2

Я летело, прилетело и гляжу. 

На сопке Глаз Сыруто-нгуо вверх растёт лиственница: вверх - в семь жил, а на сколько вниз - об этом только Сыруто-нгуо знает. На самой верхушке семижильной лиственницы было гнездо, а в гнезде на три разных голоса верещал птенец, три клюва у него было. Из птенца, которого никто не кормил, и стало наше небо. Так, я о другом пою. 

Небо кружит и кружит, ходит ленивой птицей туда-сюда, носит меня, носит снег, стрелы, волосы погибших, голоса, потерявшие горло, дым и взгляды незримых. Напрасно петь о незримых. Стану петь о напрасных. Лиственница растет вширь, стволом и сучьями, но уже не растёт вверх, не прибавляет жил. Сучья её увешаны маленькими гробами. Говорю, эта лиственница - дерево людей ня. Они складывают мёртвых младенцев в колоды и плачут, везут на сопку Глаз Сыруто-нгуо и плачут, привязывают колоды с детьми к веткам или суют в расщепы и плачут, они не могут уйти от своих детей и плачут. Они всё время плачут. У них уже не осталось детей, не осталось тёплых комочков, не осталось сердца. Бедные люди ня, бедные, вот и злые. 

Гляжу на кору дерева людей ня, ползу вдоль красной треснувшей коры, вижу тени, слышу крики. Тени - волчьи, крики - человечьи, смешаны с дыханием. Дыхание слышнее криков, надсаднее: если прервётся, к кому вернётся, в чью грудь? Волки сопят, свистят, плачут от наслаждения. Воздух широк, звонок, услышал бы кто? Нет, чиста тундра от края до края, как гладкая русская тарелка. Эхо вьётся, множится, само себя давит, волков только задорит. Булькает кровь в щипцах - сладко волку-ауке в потроха рылом зарыться. Ползу по стволу, и петь всё труднее, трудная у меня песня, но молчание ещё трудней. Замолчу - и нет меня. Тихое у меня тело, тише пепла. Вижу гробы над тундрой. Висят лодочками, чуть кружась, схвачены инеем. Мёрзлые младенцы людей ня внутри них. Дыхание младенцев - давно лёд. Первый панцырь - кожа, второй панцырь - дыхание, третий панцырь - чёрное дерево гробовой колоды, четвёртый панцырь - хризантема инея. Они не слышат меня, они едут на комолом олене, сыне Сыруто-нгуо, по цветущей тундре. Едут встречать рыжего оленя. Тот бредёт издалека: в дырявом боку ветер перепёлкой вавакает, голова набок - не держит шея, мяса не хватает. Младенцы людей ня гонят сына Сыруто-нгуо навстречу рыжему быку, галдят, машут хореями. 

Рыжий олень лежит на снегу, жрут его волки, растопырившись, ощетинившись, возят по снегу мёртвое тело. Глаз плывёт по кругу - то глянет на едоков, то на небеса, то смешает их, и кажутся ауки едоками небес. Неба осталась малая горсточка, так, творожок. Волки греются кровью, - согретые, станут играть, перевёртываться на спину, улыбаться, душить играючи, буде есть кого задушить. Я гляжу на русского барина, на его приготовления к смерти.  Страха в лице, кажись, ни щепотки. Прислонясь к задку нарты, он сыплет из серебряной фляжечки порох в полку, пальцы ест мороз, всё не попадёт, всё щурится на бегущую по сопке жену, шепчет: «Курица... вот курица...» Совик на ней белый, куколь слетел с головы, платок с себя срывает, чтобы слышать волков, волосы рассыпаются, липнут к мокрому лицу, в глазах лиственница на вершине сопки, надо удержать лиственницу в глазах, как бы ни резалась она волосами и, как морок, ни терялась в слепящей белизне, - удержать в глазах, добежать. Взгляд девушки - лёт луговой шелухи. Русский барин, скоро ты услышишь мою песню. Тебя обманули, сказав, что упряжь из кожи морского зайца. Хорошую упряжь не купишь на ярмарке. Не покупай у вогулов, не покупай у остяков и русских купцов, покупай у юраков или, вздохнув, у людей ня и ася. Остяк режет упряжь из шкур важенок, его дорога не бывает длинней трёх аргишей пути, и свежую упряжь он не продаст. Упряжь полопалась, пристяжные олени ушли, а передового ты загнал. Вот тебе и морской заяц, вот тебе и русская повитуха. Нужда была везти жену в Берёзов, когда в Обдорске есть наша женщина, зовут Майда, никто лучше неё ребёнка не выдавит. Эх, русский барин, молоденький, худенький, жалко тебя. Жена белая, тело белое, потерянное, плачет моя песня.

2