся хоть и в черте Москвы, но совсем рядом с Люберцами, сразу за окружной магистралью их разделяющей. Ратников не выказал по этому поводу своего мнения, только попросил пока ничего не говорить матери. Для нее это было бы неприятная новость, ибо она имела все основания считать, что хуже доли военного, а тем более его жены, ничего на свете нет. "Ему еще год в школе учиться. За это время много воды утечет",- рассуждал Ратников, в то же время удивляясь, что сыну не опротивела, виденная им с детства офицерская жизнь.
  Беспокойства же Анны в те дни лежали совсем в иной плоскости. Она выведывала у Веры, как вел себя Игорь, чем занимался. За этот, показавшийся ей бесконечным, год она не раз пожалела, что так неосмотрительно отпустила сына. Особенно сильно ее терзала тревога, как бы Игорь не связался с дурной компанией или аморальными девицами. Ведь он такой видный и в то же время домашний, неопытный. Она не на шутку расстроилась, узнав, что сын почти каждый вечер где-то пропадал допоздна. Разъяснения Игоря насчет "качалки" ее не успокоили. Уже забыв, какой сама была в 16-ть лет, Анна считала, что сына нужно еще опекать и опекать. Её беспокойства были не так уж и безосновательны. В "качалку" действительно иногда приводили девиц в возрасте от 14-ти лет и старше. По совместительству подвал, особенно зимой, являлся и местом для свиданий. Обычно парни и девушки дожидались конца тренировки и оставались там после неё. К этим компаниям присоединялись и некоторые "качальщики". По слухам там и "пили", и "дурь" курили, и уж конечно заваливали девок на гимнастические маты. Игоря тоже не раз приглашали "оттянуться" после тренировки, приглашали и девчонки значительно старше его. Он смущался, краснел, но наотрез отказывался, несмотря на то, что определенный интерес к девушкам у него уже, что называется, "проснулся". Но те девицы, которых приводили в "качалку" были ему явно не по нутру. Ему нравились совсем другие, например, Ирина, сидевшая в классе прямо перед ним. Ее тугая коса, маленькие сережки в розовых ушках, ее матовая шейка... Все это он видел перед собой каждый учебный день, ее прямую спину, которая, судя по тому как глубоко врезались в нее, хорошо различимые под форменным платьем бретельки бюстгальтера, была совсем не худенькой...
  То была еще одна причина, по которой Игорь стал хуже учиться. Он отвлекался на уроках и не мог внимательно слушать учителей. Особую роль играли уроки физкультуры. Здесь девочки не столько занимались, сколько показывали себя (прежде всего те, у кого имелось что демонстрировать). В Люберцах девчонки показались Игорю куда привлекательнее, чем в Новой Бухтарме. Не последнюю роль здесь конечно играла одежда - в Подмосковье, особенно в ближнем женщины одевались намного лучше, чем в далекой провинции. На той же физкультуре девочки-старшеклассницы занимались в костюмах для аэробики, о которых в Верхнеиртышье еще и не слышали. Сказывался и общий уровень жизни. В Люберцах в среднем жили гораздо лучше, лучше не только одевались, но и питались, было где достать - Москва рядом.
  В классе Игоря некоторые мальчики и девочки дружили, отдельные даже больше чем дружили. Но Игоря и к "тусовочным" девочкам не тянуло. Например, та же Ирина и ее подруги не ходили ни на какие молодежные тусовки. Но именно такие "домашние" девочки его и привлекали, которые хорошо учились, разговаривали без мата, в движениях и походке которых не просматривалось резкости, и они не пытались походить на мальчишек. Сравнивая тех и этих, он еще сильнее "отталкивался" от девчонок с "крутизной"...
  
  Время до 22-х часов пролетело незаметно, и Ратников теперь уже не горел желанием уходить из дома, в который всего час назад не хотел идти. Но пресловутое "надо" заставило одеться и покинуть теплый семейный уют. Свой выход из дома подполковник подгадал к началу вечерней прогулки. Солдаты топали по плацу и орали "Не плачь девчонка". Пока Ратников прошел несколько десятков метров от дома до забора, на плацу закончили с "Девчонкой" и заорали "У солдата выходной". Орали как всегда не все и потому для создания видимости массового исполнения "молодые" орали как можно громче, надрывая связки. Из-за снежного вала, опоясывающего плац, командира пока не видели, но орали для него: услышит, дома сидючи и успокоится - песня поется, распорядок дня соблюдается.
  На неожиданное появление подполковника гуляюще-поющий строй отреагировал усилением звука - в хор включилось больше голосов, но все равно пели не все. Некоторые "старики" умудрялись беззвучно шевелить нижними челюстями, но большую часть не поющих, тем не менее, составляли те, кто просто не мог петь по причине незнания, или плохого знания русского языка.
  - Прекратить песню!- скомандовал руководящий прогулкой старшина, увидев командира и гортанно-громогласно "повернул" солдатские головы в его сторону:
  - Ссссмииирррнооо!! Ррравнене на лево!!!
  - Вольно!- сразу отозвался Ратников
  Старшина продублировал команду и тут же последовало:
  - Запевай!
  Теперь пели про "слезы, капающие на копье". Ратников неприязненно скривился от очередной порции идиотских слов, вырывающихся из полусотни орущих глоток. Когда-то, еще на заре своей командирской деятельности он довольно долго безуспешно пытался научить своих солдат петь, а не орать. Со временем он уяснил основную причину тщетности своих усилий: эти песни нельзя петь, они того не стоят, а других современных строевых, которые бы пелись от души, с удовольствием и гармонично накладывались на строевой шаг, просто не существовало. Сейчас прозвучали бы анахронизмом и "Смуглянка", и "Дороги" и по настоящему строевая "Солдаты в путь", тем более "Синий платочек" - их время ушло, то время когда для армии считали за честь писать песни лучшие поэты и композиторы. Сейчас другое время, не лучшее для армии, потому для нее и пишут плохие авторы, им же тоже кормиться надо.
  - На прогулку все без эксцессов вышли?- уже в казарме спросил Ратников у дежурного
  - Так точно,- заверил Рябинин
  В дверях появились возвращавшиеся с прогулки солдаты. Они входили громко топая, чтобы отряхнуть с сапог снег, на ходу расстегивая шинели, потирая красные с мороза руки. Проходя мимо командира, отдавали честь, говорили вполголоса. Обычно, когда оставался один дежурный, они вваливались громогласной толпой , громко хлопая дверями. У молодежи много сил, ни бессонные ночи в карауле, ни каждодневная пахота по уборке снега, ни дисциплинарные рамки не перебивали желания озорничать, веселиться.... жить. Глядя на них, сейчас относительно тихих и вежливых, отлично зная, что многие из них совсем не такие на самом деле, Ратников в душе надеялся, что не только из страха наказания они такие при нем. Он надеялся все-таки, что его не только боятся, но и уважают. Недаром же меж собой они его "батей" зовут. Нелюбимых командиров не такими прозвищами наделяют.
  
   16
  
  Как получилось, что в Люберцах Игорь столь занятый в "качалке" и учебой, смог, тем не менее, познакомиться не с одной, а сразу с двумя девушками?... Ну, не так уж он сильно упирался на уроках и в "качалке", чтобы, что называется, ничего вокруг не видеть. Тем более с Ирой они учились в одном классе, сидели на соседних партах и их взаимная симпатия "крепла" постепенно. Однако, вне школы, кроме нескольких совместных походов на каток, да посещений кинотеатра никаких других "контактов" у них не возникло. Ира происходила из интеллигентной семьи, ее отец являлся начальником цеха одного из люберецких заводов, мать врачом. Жили они в пятиэтажке, в квартире со всеми удобствами. Она с самого начала дала понять, что не желает "форсировать" отношения с этим видным мальчиком, приехавшим откуда-то с Казахстана. Да, в темноте кинозала она позволяла держать себя за руку, во время свиданий даже немного себя "потискать". Но во всем остальном Ира жила интересами обычной советской девушки своего времени: сначала хорошо закончить школу, далее поступить в институт, окончить его. Все остальное потом. Даже давая свой адрес Игорю, когда стало известно, что он уезжает с родителями, она, по всей видимости, не думала о каких-то серьезных отношениях.
  С Леной все оказалось по иному. Мать Лены была коммунальной служащей, а отца она вообще не знала. Они познакомились по дороге в школу. Увидев идущую туда же, куда и он довольно крупную девчонку с портфелем Игорь ее догнал и уверенный, что она его ровесница спросил:
  - А ты из какого класса, из 9-го "А"?
  Самого Игоря определили в 9-й "Б" и там он этой девчонки не видел. Всего в школе имелось два девятых класса, и других школ поблизости в том районе не было.
  Девочка слегка покраснела и смущенно ответила:
  - Нет, я из "Б".
  - Как это из "Б", я в "Б" учусь, тебя ни разу не видел,- удивился Игорь.- А, ты может быть из восьмого класса?
  - Нет, я из седьмого, еще более смутилась девушка, вернее девочка.
  - Из седьмого!?- Игорь не мог скрыть настоящего изумления, глядя на уже вполне сформировавшуюся фигуру, грудь, бедра...
  Да, тринадцати лет ей никак нельзя было дать. "Может второгодница или даже два года сидела",- мелькнула у Игоря мысль, хотя по лицу и его выражению девчонка на тупую, ну никак не походила, скорее совсем наоборот. Она оказалась не только не по годам рослой, крупной, но и обладала какой-то особой "задумчивой" красотой, которой просто не могла обладать глупышка. Тем не менее, во время той их первой встречи ее возраст разочаровал Игоря. Да она совсем маленькая - решил он, и обогнав пошел себе дальше, почти сразу перестав о ней думать. Но вскоре они встретились вновь, ибо Лена пришла к тете Вере с какой-то просьбой от своей матери. Ее мать и тетя Вера жили неподалеку друг от друга и хоть не были подругами, но соседские отношения поддерживали. Пока тетя Вера лазила в подпол за тем, за чем пришла Лена, Игорь успел обменяться с ней несколькими фразами. Девочка смотрела на него так... Но Игорь этого не замечал, ибо по-прежнему считал ее, несмотря на внешнюю привлекательность, маленькой для себя. Обратил он на нее внимание уже зимой, в школе, когда их класс пришел на очередной урок физкультуры в школьный спортзал, а его еще не успел освободить седьмой "Б", вернее девочки этого класса, которые там заигрались в баскетбол и не услышали звонка об окончании урока. Когда девчонки увидев вошедших в зал мальчишек-старшеклассников с визгом стали убегать, а наиболее хулиганистые девятиклассники растопырив руки вроде бы их ловить... Самая крупная и фигурная семиклассница не завизжала и не побежала, а с достоинством пошла к выходу и оказалась рядом с Игорем.
  - Здравствуй,- произнесла Лена и чуть задержалась.
  - Здравствуй,- ответил Игорь, на этот раз не в силах оторвать глаз от девочки, облаченной в
  облегающий ее тренировочный костюм с двойными белыми лампасами по плечам куртки и брюкам. Впрочем, нижнюю часть ее спортивного костюма брюками с полным на то основанием назвать было нельзя, то были обтягивающие ее штаны, обтягивающие так... Лена, находясь совсем рядом, сейчас чем-то напомнила Игорю его мать, когда та так же облачалась в спортивный костюм и ходила в нем по дому, занималась уборкой. Через тонкую ткань прорисовывалась зрелая женская плоть, которой в избытке обладала Анна Демьяновна Ратникова. И он, делая, например, уроки, украдкой подсматривал за матерью, когда та поворачивалась к нему спиной и не могла отследить те взгляды. И когда вознамеривалась за какую-нибудь провинность наказывать сына, Анна тоже облачалась в спортивный костюм, так как в нем было удобнее ловить, наклонять и лупить нашкодившего сына, нежели в платье, или халате. А Игорь и не думал сопротивляться в полную силу, даже будучи уже хоть и худощавым но довольно рослым восьмиклассником. Вернее он только убегал, уворачивался, но оказать более действенное сопротивление в какой-то степени даже опасался - уж очень мягкими, нежными смотрелись, облитые тканью тренировочного костюма, налитые формы материнского тела. Не дай Бог ненароком своими угловатыми костлявыми конечностями причинить всей этой колышущейся мякоти какой-нибудь ущерб...
   И вот уже в Люберцах он что-то очень похожее узрел в девочке-семикласснице - облитое тканью спортивного костюма налитое нежной мякотью, конечно еще не женское, не такое фактурное, как у матери, но с отличными задатками девичье тело. Сами собой в его сознании возникли сравнения тринадцатилетней Лены с его одноклассницей, нравившейся ему пятнадцатилетней Ирой. Ира превосходила Лену ростом и имела, в общем-то, хорошую спортивную фигуру, ибо с детства занималась художественной гимнастикой. У нее явственно прорисовывалась талия, а грудь, живот и бедра были, так сказать, подтянуты, гармонично сочетались друг с другом, то есть излишне ничего не выпирало, не колыхалось. Но у Лены в фигуре уже в ее возрасте угадывалось куда больше женского, даже можно сказать бабьего, то, что с раннего детства привык видеть Игорь в облике собственной матери, и что с возрастом формировало его, так называемый, мужской вкус. Грудь у Лены казалась не такой подтянутой, "стоячей", как у Иры, зато чувствовалось, что со временем она станет значительно больше, хотя, скорее всего, "стоять" не будет, а слегка отвиснет и будет колыхаться, особенно сильно без бюстгальтера, опять же как у матери Игоря. Казалось бы именно Игорю, спортивному, мускулистому парню должны более нравиться такие же спортивные девочки, но нет... Узрев через спортивный костюм визуально мягкий округлый и обещавший со временем еще более округлиться и выдаться вперед животик Лены, явно не обладавшей развитыми мышцами брюшного пресса, он сам, имевший стальной пресс, вдруг почувствовал до того никогда не посещавшее его волнение. В этом животике было столько призывной неги, он так волнительно колыхался при движении, особенно в такт с колыханием груди. У Игоря вновь возникла ассоциация с матерью, как у нее колыхались одновременно грудь, живот да в придачу и прочие округлости, когда она, например, выбивала половики или вывешенный на улице ковер. Или когда, опять же, выведенная из себя каким-нибудь его проступком, она с отцовским ремнем бегала за ним по квартире, и он инстинктивно более опасался эти округлости как-то задеть и причинить матери боль, чем получить от нее ремнем.
  На четырнадцатом году жизни девочки, как правило, в половом развитии далеко опережают своих ровесников-мальчиков. Потому Лена не могла не заметить этот взгляд, который Игорь оказался не в силах отвести от тех мест, которые так "красноречиво" облегал ее спортивный костюм. Чуть зардевшись, она с лукавой улыбкой произнесла:
   - Можно пройти?
   Особой необходимости спрашивать разрешения не было, ее одноклассницы просто прошмыгивали мимо девятиклассников из зала в свою раздевалку. Так же могла поступить и она. Но Лена предпочла задержаться, дать себя рассмотреть получше, и когда Игорь посторонился, с высоко поднятой головой прошла мимо, теперь уже чувствуя его взгляд на своей спине и ниже...
  Отношения, если их так можно назвать, с Леной не имели ничего общего отношений Игоря с Ирой. С Ирой имела место просто дружба одноклассников симпатизирующих друг другу. С Леной... то было что-то совсем иное. Эта не по годам развитая во всех отношениях девочка явно пыталась ему нравиться, и Игорь в конце-концов не мог этого не почувствовать. Тем не менее, именно с Ирой отношения как бы носили официальный, публичный характер с обязательными, хоть и нечасто случавшимися "атрибутами" подростковой дружбы (кино, каток...). С Леной отношения были "заочные" - они встречались в основном случайно, он вроде бы даже пытался сначала не замечать ее, разве что отвечал на "здравствуй". Но ее взгляды, обращенные на него, он это не мог не почувствовать, то были совсем не детские взгляды. И вот в спортзале впервые не по детски посмотрел на нее и он. Тем не менее, "заочность" их общения таковой оставалось до самой весны.
  Перед восьмым марта, сэкономив из денег, что посылали ему родители, Игорь покупал подарки и подписывал открытки, матери, сестре, тете Вере, бабушкам, Ире. Ему бы и в голову не пришло поздравлять Лену, если бы та, вдруг, не сделала ему подарок на 23 февраля. Она "подстерегла" его по дороге в школу и вручила мужские духи "Шипр", которые достать в условиях товарного дефицита можно было только съездив в Москву. Естественно теперь он обязан был "отдариваться" на восьмое марта. Все подарки он купил в той же "качалке", где параллельно с накачкой мускулатуры отдельные завсегдатаи занимались продажей импортных шмоток и косметики. Там он и приобрел для матери французскую компактную пудру, для сестры югославский детский берет ее размера, для тетки тоже пудру, для Иры польскую губную помаду. По инерции продолжая и Лену считать малявкой, он думал ей подарить примерно то же что и сестре, но все же сообразил, что дарить надо что-то иное, а лучше всего учитывая его ограниченные финансовые возможности мелкую но обязательно "взрослую" косметику. Потому для нее он приобрел югославские тени для век. Подарок хотел вручить, так же, как и она ему, где-нибудь по дороге или в школе. Но, как нарочно нигде не мог ее встретить и потому уже вечером в сам праздничный день пришлось идти к ней домой. Игорь думал, что отдаст подарок с открыткой и тут же вернется, но "малявка" думала совсем по-иному и поломала все его планы. Самым неожиданным оказалось то, что Лена поблагодарив за подарок, стала приглашать его в дом. Игорь как мог отнекивался, не представляя, что он, оказавшись в доме, скажет ее матери. Но Лена как бы ненароком сообщила, что она дома одна и удивительно настойчиво продолжала уговаривать:
   - Мама допоздна у подружек будет, она в гости пошла и меня звала, а я не захотела идти. Трудно сказать, как собиралась встречать женский праздник сама Лена. Неужто, она была уверена, что он к ней придет? Но он вполне мог и не прийти, а если и прийти, то только отдать подарок и тут же уйти, как и собирался сделать. Тем не менее он вошел в дом, снял куртку.
   - Хочешь есть?... Я сейчас...
   - Нет, не хочу, я недавно пообедал... меня тетя Вера ждет, я сказал, что скоро вернусь...
   Через пять минут Игорь уже сидел за столом, а хозяйка неполных четырнадцати лет хлопотала вокруг него вполне по-взрослому. Сказать, что Игорь смутился, ничего не сказать, он был просто растерян, поминутно оглядываясь на дверь, с ужасом предчувствуя, что будет, если все-таки придет мать Лены. Тем не менее, он принялся за еду хоть и совсем не хотел есть. Лена положила на стол непочатую коробку с конфетами:
   - Вот попробуй отличные конфеты, мама по делам в Москву ездила и достала, они с коньячной начинкой.
  Не рискнув в открытую, "по взрослому" поставить своему гостю на стол какое-нибудь спиртное, эта девочка вот так интуитивно все же предложила ему то же спиртное, но в такой вот безобидной форме, в виде дефицитных конфет с коньячной начинкой. Игорь выпил чашку кофе, съел три конфеты, и хотел, было, уже распрощаться, когда обнаружил что "малявка" между делом умудрилась переодеться, сняла домашний халат и предстала в полупрозрачной блузке и юбке, туго охватывавшую ее сверху и клешеную снизу от бедра к коленям. На ней также оказались новые импортные колготки, не длинную, но толстую темно русую косу она перекинула вперед. Лена смотрелась совсем взрослой девушкой, ибо и в ушах у нее сверкали сережки, которых пять минут назад не было, как и крестика на цепочке тускло желтевшего на ее шее. Игорь уставился на нее, словно не узнавая, и не знал, что сказать и как себя вести, ведь было яснее ясного, что все эти переодевания делались ради него и уходить стало как-то неудобно. Лена по-своему расценила его взгляд, обращенный на ее серьги и крестик:
  - Ты не думай, это не мамины, это мои... вернее бабушкины. Она у меня в позапрошлом году умерла, и ее золотые вещи ко мне перешли. Так положено... Потанцуем?
  Предложение прозвучало для Игоря совсем неожиданно. Не дожидаясь ответа, Лена как будто заторопилась.
  - Только я туфли одену,- она побежала в другую комнату... и оттуда уже вернулась обутая в туфли на высокой "горке". На этой "горке" она уже, что называется, почти сравнялась с Игорем. Они ритмично стали передвигаться под магнитофонные записи "Самоцветов", "Рикки э повери", "Тото Кутуньо", "Машины времени", "Цветов"... Им было все равно, что то за музыка, рок или попса. Они уже настолько тесно прижались друг к другу, что Игорь всем своим телом ощущал то, что наблюдал визуально тогда в спортзале через ткань спортивного костюма, только сейчас уже через ткань блузки и юбки, ее тело, казавшееся на контрасте с его мускулатурой невероятно мягким и нежным. Прежде всего он ощущал податливые грудь и живот, а его руки сами собой сползли с ее талии на бедра. А она будто этого не замечала. Танец следовал за танцем, они уже съели все конфеты, Игорь больше не смотрел на дверь, он смотрел только на Лену, его руки проникли снизу к ней под блузку и постепенно продвигались к бюстгальтеру. Она негрубо но решительно высвободилась из его рук - как раз закончилась кассета - отошла к магнитофону, хотела поставить другую, но передумала, и повернувшись к нему вдруг спросила:
  - Я тебе нравлюсь?
  - Да,- несколько ошарашено ответил Игорь.
  - А Ирка, из твоего класса... она тебе больше нравится?
  Вопрос поставил Игоря в тупик, он не знал, что отвечать. Но Лена избавила его от этой необходимости:
  - Не хочу чтобы она тебе нравилась, я буду красивее ее, когда подросту, я и сейчас красивая, смотри,- она вдруг кокетливо улыбаясь стала перед ним поворачиваться то одним боком, то другим, то в полоборота, то спиной. Если бы мне сейчас было столько лет, сколько ей, я бы, знаешь, какая была?
  Игорь на это совершенно не мог ничего сказать, чувствуя, что почти четырнадцатилетняя Лена в некоторых вопросах, явно взрослее его почти шестнадцатилетнего.
  - А ты мне нравишься с самого первого раза, когда я тебя увидела. Знаешь, как я злилась когда видела тебя с этой Иркой? Глаза ей выцарапать была готова.
  Даже коньяк, что Игорь употребил вместе с конфетами не подвиг его к пониманию такой откровенности, он по-прежнему пребывал в глубоко "тормознутом" состоянии, и не знал как реагировать. Совсем забыв, что уже вечер, и что наверняка беспокоится тетка, которой он сказал, что отлучается ненадолго - как тут не потерять голову от таких признаний от девчонки, которую он, в общем, почти не замечал. Но не потеряла голову "малявка" Лена, где то уже около восьми вечера, она после очередного танца сказала, что скоро уже вернется ее мать и им надо расставаться. На прощание они целовались так, будто это было уже далеко не первое их "свидание". Тут все же Игорь не сдержался и несколько раз "засосал" ее шею и верх груди. Лена... эта юная кокетка притворно охала, и вроде бы сожалела, что теперь останутся следы.
  После того вечера проведенного с Леной, отношения с Ирой, конечно же, показались Игорю слишком "пресными". Тем не менее, он их не прерывал, чем вызывал яростные, "красноречивые" взгляды Лены. Ира, впрочем, и не подозревала, что у нее появилась соперница. Но ведь Игорь ей был интересен в роли красивого и здорового парня, с которым где-то два-три раза в месяц сходить в кино или прогуляться по так называемому "Бродвею", а потом распрощаться с дежурным поцелуем. Ни в каком другом качестве он, во всяком случае на ближайшее будущее, и не рассматривался. Свидания с Леной тоже носили урывочный характер - она приглашала его к себе, когда мать уезжала по делам в Москву. И Игорь ради этих свиданий жертвовал своими тренировками в "качалке". Но случались эти свидания не часто, два раза в марте, два раза в апреле, да раз в мае. А в июне приехали родители и стало ясно, что десятый класс Игорь будет заканчивать в своей прежней школе, в Новой Бухтарме.
  Ирина известие об отъезде Игоря восприняла спокойно хоть и выразила сожаление. Лена отреагировала совсем по-другому, на ее глазах выступили слезы, и она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться. Но когда он стал уверять, что после десятого класса сюда приедет, и будет учиться в Москве, а жить у тетки, Лена радостно запрыгала, словно вспомнив свой истинный возраст, а затем кинулась ему на шею, взахлеб твердя:
  - Игорек, милый, я буду тебя ждать, только приезжай!
  И вот теперь письма от Иры и от Лены приходили попеременно на "точку" и мать, перехватывая их, уже не один раз серьезно поговорила с сыном, и решилась таки поставить в известность и Ратникова, чтобы наметить совместный план действий против этого, как она называла, "донжуанства".
  
  17
  
  В новом учебном году Анну стали вызывать в школу из-за того, что одноклассники сына все чаще стали страдать от резко возросшей физической мощи Игоря. Ратников по этому поводу обычно ничего не говорил, считая, что стычки между мальчишками дело обычное. Но Анна после таких вызовов стала приезжать крайне раздраженной (не ближний свет мотаться за двадцать километров туда-сюда). Раньше она в таких случаях прибегала к весьма действенному средству - ремню. Но заведенный порядок пришлось изменить после годичного пребывания Игоря в Люберцах. Еще, будучи в гостях у Веры, Анна заметила, что сын слишком уж вольно себя ведет, даже огрызается на замечания, чего раньше никогда не случалось. Дома, она с первых дней принялась методично выбивать из него этот "дух вольности". Окрики и легкие шлепки за плохо вымытые руки, разорванный рукав, или грязь, принесенную в дом с улицы, все это Игорь внешне сносил, как и прежде, но вот он допустил более серьезное "прегрешение"...
  В один из осенних дней дивизионные школьники возвращались из школы. А возили их на машине, оборудованной специальной будкой, в которой и помещались дети. В тот день мальчишки начали шалить. Игорь самый старший, не говоря уж о том, что самый сильный тоже принял участие в потасовке, уподобясь Гулливеру среди лилипутов. Не соразмерив силы, он неудачно швырнул головой о стенку будки вредного сына начальника штаба майора Колодина. Из головы этого тщедушного семиклассника потекла кровь. По приезду школьников на "точку" к Анне прибежала мать пострадавшего и закатила скандал. Колодина давно копила зло на командиршу и травма сына, что называется, переполнила чашу ее "терпения". Зло то основывалось на нежелании Анны собирать вокруг себя, как это имело место на других "точках", коалицию из жен заместителей командира дивизиона. Она относилась к "замшам" так же как и к прочим, ничем не выделяя. Тут Колодину как прорвало, она в течении минуты озвучила все свои набухшие претензии, в том числе и насчет многочисленных взысканий, которыми Ратников как елку игрушками обвешал ее мужа. Дескать, мало того, что издеваются над мужем, теперь и до сына добрались. Помрачневшая Анна горой надвигаясь на мелкую Колодину, вытеснила ее из своей квартиры, зло напутствуя вслед:
  - Заткнись стерва, я тебе это еще припомню!
  Последняя часть фразы сразу отрезвила Колодину и она, предчувствуя неминуемые санкции, быстро ретировалась. Выведенная из себя Анна решила примерно наказать сына, по ее мнению совсем распустившегося у тетки. Применять по старинке ремень против здоровенного 16-ти летнего парня было весьма необдуманно, но она так сильно разозлилась, что не могла рассуждать трезво. Сына Анна всегда наказывала дома, чтобы никто не видел. И сейчас она, выпроводив дочь гулять, переоделась в спортивный костюм и, вооружившись ремнем, вошла в комнату притихшего Игоря. Тот стал оправдываться, но это не возымело действия - у матери за последнее время против него накопилось много всего. Еще полтора года назад, когда сын учился в восьмом классе и она вот также его наказывала... Наверное, и тогда вряд ли бы она смогла с ним справиться и наказать как обычно - за шею наклоняла сына и лупила ремнем по заднице - если бы он вздумал сопротивляться. Но Игорь тогда почти не смел сопротивляться, разве что бегал от нее по квартире. Сейчас она вновь решила, что вполне может провести ту же экзекуцию. Но сын на этот раз воспротивился, стоял как скала, и наклонить его у Анны никак не получалось. Отчаявшись, она стала просто стегать его ремнем по рукам, но и здесь не смогла добиться желаемого результата, ибо сын поймал жалящий конец ремня и ловким рывком обезоружил мать. Анна даже не успела возмутиться такой наглостью, ибо сын тут же убежал на улицу. Испугавшись, Игорь до вечера не возвращался домой и лишь пришедший со службы отец нашел его в квартире у офицеров-холостяков. К чести Анны, она в тот день и словом не обмолвилась о случившемся. За ужином чувствовалась какая-то напряженность, которую опять-таки сняла сама Анна. Как ни в чем не бывало, она стала делать сыну обычные выговоры и награждать "дежурными" шлепками. Игорь аж просиял на радостях, видя, что мать на него не сердится.
  Поразмыслив о случившемся, супруги уяснили, что в отношении сына требуются коррективы воспитательного процесса. Но даже тут Анна не позволила мужу вмешаться, сохранила свое преимущественное право на воспитание и наказания. Она стала меньше распускать руки, сделав больший упор на уговоры и упреки, несколько снизила запретительный ценз. Тем не менее, контроль по-прежнему осуществляла жесткий, так что сын постоянно чувствовал над собой не подавляющую, но твёрдую волю матери.
  К дочери Анна относилась совсем по-иному. Она переживала за ее слишком замедленное физическое развитие. Как-то насмотревшись в бане на проступающие ребрами и позвоночником тело Люды, она поделилась опасениями с мужем:
  - Что делать будем, 12-ть лет девчонке, а у нее нет намека на грудь, и живот совсем не проявляется, какой-то бесполый заморыш. Как такую замуж выдавать будем?
  Ратников резонно возразил, что еще рано, подрастет, выправится. Однако Анна не успокоилась, мысленно переносясь в свое детство, вспоминая себя в 12-ть лет, когда она после летних каникул пришла в свой класс и, переодеваясь на урок физкультуры, вдруг обнаружила, что майка на ее груди топорщиться значительно сильнее, чем у других девочек. Когда начался урок, сей факт не остался без внимания мальчишек и самый хулиганистый на весь зал возвестил: "Гля, ребя, как у Аньки-то грудя выпирают...". Выпирало, конечно, не так уж сильно, но явно выпирало только у нее, потому и вызвало такую реакцию. Тогда она была готова сквозь землю провалиться. Но, прошло время, "выпирать" стало у многих и в конце концов у всех девочек, и это уже никого не шокировало. Анна сейчас припоминала своих самых худосочных одноклассниц: в каком возрасте они начинали обзаводиться женскими формами, и тревога за дочь несколько притуплялась. Тем не менее, обидно, что именно у нее, всегда считавшейся девчонкой фигурной, в теле, растет такая невзрачная, болезненная дочь. Анна никогда не била, и очень редко наказывала Люду. Ей казалось, что та умрет от слишком сильного к ней прикосновения. Дочь чувствовала эту жалость, сродни брезгливости и тянулась к отцу.
  
  Дивизион строится на вечернюю поверку. Старшина опять издает гортанные звуки - любит покомандовать, покрасоваться перед строем. Да не к тому командиру попал Муканов: чем каблуками щелкать лучше бы регулярно счет дивизионному имуществу вел, да казарму ремонтировал без напоминаний.
  - Вольно!- перебив старшину на середине доклада, скомандовал Ратников.- Начинайте поверку!- подполковник спешил. Ему надо многое успеть сказать, поставить задачу и в то же время вовремя уложить людей спать - времени выслушивать многословный рапорт не было.
  Муканов говорил по-русски свободно. Поселяясь в Новой Бухтарме казахи, до затопления жившие на левом берегу, довольно быстро русифицировались и уже их дети русский язык знали лучше родного. Если бы не монголоидная внешность и разные религии, наверняка произошло бы почти полное смешение их с русскими, как это случилось, например, между русскими и мордвой, удмуртами, карелами... Но в данном случае именно внешность, некоторые бытовые особенности и в последнюю очередь религия (казахи никогда не являлись ревностными мусульманами) сыграли взаимоотталкивающую роль. Русские еще с дореволюционных времен считали казахов во всех отношениях ниже себя, и с ними, как правило, не "мешались". Нельзя сказать, чтобы к этой единственной на "точке" казахской семье допускали какую-нибудь дискриминацию, но они держались обособленно. И одна из главных причин той обособленности заключалась в разном понимании чистоплотности. Кто его знает, если бы какая-нибудь средняя русская семья оказалась в окружении немецких семей, в таком же замкнутом мирке, наверное, ту семью чистюли-бюргеры и бюргерши именовали бы неряхами (а кое-кто и русскими свиньями). Такое же примерно отношение к Мукановым сложилось и на "точке". Для остальных обитателей "точки", особенно женщин, квартира старшины с ее особым кислым запахом, как в кочевой юрте, казалась рассадником всякого рода заразы. После них старались не занимать очередь в баню, а уж если не получалось, то тщательно отмывали полок горячей водой. У каждого народа свои критерии чистоты, и кто тут более прав... Может быть мыть мылом мостовую, по-немецки - это уж слишком, а может и совсем не вреден тот самый плохо переносимый без привычки кислый запах войлока и курдючного сала, которым буквально пропитаны казахские юрты. Ведь до революции казахи в тех юртах и жили, и кочевали и при этом не вымерли от эпидемий. А вот когда их стали насильно в колхозы загонять, да на землю сажать... Сколько их тогда перемерло, и не считал никто. Говорят, не один миллион.
  Поверку Муканов проводил быстро, на память, почти не заглядывая в список. Опоздавших в строй не было - все знали, что на поверку придет сам командир. В заключении поверки, как обычно, старшина сделал объявления: зачитал наряд на завтра, сержанты назначили уборщиков... Поверка закончилась, строй ждал, что скажет командир, хотя для многих солдат, то уже не было тайной. Ратников находился еще в пути, когда "уши" дивизиона, телефонисты, пустили вихрем распространившийся слух: скоро приедет большое начальство, новый корпусной командир.
  - Товарищи!- официально начал подполковник, подчеркивая значимость сообщения.- Довожу до вашего сведения, что в ближайшее время к нам в подразделение, в целях ознакомления, приезжает новый командир корпуса полковник Агеев, который заступил на место убывшего к новому месту службы прежнего командира корпуса генерала Хоренко!
  То, что Хоренко просто-напросто "ушли" с должности и отправили дослуживать начальником кафедры в академию, дабы освободить перспективное место для молодого, "растущего" не по дням, а по часам Агеева, Ратников, конечно, говорить не стал.
  - Наша с вами задача, показать новому комкору, что мы здесь не зря хлеб едим, свое дело знаем и делаем! Теперь конкретно,- оборвал официальную часть своего обращения подполковник.- Завтра с подъема вместо физзарядки стартовая батарея расчищает плац и все дорожки к нему. Бланько, запоминай, завтра комбату своему передашь,- обратился он к рослому сержанту, стоящему крайнем на правом фланге.- Кроме того, стартовикам же выделить трех человек в распоряжение замполита. Клуб Физюкову поможете расчистить, и еще четверых на свинарник.
  - Товарищ подполковник, трех мало будет,- писклявый голос Физюкова нарушил безмолвие строя.
  - Хватит! Ты бы почаще лопатой махал, сам давно бы справился и людей бы из-за тебя по пустякам не отрывали бы!- вынес окончательный вердикт Ратников.
  - Что он мой, что ли, этот клуб?- обиженно отреагировал Физюков.
  - А чей же!?- Ратников повел рукой, будто обнимал весь строй.- У них у всех свои обязанности имеются. Они пусковые установки, взводные укрытия, капониры, станцию наведения ракет каждый день обслуживают и от снега очищают, в караул через день ходят, и еще завтра тебе помогать должны, бездельнику!
  Строй с молчаливым одобрением внимал командиру. Работающее большинство не любит пристроившихся на теплых местах ловкачей. Подполковник намеренно не оборвал Физюкова по уставному, а "избил" словесно, объяснив, кто есть кто в дивизионе.
  Ратников время от времени практиковал отдание приказаний не через офицеров, а вот так, непосредственно контактируя с солдатами. Вообще-то по субординации надо было вызвать командиров батарей (на ночь глядя) и те довели бы командирские установки до своих подчиненных, но... Ратников осознавал, что это может обернуться бессонной ночью и для солдат и для офицеров. Каждый комбат в свою очередь вызовет начальников отделений и командиров взводов, те опять соберут солдат и до полуночи будут ставить и уточнять задачу. А ночью все должны спать, кроме дежурной службы, чтобы отдохнуть насколько это возможно в прохладной казарме и завтра работать. Ведь и завтра и все последующие, до приезда комкора, дни предстояла обычная нелегкая
  советская штурмовщина.
  
   18
  
   Строй состоял из нескольких больших и меньших двухшереножных групп-подразделений. Самая многочисленная группа - стартовая батарея - больше всех пестрела национальным разнообразием. Раньше, на заре зенитно-ракетных войск в "старты" набирали, как правило, крепких, рослых и не очень грамотных ребят. Тяжелая однообразная служба-работа, отработка нормативов заряжания, то есть перегрузка тяжеленной ракеты с транспортно-заряжающей машины на пусковую, обслуживание самой пусковой, все время на улице - это требовало в первую очередь физической силы и выносливости. В последнее время критерии отбора у стартовиков выдерживались только по отношению к грамотности. Из тех, кто стоял в строю, только сержант Бланько и еще пара столь же здоровых украинцев отличались ростом и статью. Немец Фольц, уралец Зорин, аварец Магомедов, башкир Закиров - эти солдаты были среднего роста, но тоже достаточно крепко сбитые. Остальные сложением не вышли, потому что в стартовую батарею попало много представителей среднеазиатских республик, в основном поджарых, мелкорослых. А куда их еще девать? Бегать за тягачом, забивать кувалдой сошники, расчищать от снега пусковую, дело конечно тяжелое, но ведь и грамотности особой не нужно и к языку требования меньше. А среднеазиаты хуже всех говорили по-русски. Зато на левом фланге, где стояли связисты, над строем возвышалась яйцеобразная голова и необъятные плечи 194-х сантиметрового гиганта Линева. Не увильнуть бы Линеву от службы в "стартах", если бы не оконченные до призыва курсы ДОСААФ по специальности связиста.
   Водители и тягачисты выделялись более грязным обмундированием, неподдающимися никакому мылу темными мазутного цвета руками со сбитыми ногтями и особым "букетом" запахов, смеси бензина, соляры, тормозной жидкости и масла АС-8. Но еще грязнее смотрелись дизелисты, рядовой Фомичев, второй и последний москвич в дивизионе, невысокий хлюпик и длинный нескладный верзила ефрейтор Матвейчук.
   - Переодеться есть во что?- обратился подполковник к ефрейтору, критически оглядывая его замасленное хе-бе.
   - Так точно! У меня наверху нулевое хе-бе лежит,- доложил Матвейчук.
   - А почему твое обмундирование на рабочем месте, а не в каптерке?- возник естественный вопрос у подполковника.
   - Там целее будет,- уклончиво ответил ефрейтор.
   - Я те дам целее, чтобы сдал куда положено!
   Матвейчук, потупив глаза, промолчал. Он не сомневался, что у командира просто не хватит времени проверить выполнение своего приказа, да и забудет такую мелочь, если скоро такие серьезные гости ожидаются. А в каптерке ефрейтор с некоторых пор ничего не держал, все прятал у себя на дизелях. Черная кошка пробежала меж ним и Гасымовым и дизелист имел все основания не доверять каптеру.
  
   Бывшего студента сельхозинтитута Богдана Матвейчука, теперешнего ефрейтора и электромеханика-дизелиста в дивизионе долгое время считали "балластом". Во-первых, он имел "грех" с гражданки - его выгнали с 3-го курса, за пронос спиртного в общежитие института. Во-вторых, он представлял из себя весьма противоречивую особь: одновременно и грамотный и балбес, разболтанный неряха и в то же время высокомерный, сильный и не боящийся столкновений парень. Ко всему он действительно оказался очень неравнодушен к спиртному. В общем, порядочного разгильдяя с претензиями воспитали из своего сына научные сотрудники (отец старший, мать мнс) одного из украинских сельхозНИИ. Ближе к концу службы Богдан несколько остепенился, решил внять письменным наставлениям родителей, чтобы получив положительные характеристики в армии, восстановиться в институте.
   Ратников и в Матвейчуке сумел отыскать качества годные для полезных дел. "Состарившись" Богдан стал одним из лидеров в казарме. Тому способствовало и знание им азов музыкальной грамоты (умел играть на гитаре) и увлечение тяжелым роком. Был ли он на самом деле "тяжелым" меломаном или просто "пускал пыль в глаза", оставалось тайной - никто в дивизионе в музыке особо не разбирался. Удивительно, ведь на вскидку, казалось, что большая часть советской молодежи с ума сходит от рока, всяких там хеви-металл, а на поверку выходило, что в целом страна была не так уж и сильно "рокоризована". Так или иначе, но подметив, что кроме авторитета Матвейчук обладает еще командирско-организаторскими качествами, Ратников "бросил ему соплю на погоны" (присвоил ефрейтора) и частенько назначал старшим на различные работы. Толк был, его слушались и производительность труда руководимых им групп, как правило, превышала показатели тех, что возглавляли сержанты. Этой весной Матвейчука планировали ставить на сержантскую должность, командиром отделения дизелистов. Но он в очередной раз не удержался и на Пасху "причастился" невесть каким образом добытым "тройным" одеколоном. Это не осталось незамеченным и в результате на должность поставили дисциплинированного и исполнительного казаха Омарова, выпускниека сельхозтехникума, одного с Матвейчуком призыва. На предварительной беседе страстно мечтавший получить лычки Омаров (вот и верь молве, что только хохол без лычек не хохол), обещал навести порядок в этом довольно неблагополучном отделении. Услышав многообещающие заверения, Ратников запоздало засомневался: уж очень Омаров жаждал стать хотя бы маленьким, но начальником, хотя сам в дизельных электростанциях разбирался довольно слабо. Выбора, к сожалению, не оставалось, пьяницу Матвейчука все равно "зарубил" бы политотдел, а брать на столь важную для жизнедеятельности дивизиона должность сержанта без хотя бы приблизительно профильного образования тоже было рискованно.
   Опасения оправдались. Омаров и не собирался совершенствоваться в знании работы дизелей и в теории электричества в целом. Он простодушно считал, что сержант должен только указывать, а работать это удел рядовых дизелистов. Но в дивизионном отделении ДЭС у Омарова ничего не вышло. Матвейчук сам желал стать сержантом, хоть в разговорах с сослуживцами, конечно, утверждал, что лычки ему задаром не нужны. Уже через два месяца "омаровского" командования он устроил свежеиспеченному сержанту провокацию. В тот день на "точке" пропало электричество - на подстанции в Новой Бухтарме сработала защита. Дело обычное, где-то на мгновение ветром перехлестнуло провода. Матвейчук знал, что самое большее через полчаса-час дежурный электрик на подстанции опять включит рубильник. А на это время надо было запитать дивизион от своих дизельных электростанций, чтобы не подорвать боеготовность и вообще жизнедеятельность "точки". Радиостанции, холодильники, кухня, кочегарка, другие объекты - все нуждалось в бесперебойной подаче электроэнергии. Матвейчук завел дизеля, но выдавать энергию отказался, заявив, что его дело за работой энергоагрегатов следить, а включать рубильник должен командир отделения. Омаров запитал дивизионную сеть от дизеля, не отключив внешней сети. Он никогда не интересовался как это делается, на что и рассчитывал коварный ефрейтор. Офицеров рядом не оказалось, ведь все знали, что Матвейчук много раз успешно проделывал все эти манипуляции при отключении "сети". Когда с подстанции подали ток, произошло несовпадение фаз внешней сети с дизелями. Не сработай тогда "защита" на дивизионной подстанции, могла бы случиться крупная авария.
  Происшествие расследовали, но "раздувать" не стали (какая ерунда, если кругом "неуставняк", вешаются, топятся, дезертируют...). Матвейчук схлопотал пять суток гауптвахты, но авторитет Омарова оказался сразу и непоправимо подорван. Тем не менее, с должности его не сняли. За незнание обслуживаемой техники снимать с должности не то, что сержанта, офицера и то не было принято. Другое дело если бы Омаров, например, напился или поколотил "молодого", тогда пожалуйста. Такие существовали неписанные законы, традиции непонятно кем заведенные. Командиры, правда, в том видели вину политработников, дескать, для них главное верность делу партии и правительства, а остальное, в том числе и техника, их не колышет. Таким образом, Омаров продолжал носить лычки, получать сержантское денежное довольствие, но фактически хозяином на дизелях оставался неуклюжий ефрейтор.
  
  Кроме дизелистов остатки находящейся в наряде радиотехнической батареи составляли, лишь по штату в ней числящийся Григорянц, рядовой Ламников, бывший челябинский радиолюбитель и радиохулиган. Ламников оборудовал радиомакет в учебном классе и потому был временно освобожден от нарядов. Не попал в этот день в наряд и рядовой Лавриненко, оператор РЛС, выпускник Житомирского политеха.
  Сразу трех выпускников этого ВУЗа, ввиду отсутствия в нем военной кафедры судьба обрекла на солдатскую службу рядовыми именно здесь. Ратников за все свои офицерские годы помнил единицы солдат, которых мог характеризовать словами: положительный во всех отношениях. Ничего удивительного, очень хороших, как и очень плохих - единицы, основную массу человечества составляют люди, в которых сочетаются, как положительные, так и отрицательные качества. К таким единицам абсолютно положительных людей относился Алексей Лавриненко. Умница, добрый, отзывчивый, скромный, в то же время активист в лучшем смысле этого слова, редчайший экземпляр комсомольского вожака со стажем, при этом совершенно не обладавшего качествами рвача и карьериста. Старше всех в казарме по возрасту, Алексей отличался спокойным уравновешенным характером и, несмотря на свое образование, не гнушался делать "черную" работу и естественно пользовался всеобщим уважением. Полгода назад он возглавил комитет комсомола дивизиона, причем наотрез отказался от заигрывания с замполитом, который надеялся, что он, как и большинство предыдущих секретарей, будет информировать его про "настроения" среди личного состава. Лавриненко в Житомире ждала жена и 2-х годовалая дочка, что опять же говорило о нем как о крепко стоящем на ногах семейном мужике.
  В последние годы в дивизионе сложилась невиданная ранее ситуация. Никогда раньше не призывалось такого количества солдат с институтским образованием, или недоучившихся студентов. С другой стороны, все больше солдат представляли южные республики, и те призывники, напротив, отличались, за редким исключением, слабой общей и особенно технической грамотностью, не исключая и тех, кто заканчивал тамошние республиканские институты и техникумы. Ратников старался не допустить возможных на этой почве трений, пресекал слова-оскорбления типа "чурка нерусская" и т.п. Но проблемы, тем не менее, все множились. Положение усугубляла и позиция отдельных офицеров, экстремизм одних и полное равнодушие, или пофигизм других.
  Ратникова, конечно, нельзя было отнести к тем немногим носителям "активной жизненной позиции" для которых "все вокруг наше". Понятие "мое" он никогда ни с чем не путал, но вместе с "его" домом, "его" семьей, был еще и "его" дивизион. Потому он искренне возмущался леностью и равнодушием отдельных офицеров. Так же не понимал, например, какой-нибудь директор завода, почему его рабочим и даже отдельным инженерам плевать на план и соцсоревнование, председатель, что колхозникам до фени урожайность на колхозных полях, ну а руководство страны также не понимало, почему не хочет добросовестно вкалывать народ, чтобы сделать страну еще более могучей.
  
  19
  
  Ратников закончил распределять людей на завтрашние работы и скомандовал:
   - Отбой!
  Часы показывали около одиннадцати. Подполковник зашел в канцелярию, рука привычно легла на батарею. "Горячо, градусов 60-т на выходе, не меньше. Значит, Рябинин уже озадачил кочегаров",- подумал он удовлетворенно. Дежурный, словно ожидая похвалы, стоял тут же в дверях канцелярии.
  - Вот что Миша, ты бойцов подгоняй, особенно "молодых", они же все медленно делают. Чтобы до одиннадцати всех уложил, пусть выспятся, завтра нелегкий день. Да и вся неделя предстоит такая же,- Ратников озабоченно вздохнул.
  Он сам надеялся "урвать" хотя бы шесть часов сна. В последнее время, где-то года полтора-два, он стал замечать за собой, что если спит ночью меньше шести часов, потом весь день ощущает ноющую затылочную боль.
  - Товарищ подполковник, тут с вами еще Фомичев поговорить хочет, но боится подойти,- Рябинин кивнул головой в сторону спального помещения.
  - А ты чего это вдруг за него хлопочешь?- недовольно спросил Ратников.
  - Земляк все-таки,- непроизвольно нахмурившись, пояснил Михаил.
  - Ну, и земляк у тебя...
  
  До армии Фомичев, закончившей ПТУ, работал электриком в одном из московских СМУ. По призыву, как и большинство москвичей, он попал в "учебку", но сержантского звания ему там не присвоили, сообразив, что сержантом он будет никудышным. В дивизионе выяснилось, что и солдат он никакой. Казалось, природа-мать не наградила его ни одним, даже самым пустяковым талантом: он все делал плохо, везде не успевал, служил мишенью для насмешек. Отсюда и его стремление всего избегать: работы, зарядки, занятий по физподготовке, политподготовке и любых других - он нигде не блистал. И все же один талант у него имелся, талант довольно редкий и в его положении просто необходимый. Он не испытывал от своей никчемности никакого внутреннего дискомфорта, никакого чувства стыда и на все недоброжелательные высказывания в свой адрес, тихо про себя "плевал". Вот бы такой "талант" какому-нибудь неуверенному в себе гению - горы свернет.
  
  - Что ему нужно, земляку твоему?- Ратникову не хотелось больше задерживаться, и он не прочь был избежать этого разговора.
  - Письмо ему какое-то из дома пришло, вот он и хочет к вам подойти, и попросил меня посодействовать.
  - А зачем просил-то, сам что ли подойти не может в нормальное время, а не на ночь глядя?- подполковник спрашивал уже с долей раздражения.- Ты-то знаешь, в чем там дело?
  - В общих чертах, да.
  - Ну, так в чем?
  - Пусть сам скажет, это его семейное,- Рябинин явно не собирался становиться чем-то вроде душеприказчика Фомичева.
  Ратников не просто не любил хлюпиков, он их опасался больше чем отъявленных нарушителей дисциплины. Хлюпик - это ходячее ЧП, источник постоянной опасности. Такие чаще других оказываются биты, хуже работают, служат, а если ко всему и нервы не в порядке, имеют обыкновение вскрывать себе вены, вешаться, заниматься членовредительством, убегать из части... Хлюпики в армии, как никто другой, приносят массу хлопот и неприятностей. Причем страдают от них не только командиры, но, в не меньшей степени и сослуживцы, которые берут на себя часть их обязанностей, которых посылают вместо них на самые тяжелые, а в боевой обстановке и опасные задания. Количество "слабаков" в последние годы тоже резко возросло. Если лет десять назад таких в дивизионе набиралось от силы два-три человека, то сейчас Ратников к этой категории относил аж шесть человек и приглядывался еще к двум "кандидатам". Он постоянно, по мере сил держал их в поле зрения и того же требовал от их непосредственных начальников. Пока что успех такого "слежения" был налицо - ратниковские хлюпики в основном избегали побоев и вроде бы не собирались пока прощаться с жизнью или бежать до дому. Этим они выгодно отличались от своих "коллег" с других "точек", регулярно "дававших на гора" подобные ЧП.
  - Ладно, позови его.
  Ратников нехотя снова опустился на свой стул. Фомичев (невысокий, тщедушный, грязный) буквально скользнул в дверь тихим мышонком.
  - Что там у тебя стряслось?- подполковник смотрел неприязненно-вопросительно.
  - Я... товарищ подполковник, письмо от матери получил.
  - Ну, и?- У Ратникова возникло подозрение, что разговор пойдет о здоровье матери Фомичева.
  - Понимаете...- Фомичев замолчал, будто чего-то застеснялся, хотя это чувство ему тоже было вряд ли ведомо.
  - Ну, не тяни резину, и тебе и мне спать уже пора,- подогнал Ратников.
  Покраснев, как от натуги Фомичев, наконец, продолжил:
  - Она пишет, что брат связался с лимитчицей и собирается на ней жениться.
  Зрачки Ратникова удивленно расширились, но он как можно спокойнее спросил:
  - Брату сколько лет?
  - В январе восемнадцать, весной в армию.
  - Не пойму я что-то, при чем здесь я, да и ты за брата решать не станешь, как и с кем ему жить,- пожал плечами подполковник.
  - Тут вот в чем дело...- Фомичев еще более побагровел.- В общем, мать опасается, что она жениться, то есть замуж выйдет, а он в армию. Тут она развод устроит, лимитчица эта, "жировку" сделает, отсудит комнату, а мы в одной останемся. Они, эти лимитчицы, часто так делают, чтобы в Москве быстрее прописаться. Брат мать не слушает, уже заявление подавать собираются, как ему восемнадцать стукнет, ей то уже 19-ть...- Фомичев говорил быстро, проглатывая окончания, явно опасаясь, что командир его не дослушает. - Мне бы в отпуск, я б его образумил. Мне ведь тоже из-за него в одной комнате с матерью жить неохота.
  Неприятный осадок появился у Ратникова от поведанной Фомичевым истории, далекой от его понимания. Потому он решил "проконсультироваться":
  - Ну-ка, позови дежурного.
  Фомичев через минуту вернулся с Рябининым. Даже в своей мешковатой шинели, рослый, стройный лейтенант смотрелся орлом рядом с невзрачным земляком.
  - Слушай Михаил, я в ваших московских делах не очень разбираюсь, объясни мне, чего он хочет. Действительно, это такое горе, если его брат женится на лимитчице?
  - Не знаю,- на лице у лейтенанта появилось брезгливое выражение,- в таких делах только пенсионеры хорошо разбираются.
  - Как же, товарищ лейтенант, вы разве не знаете? Так часто бывает, запудрит деревенская девка парню мозги, въедет в квартиру, пропишется, а потом разведется и комнату отсудит. И свободна и прописка московская в кармане,- Фомичев был искренне удивлен, что офицеры не могут понять таких само-собой разумеющихся, по его понятию, вещей.
  - Ты бы, чем об этом думать, лучше бы спортом занялся, глядишь, не был бы таким...- Рябинин не стал уточнять, только выразительно отмахнул рукой.- Товарищ подполковник, дело это яйца выеденного не стоит, они там сами во всем разберутся.
  Фомичев явно не ожидал подобной реакции "земляка", он очень рассчитывал на его понимание и помощь, но не терял надежды разжалобить командира:
  - Товарищ подполковник, мы только три года назад как отдельную квартиру получили, мать всю жизнь в коммуналке промучилась.
  - Ты матерью не прикрывайся, о себе печешься, так и скажи. А может любовь у брата твоего и не надо им твоей комнаты,- перебил Рябинин.
  - Товарищ подполковник,- уже молящее просил Фомичев,- отпустите пожалуйста!
  Ратников тяжело с отдувом вздохнул и подумал: "Надо же, романтичный оказался этот Рябинин, а вот Фомичеву, хоть он и моложе, этой романтики, пожалуй, с рождения не дано". Он не сочувствовал Фомичеву, ему было жаль его мать. Он представил ее себе, характерный типичный пример матери-одиночки, попавшей смолоду в столицу, которая "слезам не верит". Пожилая, малограмотная выбившаяся из сил, поднимая на ноги двух сыновей, существовавшая на одну небольшую, тяжело дававшуюся зарплату, всю жизнь мечтавшая об отдельной квартире, всего привыкшая бояться. И теперь, напуганная слухами, она вновь боится потерять с таким трудом заработанное, относительно благоустроенное жилье. Но помочь он ей ничем не мог.
  - Видишь ли, Фомичев, пойми меня правильно, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется по веским основаниям, например, смерть или болезнь близких, при наличии соответствующей телеграммы, заверенной военкомом. Так что, извини, не положено.
  - Можно ведь и без телеграммы, мне очень надо,- канючил Фомичев
  - Отпуск предоставляется за успехи в боевой и политической подготовке. А у тебя какие успехи? Служил бы ты нормально, а так, что другие скажут?- продолжал разъяснять свою позицию Ратников.
  - Я так и думал, что откажите,- обреченно проговорил Фомичев.
  - Ну, сам посуди, на каком основании я тебя отпущу, на основании твоей блажи? Я бы тебе тоже посоветовал мужиком быть, спуску всяким Матвейчукам не давать, от работы не бегать. Будешь хорошо служить поедешь в отпуск, у тебя еще целый год службы впереди,- терпеливо убеждал подполковник.
  - Как тут служить, если я один, а нас, москвичей, не любят,- нервно огрызнулся Фомичев.
  - За что ж тебя любить, если ты всякий раз сачконуть норовишь. Посмотри, как другие работают.
  - Просто за меня заступиться некому. Вон грузины, тоже на работе не переламываются, а их никто не трогает, не парафинит,- неожиданно хлюпик обнаружил наблюдательность.
  - Что ты мелешь? У нас в дивизионе грузин один Церегидзе!- резко повысил голос подполковник
  - Да мне без разницы, все они черные одинаковые, но как другие не вкалывают, и все на хороших местах.
  Камень был в командирский огород: отчаявшись вымолить отпуск, хлюпик обнаглел.
  - Что ты тут болтаешь, это Григорянц, что ли не работает? Да он один за целую бригаду пашет. Ладно, шагай отсюда, пока...- неуставная совсем недвусмысленная команда давала понять, об окончании "аудиенции".
  Фомичев, съежившийся под негодующим взглядом командира, качнулся, словно его ударили, неловко повернулся и быстро засеменил к двери.
  - Вот ублюдок мелкий, туда же, критикует!- вырвалось у Ратникова
  - Я ведь за него сначала заступаться пытался, а теперь вижу, не стоит он того. Эту породу я хорошо знаю. Таких доходяг шпана всегда для затравки вперед посылает, драки затевать. А здесь он один и нутро гнилое сразу проявилось,- Михаил презрительно покосился на закрывшуюся за Фомичевым дверь.
  В канцелярии воцарилось молчание, вскоре прерванное Ратниковым:
  - Давно у меня в дивизионе москвичей не было и я, грешным делом, считал, что там у вас молодежь сплошь какие-нибудь рокеры, панки, металлисты и прочая сдвинутая шелупонь. Вон Игорь мой, год там пробыл и чего только не понабрался. А тут сразу два москвича и ни один, ни то, ни другое, ни третье. А может и ты, когда помоложе был, в студенческой среде неформалил?- с усмешкой спросил Ратников.
  - Никогда к ним не тянуло. Хотя знаете, большинство из этих неформалов вполне безобидны,- охотно втянулся в разговор Михаил.
  - Чего ж тогда везде им кости перемывают кому не лень, и в газетах и по телевизору? Да ты садись Миша,- подполковник указал на стул за столом замполита.- Когда я молодой был, помню, тогда вот также стиляг позором клеймили.
  - Да, не знаю, наверное, это как-то непривычно для большинства, что они делают, как одеваются, да и для милиции есть отдушина, работу изображать.
  - Что ты имеешь в виду?- не понял Рябинина подполковник.
  - Ну, сами посудите, разогнать группу тусующихся парней и девчонок куда как безопаснее, чем на шпану, или настоящих бандитов ходить,- с плохо скрываемой злостью пояснил Михаил. - И вообще, значение всех эти неформальных сообществ сильно преувеличено, раздуто газетчиками. Они на броском материале имя себе делают. Конечно, в Москве всякого навалом. Но вы вот часто там бываете?
  - Проездом каждый год.
  - Ну, и видели этих самых неформалов?
  - Да, как-то, знаешь, не пришлось. Я, правда, особо не присматривался.
  - К ним и присматриваться не надо, их сразу видно. Просто их не так уж много, Основная часть молодежи у нас вполне обычная, нормальная, не сдвинутая. Работают, учатся, с такими же нормальными девушками ходят, женятся, семьи заводят. К тому же большинство такие же как я, дети простых работяг и не имеют ни свободного времени, ни лишних денег, чтобы болтаться по ночам на мотоциклах, обряжаться во всякие побрякушки, прически себе сооружать в виде гребня, знаете, "ирокез" называется, или рожи размалевывать...
  Рябинин говорил уверенно, даже увлеченно, приводя в виде положительного примера, конечно, прежде всего, самого себя, и своих друзей, знакомых, не сомневаясь, что таких как он и подобных ему даже в Москве абсолютное большинство
  - А вы знаете,- продолжал Михаил,- что есть не только неформалы, о которых вы здесь упоминали, но и те, о которых ни одна газета не пишет. Это так называемые антинеформалы, они борются и с панками, и с рокерами, и с металлистами, и с кришнаитами.
  - Нет, первый раз слышу,- с интересом внимал Рябинину подполковник.- А почему же тогда о них молчат?
  - Да потому что они у власти в фаворе. Это всякие там "ленинцы", "отечество", и мордовороты накачанные, что из Подмосковья наезжают. Вот они с неформалами борются, - по выражению лица Михаила чувствовалось, что и к этим "борцам" он относится безо всякого пиетета.
  - Как борются?- спросил было Ратников.- Хотя, конечно, насчет подмосковных я в курсе. Мне сын говорил. Он сам в их компанию едва не угодил. Но ведь это обыкновенное хулиганье, они ездят в Москву просто подраться.
  - Во-во, и "ленинцы", и "отечество" то же самое. Они борются не лозунгами и личным примером, а кулаками и дубинами. Про них не пишут, потому что в ЦК комсомола не велят. А про нормальных ребят и девчонок газетчикам писать не интересно, обыденная тема, скука. Куда престижнее про выпендрюжников писать, опять же только про тех, про кого разрешают.
  - Ну и ну, чудеса да и только. Ладно, черт с ними,- Ратников махнул рукой, давая понять, что все это интересно, но так далеко отсюда,- давай-ка лучше о наших делах поговорим. Как ты думаешь, ведь кое что этот доходяга Фомичев верно подметил. Очень уж не пыльно у нас многие кавказцы здесь устроились, а?
  - Просто они дружные, и за себя постоять могут, но конечно и хитрят, пристраиваются. А дружность их основана на том, что в их характере много сходных черт, таких которые у других не наблюдаются. В основе у них какая-то особая гордость, они хоть в открытую не говорят, но почти каждый из них не кавказцев ниже себя считает.
  - Ты что этим хочешь сказать?- вновь насторожился Ратников.
  - Ну, например, заставить кого либо из них чистить сортир почти невозможно, даже молодые считают этим заниматься ниже своего достоинства. Гордые они уж очень.
  - Гордые говоришь. А сортиры за них, значит, другие, не гордые чистить должны?- задумчиво спросил Ратников.
  - Так обычно и получается, сержанты чаще на вонючие работы посылают других,- подтвердил Рябинин.
  "Вот ведь как, он считанные месяцы в дивизионе, а заметил, а я как слепой, не видел ведь. Правду говорят со стороны, свежим взглядом виднее",- напряженно и озабоченно размышлял Ратников.
  - И вообще сержанты даже "молодых" кавказцев стараются особо не напрягать, побаиваются. Их старослужащие всегда за своих "молодых" вступятся, не как другие.- Увидев, что лицо командира стало более чем пасмурным, Рябинин поспешил добавить.- Это, конечно, мое личное наблюдение, я ведь впервые с таким многонациональным коллективом сталкиваюсь, могу что-то и не так понять. К тому же и в кавказской среде есть исключения. Тот же Григорянц, он вообще только по фамилии армянин, а так во всем остальном совершенно русский, или Церегидзе, то же нормальный парень, без их болезненной гордости. А вот Гасымов, каптер, мне кажется, очень дурно влияет на своих земляков,- Рябинин покраснел, не без основания опасаясь, что сейчас командир напомнит ему о том инциденте с каптером, произошедшем в ленкомнате, где Михаил повел себя не лучшим образом.
  Но Ратников думал совсем о другом:
  - А разве в своем институте ты с ними не сталкивался?
  - Да было... учились у нас по разнарядкам с союзных республик, но их как-то немного было. В гуманитарных ВУЗах Москвы таких гораздо больше. Но с теми, кто у нас вроде все нормально было. Я вообще думал, что в Союзе везде так дружба и взаимопонимание. А теперь вот посмотрел на нашу казарму и сам себе вопрос задаю: а если бы у нас в институте их было не единицы, а много, были бы у нас и тогда такие же хорошие взаимоотношения?- признался Михаил.
  - Что ты,- вдруг подхватил Ратников,- я вот сорок лет живу, из них двадцать три служу, а с этой проблемой только вот сейчас по-настоящему столкнулся. Раньше-то как было, в режимные части только русских да украинцев с белорусами призывали, ну еще мордву, там чувашей, удмуртов, татар. С ними со всеми никогда в этом плане никаких хлопот, все по-русски говорят, все работают одинаково, едят одно и то же, да и мыслят примерно одинаково. Южных-то, как у вас в институте, совсем мало было. А сейчас вон их сколько, и подход к ним совсем другой нужен. Вроде почти 70 лет Советская Власть стоит, а уж очень они отличаются и кавказцы и азиаты, будто в разных государствах жили и в школе по другим программам обучались. В Москве-то, поди, о таких проблемах, наверное, и не слышали.
  - Да как вам сказать, там тоже с южными напряженка случается, особенно на рынках...
  Разговор прервал взгляд брошенный подполковником на часы, они показывали половину двенадцатого:
  - Ох черт, сколько времени-то набежало. Ладно, на сегодня хватит. Давай Миша, уталкивай тех, кто еще не лег, а я, пожалуй, пойду. Чертов Фомичев, добрые полчаса сна отнял со своей жировкой...
  
   20
  
  Когда Ратников покидал казарму, вьюжный вечер уже трансформировался в спокойную погожую ночь. Ветер стих, будто его и не было. Над черным стержнем трубы кочегарки дым поднимался сначала строго вверх, и лишь затем, значительно выше начинал стелиться к югу. Почти все небо в звездах, и только уходящие на горизонте за окрестные горы тучи напоминали о недавней непогоде. "Хорошо, намести много не успело, если завтра с подъема начнем к обеду очистимся. Только бы снова пурга не навалилась",- подумал подполковник собираясь за забором, отделявшим ДОСы от казармы, свернуть к своему дому. Но задержался, обратив внимание на освещенные окна квартиры, где жили холостяки. "Чего это они там не спят, а может опять втихаря смылись?"- невольно Ратников припомнил, как однажды, вот так же, оставив не выключенным свет, офицеры-холостяки, старший лейтенант Гусятников, и тогда еще лейтенант Малышев, без разрешения ушли в поселок, где организовывалось какое-то вечерне-ночное празднество в заводском доме культуры. Тот самовольный уход обнаружился из-за их забывчивости: на свет заглянул замполит, поднявшийся среди ночи для проверки караульной службы...
  Вообще-то вопросы быта и свободного времени холостых офицеров и должен "курировать" замполит, но Пырков на этом участке своей работы особой активности не проявлял. Потому Ратников время от времени был вынужден посещать холостяцкую квартиру и делать ее обитателям соответствующие внушения. Основаниями для этого обычно становились, слишком громкая музыка, царящий в квартире беспорядок и прочие особенности жизни не связанных семейными узами молодых людей. В последний раз Ратников посещал обитель холостяков пару недель назад при несколько загадочных обстоятельствах. В тот вечер тоже было ясно и тихо, и тоже в казарме дежурил Рябинин. Вот только снега выпало значительно меньше. Тогда внимание идущего из казармы домой подполковника привлекли не освещенные окна, потому как было еще не столь поздно, и свет горел во всех квартирах. Его привлек, хорошо слышимый в сухом, слегка морозном воздухе скрип с силой отворяемой двери холостяцкой квартиры. Из нее не то вылетел, не то выбежал, но явно не совсем по своей воле невысокий человек в зимней зеленой офицерской куртке, спешно нахлобучивая на голову шапку. Ратников узнал недавно назначенного на должность молодого командира радиотехнической батареи старшего лейтенанта Харченко. Так же полубегом, не замечая слившегося своей шинелью с серым забором Ратникова, Харченко добежал до своей квартиры и скрылся за дверью. "Что там стряслось, неужто на троих сообразили и повздорили?"- подумал подполковник, хоть это было и маловероятно - в отличие от большинства холостяков с других "точек" Малышев и Гусятников спиртным не увлекались. "Уж лучше бы пили",- иногда в сердцах думал о них Ратников. Он имел многолетний опыт сосуществования и борьбы с офицерами-пьяницами, а эти двое оказались какого-то нового, неведомого ему склада. Ратников не терпел никакой таинственности во вверенном ему подразделении и в тот день он решительно зашагал в сторону холостяцкой квартиры.
  Вокруг крыльца снег, в отличие от квартир семейных офицеров, не был убран, и к двери вела протоптанная в снегу тропка. И это бы еще полбеды, снег этот был испещрен желтыми пятнами - холостяки в темное время ленились бегать до уличного туалета и по малой нужде оправлялись прямо с крыльца. "Надо заставить обязательно убрать это безобразие",- как обычно в таких случаях родилась у подполковника "дежурная" мысль, когда он открывал дверь. На веранде, заваленной всяким хламом, он постучал во внутреннюю дверь.
  - Ну, что еще не ясно!?
  Сопровождаемая этим возгласом дверь распахнулась, едва не ударив, успевшего сделать шаг назад подполковника. В дверном проеме - возбужденное курносое лицо, сверкающие неприязнью глаза - стоял нервно подавшийся вперед парень в темно-синем спортивном костюме. Закатанные рукава открывали широкие запястья, увенчанные столь же внушительными кистями рук. Увидев командира, Малышев смутился, его метавшие искры глаза сразу "потухли", лишь в глубине зрачков продолжали тлеть какие-то мелкие угольки, как остатки залитого водой костра.
  - Это вы, товарищ подполковник?!... Извините.
  - Что тут у вас за шум, на ночь глядя? Комбат, что ли от вас выскочил как наскипидаренный? В дом-то пригласишь?
  - Да, конечно, пожалуйста,- Малышев посторонился, освобождая путь в квартиру.
  Подполковник проследовал через затоптанную грязными следами от сапог и валенок кухню, где на столе бесформенной грудой теснилась немытая посуда. Сток от умывальника как всегда у холостяков зимой замерз, и под раковиной стояло почти полное помойное ведро. В комнате было довольно тепло, но самодельный обогреватель-"козел" слишком "сушил" воздух. На неряшливо заправленной койке полулежал, упираясь спиной в кроватную спинку, второй холостяк старший лейтенант Гусятников тоже в спортивном костюме и не первой свежести носках. Он даже не двинулся с места, хотя, вне всякого сомнения, различал командира через полуприкрытые веки. В хорошо знакомом Ратникову холостяцком бардаке показалось что-то не как обычно. Ратников присмотрелся. Явно стояла не на месте кровать Малышева и на полу разбросано множество обиходных вещей, место которых на столе или в тумбочках. Только образцово заправленная темно-синим солдатским одеялом койка дежурившего Рябинина выглядела островком порядка в окружающем хаосе. На столе стоял телевизор, развернутый экраном к окну, со снятой задней крышкой, ощетинившись всеми своими радиотехническими внутренностями. Ему бедолаге не давал покоя заядлый радиолюбитель Гусятников, все пытавшийся путем расчета и подбора радиодеталей поднять коэффициент усиления видиотракта, этого измученного временем и многочисленными "эксплуататорами" аппарата. Рядом с распотрошенным телевизором паяльник, канифоль, олово, кучка резисторов, конденсаторов, индуктивностей... тут же газеты, журналы и довольно толстая книга. Ратников не удержался от любопытства взял книгу. "Достоевский, полное собрание сочинений",- прочитал подполковник, не замечая, что оставшийся за его спиной Малышев напрягся и как бы подался вперед в сдерживаемом желании забрать книгу. Ратников открыл первую страницу: "Бесы, роман в трех частях". Этого романа Достоевского он не знал и видел впервые, хоть дома Анна и собрала уже значительную библиотеку. Более того, он никогда ничего о нем не слышал, несмотря на то, что Достоевского стал почитать после того, как года три назад заставил себя перечитать "Преступление и наказание". Тогда он с удивлением обнаружил, что этот казавшийся в школьные годы скучный и нудный роман сейчас таковым ему уже не кажется, читался легко и с интересом. Он даже мысленно согласился с тем, что было написано в аннотации: роман "Преступление и наказание" - одно из величайших творений человеческого гения. Сейчас же Ратников изумился, что холостяки тоже читают Достоевского, но, не показав виду, положил книгу на место и продолжил осмотр комнаты.
  Обернувшись к входной двери, он убедился, что "Купальщица" Ренуара, цветная репродукция из журнала "Огонек", прикреплена на своем обычном месте, над дверью. По этой причине случайные гости замечали ее только когда оборачивались, собираясь уходить. За "Купальщицу" холостяки долго "воевали" с политработниками, до тех пор, пока на место прежнего начальника политотдела полка, действовавшего по старым комиссарским законам: "не дозволять никакой порнографии", не пришел новый, относительно молодой выпускник ВПА им Ленина. Он неожиданно "Купальщицу" как раз одобрил, дескать, какая же это порнография, это произведение искусства. Не знал этот "новатор", что если, к примеру, открыть дверцу платяного шкафа, то на обратной стороне можно обнаружить множество фотографий вырезанных, как из зарубежных журналов, так и отечественного кустарного производства, которые к разряду высокого искусства вряд ли можно отнести. Ратников никогда не лазил по шкафам в чужих квартирах, но замполит как-то довел до него, что у холостяков там наклеена настоящая порнография. Пырков хоть и закончил высшее военно-политическое училище, тем не менее, не имел четкого представления об истинном значении этого слова. Когда Ратников, отреагировав на "тревожный сигнал", посетил холостяков, и, просто без крика, попросил показать ему "секретную" дверцу, то ничего, как ему показалось порнографического там не обнаружил. На тех снимках женщины были без мужчин, правда почти без одежды, но никакой грязи и безобразных поз. Как потом Ратников рассказал об этом жене: "Никто в раскоряку, на манер легально демонстрируемых по телевизору танцев на льду в исполнении фигуристов Бестмьяновой и Букина, там не стоял."
  Тем не менее, претензии к моральному облику холостяков высказал и женсовет "точки". Многие "офицерши" были недовольны тем, что их мужья по вечерам после службы частенько идут не домой, а задерживаются у холостяков, чтобы "раздавить" там припасенный заранее "пузырь". Холостяки сами почти не пили, но, что называется, помещение предоставляли "страждущим". Женщин возмущал даже не столько сам факт пьянки, а то, что их благоверные одновременно глазеют на те самые фотографии и репродукции. Председатель женсовета, жена командира стартовой батареи капитана Сивкова не раз пыталась посетить "логово разврата", но ей холостяки вежливо, но твердо давали "от ворот поворот". В конце-концов она обратилась к Анне и призвала ее во главе делегации женщин провести соответствующую ревизию. Анна сначала отнекивалась, но и в ней, в конце-концов возобладала естественная женская слабость - любопытство. Жене командира холостяки отказать не посмели, только попросили полчаса на наведение мало-мальского порядка. За это время они поснимали наиболее "откровенные" снимки. Так что потом, когда Ратников поинтересовался у Анны результатами их "рейда", жена лишь пожала плечами - она ожидала куда большего. На вопрос мужа:
  - Как и эта голая девка, что у них над дверью висит, тебя не смутила?
  Анна загадочно улыбнулась и ответила:
  - Кого как, некоторых даже очень. Колодина как змея шипела, что все это сорвать надо. Она видимо думала, что это я срывать должна, или тебя заставить. Дура орастая. А тебе не кажется, что эта самая купальщица очень даже красивая?
  - Но все-таки... она же голая,- не совсем уверенно возразил Ратников.
  - Нет, ты ответь, как ты ее находишь, ведь не один раз видел, наверное?- не то с усмешкой, не то с упреком спрашивала Анна
  - Ну, не знаю,- смутился Ратников, боясь не угадать нужного ответа и разозлить жену.
  - Как выдрессировала я тебя, товарищ подполковник,- засмеялась Анна.- Не бойся, не буду я тебя ревновать к картине. Она тебе никого не напоминает?
  И тут только до Ратникова дошло:
  - Ба, вот я дурак-то, думаю, что ты меня пытаешь, а ты вот о чем... Действительно на тебя очень похожа... лет десять назад. Твою голову к той девке приставить, и почти одна к одной.
  - Десять лет, говоришь? А сейчас, что совсем, значит, старая развалина стала?- уже нарочито строго, но со смешливыми глазами спрашивала Анна.
  - Ну что ты, нет... только уже другая стала, больше на тех, что Рубенс рисовал похожа,- нашел как "извернуться" Ратников.
  "Ревизия" женсовета не дала результатов. Анна не поддержала криков "порвать похабщину", да и председательница Сивкова, после осмотра оказалась настроена не столь решительно, видимо от того, что особого безобразия и сама не увидела, а скорее всего от привычки делать то, что хочет командирша. А Анна "добро" на бабью травлю холостяков не дала. Вообще приходящие в дивизион молодые офицеры становились за редким исключением все более "раскованные". Разве мог Ратников в свои лейтенантские годы позволить себе такое, или его ровесники кто холостяковал на "точках". Тогда многие молодые лейтенанты выпускали "пар" через ставшие со временем легендарными пьяные кутежи, что считалось почти нормальным явлением и не особо возбранялось начальством, если не влекло за собой негативных последствий. А что еще оставалось? "Порнография", даже в виде репродукций с произведений искусства преследовалось строже, не говоря уж о каком либо инакомыслии, даже самом безобидном.
  
  - Что тут у вас творится, почему такой бедлам?- спокойно задал вопрос Ратников.
  - Да так... поговорили,- неопределенно ответил Малышев.
  Гусятников, не меняя позы, безмолвно то ли спал, то ли обозревал потолок.
  - Вы бы хоть раз в неделю убирались, что ли?- Ратников осуждающе покачал головой.
  Холостяки были молоды, но не так, что бы очень. Владимиру Гусятникову шел 26-й год, Николаю Малышеву на два года меньше. Впрочем, в этой квартире не было деления по старшинству. Даже "студент" Рябинин довольно легко вошел в доверие к холостякам-старожилам.
  - Зачем к вам комбат приходил?- продолжал допытываться Ратников.
  - Хотел, чтобы мы с ним вместе завтра в казарму на подъем пошли,- по-прежнему отвечал один Малышев.
  - Зачем, сам что ли не справиться?- не понял Ратников.
  Ответа не последовало, повисло неловкое молчание. Ратников мысленно "махнул рукой" - все равно от них ничего не добьешься - повернулся, собираясь уходить.
  - Товарищ подполковник! Разрешите обратиться!- строго по уставу, но, тем не менее, лежа на кровати, открыв полностью глаза, громко и внятно произнес Гусятников.
  - Валяй,- как бы подчеркнул несерьезность обращения к старшему начальнику из такого положения Ратников.
  Но старший лейтенант не обратил внимания на иронию.
  - По каким критериям определяется выдвижение офицеров на вышестоящие должности?- с места в карьер начал Владимир и резко вскинувшись, сел на кровати...
  
   21
  
  Владимир Гусятников происходил из рядовой рабочей семьи города Дзержинска Горьковской области. В школе успевал в основном между "три" и "четыре", хотя учителя физики и математики упорно пытались внушить его матери, швеи из ателье, что он очень способный и потому его нужно заставить регулярно заниматься. Но, ни мать, ни отец, рабочий одного из многочисленных предприятий города химиков, не вняли этим советам. Впрочем, строго судить их за это вряд ли можно. Оба уставали, особенно отец на своем вредном для здоровья производстве, жили тесно, к тому же в семье имелся еще один ребенок, младший брат Володи, страдающий врожденным пороком сердца. В общем, аттестат Володя получил неважный, что и позволило военкоматовским работникам уговорить его поступить в военное училище. А учиться он очень хотел, сам чувствовал, что в школе "работал" на заниженной мощности. Он, конечно, мечтал не о военном училище, а о престижном институте, но отлично понимал, что имея троечный аттестат, в хороший гражданский ВУЗ можно поступить только имея блат, или возможность нанять хороших репетиторов. Ни того, ни другого у парня из глубинки не было, и он стал курсантом Горьковского Высшего зенитно-ракетного училища. Именно в училище у него, наконец, "прорезались" его способности к точным наукам. На 3-м курсе Владимир пришел к выводу, что ошибся в выборе профессии: ему стало тесно в рамках училищной программы, он тяготел к более фундаментальным знаниям. За полтора года остававшиеся до получения офицерских погон, Гусятников сделал несколько попыток уйти из училища: писал рапорта по команде, заваливал экзамены, грубил командирам, и, что вообще невиданно для военных учебных заведений - пропускал лекции и самоподготовки.
  Не помогло. На рубеже 70-х и 80-х годов, когда учился Владимир, престиж офицерской профессии упал настолько, что в военные училища шло совсем немного по-настоящему "башковитых" молодых людей. Гусятников был один из тех случайно туда попавших немногих и его не отпустили. Не всем же глотки в командирском порыве драть, или в парадной шеренге ноги красиво задирать, кому-то и технику обслуживать надо, понимать как она работает, уметь ремонтировать. Единственным "достижением" Владимира стали несколько четверок и пара троек в дипломе. И, естественно, вместо "красной корки", в его руках оказалась обычная, синяя, не дающая права выбора военного округа для дальнейшего прохождения службы. На распределении ему все припомнили, за все отыгрались, заслали вот сюда, в дыру, на "точку".
  В дивизионе, наученный горьким опытом, Гусятников уже не делал попыток уйти из армии. Напротив, он с первых дней по уши залез в технику и быстро преуспел, через два года его повысили в должности, он стал начальником отделения, и до майорской должности комбата, которая фактически гарантировала ему поступление в инженерную академию, казалось, оставался всего один шаг. Этим летом возможность сделать этот шаг, вроде бы замаячила. Прежний комбат, майор Кравчук, однокашник Ратникова по училищу, по состоянию здоровья детей перевелся на новое место службы. Гусятников не без основания рассчитывал занять освободившееся место, ведь именно он являлся заместителем Кравчука и кроме того одним из лучших в полку инженеров-технарей. Но "на верху" решили иначе. С Ратниковым для вида посоветовались, спросили, кого он видит новым комбатом. Подполковник ответил предельно откровенно, он охарактеризовал Гусятникова как отличного инженера, но не умеющего ладить с личным составом, уж очень замкнут, раздражителен, с подчиненными высокомерен. Солдаты платят ему той же монетой, хоть и считают меж собой "богом техники". Ратников посоветовал использовать Гусятникова где-нибудь на чисто инженерной должности, например, в службе ракетно-артиллерийского вооружения полка или корпуса. Впрочем, то что те должности заняты так прочно, что туда старшему лейтенанту с "точки" без посторонней помощи не попасть, он тоже понимал. Тем не менее, ставить Владимира командиром батареи Ратников не рекомендовал. Он конкретно никого не предлагал, но дал понять, что в его дивизионе на эту должность ставить некого. Он надеялся, что комбат придет со стороны, тем более на других "точках" полка имелись капитаны, которым уже давно пришла пора выдвигаться. Однако случилось то, чего никто не то что не ожидал, но не мог предсказать даже при наличии очень сильной фантазии. Комбатом ни с того, ни с сего назначили Петра Харченко, старшего лейтенанта, начальника расчета, бывшего подчиненного Гусятникова, правда, по возрасту годом его старше.
  На своей прежней должности Харченко ничем выдающимся не отметился, и технику он знал средне, и с личным составом хоть и не конфликтовал, но и особой требовательности не выказывал. В общем, на должность комбата он вроде бы претендовать никак не мог, тем более что занимал всего лишь старлейскую должность, то есть даже не был начальником отделения. У Петра имелся еще один изъян, так сказать, не служебного плана. Он до недавнего времени испытывал что-то вроде комплекса неполноценности: ему никак не удавалось познакомиться с нормальной девушкой. Для стремившегося к обзаведению семьей Петра то была настоящая трагедия. Ему почему-то постоянно попадались "шмары". Одна из таких особ, проживающих в городке Серебрянске, где располагался штаб полка, со школьных лет поднаторевшая в "постельном" искусстве, в прошлом году сумела "очаровать" и женить на себе Петра. Он на радостях в первый же отпуск повез ее к родителям на Украину. Происходил Харченко из военной семьи, отец был отставным подполковником. Что уж там приключилось во время тех "смотрин" Петр не рассказывал, но по возвращению молодые сразу же развелись. Родители, не доверяя больше "вкусу" сына, решили ему помочь, и уже в этом году из последнего отпуска Харченко привез новую жену. Интерес вызвала ее национальность. Все ждали, что Харченко привезет, скорее всего, украинку или русскую. Но новая жена Петра родом была с Прибалтики и оказалась наполовину латышкой наполовину финкой. То была девушка лет двадцати пяти, рослая, костистая с некрасивым удлиненным лицом, но в то же время с пышными белокурыми волосами. По внешности не составляло труда догадаться, что жизнь ее не баловала: бледная кожа лица, крупные в ссадинах руки свидетельствовали о том, что она немало лет занималась ручным трудом в плохо вентилируемом помещении. Вскоре стали выясняться обстоятельства, пролившие слабый свет на некоторые перипетии "давно минувших дней", оказавшие самое непосредственное влияние на события последней осени. А они были таковы: не прошло и полугода после второй свадьбы, как Петра Харченко, среднего офицера, не хватавшего "звезд", ставят командиром радиотехнической батареи, то есть со старлейской должности сразу на майорскую, минуя должность начальника отделения. При этом и командира дивизиона и всю "точку", что называется, поставили перед свершившимся фактом.
  
  ...Услышав вопрос Гусятникова, подполковник тяжко вздохнул, и, предчувствуя, что как бы он не ответил, предстоит не очень приятный и по всему непростой разговор, присел на стул рядом с койкой Рябинина.
  - Не нужно тебе Володя комбатом становиться, пойми ты, не твое это,- с миной сострадания на лице проговорил Ратников
  - Ладно, я знаю, чем я вам не нравлюсь. Согласен, с бойцами у меня не клеится, но разве это главное для командира радиотехнической батареи? У нас же не пехота, не ать два, и не с автоматов в белый свет палить надо,- вдруг энергично принялся излагать свою точку зрения Гусятников.- А бойцы... что бойцы, как-нибудь бы притерлись.
  - Пока вы друг к другу притирались, сколько дров ты бы успел наломать? Оружие-то у нас, действительно ты здесь прав, коллективное, и один ты ничего не сделаешь. А с людьми надо бережно, особенно сейчас, когда вон сколько призывают со всякими пороками, или по-русски не разговаривающих. А ты чуть что: дебил, бандерлог, плод пьяной любви. Так нельзя Володя,- терпеливо внушал Ратников.
  - А вы думаете, ваш Харченко лучше меня будет батареей командовать,- в словах Гусятникова сквозила неприкрытая обида. По всему было видно, рассуждения командира до него не доходили, он не сомневался, что его незаслуженно обошли, и теперь мечта об академии откладывалась на неопределенный срок.
  - Перестань, никакой он не мой. Что касается его назначения, я здесь совершенно не при чем,- чуть не оправдывался подполковник.
  - Как это не при чем? Вы же командир дивизиона, вы ему характеристику на выдвижение писали,- напористо наседал Гусятников.
  - Ничего я не писал, все без меня решили,- уже с некоторым раздражением отвечал Ратников.
  - Как же это... без вас?- теперь удивился и наблюдавший за разговором как бы со стороны Малышев.
  Для молодых офицеров никогда не вращавшихся в больших штабах, их командир дивизиона казался в воинской иерархии фигурой очень крупной. А раз так, то ни один вопрос, касающийся дивизиона, тем более кадровый, не мог решиться без его ведома и согласия. Они не могли поверить, что решение такого вопроса как назначение командира батареи могли принять в обход Ратникова.
  - Вот это да,- с невеселой усмешкой произнес Гусятников. Вот это блат у Харча появился, а я то думал... - Володя не договорил, но можно было догадаться: "что вы здесь и в самом деле, Бог и Царь". В слух же сказал.- Оказывается, когда надо им своего продвинуть, они даже вас не спросили. Стоит ли тогда так на службе надрываться, раз вас ни в грош не ставят?
  На этот раз Ратников уже не сдержался:
  - Знаешь что, молодой человек, попридержи язык! Я бы, конечно, мог сейчас тебя осадить за наглость и в наряд, дежурным через день запустить на недельку. Но боюсь, ты все равно не поймешь, что служу я не командиру полка и не министру обороны, не генсеку. Надеюсь, это понятно, ради чего я надрываюсь?
  Ратников намеренно не произносил слова Родина, понимая, что это будет звучать слишком уж пафосно и высокопарно, специально, так сказать не договорил, надеясь, что это произведет на слушателей больший эффект. Гусятников, однако, не стушевался:
  - Меня, конечно, осадить можно, я же не блатной, а вот Харча попробуйте осадить. Знаете, зачем он к нам сейчас приходил?!
  - Володька заткнись!- попытался остановить друга Малышев, но тот уже шел в "разнос".
  - Он изложил тут нам целую революционную программу, как вас и остальных "стариков" с должностей сковырнуть и самим на ваши места встать, пока не состарились. Чтобы успеть и власти вкусить и академии позаканчивать, чтобы, как "оно" выразилось, разбег подлиннее был для прыжка на генеральские должности.
  Владимир остановился, то ли дух перевести, то ли осознав, что в запале сболтнул лишнее.
  - Ну, и как же этот переворот осуществится,- с улыбкой, не подав и вида, что внутренне весь напрягся, поинтересовался Ратников. Казалось, услышанное не произвело на него никакого впечатления.
  Владимир, насупившись, молчал, лицо его покрылось нездоровым румянцем.
  - Ну, Володя, сказал "а", говори и "б",- подтолкнул подполковник.
  - А... ерунда все... не стоит,- робко попытался "повернуть оглобли" Гусятников.
  - Нет уж, говори все, раз начал,- теперь уже жестко потребовал Ратников.- Я ведь все равно узнаю, что вы тут замыслили.
  - Да не мы. Это он с нами, как бы сделку хотел заключить, ну а мы его вышибли,- наконец, начал "давать показания" Владимир.
  - Чуть в морду не заработал,- поддержал его Малышев.
  Холостяки смотрелись явно смущенными. Чувство неприязни к Харченко боролось с нежеланием прослыть "стукачами".
  - Что за сделка, давайте-ка поподробнее,- продолжал методично "наседать" Ратников.
  Гусятников, видя, что назад пути нет, начал, что называется "колоться" окончательно:
  - В общем, ему позарез отличиться надо. Он хочет к итоговой проверке батарею отличной сделать. В одиночку без единомышленников, он сам чувствует, не потянет. Вот и просил нас помочь ему это дело провернуть.
  - Ну, и что же тут плохого?- Ратников удивленно поднял брови.
  - А то,- Гусятников заговорил зло,- где вы видели, чтобы в наших условиях так вот просто из говна конфетку делали? У нас ведь учебной базы нет, бойцы караулом, боевым дежурством и борьбой со снегом измотаны. Ко всему некомплект личного состава, и процент чурок от призыва к призыву все возрастает. Какая тут отличная батарея? Так вот, он ничего макаренковского не предлагает, а хочет поднять уровень подготовки за счет регулярных дополнительных занятий, проводимых в личное наше и солдат время. Дескать, полгода повкалываем, а затем плоды пожнем.
  - Что-то не очень понятно, а поконкретнее можно?- Ратников с интересом "переваривал" услышанное.
  - Можно. Я со студентом по его плану должен на технике день и ночь пропадать, но чтобы ни одного сбоя, ни одного случая небоеготовности, за эти полгода не допустить. Кроме того, в личное время мы должны проводить дополнительные занятия по технической подготовке и основам радиотехники. Колька,- Гусятников кивнул на Малышева,- с самим Харчем вместе, посменно через день в казарму на подъем приходить должен, физзарядку и прочие элементы распорядка дня контролировать. Он же должен в выходные дни дополнительные занятия по физподготовке проводить, кроссы, марш-броски и прочее. Таким образом, Харч за пять месяцев, что до итоговой проверки остаются, хочет с нашей помощью натаскать батарею по всем главным дисциплинам на отличные оценки. Чтобы полковые экзаменаторы диву дались, как он замечательно командует. А если этот план сработает, то его через год обещают командиром дивизиона поставить, причем не какого-нибудь абстрактного, а конкретно нашего. А? Что вы на это скажете? Неплохо в 27 лет!?- в возгласе Гусятникова проявилось то, что больше всего и возмутило друзей-холостяков - они, прежде всего, не могли примириться с тем, что хозяином "точки" станет, считавшийся раньше не "семи пядей во лбу", Петя Харченко, на поверку оказавшийся амбициозным рвачем.
  
   22
  
  Одним из важнейших свойств людей является привычка. Не та привычка, что "замена счастия", а свойство привыкать к чему или кому либо. Целые страны, народы привыкали к какому-нибудь культу, например Сталина, Мао, Тито, Франко... КПСС. Но разве такая привычка возможна только в глобальных масштабах? Точно так же всегда существовали более локальные культы на уровне каких-нибудь губернаторов, бар-помещиков, владельцев фабрик и заводов, в советские времена, секретарей обкомов и райкомов, председателей колхозов... На дивизионе уже десять лет царил культ Ратникова, вернее Ратниковых, и офицеры со своими семьями волей-неволей с ним мирились. Культ был, но далеко не такой уж зверский, как о нем распускали слухи. На подобных точках случались и похлеще, когда, например, всех терроризировал командир пьяница и дебошир, или всех "доставала" командирша-дурища. Нередко имел место культ командиров-воров, сколачивающих себе за годы командования немалые деньги. Случались и командиры-ходоки, любители приударить за женами своих подчиненных, используя свое служебное положение.
  В данном, конкретном случае имел место семейный культ, к тому же далеко не самой плохой семьи. Жить под таким "гнетом" было не так уж тяжко, и в конце концов все население "точки" приспосабливалось и к Ратникову, и к Анне. Так же приспособились и холостяки. На них даже распространялась особая "милость" командирши - она никогда не отказывала продавать им товары в кредит, если они оказывались "на мели", в отличие от, в чем либо перед ней провинившихся, офицерш. Правда иногда и холостякам перепадало от тяжелой "командорской длани", и они могли полностью прочувствовать кто на "точке" хозяин... и хозяйка. Так командир если попасть ему под горячую руку в недобрый час, мог со зла законопатить молодого офицера во внеочередное дежурство по дивизиону, или не отпустить с "точки" в выходной день. Со стороны командирши тоже время от времени холостяки чувствовали отношение типа барыни к своим слугам.
  Малышева, особенно на первом году его службы, очень нервировали поручения, что давала ему командирша, когда он назначался старшим школьной машины. Обычно эти поручения давались в следующей последовательности: Ратникова останавливалась за несколько метров от машины, и жестами "подзывала к себе" старшего. У Николая это вызывало немой протест и возмущения, когда он был вынужден вылезать из машины, с готовностью подходить к командирше и почтительно изрекать:
  - Слушаю вас Анна Демьяновна...
  А командирша очень любила эту процедура и довольно часто поручала старшему машины, либо чего-нибудь купить в поселке, либо отправить телеграмму, либо еще что-то. Потом, отвезя школьников и вернувшись из поселка, Малышев не раз жаловался Гусятникову, именуя командиршу не иначе как в конец оборзевшей бабой, разыгрывающей из себя королеву местного масштаба. На что поживший больше его на точке Гусятников резонно замечал:
  - Думаешь, что разыгрывает? А я вот уже так не думаю. В ней ведь и в самом деле есть что-то эдакое... Вот представь если бы командиром был Колодин, его бы жена смогла себя здесь так вести? Да ты бы сразу послал ее куда подальше. А тут, чуть не на полусогнутых к ней бежишь, что изволите...
  - Кто бежит, я!?- возмущался Малышев.
  - Да ладно, не кипятись, не ты первый, не ты последний,- урезонивал друга Владимир.- Этой, как ты выразился, оборзевшей бабе на "точке" никто перечить не посмеет. Мне кажется, её и сам Ратников побаивается. Говорят, они дома часто цапаются, но сор из избы никогда не выносят. Нет она... как бы тебе это... В общем, есть такая порода баб, которым всегда возникает желание услужить. Вот, она именно из той породы...
  Да, холостяки тоже подчас были недовольны Ратнковыми. Но чтобы на их месте оказался кто-то другой, они себе такого и представить не могли, и не только они. К Ратниковым на дивизионе привыкли, неосознанно как бы уверовав, что они здесь были до них, останутся и после них. Потому нацеленность Харченко на должность командира и произвела на холостяков такое сильное негативное действие. Их крайне раздражала эта перспектива видеть почти своего ровесника, ничем их не превосходящего, скорее наоборот, на месте Ратникова, как и его сухопарую полулатышку полуфинку на месте Анны.
  
   В тот ноябрьский вечер, внимательно выслушав признания холостяков, Ратников невозмутимо улыбнулся и спросил:
   - Ну, а вам-то за этот ударный труд в личное время чего-нибудь Петюня пообещал?
   Холостяки явно замялись и переглянулись. Потом Гусятников набрался-таки решимости поведать и это:
   - Пообещал... Меня вместо себя комбатом сделать и через год в академию отпустить. Кольку, НШ вместо Колодина поставить. Даже студенту приз придумал: если хорошо вкалывать на него будет, кандидатом в партию принять. Он ведь уверен, что каждый двухгодичник только и думает, как бы карточку кандидатскую заполучить, чтобы потом на гражданке получше устроиться. По себе, гад, судит.
   Ратников по-прежнему внешне оставался невозмутим, хотя полученная информация оказалась из ряда вон выходящей. Вот и считай после этого, что разбираешься в людях. Пять лет служил бок о бок с человеком и не подозревал, что в нем заложено такое.
   - И вы что же верите в реальность этих наполеоновских планов, что и меня, и Колодина уберут, а вас молодых и рьяных на наши места поставят?- насмешливо спросил подполковник.
   - Нет, конечно. Он, сука нас за быдло держит!- возмущенно воскликнул Малышев.- Ему-то со всего этого шухера, может, что и обломится, а нам вряд ли. Ведь это у него, а не у нас покровитель объявился. Как дурней последних хотел нас использовать. Чуть пятак ему не начистил. Слинял вовремя, а то бы точно схлопотал,- Николай до хруста сжал кулаки.
   - И вы думаете, что у него что-то выйдет? Неужто, я позволю проводить занятия в личное время, вечерами, после нарядов, караула и в выходные дни?- Ратников покачал головой.
   - Товарищ подполковник. Здесь он как раз все верно рассчитал. Если вы запретите, то сами же и пострадаете. Там наверху начальству наплевать, что бойцы устают. Они скажут, что вы полезную инициативу молодого комбата зажимаете, тем более сейчас, когда за него есть кому вступиться.
   Этот аргумент, высказанный Гусятниковым, имел основания. Никогда еще "верхние" начальники не ругали за работу во внеурочное и личное время. Более того, слова в характеристиках офицеров: "выполняет свои служебные обязанности, не считаясь с личным временем", считались высшей похвалой.
   - Его покровитель не так уж и всесилен, и на него управа найдется,- недовольно поморщил лоб Ратников.
   - Может и так, но то, что он смог его через звание на комбата пихнуть, о многом говорит. Так, что Харч вполне может осуществить задуманное с нашей помощью или без. Во, как родители постарались, и жену, и дядю доброго Харчу нашли,- зло почти прошипел Гусятников.
   - Ты что завидуешь?- ехидно поинтересовался Малышев, и, не ожидая ответа, высказал свое мнение.- По мне лучше всю жизнь холостяковать, чем с такой ведьмой жить.
   - У тебя и без этого все шансы вообще не жениться, как и у меня. За месяц отпуска жениться можно только как Харч тогда, в первый раз...
   Между "делом" холостяки попробовали диалогом меж собой обратить внимание командира на их "бедственное" положение. Речь шла о старой и никем всерьез не решаемой проблеме - дефицита свободного времени у холостых офицеров служащих на "точках". Это самым непосредственным образом сказывалось на поисках ими "подруг жизни", а если говорить откровенно, делало ненормальной жизнь молодых людей. А в редкие выезды с "точки", на скорую руку с подходящей девушкой познакомиться было крайне сложно. Тут сказывалась и специфика окружающей местности. Испокон, молодые офицеры, как правило, ищут невест среди студенток или выпускниц ВУЗов и техникумов. Девушка рабочей профессии, без образования, молодому лейтенанту вряд ли глянется. Ну, а таковых, в значительном количестве можно было найти только в ближайшем крупном городе, то есть областном центре Усть-Каменогорске. Но до него аж сто пятьдесят километров, более того зимой, когда заметало перевалы и кончалась навигация по Иртышу, добраться можно только на поезде, который ходил раз в сутки. И спустя семьдесят советских лет Бухтарминский край так же в зимнее время был хоть и не в такой степени но отрезан от остального мира. Так, что познакомиться там с девушкой и встречаться с ней лейтенанту с "точки" было нереально. Ближе? До того же Зыряновска сто километров и туда ходят автобусы, но это маленький рабочий городок, в котором нет никаких учебных заведений кроме школ и ПТУ. Серебрянск, местоположение штаба полка - еще более убогий городишко. Самое близкая и доступная - Новая Бухтарма, поселок с населением в восемь тысяч человек, но то население состоит в основном из рабочих и работниц цемзавода, рыбзавода, совхоза... По мнению тех же холостяков искать воспитанных, образованных девушек было просто негде... почти. Этим "почти" смог в какой-то степени воспользоваться Малышев, он совсем недавно познакомился с молодой учительницей новобухтарминской школы, приехавшей по распределению после окончания усть-каменогорского пединститута.
   Таким образом, действительно остро эта проблема стояла только перед Гусятниковым. Он, будучи старшим среди холостяков до сих пор так и не обзавелся постоянной стабильной девушкой. Причина была, возможно, в излишне высоких требованиях Владимира, и, в не меньшей степени, в его внешней неопрятности и непривлекательности. А вот у Малышева, хоть он об этом и не очень распространялся, в Ростове имелась еще одна пассия, которую он вроде бы рассматривал как будущую невесту и только ждал, когда она окончит институт. Гусятников, рискуя физиономией, иногда издевался над другом, уверяя, что любая современная студентка к окончанию ВУЗа никак не может остаться "девочкой". Примерно также он подтрунивал над Рябининым. У "студента" тоже в Москве осталась девушка, его бывшая сокурсница, и вроде бы согласившаяся его ждать. Во всяком случае, он копил деньги, явно собираясь вернуться со службы "богатым" и сразу жениться. Насколько нравственно вели себя там за тысячи километров отсюда их невесты или почти невесты, ни Николай, ни Михаил точно знать не могли. Но сами, тем не менее, несмотря на трудности выезда с "точки", не упускали редкие возможности "прошвырнуться" либо в Новую Бухтарму, либо в Серебрянск.
  Ратников же думал о "дьявольском" плане Харченко и потому не отреагировал на имевший целевое назначение диалог холостяков. Он держал в уме предыдущее высказывание Гусятникова о неизбежности успеха дальнейшей карьеры Харченко, и все последующие как-то прошли мимо него. В этой связи он и попытался как-то успокоить ребят:
  - Не принимайте вы это особо близко к сердцу. Даже если и сделает Петюня карьеру, а вы нет. Ну и черт с ним. Я в ваши годы тоже мечтал о погонах с зигзагами, а сейчас... идет оно все. Я подполковник, кто-то генерал. Ну и что? Ну, не повезло мне, а кому-то повезло. Надо свое дело делать, а чины и награды - это как судьбе будет угодно и от нас мало что зависит.
  Подполковник бросил взгляд на часы, он слишком задерживался, и дома его наверняка ждала взбучка от жены. Он уже собирался уходить, но не удержался, высказал еще один, упрек не упрек, но свое мнение о молодежи, которое уже давно зрело в его сознании:
  - Вот гляжу я на вас и думаю: совсем вы другие, не такие как мы были в ваши годы. Мне-то тогда казалось, все что начальство делает, это непреложная истина, а вы вот уже не верите, во всем сомневаетесь, себя умнее всех считаете.
  - Вот и наворотили дел эти начальники от этой вашей веры в них, а до вас еще больше,- вновь обрел агрессивность Гусятников.
  - Это ты про что?- насторожился Ратников, забыв, что собирался уходить.
  - Да про все. Если бы власть не наглела, может, и всех этих бед не было бы, и пустых прилавков, и в Афган бы не влезли,- Гусятников вновь улегся на койку и отвернулся.
  - Про это ребята не вам и не мне судить. И у вашего поколения все еще впереди, и ваши ровесники в правительство когда проберутся, не меньше глупостей натворят и ничем вы этому не помешаете, так же как и мы и наши отцы и деды,- наставительно произнес Ратников.
  - Все дело в воспитании. Вы человек воспитания 60-х годов, мы 80-х, а в 70-х произошел перелом, раздел мировоззрений, до и после,- глядя в сторону, говорил Владимир.
  Теперь уже против воли Ратников вновь был втянут в спор.
  - Хотите пример, как мы с вами по-разному воспринимаем одни и те же понятия?- Гусятников повернулся и вновь оперся о спину кровати.
  Ратников пожал плечами, но глаза выдали возникший интерес.
  - Вот вы ярославский, супруга ваша тоже. Как бы вы отреагировали на переименование Ярославля, присвоение ему имени какого-нибудь генсека?- Гусятников спрашивал, прищурив глаза, с явным подвохом.
  - Это невозможно, так же как переименовать Киев, Рязань, Москву,- ничуть не поколебавшись, ответил подполковник.
  - А может быть восприняли бы это с "чувством глубокого удовлетворения", как и прочее большинство вашего поколения. Также как раньше воспринимали переименование Твери, Самары, Нижнего Новгорода...
  - А о казачьих городах Владикавказе и Верном сейчас уже вообще никто не помнит, что были такие, как и о том, что и Усть-Каменогорск и Семипалатинск и Павлодар казаками основаны,- вмешался уже Малышев.
  - От этой вашей слепой веры в непогрешимость высшего руководства те и творили что хотели,- продолжал обвинительную тираду Гусятников.- А туда, в это руководство, как раз такие типа Харча нашего пробиваются, вот они и рулят, газуют...
  
   23
  
  В тот день Ратников не избежал домашнего скандала, так как пришел домой только к полуночи. Холостяки словно сговорившись передавали "эстафету" один другому и после того как "выдохся" Владимир за командира "взялся" Николай. И вновь, собравшийся, было, уходить Ратников задержался, вернее заслушался. Поводом для "второго раунда" стала песня, которую негромко запустил на кассетном магнитофоне "Романтика-308" Николай.
   Задремал по ольхой
   Есаул молоденький
   .........................
  Хриплый розембаумовский голос лился из магнитофона, привлекая, впрочем, не столько тембром голоса, сколько содержанием, словами песни.
  Николай Малышев был потомственным военным, но не таким, как тот же Харченко, он не был сыном советского офицера, он был внуком... царского офицера. Не очень любящий вспоминать, что его отец простой советский служащий, Николай, напротив, с гордостью говорил о деде, бывшем сотнике, участнике 1-й мировой и гражданской войны на Юге России.
   Он во сне видит Дон
   Да лампасы дедовы
   ........................
  Если бы Ратников умел читать мысли, то он в глазах Николая уловил бы борьбу двух противоречивых чувств. С одной стороны пелось о его родных местах, да пелось так, как при советской власти вроде бы и не разрешалось, явно воспевая вольность и удаль казачью. С другой стороны эту песню о его родном Доне пел еврей, о которых опять же на Дону со времен Троцкого и Свердлова хорошо и говорить, и думать было не принято.
  - Как поет! Но почему он, почему никто из потомственных казаков или просто русских не сочинили, не спели ничего подобного, почему наши боятся, не догадались, что время пришло, а он не испугался и догадался. Опять они во главе, как революцию нам возглавили, так и сейчас о нашем прошлом опять они запели первыми,- вырвалось у Николая.
   Гуляй да пой
   Казачий Дон
  Постепенно умолкал хриплый голос.
  Ратников не нашелся, как отреагировать на этот "крик души". Впрочем, Малышев и не ждал ответа, говорил сам, видимо наслушавшись, как спорили командир с Владимиром - он ведь тоже, много чего хотел высказать командиру. И когда еще такой случай подвернется с ним поговорить во внеслужебной обстановке, да еще тот сам пришел и как бы задал неофициальный тон общения.
  - Как эту песню услышу, деда вспоминаю. Мальчишкой я его ужасно боялся. Бывало, как глянет из под бровей - ну прямо мороз по коже,- Николай наклонился и отключил магнитофон. - Он ведь настоящий офицер, рубака был, из тех, кто баклановским ударом владел. Знаете, это когда человека шашкой наискось с одного удара надвое разрубали. Помните фильм "Два товарища"? Дед, когда этот фильм смотрел, плакал. Знаете, там есть такая сцена, когда белые офицеры во главе с полковником, клином идут в море топиться. Другие фильмы о гражданской войне смотреть не мог, говорил сплошная брехня. Он Новочеркасское юнкерское училище кончал. А я тоже у себя сначала поступал в РАУ, на стратега, по конкурсу не прошел, а уж в Орджо потом с теми же баллами приняли, там каждый год недобор бывает. Училище наше на месте бывшего владикавказского кадетского корпуса расположено. Мы спали в тех же самых казармах, в которых до революции кадеты жили. Здание старое капитальное, стены из красного кирпича метровой толщины, коридоры с арками, длиннющие. А церковь, в которой кадеты молились, сейчас под спортзал приспособили, только купол убрали.
  - Знаешь Коля, многие военные училища располагаются в такого типа старых зданиях. Наше Ярославское училище тоже в бывшем здании кадетского корпуса помещается, и еще есть такие, я не раз про то слышал,- счел нужным вставить реплику Ратников.
  - Когда я после выпуска домой приехал, дед велел мне к нему в парадной форме явиться. Он тогда уж еле ходил, больше лежал. Но меня увидел, сразу встал, со всех сторон оглядел. Вижу, доволен, а сам все приговаривает, не тот, не тот офицер сейчас, испортили большевики все, все традиции испоганили. А потом молиться стал, Бога благодарить, что внука перед смертью сподобил офицером увидеть,- продолжил свой рассказ Малышев.
  - Так у деда твоего судьба похожа на шолоховского Григория Мелехова?- Ратников события гражданской войны на Дону, как и большинство советских людей, рассматривал прежде всего через "тиходоновскую" призму.
  - Нет, ничего общего. Шолохов ведь писал Григория с реально человека Харлампия Ермакова. А тот из рядовых казаков, на фронте в офицеры вышел и потом во время верхнедонского восстания отличился, даже дивизией командовал. А дед он потомственный казачий офицер, его отец тоже офицером был. Да и не метался он никогда как этот Ермаков-Мелихов, то к тем, то к этим. Дед, он всегда за белых воевал в корпусе генерала Мамонтова. Его в 20-м году на Кубани в плен взяли, когда он в тифу лежал, каким-то чудом его не тронули, и потом как-то обошлось. Но он до самой смерти как был белым, так и оставался. Хотя мысли свои только в кругу семьи высказывал, потому видимо и не загребли его ни разу. Переубедить его невозможно было, не та, говорит, Россия стала, испохабили большевики страну,- охотно пояснял Николай.
  - И сколько он прожил?- задумчиво поинтересовался Ратников.
  - Девяносто два года. Я его тогда после выпуска в последний раз видел живым. Знаете, как он меня напутствовал. Служи, говорит, России, а не начальству. Начальство оно меняется, а Россия всегда будет. И вы ведь сейчас нам, примерно, то же сказали. Разве не так, Федор Петрович?
   "Ишь ты, какую аналогию провел",- подумал Ратников, чувствуя, что, тем не менее, польщен, хотя его понимание кому он служит не могли совпадать с тем, что имел в виду бывший казачий сотник. Для Ратникова родина прежде всего олицетворялась великим и могучим Советским Союзом, страной созданной гением Ленина, построенная большевиками и т.д, и т.п... так его воспитывали, так его учили. Подполковник уклонился от ответа, промолчал, а Малышев вновь заговорил о деде:
   - К концу жизни он все же немного подобрел к советской власти, за то, что страну великой сохранила. В пионерском возрасте, я часто с ним спорил, доказать пытался, что Советский Союз более великая страна чем его царская Россия. Я ему цифры всякие привожу. Помните, лет десять назад у нас модно было все сравнивать с тринадцатым годом. А он мне - бумага от лжи не краснеет. Я ему про победу в Отечественной войне, что СССР и в одиночку мог бы Германию победить, и без второго фронта, а вот царская Россия нет. А он мне - русская императорская армия врага до Волги, как советская, никогда не допускала и людей в сражениях столько не теряла. А что касается победы в одиночку над Германией, он так хитро усмехался и говорил, что важнее второго фронта была та жратва, которую союзники нам по ленд-линзу поставляли. Ведь к лету сорок второго немцы захватили почти все хлебопроизводящие районы СССР, Украину, весь Дон, Кубань, частично ставрополье, центрально черноземный район. И если бы не то продовольствие голод бы дикий начался, и не двадцать, а как минимум шестьдесят-семьдесят миллионов человек потеряли бы. Вижу и здесь я не очень компетентен и опять на Гражданскую войну перехожу. Я ему, вам в Гражданскую империалисты многих стран помогали. А он мне - брехня, помощь была мизерной, и на всех главных фронтах никаких интервентов не было, воевали мы сами, а вот за большевиков кто только не воевал, и китайцы, и венгры, и латыши, причем не единицы, а в больших количествах, целыми полками воевали. И еще на что он мне просто глаза открыл, что у большевиков в руководстве русских почти не было, большинство составляли евреи, латыши, кавказцы, поляки. Оттого они русскую кровь лили от души, в охотку. Тогда я свой главный козырь привожу: почему же вас разбили? А он и на это по-своему отвечает, не нашлось де у нас вождя, который смог бы нас всех объединить, таких, какими у большевиков были Ленин и Троцкий. Они умом, хитростью и жестокостью белых вождей превзошли. Ленин простых мужиков декретом "О земле" купил, после которого они в Красную Армию и пошли валом. А наши вождишки, все помещичьи усадьбы сохранить хотели с барышнями тургеневскими. Вот и профукали, и барышень, и Россию. Ну, а я тогда как положено по пионерско-комсомольски мыслил, что на уроках истории в голову задалбливали, тому и верил. Говорю деду, что белые прежде всего своими зверствами от себя народ оттолкнули. А он мне, что ты можешь знать о том, как большевики зверствовали? Были, говорит, и с нашей стороны жестокости, но что красные в казачьих станицах творили, слов не хватит рассказать, или как матросы любили над пленными измываться. Офицеров пленных на части рубили, кожу сдирали, а про сестер милосердия и вспоминать страшно, что с ними делали. Он в подробности-то особо не вдавался, но давал понять, что зверствовали и те и другие, красные особенно отрывались в станицах и в буржуазных кварталах, а белые в рабочих слободах и еврейских местечках. Вижу, насчет Гражданской войны он мне не по зубам, опять на современность перевожу, Гагарина, Королева ему в пример ставлю, как советские достижения. Так он и здесь нашелся. И в старой России великие ученые и летчики были, и радио в России изобрели, и таблицу Менделеева открыли, и телевидение тоже бы в России было впервые изобретено, если бы не было этой революции, и русский инженер Зворыкин из страны не иммигрировал и первый кинескоп был вынужден в Америке разрабатывать. Кстати, а вы в курсе, что у истоков телевидения стоит русский?
   - Нет, первый раз слышу,- удивленно пожал плечами Ратников.- И фамилия эта, Зворыкин, ничего для меня не говорит.
   - Да у нас специально это замалчивают. Как же белоэмигрант к тому же бывший колчаковский офицер и такое сделал, как и то, что первый вертолет тоже белоэмигрант разработал, Сикорский.
   - Про Сикорского я вообще-то слышал,- задумчиво проговорил подполковник.- И что же он, дед твой, всю жизнь надеялся, что старое вернется?
   - Не знаю, он на этот счет не откровенничал. Может и надеялся. Но большевиков считал наказанием от Бога, за грехи посланных русскому народу. Жил он тихо, разговаривал на все эти темы только со мной. Сына, то есть отца моего, терпеть не мог, за то, что тот в партию вступил, почти не разговаривал с ним. Ну и отец его тоже не жаловал, даже стыдился, всячески скрывал свое происхождение, в анкетах писал из крестьян, хотя до революции его происхождение считалось из обер-офицерских детей. Ну, это что-то вроде кандидатов в дворяне...
   Интересный у тебя дед,- вновь задумчиво произнес Ратников.
   - Знаете, я чем старше становлюсь, тем больше начинаю ему верить. Не такая уж убогая была наша страна до революции. Посудите сами, разве возможно в отсталой стране создать столь высокую культуру, которая была тогда в России?- не то спрашивал, не то утверждал Малышев.
   Подполковник в ответ хмыкнул и невесело усмехнулся:
   - Конечно, перебрали идеологи-пропагандисты насчет отсталости. То, что Россия и до революции была великой державой - это факт. Но с другой стороны, соображай, если бы в стране был хоть относительный порядок, разве бы накопилось у народа столько гнева на царскую власть, дворян, помещиков?
   - Так вы, значит, тоже считаете, что все правильно, так и надо было ломать все под корень?- с вызовом спросил Николай.
   - Не знаю я, Коля. Я не был свидетелем тех событий, и ты не был. А дед твой, хоть и очевидец, но судья-то тоже совсем не беспристрастный.
   - Да, возможно вы и правы,- Малышев с трудом подбирал слова, он почему-то стал волноваться, будто собирался сказать что-то чрезвычайно важное.- Я понимаю, и тогда не все хорошо жили, большинство народа очень плохо жило, бедность, безземелие, даже голод был. А сейчас!? К чему пришли!? Тогда хоть кто-то жил по-человечески, а сейчас почти все как собаки. Вон, куда ни сунься в магазинах на прилавках шаром покати. За нормальными шмотками надо либо втридорога спекулянтам переплачивать, либо в Москву лететь, и там в очередях сутками стоять, жратвы нормальной, колбасы нигде нет. Ну, нас военных еще как-то снабжают, а в Новой Бухтарме, в Серебрянске, кроме минтая ничего ведь нету. Преступность наглеет, нацмены на глазах борзеют. Дальше катиться уже некуда. Так на кой нужна была революция, Гражданская война, стоившая стольких жертв, чтобы партийная верхушка, генералы с маршалами, да их детки жировали, а все остальные как сволочи, впроголодь жили?
   Это был уже "перебор", Ратников оказался не готов к ответу на столь "антисоветский" вопрос. Будь тут замполит, он бы вправе был привлечь коммуниста Ратникова к партийной ответственности за то, что тот вместо того чтобы в корне пресечь антисоветчину, дискутирует...
   - Ладно, что-то заговорились мы тут,- поспешил свернуть столь "опасный" разговор Ратников.
   - Действительно, времени-то уж сколько,- словно очнулся Малышев и скрипнув кроватью на которой сидел, пружинисто встал.
   Вся его фигура источала прочность: большая слегка взлохмаченная голова на короткой шее, торс тупоносой трапецией суживался от плеч к талии, и все это прочно опиралось на плотные слегка кривоватые ноги. "Иш ты, бычок какой",- одобрительно оценил фигуру Николая подполковник.
   Ратников тоже поднялся, и напоследок решил все-таки несколько отдалиться от последней темы разговора, перевести его в более созвучное реальности и "точечной" жизни русло:
   - Вот что Коля, ты бы про все это поменьше думал. Тебе что больше заняться нечем? Ты же офицер наведения, вот и совершенствуйся по своей боевой специальности, а если у тебя вот так мысли двоиться будут, ничего у тебя не получиться, поверь мне... Что это с Володей-то? Эээ... да он спит, слушал нас с тобой слушал, да и заснул. Ему тоже не о том, что его на должность прокинули надо думать, а как уровень боевой подготовки отделения поднимать. А насчет Харченко... что ж, спасибо за информацию... И это, не бойтесь, я не собираюсь, то что вы мне сказали нигде озвучивать, но конечно, приму к сведению...
  
   Опять зайти к холостякам как в тот вечер, означало идти на риск, вновь ввязаться в обмен мнениями, втянуться в очередной затяжной спор, на непредсказуемые темы, к тому же сейчас было еще позднее. Потому Ратников на этот раз уже без колебаний решил идти домой. Это решение сразу принесло облегчение, позволило отстраниться от неоднозначных воспоминаний. Ратников зашагал к своей квартире.
  
   24
  
  Как угадать веяния времени, цену той или иной "истины", еще вчера преподносимой бесспорной, не требующей доказательств аксиомой. Каких-то двадцать лет прошло после того, как он выпустился из училища, а как все поменялось. Вроде, все то же флаг, герб, гимн, та же страна, а уже и не та. Что это, хорошо или плохо? За детей, да за старость свою страшновато становится. А без изменений, пожалуй, никак не обойтись, недаром Перестройку эту затеяли, видать, по-старому жить уже никак нельзя. В то же время в непогрешимость руководства страны уже не так верится - все ли они делают правильно? А раньше-то как верили! И как было не верить? Ведь это они, непогрешимые, привели страну к победе в такой войне, потом вывели страну во вторую сверхдержаву мира. Вторую по валовому объему промышленного производства. Что из себя представлял тот "вал" и степень его полезности для достижения нормальной жизни населения страны? Это как-то оставалось "за скобками". В 60-е, годы его молодости особенно смаковали это второе место и подсчеты, когда, наконец, Союз догонит и перегонит Америку, выйдет на первое. И как было усомниться в тех планах, страна лидировала, казалось, в такой важнейшей отрасли как освоение Космоса, в спорте занимала первые общекомандные места почти на всех Олимпийских играх. То, что по всем средствам массовой информации очернялась дореволюционная Россия, принижались ее достижения... Тогда это казалось бесспорной, естественной правдой. Как тут было не поверить молодым неопытным людям, постоянно идеологически обрабатываемым, что именно коммунисты-большевики создали эту передовую промышленность, науку, воспитали здоровую, физически крепкую молодежь. А какие достигнуты успехи во внешней политики. Тогда в 60-е, в мире, казалось, назревало то, о чем мечтали многие большевики-ленинцы, - назревала мировая революция. Кубинский "костер" обещал охватить пожаром весь "третий мир". Мировое пламя тогда так и не "занялось", но ох как дорого стоили "дрова" и усилия по "раздуванию". Кто за все это платил, и из чьего кармана те "непогрешимые" главковерхи брали средства? Над этим Ратников стал задумываться много позднее, а тогда... Тогда казалось, что все по силам, и через двадцать лет страна выйдет на это самое первое место в мире, и не только по валу, но и по выпуску промышленной и сельхозпродукции на душу населения. То есть свершиться то, чего Россия никогда не достигала, она станет не только сильнее всех, но и богаче, то есть ее население будет жить лучше всех в мире. Именно его Ратникова поколению те непогрешимые руководители обещали коммунистическое завтра. И тогда в это верилось, и именно его поколению предстояло своротить эту гору дел. Почему не своротили? Надорвались? А может не то делали... не туда вели непогрешимые... партия и правительство? Вон сколько рек позапрудили. А зачем? Иртыш двумя плотинами перекрыли, плодороднейшую Долину затопили, людей с насиженного места согнали. А из восьми агрегатов-турбин Бухтарминской ГЭС работают всего два - не нужно, оказывается здесь столько электроэнергии. А сколько до затопления Долина хлеба давала, скота кормила, сколько ценных пород рыб после перекрытия погибло? Что это - ошибка? Но ошибка, которую нельзя исправить уже не ошибка, это что-то другое. Может и на Волге, и на Енисее с Ангарой вот так же ошиблись?
   И ведь их отцы, они тоже, то ли были так затурканы пропагандой, то ли запуганы еще с тех коллективизационных тридцатых годов, что не смели даже помыслить, не говоря уж о том, чтобы выразить устно, даже в пьяном разговоре несогласие с той самой линии, что проводили Партия и Правительство. Ратников вспоминал отца, разговоры с ним, вспомнил своих односельчан, ровесников и старшего поколения...
   Восемь лет назад Ратников ездил хоронить отца. Стояла поздняя осень, дороги разлезлись и гроб везли на кладбище, находящееся за пять километров от Медвежья, в селе, где когда-то находилась церковь, помещичий дом с садом. Сейчас не было ни первого, ни второго, ни третьего, а на фундаменте церкви поставили бревенчатый сельсовет. В последний путь медведковского механизатора, так и не успевшего оформить свою заслуженную пенсию, везли по старинке на телеге запряженной лошадью, машины не могли проехать, вязли по самые мосты. Прожил отец 62 года. Здоровый, крепкий, в меру пьющий мужик, избежавший тяжелых ранений на войне... Впрочем, считалось, что он прожил весьма немало, большинство его ровесников уходили из жизни еще раньше.
   Ратников еще в детстве услышал выражение: "Работать как негр на плантациях". Так говорили о тяжелой, дармовой работе. Уже с дистанции прожитых лет обозревая годы своего детства, он все чаще приходил к выводу - отец и прочие колхозники работали так же, почти задаром и не менее тяжело, чем те самые негры, о которых иногда певали жалостные песни по центральному радио. Эти люди в треухах, керзачах и ватниках, не зная выходных, праздников и отпусков, обеспечивали в 50-е- 60-е годы дешевый и относительно разнообразный ассортимент продуктов в больших городах. О тех годах, сейчас, в полуголодные восьмидесятые, с умилением вспоминали многие пожилые столичные жители: "И какой колбасы в магазинах только не было, хочешь бери "докторскую", хочешь "отдельную", хочешь "чайную". А если денег много так и подороже можно, "любительскую". Конфеты каких хочешь, а пастила, а зефир... И куда оно все подевалось?!"
   Тем не менее, свое личное, было роднее и ближе колхозного даже для них, замордованных всесильным начальством и переданным от старшего поколения, хранимым в памяти с детских лет страхом перед раскулачиванием и насильственной высылкой на Север, на край земли. Ратников хорошо помнил, как в еще не электрифицированную деревню протянули радиотрансляционную линию из центральной усадьбы колхоза. В избах поставили динамики и каждый день поздно вечером, когда едва волочившие от усталости ноги люди собирались ко сну, московские радиопередачи прерывались и глухой, прокуренный голос колхозного бухгалтера, по совместительству выполнявшего обязанности колхозного радиоглашатая... Тот голос врывался в освещаемые керосиновыми лампами и кое у кого сохранившимися лампадками под образами жилища: "Говорит радиоузел колхоза, товарищи колхозники...". И пошло поехало, что кому делать, куда ехать, пахать, сеять, косить, теребить лен... Люди же ждали только одного сообщения по этому радио, оно звучало раз в год, в разгар лета. Тогда глухой голос великодушно разрешал три дня подряд всем колхозникам не выходить на государственную барщину, а косить сено на свою скотину. Случалось это "великодушие" где-то на стыке июля и августа, когда колхоз уже в основном запасся сеном на зиму (сколько не запасали, все одно до следующей весны не хватало - чем больше закладывали, тем больше гнило), а рожь, ячмень, пшеница и лен еще не созрели. Преподносились эти три дня, не знающим продыха людям как великое благодеяние и неукоснительная забота о нуждах рядовых колхозников. Если бы не эти три дня (и три ночи), вся домашняя скотина неминуемо передохла, а она была главной кормилицей, ибо все продукты, производимые колхозом, подчистую забирались в счет выполнения спущенного сверху плана. Жаловаться? Кому? Как тут нацменам не позавидовать, им хоть русских во всем обвинить можно, и за колхозы и за бедность, жизнь собачью. А тут кого? Сами эту власть над собой поставили и вроде бы она даже рабоче-крестьянской зовется.
   Все три дня в деревне творилось невообразимое. Если бы кто попробовал подсчитать производительность труда, достигаемую в эти дни, когда люди работали сами на себя - не то что западным фермерам, но и лихим энтузиастам-рекордсменам, воспетых в пропагандистском фильме "Время вперед" (дышло им в пасть, творцам производственных рекордов, ради рекордов) такое не снилось. Все хорошие луга уже выкосили для колхозных буренок, и люди метались по лесам и кустарникам, выискивая заранее запримеченные травяные островки. За трое суток хоть тресни, а надо заготовить сена на всю зиму. Задача невыполнимая, но люди работали как заведенные все три дня и три ночи без перерыва, не обращая внимания на погоду, привозя на свои подворья воз за возом, иной раз за многие километры. Однажды, во время такой сумасшедшей косьбы, ошалевший от усталости, со слипающимися глазами от бессонных ночей 15-ти летний Федя чуть не скосил прилегшего покемарить в траве мальчишку лет семи, принесшего еду своим родителям, косившими по соседству.
   Деревенские мальчишки и девчонки завидовали тем городским детям, что приезжали в деревню летом на каникулы к своим бабушкам и дедушкам (еще с 30-х много молодых медведцев, спасаясь от раскулачки, голода, местных активистов, подались в города и там осели). Завидовали и красивой городской одежде, а более всего возможности отдыхать в летние каникулы. Федя уже с 12-ти лет летом в каникулы подряжался пасти овец, и в том не было ничего необычного, в те годы в деревне работали все дети после начальной школы. Познав с детских лет всю "прелесть" дармового колхозного труда, Федор твердо решил в деревне не оставаться, и так думал не он один.
   Мужчины из поколения отца часто не доживали и до шестидесяти. Коллективизация, война и тяжелый неблагодарный труд без должной отдачи делали свое дело. Люди жили не долго, с ними умирала среднерусская деревня, а молодежь разбегалась кто куда, не желая жить, как жили их родители, не веря, что на селе можно жить лучше.
  
   Ратников стоял у своего крыльца и, взявшись за дверную ручку, отвлеченный бегом мыслей, никак не мог за нее потянуть. Наконец осторожно открыл дверь, стараясь не шуметь. Сонный уют дома несколько отвлек его от головной мороки...
   - Ты что так долго,- зашептала Анна, когда он стал укладываться рядом с ней.
   - Да, в казарме пришлось задержаться,- так же шепотом отвечал Ратников.
   - Сколько времени, знаешь?
   - Знаю, спи.
   - И когда же ты угомонишься, наконец? Вон замы твои все уже спят давно. А тебе что, больше всех надо?- привычно, не повышая голоса, укоряла жена.
   - Потерпи, может это в последний раз.
   - Что, в последний раз?- спросила Анна, поднимая голову с подушки.
   - Думаю нового комкора попросить, чтобы подыскал мне другую должность, поспокойнее. Пусть даже с понижением, но в городе. А для того, чтобы иметь моральное право на такую просьбу, надо дивизион в лучшем виде представить, чтобы новый доволен остался,- высказывал только что пришедшее ему в голову, как заранее обдуманную мысль, Ратников.
   - И что ты ему скажешь?- скептическим тоном спросила Анна, перебив подушку и вновь на нее укладываясь.
   - То и скажу, что уже двадцать лет офицером служу, а еще ни разу квартиры с теплым туалетом и горячей водой не имел.
   - Наконец, и до тебя дошло. Я тебе уже, который год об этом толкую,- с готовностью подхватила Анна, вновь вскинувшись и сев на постели.
   При этом одеяло сползло, открыв молочного цвета округлые полные плечи с бретельками ночной рубашки. Обычно при виде обнаженных плеч жены Ратников не упускал случая положить на них свои жилистые ладони, слегка вдавливая пальцы в податливое тело, оставляя медленно рассасывающиеся отметины. Но сейчас такого желания не возникло - он слишком вымотался, и морально и физически. Анна же что-то еще хотела сказать, но из-за шифоньера послышалось шевеление потревоженной голосами дочери.
   - Ладно, давай спать, а то мне завтра рано вставать. Если не высплюсь, опять весь день голова будет ныть,- совсем тихо шептал Ратников, боясь окончательно разбудить Люду.
   Но Анна, услышав, что он вновь собирается подниматься ни свет ни заря, не могла сдержать возмущения:
   - Как, ты опять на подъем пойдешь? Который день в полшестого встаешь, ни мне, ни детям спать не даешь!- умудрялась "кричать шепотом" Анна.
   - Да не на подъем и не в полпятого... Я завтра вместе с вами встаю потому, что себя старшим на школьной машине запланировал,- нехотя отвечал Ратников, предчувствуя, что теперь жена не отстанет и придется все рассказать о том, зачем он завтра едет в поселок.
   - Тебе что послать некого, зачем самому-то ехать? Если офицера послать не можешь, у тебя для этого целый прапорщик-автотехник есть,- недоумевала Анна.
   - Дмитриева я с собой беру. Завтра нам обоим там надо быть, вопрос с ремонтом транспортной машины решить. Боюсь я за нее, не сегодня-завтра коробка передач рассыплется, и не дай Бог, где-нибудь на серпантине. А нам только еще человеческих жертв не хватает. Тогда уже точно по-хорошему и в хорошее место отсюда не уйти.
   - А ты что на автобазу пойдешь договариваться?- предположила наиболее вероятное Анна.
   - Да нет, - уже позволил себе слегка более раздраженный тон Ратников,- Дмитриев говорит, что зав.автобазой... ну он там какой-то родней приходится Ольге Ивановне... ну учительнице русского и литературы. Вот я завтра сначала к ней хочу, вроде бы как насчет Игоря переговорить, а потом невзначай попрошу помочь, чтобы она меня с ним свела. Как думаешь, поможет? Она же вроде всегда, и к Игорю, и к тебе хорошо относилась. Ты же вроде когда-то контачила с ней.
   - Ну, как... контачила. Это же, когда она у Игоря классной была, а я на родительские собрания приезжала - вот и весь контакт. Кто бы мог подумать, кто она есть на самом деле. Учительница и учительница, ну хорошая учительница,- за разговором Анна уже как будто совсем не хотела спать.
   - Да, не просто хорошая. Она и раньше отличалась. В учителя-то сейчас идут, кто ни попадя. Иной бы по-хорошему в прачечной белье стирать или уборщицей полы мыть, а она на безрыбье пединститут кончит и учит в чем сама не петрит. А Ольга Ивановна не из таких, я в ней всегда какую-то породу чуял, и предмет свой она не как другие знает, в рамках учебника,- не согласился с женой Ратников
   - Чего ж ты хочешь, конечно, она же за границей в Харбине еще училась, не в школе, в гимназии. А это совсем другое образование. Что-что, а это-то я понимаю. Я про то говорю, что она внучка местного станичного атамана, дочь белого офицера и племянница другого, того кто командовал расстрелом коммунаров в Александровке. Ты понимаешь, мне казалось, что все, что с теми временами связано уже давно быльем поросло и в пучину времени кануло, никто и не помнит.
   - Да и я про то думал. Вон как времена-то изменились. Раньше все дедами-буденновцами гордились, мне даже обидно было, что моя-то родня от всех этих потасовок как-то в стороне осталась, ни в тех, ни в других не отметились. И здесь, я же помню, еще десять лет назад все дедами партизанами из "Красных горных орлов" хвалились. А теперь оказывается чуть не у половины деды и прадеды у Анненкова или у самого Колчака служили. Поди разберись, кто врет, а кто правду говорит. Интересно, а Ольга Ивановна в свое время тоже детей водила к тому памятнику расстрелянным коммунарам, ведь там же обычно принимают в пионеры всех здешних школьников. Ведь и Игоря, и Люду там в пионеры принимали, специально на автобусе возили. Как у Гайдара, помнишь, плывут пароходы - привет мальчишу, пройдут пионеры - салют мальчишу. А тут племянница того, кто тех малчишей замочил, раз и привела пионеров,- Ратников не смог сдержать тихого смешка.
  - В пионеры принимают в младших классах, а она насколько я помню, в старших всегда преподавала. К тому же это обязанность, скорее всего, пионервожатой,- отозвалась Анна.
  - Ладно, утро вечера...- Ратников зевнул,- спать давай, сколько уже,- он посмотрел, с усилием превозмогая полутьму на будильник, стоявший рядом на тумбочке.- Ух ты, первый час...
  
  25
  
  Анна, успокоенная присутствием мужа, заснула довольно быстро, а вот Ратников, напротив, никак не мог забыться. Несмотря на усталость, пережитые события бессистемно лезли в голову, но постепенно как-то исподволь наползли воспоминания об том самом Александровском ущелье, памятным тем, что ему много лет назад, осенью 1966 года пришлось там ночевать. Воинская колонна совершала марш из управления полка на одну из "точек". Тягачи, гусеничные и колесные тащили многотонные пусковые установки, прицепы с зачехленными ракетами, КУНГи, набитые всевозможной электронной начинкой... Один из гусеничных тягачей, транспортировавший стационарную дизельную электростанцию вдруг встал, отказавшись тащить свой груз, да и себя тоже, на самой середине того самого ущелья. Полчаса с ним провозились, но завести так и смогли, после чего решили не задерживать колонну, а оставить электростанцию с тягачом на дороге, с тем, чтобы дождаться присланных из полка новых тягачей для буксировки обоих единиц. Но кого оставить для охраны обездвиженной техники? Перво-наперво, конечно, механика-водителя, ведь он к тому же и виновен, что его тягач оказался не готов к маршу. А старшего? Думали не долго, самым молодым среди всех старших машин оказался только полтора месяца назад пришедшей из училища лейтенант Ратников - его и оставили.
  В те годы автотранспорта на дорогах области было еще не так много, зато куда чаще ездили на лошадях, запряженных в телеги. Пока было светло, лейтенант с водителем похаживали вокруг тягача с прицепом, поглядывали на проезжавшие мимо подводы, автомобили, автобусы, улыбались поглядывавшим на них девушкам... Но обещанные тягачи так и не пришли. Ущелье начало погружаться во тьму. По шоссе уже больше никто не ехал, где-то в полукилометре мерцала редкими огоньками маленькая деревушка Александровка, с другой стороны доносилось мычание коров из длинного приземистого коровника и шум течения быстрой горной речушки, извивающейся по самому низкому месту ущелья. Небо заволокло осенними тучами - воцарилась зловещая полутьма. Солдат-водитель завернулся в бушлат и похрапывал на заднем сиденье, а Фёдор, будучи в офицерском плаще сильно продрог, и заснуть не мог. Он вышел из кабины тягача, побегал, поделал гимнастические упражнения, чтобы согреться, потом огляделся. Ему стало жутко. Казалось, что окружающие ущелье скалы надвигаются все ближе и вот-вот раздавят. Он решил дойти до ближайших огней. До молочно-товарной фермы было гораздо ближе. Молодой человек в 20 лет вполне может выдержать ночь без сна, к тому же его толкало желание найти место, где можно согреться, а может быть и пообщаться, поговорить, чем мерзнуть на пустынной дороге в этой жуткой тьме.
  Федя парень деревенский и хлябью возле фермы, то есть обыкновенного колхозного скотного двора, его было не испугать, тем не менее, пачкать сапоги ему не хотелось. Пытаясь обойти наиболее грязный участок, разбитый коровьими копытами и загаженный их же "лепешками", он вышел из полосы света фонаря, на который собственно и шел.
  - Эй, кто там, куда идешь... чего тебе!?- это тревожно кричала какая-то бабка, вышедшая из малюсенького пристроенного к ферме закутка. Коровы за бревенчатыми стенами, услышав голос сторожихи, заволновались, начали мычать.
  - Бабушка, вы не бойтесь!... Тягач на дороге, видели стоит? Так вот я оттуда... Погреться можно, а то холодно, жуть?- жалобным голосом взывал Федя.
  - Военный, штоль!?- спросила сторожиха.
  - Да, военный, сломались мы тут...
  - Ну, иди сюда... погрейся и чаю попей. А то я смотрю кто-то по темноте шарится. Может варнак какой на колхозное добро зарится,- уже без настороженности ворчала бабка.
  - Да нет, что вы... Как мне тут к вам выйти, чтобы грязи поменьше?
  - А вот здесь... вот так по закраю и иди...
  
  Электричества в сторожихином закутке не было, здесь топилась железная печка-буржуйка и горела керосиновая лампа. Сторожиха смотрелась лет на шестьдесят-семьдесят и, видимо, страдала бессонницей, потому что, так же как и Федя ни разу не прикорнула, и они проговорили, не замечая времени более двух часов.
  - Откуда будешь-то, сынок?- спросила сторожиха, когда Федя немного отогрелся, выпив горячего чая.
  - Издалека бабушка... из Ярославской области,- отвечал Федя.
  - Это где ж такая есть, в России?
  - Да, в самом центре, до Москвы триста километров.
  - Сам-то городской, иль нет?
  - Нет, деревенский. С малолетства вот тоже так коров да овец пас. У нас там коровы в общем стаде пасутся и колхозные и личные, а овцы только личные, колхоз не держит. Мы их там по домам пасем, сегодня одна семья, завтра соседская,- пояснял Федя, подливая себе чая.
  - Ну, и как вы там живете... хорошо, наверное, раз от Москвы-то недалёко?- по-видимому, сторожиху очень интересовал ответ на этот вопрос.
  - Да не знаю, как и сказать-то, когда там жил казалось не больно хорошо живем, а вот посмотрел тут на ваши деревни и, пожалуй, у нас немного получше будет. Моя-то деревня Александровки вашей поболе и дома получше.
  - Мать-то с отцом есть?- не обратив внимания, на нелестный отзыв о ее деревни, спросила сторожиха.
  - Есть, и отец и мать, и две сестры старшие.
  - Сестры в деревне?
  - Нет, обе замуж в города вышли.
  - А чего ж это вы все разбеглися-то, раз, говоришь, жизнь у вас там лучше, чем здеся?- вдруг сурово спросила старуха.
  - Ну, как вам...- Федя даже немного растерялся.- Да не мы одни, у нас там уж почти вся молодежь разбежалась. Скучно уж больно, особенно зимой, мир хочется посмотреть.
  - Вот и здеся тоже оставаться никто не хочет, тоже все бегут как оглашенные. У меня двое сыновей, оба на строительстве ГЭС работали. Так не то что в деревню не стали возвращаться, и в Серебрянске оставаться тоже не захотели, в Усть-Каменогорск подались, там на стройке работают, в общагах мучаются, но назад в колхоз ни в какую не хотят. Вот тоже так, скучно им тута,- старуха нахмурилась и умолкла.
  Федя почувствовал себя неловко, но уходить из относительного уюта и тепла в прохладную сырую ночь, в холодный тягач не хотелось. Чтобы разрядить обстановку он решил переменить тему разговора:
  - У вас тут, я слышал, в гражданскую войну бурные события происходили. Вон памятник коммунарам стоит. Их что тут прямо и расстреляли? Вы то, наверное, помнить должны, вам тогда сколько лет-то было?
  Сторожиха ответила не сразу, поднялась что-то поискала в углу небольшого помещения, вернулась, прикрутила фитиль лампы... Зачем все это она делала было неясно, но Федя, видя что она не отвечает, не решился переспросить, и в помещении воцарилось молчание. Ответила она через несколько минут, когда Федя уже и не ждал, думая, что старуха обиделась на всеобщее стремление молодежи бежать из деревни и больше не хочет разговаривать.
  - Девять лет мне тогда было.
  - Девять... в девятнадцатом. Так вы с десятого года?- удивленно протянул Федя, не веря, что женщине, которую он величал бабушкой всего 56 лет и она чуть старше его отца и матери.- Тогда вы, наверное, и не помните.
  - Я все помню,- так же после некоторой паузы ответила сторожиха. Вот тута их расстреляли, на энтом самом месте, где ферма стоит и коровы срут,- неожиданно зло и в то же время с каким-то непонятным удовлетворением проговорила сторожиха.
  - А вы... вы, наверное, видели все, или прятались,- продолжал допытываться Федя.
  - Зачем прятаться, мы все в чистое нарядились и смотреть пошли.
  - Как это смотреть,- не мог понять бывший пионер, нынешний комсомолец и лейтенант Советской Армии, на родине которого не проходили фронты гражданской войны, воспитанный в чисто советском духе.- Там же белые красных, большевиков расстреливали?
  - Ну да, большевиков... Вот сход и собирали, решали как быть и наши, и березовцы... порешили расстрелять,- как-то буднично поведала сторожиха.
  - Погодите, какие ваши? Разве ваши родители не крестьяне были, вы же говорите, что в этой деревне с рождения живете?
  - Это она сейчас деревня, а тогда она считалась казачьим поселком. Большой был поселок, против нонешнего впятеро, а то и боле был. И отцы, и деды, и дядья у меня казаки были,- опять с каким-то зловещим спокойствием поведала сторожиха.
  - Так, что и ваш отец в расстреле том участвовал?- Федя не мог так просто поверить, что беседует с дочерью белогвардейца. Ему тогда тоже казалось, что все "беляки" бесследно сгинули в той гражданской, не оставив, ни следа, ни потомства.
  - Не было у меня тогда отца, его еще в германскую убили, мать за его брата родного вышла опосля, то есть за дядю мово. Так вот он расстреливал, и закопали тут же,- по-прежнему невозмутимо говорила строжиха.
  - И это как же вы после-то?- спросил совершенно ошарашенный Федя.
  - Опосля-то?... Так и жили. Как красные пришли, дядя с поселковым атаманом в горы ушел и больше не вернулся. А нас тут мытарили, мамку мою два раза ссильничали... других, у которых мужья в партизаны на белки ушли, тоже. Как ни взойдет какой-нибудь отряд, так сразу, где здесь жены беляков живут, или где тут казара живет, это оне так казаков называли. В дома заходят, жрут, грабят, птицу, скотину режут, а как пожрут тут же хозяйку на перину, или прямо на полу. Меня спасло, что малая еще была, а кому побольше те не убереглись, бывало и 12-ти летних сильничали...
  Федя сидел, сжимая в руках кружку, и не мог поверить, но и в то, что женщина говорит неправду, он тоже не мог поверить. Он не знал, что делать и как реагировать, сидел красный то ли от выпитого чая, то ли от услышанного, а скорее всего, и от того, и от другого. Совсем недавно вышедший на экраны приключенческий фильм "Неуловимые мстители", показывал гражданскую войну совсем другой, увлекательной, веселой, с благородными красными героями.
  - Ой, сынок... ты что!? Ой, обалдела я дура старая!... Ты... ты не слушай, прости меня Бога ради, не верь, это я так сама не знаю чего нашло-то на меня. На вот еще попей чайку горяченького... нако-на выпей,- сторожиха словно спохватившись, очнулась от приступа непонятной откровенности и просила чуть не плача.- Что же это я болтаю-то, ведь потом-то очень даже неплохо мы жили при советской-то власти. Нам тогда новоселов подселили, а то ведь мужиков-то почти не осталось, одне бабы, а оне многие и замуж за тех новоселов повыходили. Многих брали, разве что тех, про кого знали, что помногу раз их сильничали не брали. И вообще после 22 году куда спокойнее жить-то стало. И я вот выросла, в колхозе работала, замуж вышла, двух робят вырастила, в городе в Усть-Каменогорске живут, семьи у обоих, квартеры скоро получить должны. Нет, советская власть не даст пропасть. А что я тебе тут... не верь, забудь сынок, прости ты меня дуру, ради Христа...
  
  Воспоминания двадцатилетней давности совсем отбили сон, уж очень они были какие-то скверные, оттого, видимо, так глубоко и отчетливо запечатлелись в памяти. Тут же в процессе самопроизвольного брожения "по волнам своей памяти" Ратников стал припоминать наиболее яркие эпизоды тех лет. "Капитально остановился" на еще одной примечательной встрече, произошедшей в годы его офицерской молодости. Мимо данного эпизода пройти было никак нельзя, ибо пожалуй единственный раз в своей жизни он встречался с глазу на глаз, более того имел продолжительную беседу с одним из самых известных людей страны. Это получилось чисто случайно, но и та встреча и разговор, опять же, ярко отпечатались в его памяти, хотя тоже случились довольно давно в октябре 1970 года. В том памятном октябре, тогда уже командира батареи старшего лейтенанта Ратникова отправили в командировку в Зыряновск. И надо же такому случится, что та командировка совпала с тем днем, когда там давал свои концерты Владимир Высоцкий. На последнем начавшемся в девять часов вечера концерте и побывал Федор, а потом, воспользовавшись, что они остановились в одной гостинице, он пригласил артиста к себе в номер, где они и проговорили далеко за полночь. Как ни странно, эта встреча имела определенную заочную связь и с Ольгой Ивановной, тогда еще далеко не старой учительницей. Именно следствием той беседы с Высоцким стало и знакомство и первая беседа на окололитературные темы между тогдашним двадцатичетырехлетним старшим лейтенантом и 36 летней учительницей ново-бухтарминской средней школы. Впрочем, тот мимолетный разговор не имел продолжения и Федор Петрович за столько лет успел его подзабыть. Но, именно сейчас, ночью, мучимый бессонницей Ратников отчетливо вспомнил не только их совместную выпивку и разговор с Высоцким в гостиничном номере, но и тот, казалось, бы ни к чему не обязывающий обмен мыслями молодого офицера и учительницы средних лет. К тому же тогда Федор еще понятия не имел о прошлом Ольги Ивановны...
  
   Глава 26
  
  В ту командировку в октябре 1970 года Федор ехать очень не хотел - и в батарее дел было невпроворот, и дома жена с полугодовалым сыном. Тем не менее, в управлении полка в положение молодого комбата войти не пожелали и в приказном порядке его "пристегнули" к двум полковым майорам, направляющимся в Зыряновск для проведения мобилизационных сборов. Едва командировочные офицеры сошли с поезда Усть-Каменогорск - Зыряновск, в глаза Федору бросилась афиша возвещавшая, что завтра в течении всего дня в городском ДК "Горняк" состоятся сольные концерты артиста театра и кино Владимира Высоцкого. Вместе с Федором тогда командировали майора Доронина, ответственного за мобилизационную работу в полку и главного энергетика полка майора Киржнера. Эти офицеры, Доронин недавно, а Киржнер давно, уже уволились в запас по возрасту, но след, оставленный в памяти Федора Петровича той трехдневной командировкой, оказался настолько глубок, что он хорошо помнил их обоих.
  Так вот, увидев афишу, Федор предложил своим старшим товарищам сходить на концерт, раз уж гастроли московской знаменитости совпали с их командировкой. Майоры, в общем, были не против, и Доронин переговорил на эту тему с встречавшим их зыряновским райвоенкомом. Военком пообещал прозондировать почву, но ничего конкретно не посулил. Федор же очень надеялся, что столь нежеланная для него командировка обернется возможностью воочию увидеть артиста, который тогда год от года набирал популярность на пути к неофициальному титулу кумира советских людей, в первую очередь молодежи.
  Переночевав в гостинице, офицеры на следующий день стали проводить запланированный мобилизационный сбор. У райвоенкомата собралось до трех сотен резервистов из города и района в возрасте от 25 до 40 лет, в основном рабочих с металлургического комбината и рудников, располагавшихся в окрестностях города. Они, согласно мобилизационного плана, должны были в случае объявления войны поступать в распоряжение наиболее близкой к Зыряновску воинской части, полка ЗРВ, дислоцированного в Серебрянске. Этому полку в военное время в кратчайшие сроки предписывалось развернуться в бригаду. В ходе непродолжительных бесед с каждым из резервистов офицеры с учетом их опыта срочной службы и образования определяли ВУС, военно-учетную специальность, которая и закреплялась за данным резервистом. С этими делами управились к обеду. А после обеда военком сообщил, что билетов в кассе ДК нет даже на последний концерт, который начинался в 21 час. Тем не менее, военком оказался в городе фигурой весомой и сумел договориться, чтобы командировочных офицеров пустили в зал без билетов на приставные места. На последний концерт в зал набилось народу значительно больше, чем имелось посадочных мест, в том числе и приставных. В общем, народ просто стоял в проходах, и с приставных мест сцены было почти не видно из-за спин стоявших. Федору чтобы что-то увидеть тоже пришлось простоять почти весь концерт. Майоры, увы, прежде всего сорокалетний Киржнер, также стоять долго не могли, и большую часть концерта вынуждены были просто слушать Высоцкого, ибо сцены не видели.
  А на сцене имела место быть одна и та же картина: невысокий человек в вязанном свитере, с длинными волосами сидел на стуле перед микрофоном с гитарой в руках и глухим хриплым голосом пел свои песни, как широко известные всей стране, так и малоизвестные, а то и вовсе не известные местной публике. Федор, и этот голос, и исполнителя знал очень хорошо. Но впервые он видел и слышал его, так сказать, вживую. И даже в том душном, битком набитом зале с отвратительной акустикой, ощущалась какая-то необычная магическая сила его голоса. То была не децибелльная сила оперных солистов, то была какая-то другая, внутренняя сила, дававшая барду возможность властвовать над слушателями, куда в большей степени, чем обладателям иных сверхмощных голосов. После исполнения каждой песни в зале возникала овация, раздавались выкрики-заказы исполнить ту или иную известную песню. Бард на эти пожелания не реагировал - скорее всего, у него имелся отработанный график очередности песен, и он его строго придерживался. Тогда у Федора было еще отличное зрение, и он отчетливо видел, что песни даются артисту не без труда, его осунувшееся лицо нет-нет, да и кривила гримаса усталости. Видимо, предыдущие пять концертов данные им в течении дня его основательно вымотали и последний шестой он явно вытягивал "на зубах". Где-то в середине концерта бард, дождавшись когда утихнет очередная овация, обратился к залу:
  - Чем меньше вы мне будете хлопать, тем больше я вам успею спеть...
  В тех словах прослеживалась суть уникального артиста. Он не сомневался в своей запредельной популярности, и ему не нужно было ее подтверждение в виде долгих и продолжительных аплодисментов. Прежде всего, ему хотелось донести до зрителя даже в этом захолустье как можно больше своих песен. Федор все два часа простоял на ногах, не ощущая никакого дискомфорта, ничуть не устав, в отличие от майоров, которые еле дождались конца. Понятно, что и в гостиницу офицеры вернулись в разном настроении, Федор полный впечатлений, майоры матерясь и ругая его за то, что "сбил их с понталыку", уговорив сходить на этот концерт. Особенно майоров возмущало то, что они промучились в тесном душном зале вместо того чтобы "культурно" отметить завершение командировки, ведь в запасе у них имелось три бутылки водки и солидный запас закуски, коими их снабдили жены.
  - А сейчас что, уже двенадцатый час ночи, а допивать и доедать надо, не назад же все это завтра везти,- выдал руководство к действию полковой "мобист" Доронин.
  И в тот момент, когда командировочные принялись "накрывать на стол", дабы не пропала водка и закусь... тут Федора вдруг осенило:
  - Товарищи майоры, а ведь Высоцкий наверняка тоже в этой гостинице ночует. Насколько я знаю она в городе одна. А что если пригласить разделить его с нами ужин, а?
  Майоры сначала чуть не подняли своего молодого коллегу на смех, явно не веря в успех этой затеи. Потом, опять же со смехом, предложили, если у него свербит в одном месте бегать в полночь по гостиничным номерам, то пусть идет и приглашает, не сомневаясь, что Федор никуда не пойдет. Но Федор пошел. Он спустился в вестибюль гостиницы и осведомился у дежурного администратора: здесь ли остановился артист Высоцкий. Оказалось, что действительно Высоцкому отдел культуры горкома снял номер люкс, куда его совсем недавно и привезли с концерта. Но самые удивительным оказалось то, что бард гастролировал один, безо всякой свиты и сопровождающих, и в номере он проживал тоже один.
  Федор осторожно постучал в дверь люкса. Ответа не последовало. Постучал громче... Послышался звук поворачиваемого в замке ключа, дверь распахнулась в проеме стоял Высоцкий... Он явно не соответствовал своей фамилии. Федор, совсем недавно видя артиста на сцене, определил что он невысок, но не ожидал, что до такой степени. Бард оказался чуть не на голову ниже его. Свитер он уже снял и теперь был в рубашке и брюках. Попутно Федор кроме небольшого роста отметил еще две отличительные черты внешности барда. Первое, чудовищьные "мешки" под глазами и еще... Без свитера у него особенно бросалось в глаза сочетание, казалось, несочетаемого: по всему это был физически достаточно крепкий, сильный человек, но при этом он имел узкие, скорее подростковые нежели мужские плечи.
  - Извиняюсь за беспокойство Владимир Семенович. Позвольте поблагодарить вас за замечательный концерт,- словно отдавая рапорт старшему начальнику, заговорил Федор, попутно излучая доброжелательную улыбку.
  - Рад, что вам понравилось мое выступление,- устало и несколько удивленно ответил бард.
  Высоцкий хотел еще что-то сказать, но почему-то запнулся, словно не найдя нужных слов. Этой заминкой воспользовался Федор, обрушив на артиста новую порцию улыбчивого дружелюбия и слов:
  - Владимир Семенович, мы офицеры гвардейского Серебрянского зенитно-ракетного полка приглашаем вас в свой номер разделить с нами наш скромный стол, и если вы не против, можно немного и выпить...
  Высоцкий слушал старшего лейтенанта, глядя на него снизу вверх, слегка прищурив взор. Даже после того как Федор перестал говорить, он выдержал небольшую паузу, о чем-то размышляя, потом словно очнулся:
  - Что ты там сказал старлей... поесть... выпить? А знаешь, я ужасно хочу жрать. У меня вообще-то кое что есть, тут меня снабдили, но после этих концертов просто нет сил даже консервы открыть, не то чтобы что-то согреть. Устал до невозможности, ничего не могу, даже уснуть не могу, нейдет сон,- вдруг с какой-то обезоруживающей доверчивостью к совершенно незнакомому человеку признался Высоцкий.- Где вы, говоришь, базируетесь?
  - Этажом ниже, комната 224,- не веря в свою удачу, дал "координаты" Федор.
  - Хорошо, я скоро подойду...
  
  Высоцкий подошел через пятнадцать минут. В дверь он постучал негромко и вежливо осведомился:
  - Здесь остановились гвардейцы-ракетчики?
  На этот раз он был в том же самом свитере, в котором выступал в "Горняке". Начали знакомиться. Первым представился Киржнер:
  - Борис Григорьевич, коренной киевлянин...
  Зачем главный полковой энергетик назвал, откуда он родом было непонятно. Высоцкий в ответ как-то мельком, но пронзительно на него взглянул, пожал руку и тут же отвел глаза, будто не желая больше смотреть на этого человека.
  - Владимир,- протянул свою руку Доронин.
  - А чего же вы ни отчества ни родины своей не назвали,- спросил Высоцкий и тут же насмешливо скосил глаза на Киржнера, чем явно смутил того.
  - Да к чему отчество Владимир Семенович, мы же с вами и тезки и одногодки. А родом я с Сибири, из под Красноярска,- простодушно улыбался Доронин.
  - Очень приятно, рад знакомству с тезкой, да еще ровесником, на этот раз Высоцкий с искренней доброжелательностью пожал руку Доронину.
  - Ну, а я Федя, родом с Ярославской области,- с прежней не сходящей с его лица лучезарной улыбкой подал свою большую ладонь старший лейтенант.
  Высоцкий и ему ответил такой же улыбкой.
  - Прошу к столу Владимир Семенович,- Доронин сделал приглашающий жест.
  - Да, вот ребята, возьмите, это от меня презент вашему столу,- Высоцкий до того державший левую руку за спиной оттуда ее выпростал. В руке у него оказалась бутылка кубинского рома "Гавана-клуб".
  - О, импортное!- принимая бутылку, изрек Доронин, рассматривая этикетку...
  Высоцкий действительно оказался страшно голоден. Едва выпили за знакомство он, извинившись за свой волчий аппетит, принялся, наворачивать все, что перед ним стояло на столе. Пододвинул к нему тарелку со своей домашнего приготовления курицей и Киржнер, со словами:
  - По семейному, бабушкиному рецепту готовили.
  Высоцкий в ответ вновь ожег взглядом уже седого майора, но к курице не притронулся, предпочитая ей соленья, что привез из дома Доронин, и пирожки которые напекла, собирая мужа в дорогу, Аня... Потом пили за защитников Родины. Потом, за творчество Высоцкого и разговор, несмотря на то, что уже минула полночь, потек легко и непринужденно. Очередной тост Высоцкий вдруг предложил за тридцать восьмой год, в котором они с Дорониным родились. При этом он как бы намеренно игнорировал более старого Киржнера. Полковой энергетик внешне перенес это стойко, не моргнув глазом выпив за год рождения обоих Владимиров. Потом пили еще и еще, потом водка кончилась и раскупорили ром принесенный Высоцким, хоть тот и предупредил, что мешать водку с ромом небезопасно... Центром и связующим звеном застольной беседы был Высоцкий, а так как он намеренно не общался с Киржнером, тот все более ощущал себя за столом лишним. Может потому, а может ему действительно стало после рома невмоготу, но пожилой майор заявив, что на сегодня свою норму выпил, отбыл на свою кровать, и вскоре оттуда послышалось мерное похрапывание. Отряд, что называется, не заметил потери бойца. Тем временем между оставшимися собеседниками дистанция все более сокращалась. Когда в очередной раз Доронин назвал Высоцкого Владимир Семенович, тот заявил, чтобы тот больше не смел его больше так называть. Для тезки и ровесника он только Володя. Растроганный Доронин пьяно запричитал:
  - Спасибо Володя. Всем расскажу, как ты на всю страну известный уважаемый человек, а нас вот так уважил, пришел к нам, не отказал... Мы что, мы люди простые, на таких как ты, как на звезды на небе смотрим...
  Вскоре ром оказал свое сногсшибательное воздействие и на Доронина, и он, извиняясь перед Высоцким, тоже отправился спать. Едва и второй майор захрапел вслед за первым, бард до того казавшийся едва ли не таким же пьяным вдруг усмехнулся и вполне трезвым голосом заявил Федору:
  - А ты хитрый старлей, выпиваешь не до дна, иной раз по полрюмки оставляешь.
  - Да у них же желудки луженые, они же проспиртованы насквозь, и если бы я пил на равнее с ними, уже бы давно пластом лежал,- откровенно озвучил причину своей хитрости Федор. А вот от вас Владимир Семенович никак не ожидал, что вы наших майоров перепьете,- в голосе старшего лейтенанта звучали нотки уважения.
  - Да не перепил я их, просто знаю один секрет, позволяющий и тосты не пропускать, и при этом мордой в тарелку не тыкаться. Я же не так просто задержался перед тем, как к вам идти. Впрочем, сейчас это не важно. Слушай Федь, хочу тебя спросить, ты мои песни хорошо знаешь?
  Вопрос Высоцкого прозвучал для Федора совершенно неожиданно...
  
   Глава 27
  
  Воспоминания шестнадцатилетней давности оказались прерваны. Анна вдруг повернулась во сне на бок, лицом к мужу и он, до того касавшийся ее плеча и бедра теперь ощущал куда более мягкие живот и грудь. К тому же теперь она дышала ему прямо в щеку. Именно последнее обстоятельство заставило и его несколько скорректировать положение своего тела. Ратников лег чуть выше, и теперь дыхание жены приходилось уже ему в район плеча и не отвлекало. Вскоре процесс воспоминаний возобновился...
  
  - Да, у меня дома целая магнитофонная катушка ваших песен и мы с женой их часто слушаем,- Федор с удовольствием признался, что является поклонником барда.
  - Ну и как они тебе, все ли нравятся, только честно?- бард явно хотел услышать правдивое мнение, а не дежурные хвалебные дифирамбы.
  - Конечно все,- Федор не прочувствовал, что же от него хочет артист.
  - Хорошо, а какие самые твои любимые?- "зашел" с другой стороны Высоцкий.
  - Да многие... "Штафные батальоны" например, или "Я як-истребитель". А жене особенно песни из "Верикали" нравятся. Вот в отпуске были, посмотрели фильм "Хозяин тайги", мне и оттуда ваша песня понравилась...
  Высоцкий внимательно с непроницаемым лицом слушал старшего лейтенанта, а потом объяснил причину своего интереса:
  - Ты Федь извини, что я к тебе с этими вопросами пристал. Но меня очень волнует, как мои песни воспринимает современная молодежь, но не вся. Мне совершенно не интересно мнение шпаны из подворотен, да и простых работяг тоже не очень. Что им нравится из моих песен, я знаю. А как воспринимают их ребята вроде тебя, молодые офицеры, инженеры, ученые, моряки, полярники, студенты. Потому скажи мне честно, может кому-то из твоих знакомых в моих песнях что-то конкретно не нравится и что именно. Со стороны-то оно видней.
  Наконец и Федор осознал, чего именно хочет от него услышать бард, потому не сразу нашелся что ответить, к тому же воздействие выпитых водки и рома мешало ему сосредоточится.
  - Знаете, Владимир Семенович, раньше мне все ваши песни нравились,- неуверенно начал Федор и поняв, что сказал не то, будто споткнувшись, замолчал.
  - А сейчас, что уже не все,- бард не мигая в упор смотрел на собеседника, словно подгоняя того думать быстрее.
  - Да нет, я не то хотел сказать,- поспешил выправит ситуацию Федор.- Тут дело не во мне. Просто я недавно от подруги своей жены, тоже жены офицера, которая работает учительницей в поселковой школе... Ну, в общем, та подруга тоже ваша поклонница, но у себя на работе поделилась мыслями о вашем творчестве с тамошней учительницей русского языка и литературы. И вот та учительница высказалась о ваших песнях не очень. Мы, конечно, с ней не согласны, ни я, ни жена, ни ее подруга.
  - И что именно той учительнице не понравилось в моих песнях?- на скулах барда стали заметно шевелится желваки, а во взгляде явно нарисовалось какое-то ожесточение.
  Федор заерзал на стуле, будто тот стал горячим, но ничего не оставалось, как быть откровенным до конца:
  - Ну, в общем, там у вас песня "На нейтральной полосе" начинается словами "На границе с Турцией, или с Пакистаном". Вот она и обратила внимание, что этот текст безграмотный с географической точки зрения, потому что у нас действительно есть граница с Турцией, а с Пакистаном нет и никогда не было. И в песне "Удар удар, еще удар" такая же история, Буткеев у вас одновременно и краснодарец и сибиряк. А этого просто не может быть, так как...
  - Погоди, погоди, я что-то не врублюсь,- перебил Высоцкий.- Ох, водку эту с ромом не надо было мешать, мысли путаются. Ты Федя не скачи как пришпоренный.- Не пойму, какая же тут ошибка? Вот майор, тезка мой и одногодок, Володя, он же сибиряк из Краснодара.
  - Да нет, Владимир Семенович, майор этот он не из Краснодара, а из под Красноярска. Это разные города. Красноярск в Сибири, а Краснодар на Кубани, - пояснил Федор, про себя недоумевая, что объездивший с гастролями весь Союз знаменитый артист, не знает, вроде бы, таких простых вещей.
  - Действительно, - в некоторой прострации, чуть поразмыслив, согласился бард.- А песня эта она уже года четыре как написана и я как-то не задумывался Краснодар... Красноярск. Но сейчас уже ничего не изменить, поезд ушел, эту песню по всей стране именно с такими словами знают и поют, без особого сожаления констатировал факт артист. А с этим Пакистаном, у нас, что действительно границы нет?
  - Нет, с Турцией есть, а с Пакистаном нет.
  - Надо ж, ерунда какая. Хотя знаешь, вспомнил, несколько лет назад, на этот Пакистан, будь он неладен, мне уже кто-то указывал, что неточность. Я ведь никогда особо не был силен в географии. Сейчас вот поездил по стране, более или менее ориентируюсь, а раньше,- Высоцкий устало махнул рукой.- Потому и встречаются в некоторых моих песнях такие вот... неточности.
  - Знаете, а я, когда слушал ваши песни, тоже все эти неточности как-то не замечал, вообще не воспринимал, настолько мне ваши песни нравились, хотя я географию всегда хорошо знал. И до сих пор бы внимания не обращал, если бы не та учительница,- словно оправдывался Федор.
  - Надо ж...- бард с усмешкой покачал головой.- А эта учительница замечательная, которая все замечает, она, что тоже молодая?
  - Я, вообще-то с ней не знаком, так со стороны иногда видел, когда старшим на школьной машине школьников с нашей точки возил. Да нет, она средних лет, пожалуй, даже постарше вас будет,- вновь оправдывающимся тоном ответил Федор.
  - Понятно. Запомни Федя, хоть эта ваша сельская училка и знает, что у нас нет границы с Пакистаном, а я не знаю... не знал, это все чушь, ерунда, плюнуть и растереть. Потому что не ее, а мои песни слушают и поют миллионы людей. И если я написал, что Буткеев из Краснодара сибиряк, то эти миллионы этому верят, и про границу с Пакистаном тоже. Чтобы критиковать мои стихи надо иметь моральное право, а такового эта ваша училка не имеет. Меня может критиковать только настоящий большой поэт, а таковых, только тебе признаюсь... таковых и вовсе нет,- Высоцкий явно разозленный разлил остатки рома, получилось меньше чем по полрюмки.
  - Ну, как же, Владимир Семенович, неужели у нас нет хороших современных поэтов?- недоуменно отреагировал Федор на высказывание барда, вслед за ним словно воду сглотнув ром.
  - А кто? Я вижу ты парень подкованный, грамотный. Давай на вскидку, кого ты из современных считаешь большим поэтом. Не хорошим, таких много, а настоящим большим, который войдет в историю как Пушкин, Лермонтов,- Высоцкий принялся закусывать тем, что оставалось на столе, но по-прежнему как будто не замечал курицу Киржнера.
  - Ну, не знаю... ну кто сейчас больше всех на слуху... Мы "Юность", журнал выписываем, там иногда печатают, потом на их стихи тоже песни поют. Например, Рождественский, Вознесенский, Евтушенко,- назвал фамилии трех наиболее продвинутых советских поэтов Федор, ибо и его и Анны вкусы, как и значительной части советской молодежи тех лет формировал именно журнал "Юность".
  - Я так и думал, что ты их назовешь. Знаю я их, с Андрюшкой Вознесенским очень даже дружен. Но опять по секрету признаюсь тебе, эти ребята очень ловко устроились, умудряются и диссидентов из себя корежить и в то же время от власти все иметь, и членство в Союзе Писателей, и книги хорошими тиражами, с гонорарами тоже нехилыми, и за границу их свободно пускают. Ну, да ладно Бог с ними, умеют жить ребята, молодцы. А вот ты на память хоть одно из их стихотворений сейчас вспомнишь?- Высоцкий хмуро смотрел на Федора, доедая последний остававшийся на столе Анин пирожок.
  - Я... на память?... Да как-то сейчас... Хотя вот сейчас... Ведь это Евтушенко написал слова песни "Хотят ли русские войны", я ее помню, хотя и не всю,- озвучил первое, что пришло в голову Федор.
  - А еще?- продолжал "давить" Высоцкий.
  - Кажется, на слова Рождественского Магомаев пел песню "Свадьба"...- более ничего из творчества названных им поэтов Федор не вспомнил.
  - Не густо. А моих песен ты сколько знаешь?
  - Много, не сосчитать.
  - Вот и народ так же. Этих официальных две-три, ну может с десяток, если их всех скопом посчитать, знают, а мои неофициальные по нескольку десятков, поют, друг у друга с магнитофонов переписывают. Разве не так?!- бард на последней фразе повысил голос.
  - Так...- восхищенно смотрел на него Федор.
  - Так кто же по-настоящему большой, народный поэт, они официальные члены Союза Писателей, или я... не член ничего!
  Федор растерянно моргал глазами, не зная, что отвечать.
  - Вот так-то старлей, запомни, настоящий судья для поэта, артиста, это не критик хоть столичный, хоть сельский, а народ, зрители, слушатели...
  В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только храпом спящих майоров. У Федора шла кругом голова и от "коктейля", получившегося в результате смешения водки с ромом и осознания, что своими словами он основательно разозлил барда. Высоцкий хмуро обозревал остатки пиршества на столе. Похоже, ему еще хотелось выпить, но спиртное закончилось. Из закуски оставалась только курица Киржнера и немного доронинской квашеной капусты. Высоцкий, в очередной раз проигнорировав курицу, поддел на вилку капусту и стал с хрустом ее жевать.
  - Да, тяжелая здесь у вас служба ребята, прямо скажу не фонтан,- бард вдруг резко сменил тему.- А вам тут за отдаленность и прочие неудобства какой-нибудь коэффициент к зарплате доплачивают, или как на Дальнем Востоке, где год за полтора идет?
  - Коэффициент есть, но так мелочь, всего пятнадцать процентов к должностному окладу, а выслуга как в Москве или Крыму год за год,- с явным неудовольствием озвучил "плату" за перенесение "тягот и лишений" Федор.
  - Знаешь,- бард перестал жевать и заговорил вновь доверительно,- я ведь большую часть жизни в Москве живу, ну еще в детстве с отцом в Германии, он там служил. А сейчас вот последние лет десять по Союзу часто туда-сюда мотаюсь и не перестаю удивляться, сколько же у нас малопригодных для нормальной жизни дыр. Мне вот тут говорили, что в этих горах добывается чуть не вся таблица Менделеева. Так почему же при таком богатстве люди здесь так убого живут?- Высоцкий одновременно обращался вроде бы к Федору и в пространство.
  - Ну почему же, Владимир Семенович, я хоть сам и деревенский родом, но успел всякого повидать, и не так уж плохо здесь живут люди. Я вот здесь уже четвертый год после училища, так вначале и жена стонала, и сам хотел отсюда поскорее куда-нибудь перевестись, но постепенно привыкли. Люди здесь в большинстве своем живут очень хорошие, а это главное,- вступился за край Федор.
  - Это ты молодец, и жена твоя, что духом не падаете, и вообще спасибо тебе за откровенность, за приглашение, за то, что накормили. Тезка вон, как проспится, ты ему передай мою благодарность, его капуста под выпивку отлично шла. Как бы мне хотелось сейчас, что-нибудь для тебя спеть, да нельзя, и гитару не взял, да и не время. Когда вот так же в компании выпиваю, и меня уговаривают спой да спой, не могу, противно, каким-то холуем себя чувствую. А вот так как сейчас, по-человечески, от души, и с интересными людьми, самому спеть охота, безо всяких уговоров. Вы ребята мне понравились, и ты Федя и Володя, одногодок мой. Не забудь передать ему всех благ, хороший он мужик,- Высоцкий вновь явно намеренно не упомянул Киржнера, давая понять, что его он почему-то нормальным мужиком не считает, хоть не перекинулся с ним и словом.
  - Передам непременно,- поспешил заверить барда Федор.
  - И еще Федя вот что хочу тебе на прощание сказать. Ты слышал такое выражение: жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
  - Да слышал, это из какой-то книги,- подтвердил Федор.
  - Не важно откуда, главное в точку. А ведь большинство людей проживают отпущенные им годы плохо, скучно, мучительно. У кого-то для лучшей жизни не достает, то ума, то желания работать, и они получают, что заслуживают. А бывает часто и так, вроде умный мужик, не лентяй, а живет не там и не так, как он мог бы жить. Вот и у вас тут та же история. Вот этот ваш майор, который киевлянин, мог бы все эти годы у себя в Киеве портки кроить, или еще чем-нибудь подобным заняться, жить и не мучиться. А он вот здесь, седой уже, а только майором стал. За что такие мучения? - Высоцкий недоброжелательно покосился на Киржнера, протянул вилку к капусте, но на тарелке уже и ее не осталось.
  Федор молчал, чувствуя, что бард еще далеко не закончил своих напутствий. Видя, что тот по-прежнему не притрагивается к курице, он пододвинул ее к себе и, оторвав ножку, стал обгладывать.
  - Вот ты говоришь, что здесь люди живут хорошие. Так почему же эти хорошие живут так плохо. И ведь почти везде так. Чуть от Москвы на восток, не дома, а хибары с бараками и в магазинах, ни жратвы нормальной, ни промтоваров. А вот, скажу тебе, на Украине и на Кавказе куда как лучше живут. Я знаю, про кавказцев многие говорят, что люди они не очень хорошие. А я со многими из них знаком, и скажу, да, они народ особый, но одно у них не отнять - они почти все умеют жить, устроить для себя и удобную, и сытую жизнь. Там у них и дома лучше, и дороги, и с питанием у них лучше. А вот здесь у вас, как и на Урале, и в Сибири, увы, жить совсем не умеют. Не умеют жить в кайф. Вот тебе и мой главный совет, надо жить в кайф. Понимаешь? И я так и живу, занимаюсь тем, чем хочу, играю на сцене, снимаюсь в кино, пишу и пою свои песни. А прояви я в молодости слабость, соглашательство, ничего бы этого не было. Сидел бы себе где-нибудь в НИИ или какой-нибудь конторе штаны протирал и мучился, как мучаются большинство людей. Но это еще не все, и любимое дело может так надоесть. Сколько раз я свои роли и в спектаклях, и в кино через силу играл, иногда даже на спектакли не приходил, напивался в стельку, настолько противны мне те роли были. Это когда я в "Служили два товарища" снимался, я ту роль как песню пел, насколько тот офицер был мне близок. А иной раз от роли прямо с души воротит, а играть надо. Вот в такие моменты надо уметь разряжаться, и получать тот же кайф, от всего, что можно получать. Догадываешься, что я имею в виду?- Высоцкий улыбнулся слушающему его чуть не с открытым ртом собеседнику.
  Федор в ответ лишь недоуменно пожал плечами, а бард продолжил:
  - В жизни много нам совершенно неведомого, и надо хоть раз, но попробовать все что можно и даже, что нельзя, так называемые запретные плоды. Кайф ведь водкой и бабами не ограничивается. Нас вот всех заграницей пугают. А я хочу там побывать, и не только в соцстранах, но и на Западе. Посмотреть хочу как там, что хорошо, что нехорошо, сам хочу судить, а не верить на слово всем этим политкомментаторам. За жизнь надо успеть, как можно больше повидать и попробовать. Ты анашу курил когда-нибудь,- вновь задал неожиданный вопрос бард.
  Федор несколько секунд пребывал в размышляющем ступоре, а потом вновь ответил с предельной откровенностью:
  - Да, как-то не приходилось. Я ведь в Ярославле учился, и там у нас эта дурь не в ходу была. Водку в казарму проносили, бывало, а вот это, нет. А вот ребята, что в Орджоникидзе учились, в тамошнем училище, многие курили. Говорили дерьмо, никому не понравилось.
  - Нравится, не нравиться, это другой вопрос, главное попробовать, а уж дальше сам решай, стоит или нет по второму и третьему разу. Ты, наверное, в курсе слухов, что я колюсь?- на этот раз как-то обыденно спросил Высоцкий.
  - Нее... не слышал,- Федор, не скрывая изумления воззрился на артиста.
  - Тем не менее, это чистая правда. И ничего, живой как видишь. Главное чтобы зависимости не допустить, а попробовать все нужно, все ощутить, почувствовать, чтобы потом, в конце жизни не было мучительно больно. И я не сомневаюсь, мне больно не будет, ведь я живу в полный кайф, потому, что по большей части делаю что хочу. Вот сейчас мне срочно надо заработать много денег, я на все плюю на театр и прочее, все бросаю и еду на эти денежные гастроли. И я эти деньги получу, я не имеющий звания народного артиста, которого начальство ненавидит, здесь в дыре получаю за концерт 80 рублей при ставке 34 рубля с полтиной. Побольше, чем любой народный. Считай, за шесть концертов я сегодня за день заработал 480 рублей и все они мои, я ни с кем не делюсь. Отсюда я поеду в Усть-Каменогорск, там дам концерты, потом в... забыл тут у вас есть еще такой же, как этот горняцкий городок. Как его,- артист пощелкал пальцами и сделал мыслительную мину, но не вспомнил.
  - Лениногорск,- подсказал Федор.
  - Точно, и там у меня тоже шесть концертов. И везде меня ждут, и готовы платить почти по полтысячи. Потом лечу в Чимкент и то же самое. С этих гастролей я привезу почти 2000 рублей, и это за какие-то две недели. Ты сам-то сколько получаешь?
  - Около двухсот чистыми в месяц,- отвечал Федор завороженный гастрольными заработками артиста.
  - Ты наверно думаешь, зачем мне такая прорва денег? Сидел бы как все в своем театре на 120 рублях, ждал бы прибавки за стаж, или на коленях вымаливал звание и опять же прибавку. Но я не могу жить без кайфа. А деньги мне нужны не для того чтобы в ресторанах водку пить, или машину купить. Я ведь скоро женюсь Федя, а невеста у меня такая... В общем, не хочу перед ней нищим советским артистишкой предстать. Ты фильм "Колдунья" смотрел?
  - Владимир Семенович, вы уж совсем нас тут за отсталых держите - раз далеко от Москвы живем, так щи сапогом хлебаем. Что-что, а насчет ваших отношений с Мариной Влади я в курсе,- с некоторой обидой отозвался Федор.
  - Интересно, откуда, неужто, даже сюда слухи дошли?- на этот раз изумился Высоцкий.
  - Ну, не знаю откуда этот слух, но моя жена она всегда интересовалась всей этой богемной жизнью, узнала откуда-то и меня в курс ввела.
  - Да уж, сарафанное радио, оно самое быстрое в мире, рассмеялся Высоцкий. Запомни еще один закон жизни Федя, жить в кайф, это обязательно не испытывать недостатка в средствах, ни в чем и никогда...
  
   Глава 28
  
  Ратников вздрогнул и тут же "вынырнул" из воспоминаний в реальность. Сонная тишина дома показалась какой-то ненастоящей, а прошедшие в сознании картины прошлого, наоборот случившиеся только что и наяву. Эти две памятные встречи, сначала со старой казачкой, потом с Высоцким вроде бы не оказали на мировоззрение Ратникова никакого основополагающего влияния. Он и к Гражданской войне своего отношения не изменил, как был убежденным сторонником красных, так и остался, да и совет кумира миллионов советских людей Владимира Высоцкого, жить в кайф, был явно не для него - он никак не смог бы так жить. Но тот ночной разговор в гостиничном номере не прошел бесследно, более того имел косвенное продолжение, правда уже не с самим артистом, а, как ни странно, с майором Киржнером и потом... с Ольгой Ивановной, тогда еще носившей фамилию не Решетникова, а Байкова. За все эти годы то был их единственный обстоятельный разговор, хотя с тех пор уже и прошло много лет и мимоходом, мельком они встречались неоднократно, когда ему, случалось, заезжал за детьми в школу. Анна контактировала с Ольгой Ивановной куда чаще, но, опять же, это касалось только школьных дел и успеваемости детей. Тот же давний разговор с учительницей Ратников почти забыл, но сейчас почему-то восстановив в памяти встречу с Высоцким, явственно вспомнил и его.
  Течение мыслей подполковника на этот раз прервала не внешняя, а внутренняя причина - позыв сходить по малой нужде. Обычно зимой вся семья "ходила" в ведро, установленное в коридоре. Но сейчас Ратникову вдруг захотелось выйти на воздух. Он осторожно поднялся, одел брюки, потом на цыпочках дошел до вешалки, накинул "танкач", шапку и так же бесшумно вышел из квартиры. Ему, казалось, что свежий морозный воздух поможет привести голову в порядок и, наконец, заснуть. Пока ходил туда-сюда, он вроде бы действительно перестал "жить прошлым". Тут и Аня, когда он укладывался, все же проснулась и шепотом выругала его за то, что шарится и не дает ей спать. Жена правда тут же вновь уснула, а Ратников... На Федора Петровича, увы, вместо долгожданного сна вновь нахлынули воспоминания, уже как третья серия, продолжение первых двух. Впрочем, действие этой серии происходило всего лишь спустя несколько часов после ночного разговора с Высоцким.
  
  Утром следующего дня командировочные офицеры пробуждались очень тяжко и наверняка опоздали бы на автобус до Серебрянска, отправляющийся в полдевятого. К счастью этого не допустил военком. Он предвидел, что его коллеги после трудов праведных и концерта наверняка хорошо выпьют. Потому он загодя прибыл в гостиницу и до тех пор барабанил в дверь номера, пока пробудившийся раньше всех Федор не поднялся и не отпер ее. Военком приехал уже с билетами на автобус и стал всячески поторапливать мучающихся с похмелья офицеров. Благодаря этому им удалось вовремя "выдвинуться" из гостиницы к военкомовскому УАЗику, который и доставил их на автовокзал. Пока ехали и ожидали рейса, немного оклемались и загружались в автобус уже в более или менее нормальном виде. Киржнер почему-то выразил желание сесть рядом с Федором, а Доронин сидел перед ним. Едва автобус тронулся, Киржнер стал допытываться у Федора:
  - Федь, а вы там после того как я отвалил, еще долго сидели?
  - После вас Владимир Иванович минут через сорок спать пошел, ну а мы с Владимиром Семеновичем еще где-то часа полтора сидели. Ром допили и закусь тоже доели, удовлетворил любопытство майора Федор.
  - А курицу мою кто доел?- чувствовалось, что ответ на этот вопрос очень волновал Киржнера.
  - Я съел, очень вкусная была.
  - А тот, значит,- так и не притронулся... побрезговал?- одновременно как бы и спросил и сделал вывод Киржнер.
  - Ну почему побрезговал, с чего вы взяли, может он просто курицу не любит? Зато я с удовольствием ее оприходовал,- не согласился с мнением майора Федор.
  - Ты это ты, а он...- Киржнер явно колебался, стоит или нет продолжать этот разговор, замолчав, он посмотрел по сторонам...
  В маленьком ПАЗике сидели в основном женщины, пожилые и средних лет, ехавшие по своим надобностям в поселки и деревни двух соседних районов горной части области, Зыряновского и Серебрянского. Они либо дремали, либо вполголоса переговаривались. К тому, что говорит седой майор молодому старшему лейтенанту, никто не прислушивался. И все же Киржнер еще более понизил голос и наклонился к уху Федора:
  - Он ведь, гад, специально меня вчера игнорировал, после того как я сказал, что родом из Киева, и курицу мою приготовленную по-еврейски есть не стал.
  - Борис Григорьевич, вы что же хотите сказать, что Высоцкий оттого не стал есть вашу курицу, что не любит евреев?- Федор едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться всем видом показывал, что подозрения майора нелепы.
  - Фу, тяжко как. Черт бы побрал его ром, голова гудит и дышать тут нечем... Нее, надо с этой пьянкой завязывать, иначе точно до пенсии не доживу. Тут еще Иваныч с его командировкой,- Киржнер неодобрительно уперся взглядом в затылок и обтянутую шинельным сукном спину сидящего перед ним Доронина.
  - Да брось ты Григорич, во всем я виноват. Буд-то вы там у себя в службе вооружения каждую пятницу в конце рабочего дня не квасите, запретесь и глушите ее родимую безо всяких командировок,- чуть повернув голову назад, ответил на "укол" Доронин.
  Киржнер насупился и ничего не сказал. Некоторое время ехали молча, но старого майора по-прежнему буквально распирало поделиться своими соображениями о вчерашнем. И он вновь наклонился к уху старшего лейтенанта:
  - Понимаешь, дело не в том, что он не любит евреев, тут другое. Он испугался, что я как коренной киевлянин, да еще спьяну начну говорить о его отце.
  - А что его отец? Я слышал он офицер-отставник, фронтовик, не то подполковник, не то полковник,- не понимал, куда клонит Киржнер Федор.
  - Да нет, я не о том. Его отец, он ведь родом тоже из Киева. Ну, а у нас там есть такая привычка как у одесситов, об известных людях, имеющих хоть какое-нибудь отношение к Киеву все узнаем, прежде всего всю родословную вплоть до третьего колена. И он наверняка об этом знает,- пояснил Киржнер.
  - Ну что же вы могли за столом такое сказать об его отце, что Высоцкого так испугало,- по-прежнему не понимал, но уже проявлял интерес Федор.
  - А то, что его отца зовут Семен Владимирович, и его самого, скорее всего, в честь деда назвали. Но стопроцентно выяснено, что деда Высоцкого первоначально звали не Владимир, а Вольф, и был он киевским стеклодувом, ремесло которым в Киеве занимались в то время исключительно евреи. Отсюда и отчество отца Вольфович, а не Владимирович. То есть, отец Высоцкого стопроцентный еврей,- многозначительно акцентировал последние слова Киржнер.
  Федор с полминуты молча переваривал услышанное. Услышанное означало, что Владимир Высоцкий кумир миллионов советских людей, кумир его и его жены, любимый бард, артист, такой вроде совершенно свой, русский и... еврей. Это совершенно не вязалось ни с его обликом, ни с поведением, ведь он умел своими ролями и песнями затрагивать такие чувствительные струны души именно русских людей, что могло быть свойственно только истинно русскому человеку. При всем их таланте и любви народной те же Бернес и Утесов, всегда оставались, прежде всего, евреями, ибо в основном воздействовали на умы. Высоцкий же напрямую воздействовал именно на душу.
  - Не может быть,- наконец отреагировал Федор с какой-то иступленной верой в невозможность того, что он услышал.- Он же такой... я же с ним говорил... он же с нами водку пил и не пьянел,- не зная, что говорить, Федор говорил первое, что ему приходило в голову.
  - Я тоже водку пью, хоть и еврей и, будь помоложе, вам бы вчера не уступил. Я ведь, прежде всего, осознаю себя советским офицером и мне по статусу положено уметь пить. А он советский артист и ему тоже самое положено. Я тебе еще раз говорю, у нас в Киеве про таких людей все знают досконально. И я с полной ответственностью заявляю, что Высоцкий по отцу еврей, это доказанный факт. Его двоюродная сестра живет в Киеве, и она стопроцентная еврейка. А вчера он,- Киржнер презрительно мотнул головой в сторону удалявшегося Зыряновска,- очень опасался, что я расскажу напрямую или еще как о его еврейском происхождении. А он не хочет, стесняется этого, потому он вчера так себя и вел по отношению ко мне киевлянину и еврею. Про первое я сам ему сразу же сказал, а второе на моей роже написано. Он и смекнул, что я, наверняка, в курсе его родословной и делал все, чтобы я не имел возможности даже рта раскрыть. Ведь мог же все по-человечески устроить, отвести меня в сторону и сказать, если чего про меня знаешь, будь человеком не распространяйся. Да я и так ничего рассказывать не собирался. Так нет, все молчком исподлобья на меня зыркал, будто взглядом сжечь хотел...
  Федор стал припоминать некоторые перипетии прошедшей ночи. Действительно после того как из-за стола ушел Киржнер, Высоцкий вроде бы стал ощущать себя менее скованным, с него словно спало какое-то внутреннее напряжение. От услышанного и домысленного Федору стало совсем не по себе. Хотя вроде бы, какая разница кто у Высоцкого отец, от этого его песни не стали хуже. Тем не менее, информация Киржнера неприятно поразила и побудила говорить с ним более резким тоном:
  - Так вы что хотите сказать, что любой талантливый, выдающийся человек обязательно имеет еврейскую кровь?
  - Нет Федя, я так не считаю,- мягко с добродушной улыбкой отвечал Киржнер, и тут же поморщившись потер виски.
  - Говорите по отцу, а мать, кто у него мать?- решил все до конца узнать Федор в надежде, что любимый бард все же не до конца еврей.
  - Мать у него русская, но с отцом Высоцкого развелась, когда еще он ребенком был, а воспитывала его мачеха, кстати, по национальности армянка,- опять с некой подковыркой поведал сей факт Киржнер.
  На этот раз Федор никак не отреагировал, но и этот факт его неприятно поразил, что такого человека воспитывала не "простая русская женщина", а представительница нации, которая в череде народов СССР тоже считалась весьма хитрой. Любви к барду не поколебало ни слабое знание тем географии, ни прочие неточности в его песнях, но сейчас Федор чувствовал себя так, словно у него украли очень ценную дорогую для него вещь.
  Киржнер наблюдал за гримасами, возникающими на лице старшего лейтенанта с явным удовлетворением. По всему майор очень обиделся на сына своего земляка и теперь вот так мстил за обиду, пытаясь развенчать барда хотя бы в глазах одного из его поклонников.
  - Федя, ты крещенный?- вроде бы резко сменил тему Киржнер.
  - Вообще-то да,- Федор удивленный вопросом, посмотрел на майора соответствующе.
  - Не бойся, не стану я тебя клеймить позором за то, что ты, мол, коммунист, а крещеный. Я не политработник. Все правильно, так и положено, тебе, русскому быть крещеным, православным. А я вот обрезанный, как и положено еврею. Ты рос в русской семье и тебя мать с отцом, как и положено воспитали, прежде всего, по-русски, я в еврейской и меня воспитали как еврея. Советское это все уже потом. А этот,- гримаса презрения исказило широкое носатое лицо майора.- Я уверен он и не обрезан, и не крещен. Он ни по-русски, ни по-еврейски не воспитан. Он человек без нации, потому и еврейство свое скрывает, но и настоящим русским тоже быть не может, потому что не матерью родной воспитан, не бабкой. Ты только не подумай, что я таких вот полукровок за людей не считаю. Я знаю полно таких наполовину русских, наполовину евреев. В Киеве, кстати, таких немало. Но они, как правило, либо русские по натуре, либо евреи. Чаще тут мать имеет решающее значение. Если мать русская, она и воспитает русского, а если еще и к бабке в деревню возит, то все, ничего еврейского в таком полуеврее не останется. А этот, повторяю, он и не еврей, и не русский, то есть стопроцентный советский человек. Он даже более советский, чем все наши идейные, пламенные коммунисты, политработники, члены Политбюро. Наверное, за то его вся эта верхушка и ненавидит...
  - Григорич, кончай парню мозги компостировать. Володя нормальный мужик, я в этом вчера сам убедился. Чего ты на него взъелся, за то, что он курицу твою есть не стал? Тебе же Федя объяснил, может он просто курятину не любит,- вдруг повернул голову и включился в разговор Доронин.
  - Да при чем здесь курица,- отмахнулся Киржнер, явно раздосадованный, что его перебили.
  - Федь, не слушай его, очнись, скоро к повороту на твою точку подъедем,- обратился уже к пребывающему в состоянии "смятения чувств" Федору Доронин.- Выбрось всю эту чушь из головы, что Григорич тебя нашпиговал. Тебе сейчас предстоит три километра по полю топать, будь осторожен, сам знаешь, на волков можно напороться,- пытался возвратить старшего лейтенанта в реальность майор Доронин.
  - Ты уж не пугай понапрасну, Иваныч. Какие волки средь бела дня,- возразил Киржнер.
  - Ну это-то я получше тебя Григорич знаю. Как-никак восемь лет на этой "точке" отбухал,- довольно резко осадил Доронин Киржнера, сумевшему за всю свою долгую службу счастливо избежать "точечной" службы.- Водитель, вы там у съезда с дороги остановите, тут у нас один товарищ выходит!- крикнул через салон Доронин и автобус сразу стал притормаживать.
  
  Федор благополучно добрался до места своей службы, хоть и не обращал ни на что внимания, почти не смотрел по сторонам, ибо продолжал "переваривать", что ему поведал в автобусе коренной киевлянин Борис Григорьевич Киржнер. Причем его мучила не "вненациональность" Высоцкого, а обычное негодование русского человека: неужто и здесь не обошлось без евреев, неужто даже Высоцкий...?! Такие мысли часто мучили русских интеллигентов на протяжении почти всего двадцатого века. И все же, придя домой, Анне Федор о частичном еврействе Высоцкого решил ничего не говорить. Не то чтобы он не до конца доверял Киржнеру, но решил не расстраивать жену, ведь она однозначно восприняла бы это известие, так же как и он, крайне негативно. Не обмолвился он об этом и сослуживцам, ни тогда, ни потом.
  
  Очередная "серия" воспоминаний закончилась. Федор Петрович вновь вынырнул в настоящее, в декабрь 1986 года, в свою постель, на свою "точку", ту же самую, на которой он в первый раз служил в том 1970 году. Потом, в 1972 его перевели на другую, на должность начальника штаба дивизиона, где он прослужил до 1976, после чего вернулся, став уже командиром дивизиона. А тогда... тогда первые три "серии" имели и заключительную, четвертую. И теперь он уже просто не мог заснуть не "посмотрев" и ее.
  
   Глава 29
  
  Никому ничего не сказав о разговоре с Киржнером, Федор в то же время не делал тайны о совместном застолье с Высоцким. Аня буквально вытрясала из него все до мельчайших подробностей, как концерта, так и ночного разговора. Много раз пришлось всё это пересказать и сослуживцам. Тем не менее, и разговор с полковым энергетиком не выходил у Федора из головы. И вот уже где-то в декабре того же 1970 года, когда его назначили старшим на школьную машину... Высадив школьников, Федор не поехал сразу назад, ибо имел кое какие поручения, как от тогдашнего командира дивизиона, так и от других офицеров и их жен. Пока он их выполнял, минуло десять часов утра, и открылся поселковый книжный магазин. И к продавщице этого магазина у него имелось некое дело. С ней "крутил" один из его "точечных" сослуживцев, офицер-холостяк.
  - Здравствуй Тань,- поздоровался Федор, заходя в магазин, едва он открылся, и где еще не было ни одного покупателя.
  - Ой, здравствуй Федя! - Ты сегодня старшим приехал?... А я хотела к вашей машине подойти, спросить, чего это Женя уже вторую неделю не приезжает.
   Продавщица была худощавая женщина 27 лет, явно не во вкусе Федора, но его сослуживец как раз любил худых и чуть старше себя. С ней были знакомы едва ли не все женщины с "точки" и многие офицеры. Еще до рождения Игоря Анна частенько специально выезжала в Новую Бухтарму, чтобы пробежаться по поселковым магазинам и обязательно зайти в книжный - книги всегда были дефицитным товаром.
  - Да работы сейчас у него не впроворот, вырваться не может, но просил передать, что в эту субботу обязательно приедет, - выполнил и это поручение Федор.
  Тут дверь магазина отворилась и в него вошла тоже худощавая, одетая в простенькое пальто и столь же неброскую шаль, но невероятно прямая, осанистая женщина средних лет.
  - Здравствуйте Таня,- приятным голосом поздоровалась женщина с продавщицей и вежливо кивнула Федору.
  - Здравствуйте Ольга Ивановна. Вы, наверное, за теми дидактическими пособиями, которые заказывали. Извините, но они еще не поступили,- продавщица виновато развела руками.
  Федор тут же догадался: ведь это та сама местная учительница русского и литературы, про которую говорила подруга Ани. Федор вышел из магазина и хотел уже идти к своей машине. Но что-то его удержало. Что? Конечно же случившийся полтора месяца назад ночной разговор в гостинице с Высоцким, и на следующий день в автобусе с Киржнером. Ему вдруг нестерпимо захотелось спросить эту учительницу, что так критически отзывалась о творчестве барда. О чем спросить? В тот момент он и сам толком не мог сформулировать свои вопросы. Но само желание его буквально захлестнуло. Он просто хотел услышать еще одно компетентное мнение. Федор задержался у магазина, ожидая учительницу и, едва она вышла, подошел:
  - Извините, вас ведь Ольга Ивановна зовут?
  - Да, чем могу быть полезна?- удивленно воззрилась на обратившегося к ней высокого молодого офицера учительница.
  - Вы ведь в школу сейчас пойдете... нам по пути, и я бы хотел вас кое о чем спросить,- Федор вдруг засмущался и покраснел.
  - Подождите молодой человек, я действительно иду в школу, и если вы хотите меня о чем-то спросить, то хотя бы представьтесь,- с укоризненной улыбкой отвечала Ольга Ивановна.
  - Извините пожалуйста, конечно, меня зовут Федор, а фамилия Ратников, еще раз извините,- лицо старшего лейтенанта смотрелось настолько виноватым, что учительница поспешила принять извинения.
  - Хорошо, хорошо, да не расстраивайтесь вы так. Так о чем вы хотели меня спросить?-
  Ольга Ивановна неспешным шагом пошла по направлению к школе, Федор, приноравливаясь под ее шаг, рядом.
  - Дело в том, что моя жена подруга Анфисы Косиловой, ну Анфисы Николаевны, что у вас в школе математику преподает. Так вот она, будучи у нас в гостях, передала ваше мнение о песнях Высоцкого, ну что в его текстах много неточностей и тому подобное. А полтора месяца назад, представьте, я ездил в командировку в Зыряновск и побывал на его концерте. И не только на концерте, после мы с ним встретились и довольно долго говорили уже в гостинице.
  - Поздравляю, но раз вам передали мое мнение о творчестве Высоцкого, то, наверное, вы поняли мое отношение к нему?- тон учительницы выдавал удивление, что Федор заговорил с ней на эту тему.
  - Да, это я понимаю. Но в том разговоре я ему сказал о вашем мнении насчет географических неточностей в его песнях. А он сказал, что все это ерунда, второстепенное. Главное, говорит, то, что его песни с этими неточностями миллионы людей слушают и поют. А потом он меня прямо спросил: как ты думаешь кто сейчас в Союзе лучший поэт? У меня жена с детства журнал "Юность" выписывала, ну и меня к нему же пристрастила. Я кого оттуда помнил тех и назвал, кто сейчас особенно на слуху: Рождественского, Вознесенского, Евтушенко. Он в ответ рассмеялся и в общем не впрямую, но дал понять, что сейчас лучший в стране поэт это он, потому что его стихи переделанные в песни знает значительно больше людей, чем тех поэтов, кого я назвал.
  Ольга Ивановна внимательно слушала, ее лицо не выражало совершенно никаких эмоций, казалось, что ей совершенно неинтересна данная тема.
  - Вот я и хочу узнать ваше мнение как специалиста... филолога. Я вообще-то и сам Высоцкого чистым поэтом никогда не считал, бардом да, то есть не совсем поэтом. А вы как считаете, его стихи лучше вот этих поэтов, которых все считают настоящими поэтами?
  Они прошли половину пути до школы, и Федор уже видел стоящую рядом с ней их школьную машину. Ольга Ивановна вдруг остановилась и спокойно даже равнодушно заговорила:
  - Знаете, а я пожалуй не смогу ответить на ваш вопрос.
  - Как это... почему?- Федор даже немного растерялся.
  - Потому что я не могу сравнивать поэтов или прозаиков, которые мне не нравятся. Да они все разные, друг на друга не похожие, но лично мне совершенно чуждые и большим поэтом, по-моему, ни один из них не является. Извините за откровенность, и за то, что не оправдала ваших ожиданий, но такая я вот несовременная, старомодная,- Ольга Ивановна виновато улыбнулась.
  - Но подождите, при чем здесь современность, эти поэты, они ведь скорее вашего поколения,- ответ учительницы не удовлетворил Федора.
  - Да, пожалуй, вы правы, те трое официальных действительно где-то моего возраста, или чуть старше, Высоцкий чуть помоложе. И все равно, ну не нравятся они мне... все не нравятся, хоть убейте,- негромко рассмеялась и возобновила движение Ольга Ивановна.
  - Вы хотите сказать, что все современные поэты вам не нравятся?- уже с некоторым вызовом спрашивал Федор.
  - Почему же? Кроме вами упомянутых, есть и другие, но они не умеют так продвигать, я бы даже сказала, навязывать обществу свое творчество, как эти четверо. Они скромные спокойные люди, потому им и сложно прославиться при жизни. Мне, например, очень нравятся стихи Николая Рубцова. Вам знакомо это имя?
  - Нет,- недоуменно покачал головой Федор.
  - Поверьте, это настоящий самородок с нелегкой судьбой. Такая же судьба и у его стихов. Они очень тяжело пробиваются к читателю. Он, кстати, где-то ровесник мне и тем, кого вы назвали, кроме Высоцкого, конечно, и в отличие от них до сих пор пребывает в неизвестности, потому, что печатают его весьма редко. А ведь некоторые его стихи тоже так и просятся в песни. Неужели вы, по всему интересующийся поэзией молодой человек, ни разу не слышали и не читали его стихов, таких как "В горнице моей светло", или "Тихая моя родина",- уже как бы стыдила собеседника Ольга Ивановна.
  - Знаете... не так уж я и интересуюсь... да кое что знаю... но Рубцов как-то мимо меня прошел,- оправдывался Федор.- И что, по-вашему, он сейчас лучший поэт?
  - Кто лучше, кто хуже, на это только время ответит. Но то, что он один из лучших я не сомневаюсь. Вот еще одно имя могу вам назвать - Юрий Левитанский. Он, правда, значительно старше и Рубцова и тех, что вы назвали. Очень умный и я бы сказала интеллигентный поэт...
  Они уже стояли возле школы, Ольга Ивановна остановилась, не заходя за ограду, на школьный двор, ибо явно еще что-то хотела довести до сведения и сознания собеседника.
  - Интересно вы оцениваете их, Ольга Ивановна. Вот этой самой интеллигентности в стихах как мне кажется нет, ни у Рождественского, ни у Вознесенского, ни у Евтушенко нет, тем более у Высоцкого. Интеллигентность это у поэтов прошлого была, у Пушкина, Лермонтова,- неожиданно выдал и свое теоретическое обоснование Федор.
   - О, да вы обладаете способностью анализировать произведения поэтов разных эпох. А вот с этими вашими суждениями я полностью согласна. Действительно большинство русских поэтов в 20-м веке в погоне за дешевой популярностью в первую очередь у пролетарских масс, именно интеллигентность в своих стихах почти полностью утратили. И стихи Левитанского из этого ряда сильно выбиваются. Возможно, это объясняется тем, что он не русский по-крови, а еврей. Почему-то именно у наиболее одаренных поэтов-евреев сохранилась эта старомодная интеллигентность в творчестве. Таковыми были и Пастернак и Мандельштам, а теперь эту эстафету несет Левитанский. Кстати, в отличие от Рубцова его печатают намного чаще. Вот и в этом году у него вышла книга стихов под названием "Кинематограф". Я ее недавно мельком видела, знакомые где-то достали. Пролистала и две вещи запомнились, "Диалог у новогодней елки" и еще "Сон о рояле" - это, на мой взгляд, настоящие шедевры. А вы разве ничего о Левитанском не слышали?
   - Извините... нет,- Федор смущенно развел руками, одновременно фиксируя в поле зрения свою машину, так как к ней подошел прапорщик с их "точки", приехавший в поселок по каким-то своим надобностям.- Значит ваши любимые современные поэты это Рубцов и Левитанский,- вновь направил беседу в интересующее его "русло" Федор.
   - Нет, просто из современных я их больше всех ценю, а мой любимый поэт всегда был и будет Павел Васильев, единственный и неповторимый... Что и это имя вам не знакомо?- уже более чем укоризненно спросила Ольга Ивановна.
   - Нет... А он, что тоже из современных?- уже не знал куда деться от своей полной некомпетентности в данном вопросе Федор.
   - Нет, он творил в 20-х и начале 30-х годов. Он погиб в тюрьме в 1937 году 26 лет от роду. Как же все-таки мало живут русские поэты, причем самые талантливые. Пушкин - 37 лет, Лермонтов - 28, Есенин - 30, а Васильев и того меньше,- вдруг сокрушенно покачала головой Ольга Ивановна.
   Федор мельком взглянул на часы, потом на машину. То, что в нее кроме детей подсел прапорщик, рождало определенные опасение, что по приезду он "заложит" Федора командиру дивизиона. Ведь вместо того, чтобы ехать на "точку", он непонятно о чем болтает с учительницей. То было объяснимо, если бы у него имелись дети школьного возраста, но у Федора сыну еще не исполнилось и года. Но его так заинтересовал разговор с Ольгой Ивановной, что он решил не отказывать себе в удовольствии продолжить его.
   - А как вы считаете, те поэты, которых я назвал, если они не такие уж по-вашему хорошие, значит скоро они начнут сдавать свои позиции и будут забыты?- в вопросе явно звучал вызов.
   - Я не провидица и могу высказать только свое мнение. Мне же кажется то, что вы сейчас сказали, вполне может произойти в обозримом будущем с творчеством Рождественского, Вознесенского и Евтушенко. Что же касается Высоцкого тут все несколько сложнее,- учительница несколько замялась, словно засомневалась, стоит ли чрезмерно откровенничать с почти незнакомым ей человеком.
   - Не хотите ли вы сказать, что его песни останутся в памяти людей, несмотря на их явную не интеллигентность, грубое содержание и географические ошибки? Но тогда получается, что именно он, несмотря ни на что, настоящий народный поэт, такой же... ну как Есенин. Есенин ведь тоже далеко не интеллигентные стихи писал, а его не забудут никогда,- экспромтом сделал вывод Федор.
   - Если быть до конца точным у Высоцкого меня лично больше коробят не географические, а смысловые ошибки. Например, в его песне, кажется она называется "Штрафные батальоны", есть такое выражение, горящие русские хаты. Не может быть русских хат, хаты могут быть украинские, белорусские, но только не русские. Русские бывают избы. Но, похоже, ему это все равно. Тот же Есенин никогда бы такой ошибки не допустил. И потому их нельзя равнять, это несовместимые поэтические категории. У Есенина был настоящий божий дар, на мой взгляд, таким дарованием у нас в этом веке не обладал никто, да и сейчас не обладают. Творчество Есенина взросло на русской народной почве, у него под ногами была такая твердь. У Высоцкого я таковой даже отдаленно не вижу, как и ни у кого из современных поэтов. Разве что у Рубцова, но даже он по одаренности до Есенина сильно не дотягивает. А песни Высоцкого, думаю, еще довольно долго будут популярны по другой причине,- Ольга Ивановна была вынуждена прерваться, так как с ней поздоровалась группа идущих из школы девочек-старшеклассниц, которые с интересом посмотрели на беседующего с их учительницей высокого молодого офицера. Едва они прошли, Ольга Ивановна продолжила.- Вы обращали когда-нибудь внимание на то, каким категориям людей нравятся песни Высоцкого, особенно наиболее грубые из них, где встречаются слова типа "детских грыбочков" и "послушай Зин". Лично меня эта вульгарность и его исполнительская манера, на нарочитом нервном надрыве неприятно бьет по ушам, я просто не могу такое слушать.
   - Вы хотите сказать, что такие песни в основном любят работяги и всевозможный приблатненный элемент,- высказал напрашивающуюся догадку Федор.
   - Не совсем так. Поклонниками подобного творчества может быть не только пролетариат, но и определенный слой интеллигенции, у которой налет этой самой интеллигентности очень-очень тонок. Понимаете, о чем я говорю?... О большей части интеллигентов в первом поколении. А у нас сейчас таковых очень много, особенно среди инженерно-технических работников, да и среди школьных учителей их тоже абсолютное большинство. Так вот, основной контингент поклонников Высоцкого как раз и составляют кроме, конечно, пролетариата, такая вот интеллигенция,- подвела итог своим умозаключениям Ольга Ивановна.
   - Не совсем вас понимаю, это что же все кто интеллигент в первом поколении, то есть не совсем интеллигентам, ну типа меня, все мы потенциальные поклонники Высоцкого? - в голосе Федора звучала обида.
   - Да нет... Я же не назвала интеллигентов в первом поколении ненастоящими. Ломоносов тоже был интеллигентом в первом поколении, как и множество других выдающихся ученых и писателей. Интеллигентность не всегда передается по наследству, это прежде всего некое врожденное качество помноженное на образование. Потому и в первом поколении человек может быть интеллигентным во всем, а другие закончив ВУЗ и даже всевозможные аспирантуры, тем не менее, остаются людьми грубыми, самоуверенными. Мне кажется именно таким интеллигентам всегда будут нравится песни Высоцкого, они им близки и понятны,- пояснила свою позицию Ольга Ивановна.
   - Тогда получается, что уже дети этих кого вы имели в виду, став интеллигентами во втором поколении и избавившись от недостатков предков... им уже песни Высоцкого не понравятся, и лет эдак через двадцать его сегодняшней популярности наверняка не будет, - чуть подумав высказал очередную догадку Федор, забыв про время и не обращая внимания на прапорщика, который стоял возле машины и смотрел на него, всячески давая понять, что пора бы уже ехать.
   - И опять не совсем так,- покачала головой Ольга Ивановна. Ведь эта, условно ее назовем, новая интеллигенция, которая сейчас воспитывается на песнях Высоцкого, она еще учится в школах и институтах, а кто уже выучился, занимают пока что низшие руководящие должности. Но пройдет время, кто-то из этих поклонников дорастет до больших чинов в области культуры, политике. Будет к тому времени жив или нет Высоцкий, даже не имеет значения, потому что выросшие на его песнях будут еще долго его громко славить уже с высоты своих должностей. То, что его ненавидит нынешняя власть, вовсе не означает, что он будет столь же неугоден следующему поколению начальников. В чем вы правы, так это в том, что число его поклонников, конечно же, будет сокращаться со временем, но пока в среде нашей интеллигенции будет преобладать, если так можно сказать, ее люмпен-разновидность, его творчество будет очень широко востребовано. Ольга Ивановна, с легкой улыбкой снизу вверх смотрела на Федора, силящегося вникнуть в смысл ее рассуждений.- Вы, наверное, думаете, вывалила тут какой-то ворох зауми, а вам, наверное это совсем и не надо.
   - Нет, почему же, мне это очень интересно,- поспешил заверить, что все осознает и понимает Федор, хотя на самом деле услышанное изрядно сбило его с толку.
   - Извините, но мне пора. И еще, если то, что я вам сейчас сказала противоречит вашему мировоззрению, не берите в голову, забудьте... Всего хорошего, рада была познакомиться,- распрощалась учительница.
  Когда Федор, в состоянии глубокой задумчивости, наконец, подошел к машине, прапорщик стал ему недовольно выговаривать:
   - Чего ты там с этой училкой так долго трепался? Она же совсем не в твоем вкусе. Ты же как Анька твоя баб любишь, чтобы корма была большая и как у нас на Украине говорят, титьки як видра. А тут и стара для тебя, и як дробына.
   Федор не отреагировал на эту скабрезность. Он молча залез в кабину и дал команду водителю ехать на "точку"... С того дня, как и после того разговора со сторожихой, многое изменилось в его восприятии окружающей действительности. Окончательно изменилось и отношение к своему прежнему кумиру Владимиру Высоцкому, хотя внешне он продолжал оставаться его поклонником и с удовольствием слушал его песни.
  
   Все эти "просмотренные" одна за одной серии воспоминаний совсем отбили сон. Ратников понял, что если он и дальше будет размышлять в том же направлении, то вообще не заснет. Надо было вспомнить что-то более приятное, простое, не требующее напряженных раздумий. И таковое довольно скоро проявилось в сознании, воспоминания куда более свежие. То случилось где-то уже в самом начале восьмидесятых летним днем. Ратников по службе поехал в управление полка и на центральной площади Серебрянска вдруг увидел чем-то знакомого ему человека. Этот лысый мужик прохаживался по площади и с пристальным любопытством посматривал по сторонам. Ратников заехал на площадь буквально на пять минут, чтобы захватить с собой на "точку" одного из полковых офицеров, проживающих там рядом. Он бы не вспомнил, что это за человек, если бы к нему время от времен не подходили люди, в основном женщины, и не просили автограф. И только тут до Ратникова, тогда еще майора, дошло, что это не кто иной, как Юрий Сенкевич, знаменитый путешественник и телеведущий популярной передачи ЦТ "Клуб кинопутешествий". Сенкевич, видимо, наслышанный о красотах Южного Алтая приехал снимать телефильм для своей передачи. Фильм он снял и показал в "Клубе кинопутешественников" где-то полгода спустя. Это воспоминание переключило Ратникова на мысли об уникальной природе места, где он жил последние двадцать лет своей жизни, успокоило и, наконец, он смог уснуть.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"