Аннотация: Рукопись покрылась морщинками, начала истлевать с краев, хотя все еще черновик. Публикую не меняя букв, пока не зарезанных, с обещанием зарезать с толком.
Длительность первая, сновидная
Это был поезд, исполненный поющего электричества и непоправимой власти рельс. Стремясь в пункт Б из пункта А и часто его достигая, он никогда не возвращался. Его несло, казалось, само электрическое поле, простирающееся в окнах от края и до края и творящее виды по мановению твоего желания, так невыразим был полет деревьев, нефтяных вышек, снежных вихрей, курганов, станционных смотрителей и каких-то лошадей.
Пассажиров было вдоволь и всяких: с псами, канарейками, детьми, с развернутой на коленях жирной снедью и тихо, как вечность, осыпающейся под пальцами скорлупой; в тулупах, мехах, шинелях, а то и по-летнему одетых, с нескрываемыми мурашками на голых раскрасневшихся руках. Пассажиров выдавали морщины, необыкновенно обильные, почти брылы, у иных, сходящие на гладь и нет у молодух, разные способы и запахи дыхания, переглядывания, шорохи и значительные слова. При тончайшем рассмотрении некоторые люди оказывались гусаками, с красными шишками на гагакающих носах, потому как от них исходил пар.
Человек, притиснутый в угол скамейки к окну с мельчайшими следами жизни, единственный ощущавший себя, обладал внешностью, серым свитером под более серым, слюдянистым плащом и тенями на лице. Он не откликался, не шевелился и цедил пустоватым взглядом удивительную свободу скамейки напротив. С краю ее, правда, примостилась задавленная корзиной с головами золотого лука злобно многоочитая старушонка, создание столь слабенькое и скрупулезное, что удобства ради следовало сбросить ее со счетов и сострадания. Человек был медицинский работник, спешил домой из далекого путешествия и не заботился о развязанном шнурке на толстокожем ботинке...
Ты смело ринулась в вагон, вся в кратком лиловом пальтеце над сахарными кубиками колен, в кружащихся призраках сорванной по осени листвы. Язык метели, рванувший из тамбура следом, мог и настичь тебя, но спал, надкушенный прилежной дверью, успев лизнуть крайние пассажирские плечи, на которых еще долго затем, неумело и непослушно, сгорали очень дикие снежинки. На тебя не роптали, тебя не хотели замечать, сколько бы электричества ты ни прилагала, распихивая в проходе тюки, всякие ноги и тяжелые гусиные лапы. Он, путешественник, единственный выцыганил тебя у человечьей холодности заволновавшимся, шибким, порою молитвенным глазом. Ты с легкостью села напротив, сплела над коленками гибкие пальцы, внимательно подавшись вперед, как в охотку, после стужи, к прекрасному и горячему огню. Путешественник боялся сморгнуть, на нижних веках от нетерпимого жара лица собиралась слеза, он думал, что вместе с нею потеряет тебя. Он находился в том престарелом юношеском возрасте, когда годы, как зайцы, обмирают от ужаса летящих легавых и, кроме дохлой кочки под сыромятным копчиком, не остается уж мест для властительной, беспечальной резвости.
Я ответил ей встречным движением туловища, локтями в бедра, пустив гудящую кровь в тьму-таракань кистяных вен. Мы гляделись друг в друга безо всякой игры, безо всякой пачкотни, как глядятся только в колосяные поля, тронутые шелковой пробежкой ветра, или в цветные луга с тонко танцующими бабочками. Вокруг ее лица, напрочь выталкивая слабую человечью гомозню и вонь, ложилась тишина. Забывалась баланда вагона, таяли шелест и хлюпы всех хлябей, в которых прежде как-то жилось... Оттопыренный краешек левого уха, косинка в близоруком взгляде, чуть утиный окаёмок большеватых и слишком темных губ, медленные маленькие радужки глаз под пухлыми японскими веками, вырезом и болью совсем-совсем русских, еврейская худоба в скулах, трудный беспорядок в волосах, небрежные шпильки и путаница каштановой масти, от рыжины до почти аспидной перезрелости, да еще кривизна в абрисе лика, нескладность овала, но, боже, это было красиво, долго, нечаянно и так, словно ходил свет за ее головой. Морзянку молчания она принялась обращать в речь с настырной, вполголоса, чеканностью, с чудной насмешливостью, с какой любовники подльдинной плотвы помавают мормышкой, так что и грех, расшалившись, не порвать себе губёнку.
"Делай это со мной, делай всегда, - сказала она. - Гляди вовсю, гляди в оба, дятел, но без посторонних, как ты привык, а тщательно и смело, собственноручно, чтобы никогда уж меня не потерять".
Путешественник думал возразить, оправдаться, вдохновенно скособочил рот, но, не поймав в мыслях ни единой птицы, артистически умертвил его в сверхгрустном выражении.
"Ты когда-нибудь был неподдельно, ландышево светел? Разве однажды: когда охотился с хлопушкой на мух... А мухи как мысли, и сам ты как патока, хоть называешься дятлом. Я об одном просила тебя не отвлекаться. Это ли трудно? Но ты вертишься и вертишься. Тридцать две стороны в свете и всё тебе мало. Флюгер. Дятлы так не умеют. Ты не любишь меня".
Вопиющая прелесть обвинения отменяла его совершенную несправедливость. Подчинившись противоречию, я дернулся головой к окну. Если бы шея умела, то справила бы мастерский круг, в котором не содержалось бы никакого любопытства, помимо животного отчаяния привычки, вставшей при корчевании на дыбы. Из пучины несущихся за стеклом образов снега выросло неожиданное, стоило мне задержаться, дерево-иней, сказочная раскоряка с ветвями-объятиями, волшебно спирающая время и грудь... Чу, станция? Но состав, было известно, стоянок не имел. Впрочем, окрестности уносились по-прежнему, и ближайший к дереву фон не переставал образцово мелькать. Дерево-иней кроною будто примерзло к периметру окна, смущая чувства так, как упавший ангел всею небесной наготой, поди, не смутил бы. Оттого, когда сознание мое вернулось к метиске, боковое древоприсутствие вмешивалось в ликование встречи, вынимая из нее снотворящую, покойную ладность.
"Почему ты? Почему не дрозд или жаворонок? Без насморка и слюней ты не можешь, без оглядки, без остатка тоже, а я лелей тебя в сердце, как самый сладкий, самый смертельный разрыв, так? Хоть бы песенку какую выдолбил. Ведь я солнце твое. Ведь я без тебя скушная".
Ты подала путешественнику душить свою руку. Она была у тебя какая-то птичья, с поджатым большим пальцем, слабой треугольной кистью и доверчивым веером тонких застуженных фаланг с миндалевыми ногтями. Вы наклонились, сблизились, потупились, занятые осторожными ощущениями, ты ненадолго, он в послушании дольше. Затем взгляды снова спаялись.
"Вот так: вбираться в тебя и не отпускать", - сказала она с теплотою, одной на двоих, безраздельной.
Не стало ничего, кроме глаз, напоминающе японских, карих дебрей, откуда бралось всё-несущее, всё-сжигающее электричество. И даже не стало глаз, кроме зрачков, кроме одинёшенького зрачка, неистребимого камня души, с кругами от себя и другими кругами обратно.
"Целься, дятел, целься, искусник, гляди, пока не переглядишь. Тебе не попасть, пока сам не попадешься. Это всего игра в ладушки. Хилая жила просто натягивается, да скоро лопается. Жену не спрячешь. Жена отовсюду выглянет. Она хоть и махонький, но ежик; на самом кончике языка и то уместится. Что ни слово от тебя, то игла. Напрасно и целоваться с тобой. Ну, зевни-ка поцарапаюсь с ней".
Смурным, сквозь зевоту, отпочковавшимся от болтливицы зрением путешественник обвел ряды скамеек. Народ заметно повывелся. Сохранившиеся пассажиры скорее ощущались, чем присутствовали явно, через некий голод пространства, как там и сям преувеличенные белесости. Из них выделился мальчонка с проказливо преступным лицом, утонувший в тулупе и собачьем малахае. Он смолил козью ножку, скривленным, как ятаган, ртом отправлял за пазуху дым и мелкую желтую слюну. Из рукава тулупа гадюкой тянулась веревочка, привязанная к лапке грудастого снегиря, которую тот сперва клевал, потом, приосанившись, тащил за собой, знобливо лопотал крыльями, вставая на хвост, беззубо и надсадно, до нутряного мяса скалился, напрягал всю свою тоску, но взлететь-таки остерегался. Для расторопного глазу птица имела красные перси, числом две, поразительно бабье личишко и могучее тело. Паренек же относительно нее казался чудотворно мал и слишком егозлив, мог поэтому в воздухе выпасть из тулупа и повредиться. Птица-баба мальца жалела, поэтому не летала. Она ждала, когда малец подрастет, а взрослого не жалко убить. Путешественник передернулся, на втором зевке приметил коварно вращающуюся макушку сгинувшей за горой лука старушонки. Свидетелей не хотелось, и он опять скинул ее со счетов.
"Я могу на весь вагон закричать. Когда любишь, ничего не стыдно, ничего не страшно. - Она распрямила стан, вытянула шею и с задором взнесла голос до звенящих высот: - Дятел! Дятел! А жена-то ежиха!"
Я зажал ей рот. Она прыснула мне в ладонь, отвела ее, расцеловала костяшки виновато скрючившихся пальцев, сладко ослабшую руку вернула мне с пристальной печалью во взгляде. С бережностью паралитика я растворил длань в кармане плаща и впал в муки. Лихорадка пробирала позвонок за позвонком. Жену унизили до зверушки. Оскорблением нарушили строй тихой, полезной жизни. Когда из-под человека выбивают подставу, человек, чтобы как-нибудь держаться, делается висельником. В горле стояло удушье. Я любил эту случайную женщину, эту дуру, эту красавицу несметных кровей, где шумит Палестина и гибнет Япония, эту птицу!
"Кто ты, тварь?" - зашипел он на нее, заостряя плечи и уходя в плащ, в тень, так что почернели хрящи ушей и бешеный хорь запрыгал в глазах.
"Ты не знаешь, кто я?" - Она сильно изумилась и вся даже осунулась, даже запала грудью.
"Из-за тебя я беспомощен, нервен, - отвечал путешественник, запирая себя на крайние пуговицы и уводя подбородок за воротник. - Чувства мнут меня как хотят. Это обидно".
Ее лоб тронула огорченная морщинка, губы капризно дрогнули, душа в ней съежилась, изготовилась и вырвалась из правого виска, ближнего к окну, в форме цветка жасмина. То есть вырвалась и упорхнула восвояси, исчезла, бередя сетчатку путешественника. Он подумал, что это балуются снежками путейские рабочие, отсюда и создаются оптические наложения. Он был, к тому же, медицинский работник, подумал что-то об инерции перцепции и заместительной когниции. Следа снежка на стекле обнаружить все-таки не удалось. Женщина низко, к самым коленкам, опустила лицо, обняла себя за бедра и загорюнилась, качаясь по сторонам. Путешественник поборол в себе желание гладить ее по трудным растрепанным волосам, по несчастной спине в лиловом драпе с напрягшимся гнилым швом. Он забился в свой угол, наблюдал за копающейся в себе женщиной, ловил ее всхлипыванья и недоумевал над дорожным приключением. Она, наконец, подняла к нему измученный взор, который сменила на нежную озабоченность с прекрасной улыбкой, рукой птицы ласково потянулась, дотянулась до его щеки и нанесла, от скулы к ноздре, смелую размашистую царапину. Он ахнул, зажмурился, откинул назад голову и некоторое время замирал с разинутым ртом, в нарочной слепоте, гася в себе инстинкт немедленно драться. Когда, унявшись, он открылся наружному свету, то нашел перед собой одну голую скамью, а затем еще и кусающую боль в перевернувшемся сердце.
Так приходит комета-любовь и, если ты царь или считал себя им, одним взмахом хвоста сжигает с тебя спесь и корону, рвет узы семьи, отворачивает от тебя народ и так, накуролесив и насмеявшись, внезапно уходит. Нет запиленней мотивчика, нет его веселей и безобразней. Вот чем оборачивалось надменное, чугунное кокетство путешествующего врача, доведшего фантастическую в прелести девицу до слез непритворного горя. Иначе говоря, вместо того, чтобы очаровать и очароваться, как подобает честному мужчине, он ее беспардонно разочаровал. Ужаленный потерей, он вскочил, бросился, на ходу зацепил плащом корзину с медвяным луком, совлек ее вместе со старухой в проход и козлом пустился тамбур за тамбуром, вагон за вагоном через весь поезд, приседая в прорезиненных сцепах, развивая такую стремительность, что слюдянистый искрящийся штандарт плаща насилу за ним поспевал... Ах. Как катились золотые громадные луковицы, как прыгали и солнечно сверкали в обезлюдевшем вагоне, не даваясь в руки пожилой пигалице, ползающей кверху задом под скамьями и пронзительно зовущей караул. Лук скакал, горел чешуей, вертелся, сшибался, благоуханно трескался, раскатывался, напоминая загадочный ход светил кому-то, кому в криках помощи мерещились режущие бирюзу необъятных вод каравеллы.