Здравствуй, Отче, как там над крышами? Что тебе до меня неверного?
 А в аду все как прежде - дышится, и гораздо спокойней нервами.
 Расскажи, как она в своем городе, завоеванном ветром и стужами,
 Я всегда был в нем болен от холода, возвращаясь разбито-простуженным.
 Покажи мне, в моем одиночестве, все черты ее, тонкие линии,
 Слишком хрупкие пальцы и мелкие родинки, по щекам идущие клиньями.
 Знаешь, Отче, я болен бессонницей, с двадцать третьей моей весны,
 Я прощальным подарком в ладони, ей вложил мои светлые сны.
 Она где-то готовит завтраки, варит кофе на старой плите,
 Гладит чьи-то рубашки-галстуки, поклоняясь чужой мечте.
 Я плачу за грехи мои, вычищая душу до дна,
 Отчего не ответишь, Господи, чья на шее веревкой вина?
 Мне тюрьма в антрацитовом космосе, и затрепанной библии том,
 Но я помню белые простыни и ее трехподъездный дом.
 Льешь мне воск на открытые нервы, запускаешь в рассудок дым,
 Оставляя, без всяких ''наверное'', до краев беспощадно-пустым.
 Что же, Отче, тебе так весело? - ухмыляешься, скалишь зубы,
 Я продал бы тебя похлеще, чем за тридцать монет Иуда, - 
 За пропахшие Севером плечи и ее ядовитые губы.