Аннотация: "Вдоль по памяти". Глава "Каникулы: Зимой, Весной, Летом и Осенью"
Сегодня в школе не звенит с утра звонок!
И торопиться нам не нужно на урок!
И нам бежать не нужно снова в класс.
Ура! Каникулы! Каникулы у нас!
Сергей Ерошенко
Каникулы
Окончание каждой четверти венчали каникулы. Эмоциональной потенциал в конце четверти был значительно выше, нежели в начале. Я не знаю никого, кто бы не ждал каникул с нетерпением. Именно начало каникул, а не начало учебы было психологическим рубежом, всегда ожиданием чего-то пока неясного, но очень светлого. По крайней мере, мои ощущения были именно таковыми.
Еще в начальных классах я вел учет длительности четвертей. Учебники, тетради, альбомы и дневник тогда оборачивали газетами. Мы старались это делать максимально аккуратно, ревниво следя за соседями. У девочек, как правило, газетные обложки получались более изящными.
На заднем обороте обложки в начале учебного года я тщательно выписывал числа, означающие количество дней в каждой четверти. В первой четверти таких дней было 66, во второй - 51, в третьей, самой длинной, - 72, в четвертой - 53. Воскресенья и праздники не учитывались. Раз в четыре года третья четверть длилась 73 дня.
Однако самой длинной четвертью всегда была та, во временном промежутке которой я пребывал. В самом начале четверти я с тоской пересчитывал предстоящие дни, включая выходные. Потом я забывал это делать, зато за две - три недели до конца учебного периода я снова начинал с нетерпением считать, уже исключая выходные дни.
Осень на опушке краски разводила
По листве тихонько кистью проводила:
Пожелтел орешник и зарделись клены,
В пурпуре осеннем. Только дуб зеленый...
З. Федоровская
Осенью
Осенние каникулы в наших головах увязывались со школьным концертом, посвященным очередной годовщине Октябрьской революции. Седьмого ноября на бульваре (с ударением на У) перед сельским клубом с утра до глубокой ночи гремел колхозный духовой оркестр. С утра были встречи у родственников, обед сопровождался застольями, в которых и детям позволялось скромное участие. Разогретая обедом публика в два-три часа дня подтягивалась на звуки оркестра.
Женская половина села чинно рассаживалась на длинных, вкопанных в землю скамейках, расположенных вокруг гладкой площадки в виде приплюснутого с одной стороны эллипса. Молодежь танцевала. Глядя на танцующих, всегда одна и та же группа немолодых женщин составляла прогноз будущих семейных пар. Поодаль от площадки несколько отдельных групп мужчин обсуждали, как правило, международные дела и колхозные новости.
Подростки толпились беспокойной стайкой, ревниво глядя, как парни постарше приглашают их сверстниц на танец. Деланно отвернувшись, как будто им нет никакого дела до происходящего на танцплощадке, подростки тайком закуривали, часто сплевывая сквозь зубы обильную слюну. Младшие, возбужденные скопищем людей и бухающей в животе и груди музыкой, носились между деревьями, часто толкая стоящих взрослых.
На террасе клуба сгрудились парни, которым предстояло идти в армию. Откуда-то появлялся графин с вином. Передавая по кругу, взятую из кинобудки, помятую и обитую эмалированную кружку, наполненную вином, парни с видом бывалых вояк смаковали будущие армейские будни.
На низких скамейках у входа в сельсовет отдельной группой располагались старики, большинство из которых опирались на палки с гнутыми полукруглыми рукоятками, отполированными мозолистыми руками до лакового блеска. Из года в год они собирались на этом месте, так как близкая громкая музыка отдавалась, по словам георгиевского кавалера и обладателя кайзеровских усов Гната Решетника, болью и шумом в ушах. Они сидели, поглядывая на бульвар, периодически громко вспоминали прошлое, никогда не перебивая друг друга.
На улице, среди гуляющих и возле сельмага уже появлялись первые, всегда одни и те же, пьяные. Вели себя они по разному. Одни, вклинившись в какую-либо группу, дурашливо развлекали народ, другие громко выражали свое личное мнение по любым вопросам. Некоторые стояли, качаясь с носка на каблук, впившись взглядом во что-то, им одним видимое. Наиболее беспокойных родственники, чаще всего жены, уговаривая, уводили домой.
Со стороны Брайково по шляху на велосипеде подкатывал холостой наглаженный дьяк плопского прихода Антоний. Демократически поздоровавшись с каждым стариком за руку, он снимал деревянные прищепки с манжет брюк. Вынув из внутреннего кармана пиджака алюминиевую расческу, он долго причесывал свои редкие длинные белесые волосы гладко назад, без пробора.
Отряхнув воротник и плечи, старательно продувал и прятал расческу. Прислонив велосипед к сосне, росшей перед сельсоветом, направлялся к небольшой группе старых парубков (холостяков), всегда стоящих в треугольничке между акациями возле верхней калитки бульвара.
Засветло со стороны Плоп, громко тарахтя и извергая густой голубой дым, подъезжали цепочкой два - три мотоцикла, на каждом из которых сидело минимум по трое седоков. Подъезжали лихо, почти вплотную к гуляющим. Это были уже взрослые парни, студенты техникумов и институтов, учащиеся ремесленных училищ. У части из них в селе были родственники, но в большинстве это были друзья по учебе, просто знакомые.
Они растворялись в компании парней, здороваясь и находя своих приятелей. Языком общения был русский, которым владели все. Часть плопских парней говорили на хорошем русском языке, без сочного и тяжело истребляемого украинизма, присущего жителям нашего села. Это были ребята из репрессированных плопских семей, учившиеся в Сибири и вернувшиеся совсем недавно с родителями из ссылки.
Оркестр играл очередную танцевальную мелодию. Приехавшие ребята приглашали елизаветовских девчат. По скамьям наблюдателей волной пробегало легкое оживление. Ожидались новые конъюнктуры. Но за все годы праздничных гуляний я не помню ни одного случая драки, как это сейчас бывает сплошь и рядом на дискотеках. Если приглашенная девушка была "занята", то-есть были серьезные и взаимные планы, то об этом оперативно и дипломатично информировали гостя и ситуация разрешалась мирным путем. Учитывалось и мнение девушки.
Я знаю более десятка смешанных браков между елизаветовкими и плопскими жителями. Как правило, эти союзы строились не по расчету. Мой знакомый и ровесник Костя Райлян, женившись елизаветовской "руске" Миле, прожил с ней, как говорится, душа в душу много лет. Потом несколько лет ухаживал за ней, прикованной к постели. Похоронив жену, он уже много лет живет бобылем, не представляя, по его словам, на месте Милы другую женщину.
Гуляния продолжались до поздней ночи. Домой я приходил на гудящих от усталости ногах. Восьмого ноября, как правило, спал дольше. Остаток дня проводил в безделии. В последующие каникулярные дни стаями бродили по лесополосам, доходя до пастбища в пойме речки Куболты, обследуя каменоломни и лисьи норы.
Подолгу, сидя на корточках на берегу, глядели в, ставшую к осени прозрачной, воду, надеясь увидеть, затерявшуюся с летних паводков, рыбешку, а то и что-то почудеснее. Ходили прощаться с озерами до следующего лета, по ходу проверяя, который раз в году, каждое дупло, засовывая в него руку по локоть, а то и по плечо.
Домой возвращались кругами, навещая соседние Боросяны, дойдя до легендарной каплицы (католической часовни), подвал которой служил усыпальницей нескольких поколений польских помещиков Соломок, владевших этой землей. В который раз пересказывали легенду о подземном ходе из подвала каплицы чуть ли не на берег Днестра, дополняя легенду своими фантазиями.
Затем через виноградник шли по направлению к сильно поредевшей вертикальной чресполосицей брайковской лесополосе. Издали она казалась нарисованной небрежными багряными, оранжевыми и желтыми мазками на голубом полотне. Жадно поглощали, утоляя жажду, найденные мелкие гроздья винограда, оставшиеся после уборки урожая.
Перейдя лесополосу, выходили на котловину. Справа была полоса непаханной земли шириной около ста метров, которую разрезал извилистый ручей, питавшийся сразу из нескольких изворов на брайковской территории. Самый большой источник брал начало у подножия широкого оползня в верхней части котлолвины. Обследовав источники, двигались на север. Перепрыгивая с кочки на кочку, шли к очередной лесополосе. За пологим перевалом открывался вид на Брайково.
Возвращались в Елизаветовку уже с совершенно другой стороны вдоль придорожной лесополосы. После сладкого до одури винограда мы, царапая руки, срывали и ели сизо-фиолетовый терпкий терн.
Пришли деньки прекрасные -
Все в сказочном снегу.
Каникулы январские
На праздники влекут.
Забыты все задания,
Окончен классный час.
До скорого свидания!
Каникулы у нас!
Н. Анишина
Зимой
Обратный отсчет дней, оставшихся до зимних каникул, я начинал уже после 22 декабря, когда был самый короткий день и самая длинная ночь. Должен сказать, что я никогда не любил ночей, особенно длинных.
Мне никогда не хватало даже самого продолжительного летнего дня для того, чтобы воплотить в реальность все те "грандиозные" и "ценные" замыслы, которые с утра роились в моей голове. Поздно вечером, уже засыпая, продолжал строить планы. Возникали новые идеи, наматываясь на запутанный клубок уже существующих в моем сознании проектов.
Распределить все это на последующие дни и недели было просто невозможно, так как следующее утро наполняло меня "перспективными" идеями, например: будущей весной ножом аккуратно отделить ласточкино гнездо от балки в сарае и с помощью вишневого клея закрепить его пониже над крыльцом, от чего будет сразу тройная польза.
Состояние гнезда и птенцов можно чаще контролировать, гнездо будет хорошо видимо для моих одноклассников с улицы и я не буду пугать привязанного в сарае теленка, который выделывал невероятные кульбиты, видя, как я взбираюсь на ясли хлева, чтобы достать до балки. А то, что ласточка перестала бы кормить птенцов, и они были бы обречены, до меня доходило чаще всего поздно.
Уже 23 декабря я был уверен, что день уже стал больше, в чем старался уверить и моих родителей. В ответ они всегда весело посмеивались. Убедил я их неопровержимым доказательством с помощью отрывного календаря. Во втором классе я продемонстрировал родителям, что с 22 декабря до 1 января день увеличивается на целых семь минут!
Приближение зимних каникул доказывал и нарастающий ажиотаж в школе и сельском клубе. Вырезали, красили и клеили длиннющие бумажные гирлянды, соединяющие противоположные стены клуба с елкой в разных направлениях.
На белые нитки разной длины, вдетые в иголку, нанизывали распушенные комочки ваты. Нитки закрепляли к деревянному потолку кнопками. Получался падающий снег. Младшие классы распускали новые тетради и, сложив лист вдвое, вчетверо и "ввосьмеро" вырезали различной величины и формы снежинки, которые приклеивали мучным клеем к стеклам окон клуба и школы.
Игрушек, дутых из стекла и покрытых изнутри зеркальной амальгамой тогда было очень мало. Из года в год снятые с елки игрушки хранились в пионерской комнате. Битые игрушки и мелкие осколки не выбрасывали, тоже хранили. Перед Новым годом девочки старших классов обмазывали грецкие орехи и еловые шишки силикатным клеем и присыпали измельченными осколками игрушек.
Высохнув, орехи и шишки приобретали вид настоящих игрушек. Репетиции проводились каждый день. В классах звучало разноголосое пение, декламировали стихи, разучивали художественные монтажи, акробатические номера. После четвертого урока регулярно собирался на репетиции школьный хор.
Маски и маскарадные костюмы готовили сами. Если девочек наряжали в новые платья и костюмы снегурочек и снежинок, принцесс и волшебниц, то мальчики одевались, кто во что горазд, часто используя поношенную одежду. Тут были и баба Яга и Кощей бессмертный, разбойники, гайдуки, солдаты, матросы. Выдумкам предела не было.
Новогоднюю елку устанавливали в клубе по центру ближе к сцене. Вдоль стен вокруг елки устанавливали низкие скамейки для детей. Зрители рассаживались на сдвинутые назад скамейки. Часть скамеек выносили на террасу клуба.
- Внимание! Концерт начинается! Первым номером нашей программы - монтаж на Новый год! - объявляли ведущие с хорошей дикцией. Следовали стихи, песни, снова стихи... Затем хор под руководством Людмилы Трофимовны пел песни. Затем декламация стихов, сольные песни, танцы моряков, как правило вдвоем, акробатика, спортивная пирамида.
Поскольку слуха и голоса у меня не было, танцы мне не давались, мое участие скромно ограничивалось декламацией стихов. Правда, позже, в шестом классе я играл роль придурковатого купца-богача, а Сергей Навроцкий - умного и находчивого слугу в небольшой двухактной пьесе. Но наши актерские потуги этим закончились: И меня и Сергея впоследствии ни на главные, ни на второстепенные роли не приглашали.
Зимние каникулы, как правило, зависели от погоды. В Молдавии бывают зимы, когда Новый год встречают в тумане, холодных моросях, по густой клейкой грязи. И лишь к концу каникул, как назло, начинает подмораживать. А бывает, что снег ложится плотным покровом на незамерзшую грязь и лишь к середине января показывают свой суровый норов крещенские морозы. В такие зимы каникулы, как правило, проходят для нас бездарно, больше дома, где я изнывал от безделия. Спасали книги и кинофильмы, которые, несмотря на вязкую грязь, доставлялись в село регулярно.
Не пустовала в такие зимы школьная мастерская, где мы выпиливали лобзиком, а выпиленные детали полочек, подставок и абажуров украшали выжиганием раскаленным на примусе шилом. Электровыжигателей не было, да и электричество сельская дизельная электростанция подавала только с наступлением темноты. Выпиленные и склеенные изделия после шлифования наждачной шкуркой покрывали пахнущим бесцветным лаком.
Зимой, загодя, по чертежам из журнала "Пионер" готовили детали и собирали аккуратные кроличьи клетки. Когда учитель труда Михаил Прокофьевич отвлекался или отлучался, из карманов немедленно извлекались принесенные тайком заготовки.
С помощью ножовки, рашпиля и напильников различной конфигурации из-под наших рук выходили разной степени изящности деревянные ручки ножей, рогатки с готовыми пропилами на рогах, рукоятки будущих самопалов. Много позже, вспоминая наш подпольный промысел, стало ясно, что Михаил Прокофьевич, сам участник и инвалид войны догадывался с достаточной степенью достоверности, чем мы занимались в мастерской в его отсутствие.
Будь мы догадливее, мы бы уразумели еще тогда, что его рассказы о выбитом рогаткой глазе у девочки из другого села, о раскрытом ножике, вонзившимся при падении в бедро шестиклассника из соседнего района, о разорвавшемся и покалечившем руку самопале возникали не на пустом месте. Но тогда это было не про нас, а мы вообще казались себе бессмертными.
Когда Новый год приходил под скрип укатанного снега, когда при дыхании начинало пощипывать и покалывать в носу, уже первого января с утра по селу вниз "на долину" тянулась длинная вереница ребятни с деревянными санками. Металлические, фабричные санки в те годы были редкостью. Если в семье было двое-трое ребят, то и размеры саней были соответственными.
До долины, которую вдоль пересекала извилистая, пересыхающая летом, речушка, в селе было два относительно крутых склона. Первый, короткий, брал начало от Маркова моста. Второй, более длинный спуск начинался от Карпа, низкорослого, плотного мужика с бульдожьим лицом, работающего на колхозных мельнице и маслобойке мотористом.
Метров сто ниже спуск выходил на широкую долину. Поджидая "горишных", с верхней части села, друзей, "долишние" катались с этих двух спусков. По мере продвижения к нижней части села вереница детворы с санками становилась все более длинной.
Дойдя до дома моего деда Михаська, я забегал во двор и менял мои широкие неповоротливые дощатые санки на дедовы. Они были, как и все остальное, сделанное дедом неспешно, удобными и красивыми. Длинные полозья кпереди выгибались кверху изящными полукружьями и вверху слегка расходились в стороны. Как в сказке. Несмотря на размеры, скольжение было очень легким.
Дед готовил сани летом буквально. Он хранил их подвешенными тыльной стороной на стене сарая под широкой соломенной стрехой. В знойные июльские дни, на жнивье, дед укладывал сани полозьями кверху. Он тщательно натирал полозья воском и оставлял в таком положении на несколько дней под жарким солнцем. В результате зимой сани скользили с горы дальше всех.
Катались мы с высокого горба, на вершине которого после войны была построена животноводческая ферма. Мы предпочитали кататься с северо-западного склона, выходящего на село. Он был короче, но значительно круче. Юго-западный склон в сторону Плоп был хоть и длиннее, но более пологим.
Втаскивать на гору более массивные дедовы сани не было проблемой. Ребята без саней с энтузиазмом впрягались в веревку. Втроем поднимали сани довольно споро на самый верх. Спускались с горы тоже втроем. Двое усаживались в сани, а третий, как правило, я - на правах "владельца", становился на далеко выступающие задние концы полозьев.
Держась за веревку, как за вожжи, сталкивал сани с места. Когда сани набирали скорость, мне приходилось наваливаться вперед и держаться за плечи впереди сидящего, чтобы не упасть. Сразу же возникал встречный ветер, который обжигал щеки и выбивал слезы из глаз. Наши сани достигали берега высохшей речушки, оставив далеко позади всех остальных.
И снова подъем. И снова свистящий спуск. И так, казалось, без конца. Ни насыщения, ни усталости. И только когда багряное зимнее солнце опускалось к далеко чернеющей полосе плопского леса, видимого с горы, мы спускались в последий раз. И снова вереница ребятни с санями на дороге, но двигались уже в обратном направлении с "долишной" в "горишную" часть села.
Только дойдя до дедова подворья, я чувствовал онемение кончиков пальцев ног. Кирзовые сапоги за день были насквозь пропитанными растаявшим снегом. К вечеру сапоги промерзали, казались деревянными. Зайдя в дом, я без слов усаживался на низкую табуреточку перед печкой. Баба Явдоха начинала суетиться. Она снимала с меня сапоги. Затем выдирала из них мокрые, зачастую примерзшие портянки, причитая:
- Ой, доню! Как же так?
Ко всем семерым внукам, независимо от пола и возраста, бабушка обращалась: доню.
- Как же так? Как же так? Она же тебя убъет, если увидит! - это она про мою маму, свою дочь.
Портянки и носки баба Явдоха развешивала на шнурок сдвинутой занавески припечка (загнетки), устраивала мои сапоги напротив устья горящей печи. Я пересаживался на взрослую табуретку, ноги ставил на край припечка, подошвами к огню. Бабушка постоянно двигала сапоги, чтобы грелись и сохли равномерно. Подошвы ног приятно грело, но скоро начинало припекать. Я слегка подгибал ноги и приятная расслабляющая истома охватывала мое тело. Только сейчас я начинал чувствовать усталость, не хотелось даже пошевелиться. От сапог и портянок уже поднимались струйки пара. Домой идти не хотелось.
Баба Явдоха давала мне в руки глубокую глиняную миску ржавого цвета с черными завитушками по краю. В миске всегда было что-нибудь вкусное: разогретая мамалыга со шкварками, толстая душистая кровянка с гречкой и мелкими кусочками сала, поджарка, состоящая из кусочков мяса, сала, печени, легких с разомлевшим, слегка розоватым луком. По воскресеньям баба Явдоха часто готовила на противне в русской печке малай - замешанная на молоке крупная кукурузная крупа пополам с натертой на крупной терке сахарной свеклой с добавлением мака.
В селе баба Явдоха исполняла должности повитухи и стряпухи. В конце сороковых в селе открыли фельшерско-акушерский пункт и потребность в повитухе сама собой отпала с приездом акушерки.
Перед Рождеством бабушку приглашали в селе для разделки забитых к празднику свиней, распределения мяса для жаркого, котлет, колбас и копченки.
-Дать раду мясам - говорила сама баба Явдоха. Собиралась кровь, тщательно промывались толстые и тонкие кишки с выворотом наизнанку.
За проделанную работу оплачивали натурой. В холщевой торбочке баба приносила домой круглый глиняный горшок с кровью, кавалок (кусок) сала, мяса, печень, почки, легкие. Из мелко нарезанных кусочков легких и притомленного лука бабушка пекла изумительно ароматные и вкусные пирожки.
В летний период баба Явдоха была востребована как мазальщица глины. При строительстве новых домов "тянуть откосы", как наиболее ответственную часть обмазки, поручали бабе Явдохе.
Очнувшись от полудремы, я жадно съедал все, что было на тарелке с мягким, теплым и пахнувшим по-летнему кукурузой хлебом, который я ел только у бабушки. Хлеб в селе хозяйки пекли раз в восемь-десять дней. Через два-три дня хлеб становился черствым. Бабушка укладывала в большой глиняный горшок слегка увлажненные початки кукурузы, а сверху хлеб. Закрытый горшок ставили на припечек горящей печи. Через какое-то время хлеб становился свежим и сказочно вкусным.
Затем я самостоятельно зачерпывал и выпивал две, а то и три эмалированных кружки еще теплого густого компота из сушени (сухофруктов). Еще с лета дед с бабушкой сушили тонко нарезанные яблоки, мелкие кисловатые груши, вишню. На небольшой лознице в теплом дыму сушили чернослив. Вся эта смесь долго вываривалась без сахара в почерневшем от времени и огня чугунке на краю печки.
После того, как я насыщался, в разговор вступал дед. Он серьезно и подробно расспрашивал, как я закончил четверть, видел ли я, идя на горб его родного брата Ивана, сестру Зёньку (Зинаиду), Карпа, коваля Прокопия.
На улице давно стемнело. Носки и портянки высохли. Сапоги, хоть и оставались влажными, были приятно теплыми. Я обувался, одевался и с сожалением покидал низенький дом деда под соломенной крышей. Свои сани я оставлял под сараем до конца каникул.
Шел домой не спеша, с наслаждением вдыхая морозный воздух с едва уловимым запахом горелой соломы, сжигаемой в печах. Периодически отстреливался снежками от собак, лаявших на меня из-за заборов.
Придя домой, раздевался. На вопрос мамы, почему я задержался, когда все нормальные дети давно прошли, я отвечал:
- Ждал, когда баба приготовит и вытащит из печки еду.
- А дома, что, кушать нечего?
Мама придирчиво ощупывала мои носки, портянки, сапоги и ноги. Удовлетворенная, она располагала носки и портянки на теплой лежанке досыхать до следующего утра. Сапоги сушили в глубокой, расположенной между печкой и стеной щели под лежанкой.
В последующие дни происходящее на склонах горба напоминало массовый психоз. К катающейся ребятне присоединялась старшеклассники, сельская молодежь. Приходили молодые родители, привозящие в санках свои маленькие чада. Горб в те дни напоминал беспокойный муравейник.
В первые новогодние дни, чаще всего в воскресенье, тяжело взбирался на горб Мишка. Это был небритый, вечно полупьяный мужик сорока лет, отличавшийся огромной жизнерадостностью. Его всегда тянуло в компании молодежи, а то и ребятни, туда, где было шумно и весело. То, что дома его ждали болезненная жена и малолетняя дочка, его волновало мало.
Мишка ходил на свадьбы и другие сельские праздники, даже если его не приглашали. Как только начинала играть музыка, он без устали танцевал один, как говорили в селе - сам с собой. Достигнув вершины, Мишка приставал ко всем с просьбой скатиться с горы.
Из года в год повторялась одна и та же история. Заставив себя долго упрашивать, его племянники , наконец, соглашались. Усадив Мишку ногами вперед, разгонялись и коварно направляли санки с родным дядей в направлении кротовых холмиков, прикрытых снегом. Не имея возможности рулить, Мишка мчался вниз по склону, как неуправляемый снаряд. Достигнув холмиков, санки начинали вилять и тут же опрокидывались.
Мишка летел дальше по склону кубарем, широко раскидывая руки и ноги. На горбу долго не утихал восторженный визг детворы, смех, переходящий в стоны. Покувыркавшись, Мишка некоторое время лежал неподвижно, затем поднимался, находил шапку и, не отряхивая снег, брел к селу, размахивая руками и рассуждая вслух. Племянники начинали спорить, кому спускаться за санками.
Лыжи в то время были большой редкостью, но находчивость ребятни не знала пределов. Брали клепки от старых дубовых бочек, посередине гвоздями прибивали в виде полудуг отрезки старых вожжей, выпрошенных на колхозной конюшне, и лыжи готовы.
Настоящие лыжи стали повальным увлечением сельской детворы лишь в пятьдесят девятом. Тогда учитель физики, труда и физкультуры Михаил Прокопович Петровский, убедив родителей, собрал деньги и привез с Украины более шестидесяти пар лыж разных размеров по заказу. Вот тогда санки были почти забыты. Михаил Прокопович учил нас приемам шага, бега на лыжах, как правильно спускаться с горы, поворачивать, тормозить. А когда учителя не было с нами, мы сами учились прыгать с трамплина, используя обрывы небольших каменоломен и глинищ. Устраивали соревнования, где каждая возрастная группа имела свою дистанцию.
Несколько ребят в селе были обладателями коньков. У меня их не было. Если деньги на лыжи мой отец без особой охоты, но дал, то покупать коньки наотрез отказался, зная мой авантюристичный характер. Нескольких счастливых обладателей "снегурок" на пруды сопровождала большая толпа болельщиков.
У Броника Единака коньки были деревянными. Они представляли собой треугольные планки, по нижнему углу обитые жестью. Прожигались боковые отверстия, через которые веревочками коньки крепили к обуви. Такие, почти прямые, коньки назывались спотыкачами.
Странно, но на катание никогда не выходили по тонкому льду. Свидетельством безопасности льда было начало работ по заготовке льда на первом, самом нижнем ставу. Блоки кололи, баграми и крючьями вытаскивали на лед и вывозили для хранения в подвалах у озера и на ферме. Лед плотно укладывали на толстый слой соломы в несколько рядов и затем укрывали еще более толстым слоем той же соломы.
Лед сохранялся до поздней осени. Летом, когда лед начинал подтаивать, талая вода отводилась по наклонной трубе наружу много ниже уровня подвала. На ферме труба выходила на склоне горба. На Одае талая вода из подвала стекала по деревянному полусгнившему желобу во второй став. На ферме лед использовали для охлаждения собираемого молока. Об электрических холодильниках тогда еще не ведали и не мечтали.
Для катания на коньках выбирали наименее заснеженный участок озера. Владельцы коньков упражнялись в катании. Мы же давали советы, на которые следовал один ответ:
- Не учи учёного...
Однако роль наблюдателей нам скоро надоедала и мы разбредались по всему озеру. Обнаружив гладкий прозрачный лед, мы ложились и, закрыв ладонями боковой свет, до слезотечения вглядывались в темное серовато-зеленое подледное царство. И сейчас не могу себе ответить, что же мы надеялись увидеть? Озеро обходили кругом вдоль берега. Зимой оно казалось совсем другим, иногда становилось почти незнакомым, а хвосты озера смотрели в ином направлении, нежели летом.
Из года в год каждую зиму в завершение обхода мы традиционно заходили в конец восточного хвоста пруда. Очистив сапогами, а затем, если необходимо, и шапками лед, мы находили вмёрзшие в нем овальные пузыри болотного газа различной величины. Приготовив предусмотрительно утащенные из дома спички, ножиками высверливали во льду отверстия над пузырем.
Как только нож проваливался в пузырь, к отверстию быстро подносили горевшую спичку. Сначала слышался негромкий хлопок, и струйка голубого пламени со свистом вырывалась наверх, слегка оплавляя края отверстия. Мы могли искать пузыри и поджигать их, казалось, до бесконечности. В горении газа во льду было что-то чарующее. К глубокому сожалению спички заканчивались и мы вместе с конькобежцами брали курс на село.
В селе церкви не было, крестились только ветхие старушки, но Рождество и Пасху праздновали постоянно. Думаю, это была укоренившаяся в сознании людей традиция, культура психологического взаимодействия.
Шестого января, перед Рождеством, я как правило, сидел дома. Мама хлопотала у плиты. Разливала холодец, жарила котлеты, в казанке доходило жаркое. В растопленной с утра печи в пузатых глиняных горшках, замазанных тестом, уже томились маленькие, на один глоток, голубцы. Мама готовила их с различной начинкой: с гречневой, пшеничной и кукурузной крупами с мелкими, аккуратно нарезанными, кубиками подчеревки.
В каморе, низкой односкатной пристройке к задней стене дома, отец растапливал другую печку, низкую с очень широким дымоходом. В печке тихо тлели дубовые дрова и яблоневые ветки. В дымоходе отец развешивал куски замаринованного мяса, сала, на круглые толстые палки нанизывал розовато-белые дрожащие кружки колбасы.
К топке отец меня не подпускал, несмотря на то, что я не раз предлагал ему свою помощь. Свой отказ он всегда мотивировал рассказом о своем двоюродном брате. Тот, заправив коптильню и оставив ответственным сына, ушел выпить с соседом стопку самогона. В результате, после третьей стопки, все копчености сгорели в топке жарким пламенем.
После обсасывания костей от холодца, костный мозг из которых я выбивал в большую деревянную ложку и поедания ароматного подпеченного теста с горшков, в которых уже сварились голубцы, обедать мне не хотелось. Вторая половина дня проходила в нетерпеливом ожидании момента, когда предстояло нести к деду вечерю. Я ревниво наблюдал, как мама укладывает вечерю в хозяйственную сумку, чтобы положила все и в достаточном количестве. Не хотелось ударить лицом в грязь перед двоюродными братьями.
Уже было темно, когда с улицы раздавался условный свист. Схватив сумку, под напутственные слова мамы нести сумку бережно, не разбить горшочки и тарелки, я выскакивал на улицу. Там меня ждал Тавик. В санках он вез младшего брата Валерика. Они были сыновьями маминой сестры - тетки Раины. На коленях Валерика была такая же кирзовая сумка с вечерей.
До деда было чуть больше километра. Дойдя до Маркова моста и оставив Валерика в санках, мы разбегались и потом долго скользили на подошвах сапог по склону от моста. Катались, пока в санях не начинал хныкать от холода Валерик.
Дальнейший путь казался еще более коротким. Мы везли Валерика по очереди. Разбегались и выбрасывая санки вперед, кидали веревку на плечо Валерика. Санки долго скользили до полной остановки. А вот и двор деда.
Отряхнув в покосившемся коридорчике снег, мы заходили в комнату. Здоровались, поздравляли просто. Рождественских колядок, напевок ни я , ни Тавик не любили. Несмотря на хорошую память, я их не запоминал. Лично мне колядки с припевами, вся театральность, звон колокольчика отдавали притворством, порождали во мне какую-то неловкую стыдливость.
В комнате уже были первые гости. Спиной к печке на табуретке сидел двоюродный брат Боря Мищишин, сын старшего брата моей мамы. Дядя Володя погиб в сорок третьем, через год после рождения Бориса. На печке, поджав под себя ноги, сидела наша двоюродная сестра Таня Гавриш, дочь Веры, самой младшей дочери деда Михаська и бабы Явдохи. У Веры был тяжелый комбинированный порок сердца.Так сложилось,что мы называли ее по имени и на ты, хотя ее дочь Таня была младше меня всего на четыре года.
Бабушка раздевала Валерика, недоумевая, отчего у него такие холодные руки и ноги, заочно ругала тетку Раину. Она подсаживала его на высокую кровать, с которой Валерик быстро забирался на теплую печку к Тане. На ноги Валерику бабушка укладывала небольшую нагретую подушку.
Таким образом на вечере у деда были, как правило, пятеро внуков из семи. Мой старший брат Алеша учился в сорокском медучилище, а затем в черновицком медицинском институте. Лена, старшая сестра Бориса, училась в медицинском училище в Кишиневе. Из года в год на Рождество у них начиналась зимняя сессия. У второй младшей сестры мамы - Любы детей не было.
На улице сначала слышался дробный звук обиваемых от снега сапог, затем под скрип дверей в комнату заходили Люба с мужем Николаем Сербушка и Вера со своим мужем Иваном Гавриш. В комнате сразу становилось тесно. Дед усаживал гостей за стол. На лавку от стены усаживались взрослые. Боря, Тавик и я располагались на табуретках. Я был рад этому. На лавке сидеть было неловко, да и мои локти постоянно толкались об локти соседа. Малышам Тане и Валерику накрывали прямо на печке в первую очередь.
В это время бабушка раскладывала на столе свою и принесенную снедь. Во мне снова просыпалась ревность и я смотрел, все ли принесенное мной выложено на стол. Дед расставлял стаканы и разливал вино собственного изготовления. Вино было желто-розового цвета, ароматное, очень прозрачное. Мы знали, что дед производит это вино из светлых сортов винограда: кудерки и раиндора. В моем стакане вино едва закрывало дно.
Застольные поздравления произносили и слушали только взрослые. Мы же, внезапно проголодавшиеся, набрасывались на еду. Как с голодного края, шутили взрослые. Если холодец, голубцы и колбасу я предпочитал приготовленные моими родителями, то котлеты, приготовленные тетей Раиной казались мне самыми вкусными.
А когда наступала очередь сладкого, то я предпочитал вертуты с розовым вареньем, густо обсыпанные сахарной пудрой, редкое в то время кондитерское лакомство - бизе и желтые из тонкой кукурузной муки ноздреватые и хрустящие баранки, тоже присыпанные сахаром. Сладости всегда мастерски готовила Люба.
Засиживались допоздна. Таня и Валерик во сне мерно сопели на печи. Тавик оставался спать у Бори. Мне предлагали печь или кровать на выбор. Но я предпочитал спать дома. Домой шел вместе с Любой и дядей Колей. Если же они оставались на ночь у Гавришей, то я отправлялся домой один.
Сейчас может показаться странным, но в пятидесятые дети спокойно, без страха ходили по ночному селу. Взрослые же не боялись отпускать детей без сопровождения. Серьезных собак, как правило, держали на цепи. Свободно гуляли добрые, доверчивые псы, которые ежедневно встречали детей по дороге из школы.
Собаки привыкли, что дети угощают их каждый день остатками , а то и целым завтраком, положенным родителями в портфель. В ответ на угощение собаки позволяли себя обнимать, гладить. На одной собаке, случалось, висли двое-трое первоклассников. Выработанный таким образом у собак рефлекс сыграл со мной каверзную шутку.
В третьем классе мне уже минуло девять лет. Вечерю к деду я готовился нести один, так как Тавик уехал ко второй бабушке в Баксаны. Вышел из дому как обычно. Ярко светила луна. На пути ни души. Несмотря на то, что горели уличные фонари, в центре села у клуба тарахтел бензиновый движок с динамой от кинопередвижки.
Я шел, увлеченно следя за своими тремя тенями одновременно. Когда я находился под одним из фонарей, то тень от него вправо была самой плотной и короткой. Тень от фонаря сзади едва угадывалась справа впереди и была очень длинной. Слева и сзади контурировалась моя тень от луны. На фоне освещенного снега она казалась голубоватой.
По мере моего движения короткая и четкая тень от фонаря сзади удлинялась и бледнела. Тень от встречного фонаря постепенно укорачивалась и становилась более насыщенной. Лунная тень по длине оставалась одинаковой, однако на середине расстояния между фонарями она была самой плотной. Там же становились одинаковыми по длине и плотности тени от переднего и заднего фонаря...
Не доходя Маркова моста я внезапно остановился. В десяти шагах от меня сидели, перекрывая дорогу, три собаки. Я оглянулся. На дороге никого. Впереди тоже пусто. Я крикнул псам: - "Пошел!". Вместо того, чтобы бежать, собаки сделали пару шагов ко мне и снова сели. Я решил купить свободу передвижения. Вытащил из горшка голубец и бросил в сторону от собак, почти до забора. За голубцом трусцой побежал только крайний пес, двое были на месте.
Я зачерпнул рукой побольше и веером рассыпал голубцы подальше от накатанной части дороги. Собаки бросились за голубцами. Я двинулся, надеясь оперативно обойти собак. Едва я сделал три-четыре шага, как все три собаки снова встали у меня на пути. Голубцы кончились. Я выбросил им жаркое, которое сам не любил. Картина повторилась. После угощения собаки вновь сели на дороге.
Я заглянул в сумку. Оставался холодец, колбаса и копчености. В углу сумки оказался завернутый в газету длинный пирог с повидлом. Размахнувшись, я бросил пирог прямо на дорогу, подальше за собаками. Они бросились за пирогом. Я тут же начал пятиться, не прерывая наблюдения. Собаки вернулись на место. Я продолжал пятиться долго. Собаки не двигались. Я повернулся к ним спиной и быстро зашагал, часто оглядываясь. Собаки оставались на месте. Я побежал.
Прибежав домой, я сбивчиво объяснил все маме. К моему возмущению и обиде она расхохоталась, говоря:
-Вы же сами собак приучили.
Пришел от соседей отец. Самым серьезным тоном уточнив, что из вечери я выбросил, а что оставил, захохотал вместе с мамой. Под конец засмеялся и я.
Оставшиеся два дня каникул после рождественских праздников были наполнены раздирающими мою душу противоречиями. Горбом насытился, походы на озера уже потеряли ощущение новизны, а больше и ходить особенно некуда. Фильмы можно смотреть и в учебное время. Да и чтению книг школа не мешала.
Изо дня в день нарастала потребность вдохнуть воздух свежевымытых коридоров и классов, приправленный запахом керосина, которым натирали полы и плинтуса. Нет-нет и в ушах возникал шум хлопающих классных дверей и нарастающий гул выплеснувшейся разом из классов разноголосой детворы.
С другой стороны - впереди целых 72 длинных дня самой длинной в году четверти. Предчувствие неотвратимой обязанности вставать каждый день рано, при этом еще и умываться, идти в школу, выполнять домашние задания, перерастало в глухую тоску по будущим каникулам.
Вот ручьи уж побежали
И каникулы настали.
Лужи все пересчитали -
Сапоги не подвели
В. Подвальная
Сегодня я в сети читал
Что в парке метеор упал.
Что где-то сладкие метели,
В глазури сахарные ели.
Но просто в это я не верю,
Сегодня - первое апреля!
Из интернета
Весной
Массовое таяние снега происходило, как правило, в первой декаде марта. По обе стороны улицы неслись, обгоняя друг друга, два мощных потока мутной воды, несущиеся вдоль села и соединяющиеся за Марковым мостом. Далее единым потоком вода неслась мимо старой мельницы, делая зигзаги, пролетая под старым деревянным мостом у двора Ставничей, переходя уже на левую сторону улицы.
Ниже поток мчался, с трудом втискиваясь под мостом на перекрестке у Довганей. Ниже этого моста поток разливался речкой по всей ширине улицы, делая ее на время непроходимой.
Затем по склону вправо вода стремительно уходила в лощину, пересекающую дворы глубокой канавой. В каждом дворе через канаву был перекинуты небольшие деревянные мостики, которые вода часто уносила и прибивала к заборам. Ниже дома моего одноклассника Мишки Бенги поток делал еще один зигзаг вправо и мчался дальше уже за хатой Карпа.
Там, за домами грязный поток выходил на нижнюю окраину села и вливался в речку. Речка, пересыхающая полностью летом, разливалась, доходя подчас до крайних дворов в нижней части села. Мутные потоки несли с собой на долину черный слой опавших осенью листьев и другой мусор, очищая и углубляя дно канав.
Я не зря привел такую подробную географию канав вдоль моего села. В восьмидесятые годы улица была покрыта асфальтом с учетом стока воды. Канавы превратились в кюветы. Марков мост отлили из бетона, он как будто просел вместе с охватывающим его косогором и кажется уже совсем низеньким, незначительным, особенно при взгляде со стороны нижней части села.
Мост возле Ставничей забросили, а дорога переместилась влево, где в метрах тридцати ниже колхоз также построил каменный мост. А старый мост еще много лет спустя напоминал о себе черными дубовыми сваями, глубоко вкопанными в землю. Такая же черная единственная балка долго держалась на двух сваях. Затем она надломилась и со стороны старой мельницы остатки моста напоминали покосившуюся букву М.
В те дни на переменах, а то и тайком на уроках из тетрадных листов мы готовили бумажные кораблики, которые аккуратно укладывали в портфель. Как только начинал звучать звонок с последнего урока, мы, толкая друг друга, устремлялись на улицу, протискиваясь через калитку между высокими пирамидальными тополями.
На ходу распределялись по командам. Из портфелей вытаскивали по одному заготовленные кораблики. Растягивали их по ширине, делая их устойчивыми на воде. Звучала команда:
- На старт! Внимание! Марш!
Кораблики спускали на воду в бушующую канаву. Вода подхватывала их и эскадра стремительно мчалась с потоком. Некоторые кораблики переворачивались сразу, некоторые, не попав в струю упорно кружились на месте, но основная масса бумажных судов устремлялась вниз по течению.
Громкоголосая стая устремлялась за кораблями, причем каждый старался бежать рядом со своим, чтобы в случае необходимости вовремя провести спасательную операцию. Поднимался невообразимый галдеж, никто никого не слушал. Если кораблик вырывался вперед, то и владелец его старался бежать быстрее. Бежали, не обращая внимания на соседа, если было необходимо, отталкивали. Кирзовые сапоги рассеивали впереди себя веер грязных брызг, смачно чвакали по грязи.
Некоторые на ходу теряли сапог в липкой черной грязи и, пробежав два-три шага, на одной ноге скакали к своему сапогу, спешно засовывая грязную портянку в карман пальто. Торопливо засунув ногу в носке в утерянный сапог, широкую штанину, как правило, в голенище не заправляли. Некогда. Штанина часто опускалась поверх голенища до уровня щиколоток, а то и ниже.