Сладко речкой плыть
в полуденный зной
гулевой волной.
Сладко жить-любить
да счастливым быть
с молодой женой.
А еще слаще,
знает всяк говорящий,
слова звук родной.
Слово круглое, ладное,
как молочко прохладное,
будто дитя, забавное,
будто земля, заглавное.
На языке родном
надо сказки сказывать:
о добре — добром
и о зле — добром,
да заветы потомкам наказывать.
* * *
Весной хочу к земле поближе быть.
Мне надобно ладони погрузить
в припухшее распаханное поле.
Из почвы тесто жизни замесить.
Водой живою семя оросить
и выпустить растение не волю.
Могильное, бесплодное на вид,
сурово поле черное молчит,
полно большой космической печали.
Но месяц встанет на волшебный рог,
от звезд примчится вестник-ветерок, —
и зерна, будто звезды, зашуршали.
И я тружусь, и трудится звезда,
и космос световые льет года,
и волны жизни мощно излучает,
чтоб маленькая нежная земля,
ресницами зелеными звеня,
давала это чудо урожая.
Зорька
Мама вымыла руки,
в подойник плеснула воды,
теплый хлебный ломоть
равномерно посыпала солью,
полотенце взяла
и отправилась Зорьку доить
в не просохшее за день,
навозом пахнувшее стойло.
И пока Зорька тихая
щурит блаженно глаза,
хлеб соленый жует,
широко и спокойно,
мама моет ей вымя,
затем полотенце берет,
мажет маслом соски,
ополаскивает подойник.
Звонко струи молочные
тенькнут в пустое ведро
и с напором пойдут,
выбивая высокую пену.
«На ночь Зорьку доить —
значит прожитый день проводить,
утром Зорьку доить —
ждать в судьбе перемену».
Пчела и муха
И муха в делах повседневных
проворна, упорна, смела.
И в городе, и в деревне
найдутся у мухи дела.
О пчелке мы проще рассудим:
от чистых нектарных полей
пчела не торопится к людям,
но люди торопятся к ней.
И муха живет не без толку:
жиреет от многих щедрот,
а также смеется над пчелкой
и дурочкой пчелку зовет.
* * *
У нас собака и петух
читать любили книги вслух.
Они тайком входили в дом,
снимали с полки толстый том.
Теперь уж нечего скрывать,
да я и не скрываю,
хотелось очень мне узнать,
про что они читают.
Читали книжки про принцесс
и про технический прогресс,
про кораблекрушения
и про землетрясения.
Потом шептали: «Да-да-да!»
и добавляли: — Вот беда!
А что творится в мире,
в Мали и на Памире?
Ведь это в Африке, в Мали,
страну сугробы замели!
Ведь это на Памире
слоны заговорили!
У нас собака и петух
читать любили книги вслух.
А это, как известно,
не менее чудесно.
Коровы и сова
Моя знакомая сова
в ночном лесу коров пасла,
а по ночам устало
подругам сообщала,
что из села, где люди спят,
коровы скоро улетят,
но надо постараться
просить коров остаться.
Шептала сонная сова:
им здесь не нравится трава.
Когда трава плохая,
коровы улетают.
И оказалось, что сова
была по-своему права:
сегодня в самом деле
коровы улетели.
Запрещенный домовой
Ну, вот на домовых
и кончилось гонение.
Явился невидимка
со свечечкой в руке
и, протирая воск
на импортном ботинке,
лепечет на старинном
русском языке.
«Когда есть домовой,
есть кошки и коровы,
есть бабушки и птицы,
не надобно газет.
Достаточно на сон
послушать домового,
он знает все про белый
да и про темный свет.
Что нужно домовым?
Любовь под крышей дома,
а дом качают звезды,
как маленький ковчег.
Но если домовых
мы запрещаем просто,
то просто остается
бездомным человек...»
Мне нравится болтать
с домашним демократом,
мне нравится его
патриархальный вид.
Но этот грозный мир
такой замысловатый!
Боюсь, он домовых
навеки запретит.
Март
Опять заплакали коты.
Ну, что за ласковые звери!
Открыли розовые рты
навстречу марту и апрелю.
И звезд весенних веселей
горят огни очей кошачьих
со всех макушек тополей,
из каждой форточки чердачной.
Растет луны весенний ход,
плывет сугробов влажный запах,
и март крадется, будто кот,
на бархатных брезгливых лапах.
Мачеха весна
Поздней осени печальнее
только ты — холодный май.
В поле — черное молчание,
не предсказан урожай.
Задержалось благовещение,
в небе — зимняя звезда.
Сциллы, крокусы, подснежники —
возле самой кромки льда.
И шмели и пчелки майские
неуверенно гудят,
чуть попьют нектара райского
и, потерянные, спят.
Нет веселья теплокровного.
Будто буря — тишина.
Свисты-посвисты любовные
студит мачеха весна.
Ветра любви
Ветра любви промчались надо мной!
И я цвету, как яблоня весной!
Все лепестки и все листки мои
дрожат от ощущения любви.
Упруги корни, ветви горячи
и сердце изумленное молчит,
готовое от радости разбиться.
И ничего на свете не боится!
Ты отложил великие дела
и все смотрел, как яблоня цвела,
как от движения твоей руки
дрожат ее листки и лепестки!
Ветка вишни и камин
Вспышка пламени в камине:
камень, дерево, стекло.
В доме женщина с мужчиной,
им любовно и тепло.
За окошком белым цветом
ветка вишни расцвела
и касается приветно
неприметного стекла.
Ветка вишни, ветка вишни,
что ей камень и камин!
Ветка вишни еле слышно
будит женщин и мужчин.
* * *
И рубашка твоя льняная
цвета белых берез,
и на губы твои опадает
дождь березовых рос.
Я люблю тебя ясно, звездно,
так что бог со мной!
Я бы стала твоей березой,
мой любимый-мой.
Ты глядишь на меня серьезно,
ветвь сломил одну:
«Я не очень люблю березу,
я люблю сосну...»
* * *
Не имеет любовь моя
пограничной своей черты:
я верна тебе, как земля,
по которой уходишь ты.
Будет поезд. И самолет.
Будут лодки и корабли.
Если в море твой путь уйдет,
море тоже — вокруг земли.
Вот какая тебе цена.
И другой не будет, не жди.
А теперь я хочу быть одна,
уходи.
* * *
Внезапная радость общения с небом!
По горному гребню блуждают огни,
дома хороши своим кровом и хлебом,
но все же без неба ничтожны они.
Высокое, сильное, стройное тело!
Ну, что бы твоя неуемная власть,
когда бы душа к облакам не летела,
под бурями, как облака, не рвалась!
И все же в безмерную неба пустыню,
где звезды рисуют свои миражи,
людей не безумство влечет, не гордыня,
а поиск такой же летучей души.
И так же, как солнце, багровым дыханием
гонит к зениту стрелы зари,
любимый, с далеких твоих расстояний
с высокой любовью моей говори!
С высоты земли
Для чего сегодня улетают,
пропадая в небе, корабли?
Неужели праздник исчезает,
праздник жизни с высоты земли?
Неужель сестрички мои, братцы
приголубить землю не смогли?
Неужели горько целоваться
и молиться высоте земли?
Неужели хлебные колосья,
лета зоревая чистота,
неужель весна, зима и осень,-
более уже не высота?
Неужель младенцы и газели...
Кавалеры, розы и шмели...
Неужели птицы и свирели...
Покидают высоту земли?
Обнимая Божие творенье,
я прошу пощады и любви.
Я зову к себе в стихотворенье
праздник жизни с высоты земли.
Тюменские дороги
Не меч и не лазерный луч,
дорога тайгу опалила.
Цепляясь за тряпочки туч,
немного тайга отступила.
Следы отступленья видны:
леса полегли, как пехота
на бранное поле войны.
Да так и гниют на болотах.
Летит над погибелью путь
в края ледовитой погоды,
но просто с дороги свернуть
не смеют нигде пешеходы.
С опаской ребенок глядит
в таежные глуби-трясины:
там нефть, как чудовищный кит
ворочает черную спину.
Еще не закончен расчет
на этих угрюмах и кромах:
тайга от тайги не спасет,
и только дорога несет
к не очень знакомому дому.
Три слова
Говорят, геолог пропадал в тайге,
в северном походе, на Юган-реке,
будто бы девчонка встретилась ему,
будто допустила к сердцу своему.
Где живешь, красавица? Говорит: «Пыть-Ях!»
Как зовут, красавица? Говорит: «Пыть-Ях».
Веселится, кружится, огонек в глазах.
Обнял юноша ее, вскрикнула; «Юнг-Ях!»
Ночь сгорает на кострах,
тает ягода в губах,
дремлет девица в объятьях,
шепчет милому: «Юнг-Ях».
Северное лето, грозная река.
Только чудо это длится не века.
Он ушел по крыльям первых паутин:
«По моим дорогам я брожу один...»
Тает девица во льдах, растворяется в цветах,
удивляется разлуке, укоряет: «Савысь-Ях!»
В северном походе, далеко в тайге
поселились люди на Юган-реке.
И, конечно, чтили подвиги свои,
но не разлюбили слово о любви.
С той поры и светят в северных краях
Пыть-Ях, Юнг-Ях, рядом Савысь-Ях]
* * *
Пыть-Ях, Юнг-Ях, Савысь-Ях.
По колодам, по болотам — в сапогах.
Это северные будут города,
а пока летят нефтяники сюда.
И строитель вдоль дороги ставит дом,
и тайга теснится хмурая кругом.
Север, Север, факел огненный до звезд,
обжигает ветром северный мороз,
бездорожье, непогода, неуют,
но откуда дети весело бегут?
Если дети прилетели в те края:
в Пыть-Ях, Юнг-Ях, Савысь-Ях,
значит, люди обогреют навсегда
неприветливые эти города.
Казахский мотив
В степях песчаных Казахстана,
где нынче хлебно и светло,
вдруг драгоценно и чеканно
сверкнет старинное седло.
Зачем такой изыск высокий
для скудной жизни кочевой?
Вернее нож,- в нем больше прока,
ружье и выстрел огневой!
Нет! Это деве черноокой
творил седло мастеровой.
Красою тронут несказанной,
отброшен от насущных дел,
он от восторга тихо пел,
и сердце в серебро чеканил,
как будто нам сказать хотел,
что путь земной исполнен праха.
Но, чтобы счастье отыскать,
и конь и женщина казаха
должны вперед лететь без страха,
должны, как лезвия, сверкать.
Здесь, у подножия Востока,
жена не знала паранджи.
Ее любовь звездой высокой
(тайком от грозного пророка)
считали мудрые мужи.
Гранатовый куст Ахматовой
И царственный карлик —
гранатовый куст.
А. Ахматова
Когда полмира пламенем объято,
когда повсюду, как штыки, солдаты,
отец и сын за каменной тюрьмой,
она — портрет из залов Третьяковки,
она — скульптура в мягкой упаковке,
и свет ее замаскирован тьмой.
Ее колонной мраморной прозвали,
от вражьего нашествия спасали,
везли в Ташкент, как некий идеал.
Она, окаменевшая, молчала
и лишь четверостишия роняла,
как жемчуг, на каррарский пьедестал.
С Ахматовой, ожившей от блокады,
и Дант и Пушкин, и сама Эллада,
как царский поезд, прибыли в Дюрмень.
Глубокий край, во тьме — звезда Востока,
а по камням ступает одиноко
Ахматовой торжественная тень.
Ни знанием, ни скорбью не нарушив
азийские причудливые души,
она глядела в дали твои, Русь.
Ждала исхода битвы богатырской,
молитвою молилась монастырской
и мимоходом дланью материнской
гранатовый благословила куст...
Святыня подвига
Прошли пилоты — русский и узбек,
звездой Чулпан сверкнула стюардесса.
Висит в салоне девичий портрет,
весенний, будто ветер поднебесный.
Наш самолет летит в Кашкадарью,
рабочий рейс на юг Узбекистана.
— Что за портрет,- соседу говорю,-
портреты в самолете — это странно!
Сосед мой виноград перебирал,
был удручен своим солидным весом.
Тогда в салоне голос прозвучал,
высокий голос юной стюардессы:
«Товарищи, в этом самолете
совершила свой подвиг
стюардесса Надя Курченко.
Во время полета по маршруту
Сухуми — Батуми
она преградила бандитам
путь в кабину к пилотам.
Надежда Курченко посмертно
награждена орденом Красного Знамени.
В салоне самолета — ее портрет.
Эта реликвия является залогом
безопасности нашего полета».
Притихли дети, мой сосед
забыл про сетку с виноградом,
все пассажиры на портрет
подняли трепетные взгляды.
В салоне встала тишина.
Одни моторы воздух режут.
Нам улыбается она
с портрета — Курченко Надежда.
Летящая средь летных трасс
неведомой бессмертной силой
святыня подвига всех нас
в который раз объединила.
— Будь счастлива, звезда Чулпан, —
мы повторяли после рейса.
— Теперь наш рейс в Афганистан, —
в ответ сказала стюардесса.
Пески и храмы
И люди будут, как песок.
Предание
В пустынях стоят маяки:
священные, вечные храмы.
Их кто-то поставил упрямый,
там чистые бьют родники.
Пустыня прекрасна, как смерть,
прекрасен песок-разрушитель:
заносит иную обитель,
и вот уж обители нет!
Но в храме — духовная сила,
она все живое сплотила
для жизни вокруг родника:
оплот в этой бездне песка.
Они равносильны пока:
строитель и разрушитель,
песок и живая обитель...
но в мире все больше песка.
Окарина
Все море полно совершенства и блеска,
тревоги, любви,
и я не таю удивленные, детские
чувства свои.
Малы, незначительны, необязательны,
мы, может быть, с привкусом лжи,
но лики людские, как волны морские,
подвижны, свежи.
Художник дельфинов из пепельной глины
у моря лепил.
И звук окарины из белых дельфинов
над морем поплыл.
Но звук окарины и белых дельфинов
художник раздал по рублю.
А губы художника в пепельной глине
шептали: «Я море люблю.
Я море люблю, переливы марины
и профиль скалы Карадаг,
но вот сотворяю из глины дельфинов,
у нас, у людей, это так...
В свиданиях с морем искать воскресений,
молить о любви,
о тех, кто вдали и вдали совершенен,
но только — вдали».
Роза
— Для кого цветешь в долине, роза? —
спрашивал ревниво соловей.
Отвечала красная нервозно:
— Если можешь, пой повеселей!
Ночь провел перед цветком прекрасным
молодой взволнованный поэт:
— Для кого цветешь ты, мне неясно?
— Я цвету не для поэтов, нет...
Утром рано подошел садовник,
землю каменистую взрыхлил,
поглядел на гордую любовно,
безответно руки уронил.
Но когда погасли в небе звезды,
подступило море к берегам,
и открылась раковина розы,
и припало море к лепесткам.
Море розу ласково качало,
и, не помня больше ничего,
роза и цвела и расцветала
на плече у моря своего.
Вся земля покрылась нежным цветом,
в небе стали радуги гореть.
Соловью, садовнику, поэту
оставалось только песни петь...
Морские камешки
Желтый, красный, снежно-вьюжный,
круглый, плоский и овальный,
перламутрово-жемчужный
и орехово-миндальный...
Что им моря бури-ветры?
Знают камешки порядок:
просто надобно при этом
повернуться с боку на бок.
Под палящим белым солнцем
камню лучше не вертеться,
надо преданно и ровно
в очи солнышку глядеться.
Не летать подобно птице,
не мечтать подобно богу,
если речка с гор примчится,
уступить реке дорогу...
Все познали, все видали,
аккуратные такие.
Разве молния ударит
в эти камешки морские?
Обсидиан
На синем краю травостойной, душистой планеты
и море похоже на солнце, и солнце похоже не ветер,
и розы цветут, и кипит молодой виноград,
и персики зреют, и груши усладой пьянят.
Мы двое на море под парусом встречи-разлуки.
И волны морские теплы, как любимые руки,
и камни приморские влажно и нежно блестят,
и губы то руки целуют, то пьют виноград.
Но море уходит, и в камне возникли узоры,
и в камень свернулось пространство беспечного моря:
и море и суша, и роза и груша — теперь талисман,
мерцающий камень в ладони, наверное, обсидиан?