Аннотация: "Люди и звери моего детства." Глава "Домка"
Травы высыхают - корни остаются.
Народная мудрость
Сердце скулит ритмично,
Гены гуляют в теле...
Обычно, вполне обычно -
Туман в родовом древе.
Вот - ёкнуло и заныло.
Прошлое - словно дыра.
Фотография да могила.
Какие они... пра-пра-пра?
Ja-kob
Домка
Я любил, когда родители посылали меня с поручениями. С любыми. Куда нибудь, лишь бы подальше от нашего двора. Дома я успел изучить сарай, стодолу, все закоулки, узкие пространства за домом, сараем, за скирдой прошлогодней соломы, за кучей чеклежа - объедков кукурузянки.
Я лучше родителей знал, что делается на наших чердаках и чердачках, в обширной кладовой, которую называли каморой, в земляном еще погребе. (Бетонированный подвал отец построил только в пятьдесят шестом.) Я мог нарисовать по памяти трещины в стенах внутри свиной конуры, в которую родители не заглядывали с тех пор, как построили. Я знал наперечёт шестки и колышки в низеньком, почти игрушечном курятнике, в котором трудно было повернуться даже мне, восьмилетнему.
Другое дело, когда меня посылали в магазин, колхозный ларек. К односельчанам, которым отец раньше одалживал мясо, а сейчас, зарезав собственную свинью, они должны были вернуть долг. Я с удовольствием бежал к Чижику через поле в Боросяны забрать отремонтированную обувь. Бежал к бабе Явдохе, которая через нескольких сельчан одновременно сообщала мне о только что вынутых из печки противнях с горячей, душистой и сочной кровянкой.
Мама вручала мне рубль и посылала купить сто грамм дрожжей для выпечки хлеба, либо триста грамм тюльки. Перед праздниками я должен был принести ваниль и "монию" (углекислый аммоний) для выпечки печенья, вертут и пушистых пористых баранок. Когда родители меня посылали куда-нибудь, я никогда не говорил:
- Потом! Я занят! После! Вот сделаю уроки и побегу!
Я бросал все и, наспех одевшись, бежал, часто забывая взять приготовленные деньги или торбочку, в которой надлежало принести требуемое. (В середине пятидесятых появились, заменив торбочки, разнокалиберные авоськи.) Мама едва успевала напутствовать меня о необходимости постучаться, поздороваться по приходу и попрощаться с хозяевами, уходя.
В этот раз я бежал до горы. Вот и шлях. Затем слева мелькнул и остался позади Чернеев колодец. Наконец, повернув с дороги влево, я вбегал на широкое подворье. В глубине двора над небольшой беленой хатенкой высилась черной шапкой, местами вдавленная, отвесная с фасада, выходящего на юг, соломенная крыша. Слева, на фоне беленой стены, как провал, потемневшая от времени, сплошная дощатая дверь.
Каждый раз, начисто забыв мамины наставления, я давил на клямку, с силой оттягивая дверь на себя. Слышался глухой щелчок, после которого дверь самостоятельно открывалась и тянула меня уже вперед, внутрь темных узких сеней. Справа щелкала такая же клямка. Из комнаты в сени, вся в темном, выходила сутулая невысокая старуха.
Это Домка. Если Назара в селе все от мала до велика называли пресидатилём, Сяню Вишневского - бугалтэром, то Домка в селе работала в должности спекулянтки.
По моему тогдашнему детскому разумению, должность Домки была немаловажной, судя по количеству сельчан, которые навещали её каждый день. Особенно перед праздниками, когда у её открытых дверей выстраивалась очередь. У самого Назара очереди в правлении колхоза были гораздо меньше.
У Домки можно было купить всё, чего не было в сельском коперативе. Из Бельц, а то и из Черновиц она привозила так нужные хозяйкам дрожжи, черный и душистый перец, коляндру (кориандр), лавровый лист, гвоздику, ваниль, "монию" (углекислый аммоний), синьку. Всё привезенное Домка распределяла по мелким, удобным для селян упаковкам. Когда я приходил к ней, часто видел её, ловко крутящей вокруг большого пальца конусные пакетики. Сами пакетики она крутила из вырванных листов старых школьных учебников внуков. Готовые пакетики Домка вставляла один в другой. В сенях часто можно было видеть, прислоненные в угол, длинные бумажные "палки" из сложенных друг в друга пакетиков.
Если лавровый лист Домка отсчитывала по десятку в одной упаковке, то порции перца, кориандра, ванили и "монии" отмеряла ложками, обрезанной латунной гильзой от охотничьего патрона и наперстком. Килограммовые блоки дрожжей она, предварительно разметив, удивительно точно резала тонкой шелковой ниткой. Разрезанные Домкой порции дрожжей можно было не взвешивать. В каждой не хватало совсем немного - 9 -10 гр.
Купленные дрожжи я нес домой, завернув дополнительно в кусок газеты. Самого запаха дрожжей я не переносил. Зато все остальное я нюхал с удовольствием. Особенно приятным был запах ванили, которая, по моему убеждению, всегда пахла праздником. Если чёрный перец был молотым, нюхал его с осторожностью. Попавший однажды в нос, измельченный порошок чёрного перца вызвал приступ неукротимого чихания. Сначала было приятно и даже забавно. Но потом носом пошла кровь, которая не останавливалась довольно долго.
Запах кориандра мгновенно переносил меня в нашу "велику хату" (каса маре), где перед праздниками отец укладывал в широкую эмалированную миску круги копчёной им колбасы. В центре кругов горкой высилась копчёнка - куски закопчённого сала и мяса, густо посыпанные "коляндрой"
Особо острые ощущения вызывало вдыхание паров "монии". Если "монию" поднести к самому носу и потянуть воздух, то возникало непередаваемо острое ощущение. Аммиак заставлял мгновенно отдернуть голову назад, в глубине носа в голову вонзались десятки тонких буравчиков, которые останавливали на мгновения дыхание. Затем следовало першение в горле, слезотечение, чихание. Менялись и становились более громкими голоса людей, тарахтение телег, кудахтанье кур.
Маме было достаточно одного взгляда, чтобы определить степень моего увлечения "монией". Не очень сердясь, она для порядка ругалась. Затем, тщательно обернув "монию" несколькими слоями целлофана, опускала в небольшую баночку из-под какого-то лекарства и плотно закручивала крышку.
Мама хранила специи в отдельной картонной коробочке, которую, выбрав момент выносила и прятала в великой хате. Как говорила баба Явдоха, подальше от "святых" рук. В нашем доме "святыми" были только мои руки. Я всегда оперативно находил спрятанное. Бывало, мама забывала, в какое укромное место она прятала специи или что-либо ещё. В таких случаях, как только мама начинала искать, я добросовестно подсказывал: что она ищет и что где лежит...
После того, как мне исполнилось семь лет и я пошёл в школу, родители перестали прятать от меня всё, включая деньги. Значительные суммы денег родители прятали в сложенное одеяло, либо под стопку белья в платяном шкафу. Монеты в нашем доме всегда лежали на виду: на полочке справа от двери в круглой пузатой сольнице. Потом я предложил прятать деньги на широкой планке под столешницей старинного массивного стола, стоявшего в нежилой комнате. Так и делали. Отец как-то сказал, что там никто не догадался бы искать. Я уже был женат, а отец продолжал ложить деньги под столешницу на импровизированную полку.
Родилась Домка на территории древней Подолии в семье Полевых-Пастухов, считавшихся относительно зажиточными в Заречанке (Ходыковцы, Ляцкорунь, Яскорунь) Чемировецкой волости Каменец-Подольской губернии. В Бессарабию переехала вместе с мамой, потянувшейся за переселяющимися земляками. Вскоре после переезда вышла замуж за Павла Гусакова. Старший брат Домки, переехав, поселился в Каетановке (Первомайск).
Пошли дети. Федор, Анна, Петр, Владимир, Елизавета, Мария, Александр, Вера. Всего родила тринадцать. В живых осталось восемь душ. Еще до революции старший Федор в поисках лучшей доли уплыл в Бразилию. Обосновался в Сан-Паулу. Язык освоил быстро. Выучился на водителя. Всю жизнь работал шофером на ткацкой фабрике.
В 1924 году умер муж - Павел. В 1926 году Домка с семерыми детьми, вместе с семьёй одного из братьев Вишневских, прибыли пароходом в Бразилию. Высадились в порту Рио-де-Жанейро. Прибывших из Европы будущих рабочих управляющий кофейной плантацией увозил из порта скопом на арбе, запряженной волами. Бессарабцев, приплывших искать лучшей доли было много. Вместе с Домкой и Вишневскими поехала на кофейные плантации и большая семья Буркатых из Городища. На пароходе, пересекавшем океан, с Бессарабии, по рассказам Домки, было более пятидесяти человек. Собирали кофе. Заработки были мизерными.
Связались с Федором, который только через три месяца сумел приехать и забрать всех в Сан-Паулу. Помог устроиться на работу на ткацкой фабрике. Работа была тяжелой. Ткали какую-то особую тяжёлую ткань вручную, тысячи раз за день прогоняя руками массивные челноки через всю ширину материи. Заработки оставляли желать лучшего. В Бразилии Анна, самая старшая дочь, встретилась с Танасом, своим будущим мужем. Вскоре они поженились.
С трудом накопив денег, Домка с детьми вернулась в Бессарабию в 1928 году. Брат Павла, при отъезде выкупивший у неё землю и хату, вернул все имущество. Домка, в свою очередь, вернула ему деньги, на которые когда-то купила билеты через океан. По возвращении Домка вскоре купила коня. В селе покупала молоко, сметану, творог, которые сразу же возила на базар в Бричево. В небольшом еврейском местечке к тому времени сформировался приличный коммерческий центр с самым большим базаром к северу от Бельц. Продав молочные продукты, Домка скупала оптом все, что имело сбыт в Елизаветовке, в основном бакалею.
Тем временем сыновья Владимир и Петр из Каетановки переехали в Бельцы. Стали работать на железной дороге проводниками. Вскоре после переезда семья Петра погибла от печного угара. Уже после войны к Володе в Бельцы с семьей уехал самый младший из братьев - Александр.
Я учился в одном классе с внуком Домки, Сергеем Навроцким, сыном Маруси. Они жили в одной хате с Домкой. У Сергея была сестра Нюся, старше нас на семь лет. Мне нравилось бывать и играть на широком, заросшем дикой многолетней травой, подворье Домки. Мы могли часами носиться, играя в жмурки, догонялки и прятки. Постоянным участником наших игр был троюродный брат Сергея Боря Пастух, наш одноклассник, живший неподалеку.
Мало-мальские недоразумения в игре часто перерастали в драки, которые всегда затевал Сергей. Будучи самым рослым из нас, с бойцовским характером, он всегда выходил победителем. Но меня, как магнитом тянуло до горы. Там было то, чего мне так недоставало дома. Сергей рос в ничем не ограниченной воле. Его не заставляли по утрам умываться, а каждый вечер снова мыть ноги. В отличие от меня, постоянно и бесплодно мечтающего о собственной собаке, Сергей, по выражению бабы Домки, менял собак, как цыган лошадей.
На высоком чердаке под толстой соломенной крышей Сережа разводил разномастных голубей, которых ему привозил из Бельц дядя Сяня (Александр). Больше всего мне нравились красные и желтые двучубые. Это были небольшие птицы с двумя чубами, широкими веками и коротким клювиком, едва выступающим из-под переднего чуба. Короткие клювы делали голубей похожими на попугаев.
У нас дома такого богатства не было. Дома были только корова, теленок, свиньи, куры, пчелы да еще ненавистные кролики, пожирающие огромное количество травы, которую надо было изо дня в день рвать на меже за лесополосой.
За хатой Домки росли вишни, мурели (жардели), продолговатые тёрпкие, совсем не кислые яблоки. Перпендикулярно хате вдоль межи с Брузницкими располагалась хатенка, где жила самая младшая Домкина дочь Вера со вторым мужем Забавным и дочкой Марусей. Первый муж Веры, родом из Мошан, погиб на фронте. Маруся была старше нас на три года и училась в одном классе с моими двоюродными братьями - Борисом и Тавиком.
В самой нижней части села, почему-то называемом Бричево, жила самая старшая дочь Домки - Ганька. У неё было трое детей: Соня (Соломея), Густя (Августин) и Витя (Виктория). Дочь Сони - Галя была на год старше нас с Сергеем. Сейчас она на пенсии.
У самого поворота на Куболту, рядом с моей теткой Павлиной жила тетя Лиза - очередная дочь бабы Домки. У неё был единственный сын - Петя, ровесник моего брата Алеши. Он страдал тяжелым врожденным пороком сердца. Смутно, но я его помню. Когда я приходил к ним с Алешей, Петя постоянно сидел на широком деревянном стуле-скамье, который называли ослоном и вырезал из вербы шахматные фигуры либо рисовал.
У Пети был несомненный талант художника. В пятьдесят третьем Пети не стало. Утрату единственного сына тетя Лиза переживала очень тяжело. По ночам ей все время мерещились ужасы, связанные с кончиной Пети. Чтобы хоть как-то сгладить её страхи, после похорон у неё стала ночевать младшая дочь Ганьки - Витя (Виктория). Да так и осталась там жить навсегда.
С первого сентября пятьдесят пятого в нашем третьем классе стал учиться новый ученик. Это был Женя Гусаков, внук Домки, сын Александра. Всей семьей они переехали в село из Бельц, где Женин отец работал на железной дороге. С первых дней стало ясно, что рядом с Ниной Полевой появился более способный ученик. Успехи Жени, особенно в математике, были бесспорными. Учился он далеко не в полную силу, что создавало проблемы родителям, учителям и самому Жене.
Так и учился он до окончания средней школы, поражая педагогов то невыполненными домашними заданиями, то искрометными неожиданными всплесками успехов, ставящих его на голову выше нас, его одноклассников. Закончил агрономический факультет сельскохозяйственного института. Случилось так, что я был в курсе его служебных передвижений. Работал в соседнем районе руководителем крупной сельхозслужбы, председателем колхоза в селе Дрокия, где мы встречались. Потом трудился в нашем районе, затем в Сорокском. Всю жизнь работал, не пресмыкаясь ни перед кем, не поступаясь своим мнением и не отступая перед авторитетом власть предержащих.
Сейчас, на склоне лет, могу сказать одно: и в школе и на работе Женя Гусаков был, а не казался. Он никогда не был стандартным и не стремился встать под одну гребенку с остальными. В жизни он не фальшивил, даже если была угроза материальному благополучию или карьере. Детство и взрослую жизнь прожил таким, каким был. Этих качеств так часто не хватает всем нам. И так трудно быть таким.
Сейчас Евгений Александрович на пенсии, живет в Сороках. Наши редкие мимолетные встречи случаются, в основном, на родительский день после Пасхи и при прощании с ушедшими в мир иной сверсниками.
Я был в третьем классе, когда отец, работавший тогда заготовителем в сельпо, ехал на двуколке домой. На окраине Дондюшан одиноко стояла, вернувшаяся из очередной коммерческой поездки в Черновцы, Домка. Отец остановил лошадь и помог старухе погрузить тяжелый мешок и кирзовую хозяйственную сумку. Проезжая через старый лес по древней дороге, ведущей в Плопы, отец издалека увидел две встречные подводы с грузом, спускавшиеся по узкому глиняному каньону между деревьями. На своей легкой двуколке отец свернул вправо, уступая дорогу. Некоторое время ехал по траве между деревьями.
Разминувшись с подводами, отец, выезжая на укатанную дорогу, стегнул лошадь. Как только лошадь рванула, правое колесо случайно наехало на, скрытый высокой травой, пень на обочине дороги. Двуколка, проехав пару метров на одном колесе, опрокинулась. Мой тридцативосьмилетний отец, не выпуская из рук вожжи, легко соскочил. Домка же мешком вывалилась на укатанную колею.
Остановив лошадь, отец бросился к старухе, неподвижно лежавшей поперек дороги. Поднимая Домку, отец обнаружил, что левая рука её болтается неестественно свободно. Через несколько мгновений женщина очнулась. Отец, подсадив её в двуколку, развернул лошадь и поехал в Тырново. В больнице сделали рентген, вправили перелом, наложили гипс и отправили домой.
Из Тырново в Елизаветовку возвращались через Цауль. Чувствовал себя отец, по его словам, очень скверно, считая себя виноватым за увечье, нанесенное старухе. Про себя проигрывал варианты реакции односельчан на случившееся. От шуток до осуждения. А подъезжая к Плопам, вспомнил конфуз, случившийся с ним всего неделю назад.
Иван Гавриш - муж Веры, самой младшей маминой сестры, на пустыре за клубом обучал своего кумната (свояка) Колю Сербушку, мужа Любы, другой маминой сестры, умению водить мотоцикл. Рядом был мой отец, возвращавшийся с колхозного тока. Выслушав наставления инструктора, дядя Коля впервые в жизни завел мотоцикл, тронул с места и поехал как заправский мотоциклист, не спеша, переключая передачи и грамотно делая маневры.
Загорелся идеей научиться вождению мотоцикла и мой отец. Выслушав инструктаж, он дал полный газ и отпустил сцепление. Наверное резко. Мотоцикл рванул вперед, встал на дыбы, сбросил с себя седока, и, проехав пару метров на одном заднем колесе, завертевшись, свалился на бок. На ноги мой отец встал с распоротыми штанами в самом неподходящем месте. А тут еще целая толпа, возвращавшихся с тракторной бригады, зрителей.
Вспоминая свои мотоциклетные "успехи", отец с тоской подумал о том, как отреагируют на очередное транспортное происшествие сельские остряки. А острить мои земляки всегда любили и делали это охотно, остроумно, смачно, так, что запоминалось надолго. Вслед пикантным происшествиям, как правило, присваивались очередные клички. Выход был один. Уговорить Домку рассказать сельчанам, что случившийся перелом руки произошел при иных обстоятельствах. Отец стал прикидывать, во что это ему обойдется. Но никак не мог заставить себя начать так нужный ему разговор.
Проезжая кладбище, Домка внезапно повернулась к отцу и резко потребовала:
- Никола! Про аварию в лесу и перелом руки никто ничего не должен знать! У меня рука в гипсе еще из Черновиц. Понял?!
Отец покорно кивнул головой, еще не веря нечаянному исполнению своего желания. Сама версия устраивала, хотя интрига Домки отцу была непонятна. Тем не менее, он завез Домку во двор, прямо к завалинке. Помог сойти, снял поклажу и занес в сени.
Приехав, Домка одной рукой распределила по упаковкам товар. Продав, продолжала ездить с загипсованной рукой, не прекращая коммерческой деятельности. Рука срослась в неожиданно короткий для преклонного возраста срок.
У отца, с которым у неё установились доверительные отношения, Домка несколько раз занимала деньги. Долг возвращала точно в срок, каждый раз принося порцию дрожжей в качестве процентов. Приходя к нам, подолгу сидела, пододвинувшись к горячей плите. В такие минуты мама выбегала во двор, вываливала в корытце запаренную дерть (Дерть - крупа разнокалиберного помола) поросятам, подбрасывала сена корове, наливала всей живности воду. А Домка в это время аккуратно подбрасывала в плиту палки подсолнечника и сухие кукурузные объедки.
Поддерживая в плите огонь, Домка задумчиво, как бы про себя, повествовала о молодости, о свадьбе с нашим бывшим ближайшим соседом Павлом Гусаковым, о своих, ещё совсем малолетних восьмерых детях. Постепенно её рассказы переходили в тихое бормотание. Под бормотание Домки отец, лежавший, как правило, одетым на кровати поверх покрывала, уперев ладонь в щеку, дремал. Периодически он, громко всхрапывая, вскидывал голову. Открыв на несколько мгновений глаза, он, казалось, непонимающе смотрел на Домку, словно удивляясь, что она всё ещё сидит у плиты. Потом глаза отца плавно закрывались, подбородок его сначала медленно склонялся к груди, а потом голова чуть поворачиваясь к плечу, слегка откатывалась назад. До очередного всхрапа.
Почти каждый раз старая Домка возвращалась к рассказам о морском путешествии в Америку и обратно. В такие минуты я, примостившись на лежанке и свесив голову, внимательно слушал. Мне все время казалась, что, повествуя о путешествии на пароходе в Бразилию, Домка рассказывает о ком-то другом. В моей детской голове тогда никак не укладывалось, что эта, вся в черном, согбенная трудами и временем старая женщина, которую всё село привыкло видеть с мешком за плечами и старой кирзовой сумкой-жантой в руке, когда-то плыла на корабле, видела бескрайние океанские просторы, пережила не один шторм, дважды пересекала экватор.
Согревшись, Домка часто велела отцу:
- Никола! Налей штопку (стопку)!
Крякнув, отец поднимался. Взяв со старого комода граненую, зеленоватого стекла, низенькую пузатую рюмку, вмещающую чуть больше стопки, шел в велику хату. Вскоре звякала широкая крышка трехведерной эмалированной кастрюли. Отец набирал самогон из кастрюли, зачёрпывая его рюмкой. Притянув до щелчка клямки дверь, подавал рюмку Домке. Старуха тщательно вытирала мокрую ножку рюмки о шершавую сухую ладонь. Зачем-то понюхав повлажневшую ладонь, медленно выпивала водку. Выпив, ставила рюмку на припечек. Коротко потерев друг о друга ладони, пару минут сидела молча. Потом, опираясь на неизменную свою клюку, медленно поднималась. На предложение отца налить ещё рюмку либо взять с собой чекушку самогона домой, Домка молча отрицательно качала головой.
Когда Домка уходила, я спускался с лежанки и брал в руки глобус, подаренный мне Алешей. Под впечатлением недавнего рассказа Домки я садился на пароход в Одессе, плыл по Черному морю, проплывал через Босфор. Моё Мраморное море было совершенно прозрачным. Дно его было устлано розово-голубыми квадратными мраморными плитами, замысловатые узоры которых, несмотря на глубину, во всех подробностях были видны сквозь лазоревую воду.
Впервые в жизни мрамор я увидел у соседей. Одинокая небольшая квадратная мраморная плита лежала во времена моего раннего детства на припечке у Савчуков. На ней стоял, заправленный горящим древесным углём, тяжелый чугунный утюг. Люська, старшая дочь Савчука, снимала утюг с мраморной плиты и, поплевав на него, с усилием вытирала о тугой матерчатый валик, лежащий на краю стола. Затем принималась гладить, сшитое ею на заказ, платье. Очень нарядная, с неожиданными, переходящими друг в друга цветными разводами, мраморная плита Савчука была похожа на, заключенное в камень, море. По моему тогдашнему разумению, такое природное произведение искусства должно было висеть у Савчуков как картина на самой светлой стене большой комнаты.
Потом Люська с мужем и дочкой перешли жить в новый дом на самой долине - Бричево. Вместе с ними переехала на новое место и розово-голубая мраморная плита
Потом я долго плыл по Дарданеллам. На всём протяжении пролива, поражая своей сказочной таинственностью, то сближались, то отдалялись, одновременно видимые с парохода, противоположные берега. Мое воображение рисовало совершенно фантастические картины плывущих назад синих гор, изумрудной зелени лесов, среди которых высятся белоснежные дворцы с узкими и очень высокими ажурными разноцветными окнами.
Петр Андреевич, наш учитель, рассказывал, что сладкие ароматные мандарины, которые я пробовал только на Новый год, во множестве созревают на берегах Средиземного моря в диких рощах, как дикая горькая черешня, шиповник и фиолетовый тёрн у нас. А лавровый лист, который Домка продает высушенным по десятку в пакетике, в изобилии растет там на высоких лавровых кустарниках. Лавровые листья, говорил учитель, осенью никогда не желтеют и не опадают, как, похожая на них, сиреневая листва.
Петр Андреевич говорил, что перец растёт в Южной Америке. Я был убеждён, что перец Домка привезла с собой в мешке из самой Бразилии, где его полным-полно, как зерна на колхозном току. Потом привезенный перец кончился и Домка стала покупать его в Черновицах подешевле и продавать в Елизаветовке подороже. Так Домка стала работать спекулянткой.
Проплывая Дарданеллы, я вдруг вспоминал Алёшину одноклассницу Дарду Неллю из Тырново, племянницу Надежды Ульяновны - учительницы русского языка и литературы. Неллю я ни разу не видел, но влюблённые в неё одноклассники Алеши говорили, что у неё самые красивые серо-синие огромные глаза и светло-рыжие волосы. Путешествуя по карте вдоль узкого пролива, я был уверен, что Дарда Нелля могла родиться только на берегах Дарданеллы. Я не сомневался, что только там рождаются самые красивые девушки с золотыми крупными кудрями, серо-синими большими глазами и с таким именем. Чуть позже я уже осознал, что это территория Турции, а население её в большинстве своём черноволосое и черноглазое.
Затем с трудом, опасаясь сесть на мель, пробирался между островами Эгейского моря. Потом по Средиземноморью через Гибралтар выходил на просторы Атлантики. По пунктирам судоходных машрутов швартовался в Рио-де-Жанейро.
В отличие от Домки, всего лишь дважды пересекавшей экватор пароходом, лично я за свою жизнь пересекал экватор великое множество раз. Только по картам и глобусу. Взглядом.
Когда отец ездил в Черновцы к Алеше, учившемуся в медицинском институте, Домка просила привезти нужный товар, дав отцу адрес своих компаньонов-поставщиков. Явившись за привезенным товаром, всегда отсчитывала нужную сумму, и, не развязывая мешка, взваливала его на свою сгорбленную спину. Тетка Мария, частая свидетельница коммерческих операций Домки с отцом, шутила:
- Домка доверяет тебе больше, чем собственной дочери.
Прошло несколько лет. Однажды в компании мужиков навеселе отец рассказал действительную историю перелома Домкиной руки. Содержание разговора стало известно Домке довольно скоро. Однажды вечером, придя с работы, отец застал Домку, сидящей на нашем крыльце. Увидев входящего во двор отца, она резво направилась ему навстречу, потрясая клюкой:
- Ты зачем рассказал, как я сломала руку? Мы же договаривались с тобой!
Отец опешил.
- Прошло столько лет. Все закончилось благополучно. Какое это сейчас имеет значение? - пытался оправдаться мой отец.
- Никакого значения это уже не имеет! Но мы с тобой договаривались, как люди! Я е-ха-ла в гип-се из Чер-но-виц! А ты!? Как можно после этого тебе доверять?
Громко хлопнув калиткой, Домка ушла. Отец долго стоял посреди двора, качая головой и почесывая затылок. А всё слышавший, ближайший наш сосед, родной племянник Домки Николай Гусаков, сын Михаила, сдерживая прущий из него хохот, выговаривал отцу вопросами:
- Тебе надо было? Не мог промолчать?
Беззвучный смех душил маму до позднего вечера.
Такова она была, баба Домка...
Ездила Домка до конца своей долгой беспокойной жизни. Стоя на шляху, останавливала грузовые машины и автобусы. Приоткрыв дверцу, водители спрашивали:
- Вам куда, бабушка?
- Какое тебе дело? Куда едешь, туда и вези! Куда автобус - туда и я!
Безапелляционный ответ Домки всегда был неизменным и до сих пор звучит, как одно из крылатых выражений, которыми так богато мое село...
Умерла баба Домка в тысяча девятьсот семидесятом году, в возрасте девяноста четырех лет, оставив на Земле множество потомков: в Елизаветовке, Кишиневе, Бельцах, Сороках и бразильской Сан-Паулу.
Изредка проезжая мимо, мельком кидаю взгляд на бывшую обширную усадьбу. Сейчас там ничто не напоминает о заросшем диким разнотравьем, просторном, и милом моему детскому сердцу подворье бабы Домки, где проходили наши игры. Вся территория давно разделена на два двора. На месте бывшего жилища бабы Домки давно построили современный сельский дом, ничем не похожий на беленую хатку под черной соломенной крышей и низкой стрехой из моего уже так далекого детства.