Я проснулся от довольно выразительного шепота мамы:
- Тише. Человек еще спит!
Я открыл глаза. На лавке у стола сидела наша недалекая соседка тетя Люнька. Тетя Люнька Кордибановская, двоюродная сестра отца, жена сводного брата отца и бабушка постоянного участника наших детских игр и увлечений Адольфа Горина. Казалось, со вчерашнего вечера домой она еще не уходила. Засыпая, я видел ее сидящей на этой же лавке. Сейчас, проснувшись, увидел тетю Люньку, сидящей на той же лавке в прежней позе.
- А кто там? - указав рукой на печку, заинтересованно спросила соседка.
Тетя Люнька, обняв рукой масничку (деревянная кадушечка с колотушкой для сбивания сливочного масла), тяжело подняла свое тело с лавки. Тетя Люнька была очень тяжелой. Сам дядя Миша, ее муж, говорил, что в тете Люньке ровно восемь пудов веса.
Прежде, чем направиться к двери, тетя Люнька перегнулась через спинку широкой кровати за грубкой и посмотрела на печь. Уже выходя из комнаты, сказала маме:
- Таки латани панчохи (носки), та ще и с дюркою.
Затем по входной двери захлопал, запиравший дом на ночь, тяжелый крюк. Это означало, что тетя Люнька закрыла входную дверь. Я вскочил с кровати, на которой до отъезда в Тырновскую школу спал брат Алеша и взлетел на самодельную деревянную кровать за грубкой. Мама не успела отреагировать.
Пятками кверху с печи свисали ноги, обутые в простые трикотажные носки. В селе их называли панчохами. На больших пальцах носки были штопаны более темными нитками. На одной из пяток сквозь круглую небольшую дырочку просвечивала желтая кожа.
В это время чья-то рука захватила мою ногу за щиколотку и потянула с кровати. Это был, неслышно появившийся в комнате, отец. Приложив указательный палец к губам, он призывал к молчанию. Затем молча указал на место, где я спал. Стараясь не шуметь, я забрался на кровать.
Лежа на боку, я смотрел на, прибитую над лавкой, самодельную деревянную вешалку. Ту вешалку смастерил дядя Мишка Мищишин, двоюродный брат мамы. В селе его называли Групаном. Я уже знал, кто спал на нашей печи. На вешалке висел темный серовато-зеленый френч. Я перевел глаза. У плиты на табуретке стояли два сапога. Каждый сапог был прикрыт накинутой серой портянкой.
На печи спал партейный с района. Это был Глеб Григорьевич Дыгай, работник Тырновского райкома партии. Он уже ночевал у нас несколько раз. На ночлег к нам его приводил Каюша тетки Марии. Второе его имя было Макар. Он тоже работал в Тырново, только в комсомоле. Вдвоем они часто выезжали в разные села на колхозные собрания.
Возвращаясь, Каюша часто приводил Дыгая на ночлег к нам домой, так как домик тетки Марии был тесным и душным. А утром колхозная бричка, запряженная фондовскими конями, увозила их в Тырново. Гордо восседая, как главный, на переднем сиденье, бричкой всегда правил дядя Ванька Вишневский.
По имени Дыгая никто не называл. Его имя Глеб для нашего села было больно чудное. Отец, обращаясь к партейному, называл его товарищ Дыгай. В свою очередь Дыгай обращался к отцу тоже по фамилии: товарищ Единак.
На печи раздавалось сдержанное покашливание. Мама тут же двигала наш огромный чайник на середину конфорки. В чайнике начинало попискивать. Мне долго казалось, что в чайнике пищат, оттого что их припекает горячая вода, маленькие, похожие на мышат, зверята. Только размером зверята были не больше муравья. Потом писк усиливался и сливался в шум кипящей воды.
На печи слышался легкий хлопок и шуршание. Я знал, что это Дыгай, выкинув за край лежанки штаны-галифе, натягивает их на свои ноги. Потом скрипели доски кровати. Это Дыгай, встав на кровати, подтягивал штаны и застегивал узкий, с широкой желтой пряжкой, ремень. Отец потом говорил, что та пряжка была от совсем другого пояса.
Потом Дыгай спускал ноги с кровати и, потянувшись, снимал с табурета свои сапоги. Дальше было самое интересное. Дыгай брал за углы портянку, заворачивал один конец вокруг пальцев и перекидывал портянку через ступню. Я так и не смог уловить, как Дыгай наматывает на всю ступню портянку. Портянку крутил Дыгай молниеносно. Даже быстрее, чем мой отец. Заправив клинышек в самом верху, Дыгай также проворно обувал сапоги.
Соскочив, поочередно чуть слышно притопывал ногами. Потом мама наливала полный стакан кипятка. Отец располагал на середине стола раскладное зеркало, перед которым брился сам. Перед зеркалом ложил мыльницу с мылом. Из портфеля Дыгай доставал помазок и бритву. Бритва его была точно такая, как у отца. Опасная.
Взбив пену, Дыгай крутил помазком, накладывая пену на лицо. Брился он очень быстро. Мой отец тоже быстро брился, но во время бритья часто резался. Потом прикладывал к кровоточащим порезам послюнявленные кусочки газеты. Мама ругалась и каждый раз говорила, что это у отца от нетерпячки. Дыгай брился у нас несколько раз. Я ни разу не видел, чтобы он хотя бы чуть-чуть порезался.
Потом, громко фыркая, Дыгай мылся. Вытирался своим, вытащенным из портфеля, полотенцем. После бритья и мытья лицо его сверкало темной синевой, и казалось намазанным маслом. Отец откручивал черный колпачок на круглой бутылке. Потряхивая, лил в, сложенную ковшиком, ладонь партейного одеколон. Скоро Дыгай останавливал отца:
- Хорош! Хватит!
Растерев по ладоням, Дыгай смазывал и энергично растирал лицо. По комнате распространялся запах тройного одеколона.
Мама жарила яичницу. Всегда с салом. Дыгай сам говорил, что любит яичницу с салом. Мне кажется, что я запомнил, но скорее всего отец потом своими рассказами поддерживал эти мои воспоминания. Дыгай рассказывал:
- Мне было десять лет. В тридцать втором на Дону шла коллективизация. Перед этим весь хлеб забрали. Был голод. Я был старшим. Моим младшим братьям и сестре мама жарила по яичку. Перед этим, разогрев сковороду, смазывала ее кусочком пожелтевшего сала. Остатки яичницы, бывало, съедал я. Я же, вместе со взрослыми, ел больше картошку.
- Соседи были зажиточнее. У них было больше кур. Их мама жарила близнецам, моим ровесникам, яичницу с кусочками сала. Тогда казалось: - вырасту, буду есть только яичницу с крупными кусочками сала. Потом вышло постановление. Часть казаков покинула колхозы. Но хлеб больше не отбирали.
- А потом арестовали многих уполномоченных по хлебозаготовкам, судили. Некоторых расстреляли. Это были, укоренившиеся в районном руководстве, троцкисты. Своими действиями специально вызывали недовольство народа. На Дону тогда в нескольких местах вспыхивали казацкие восстания.
- У нас большого голода не было. У деда был старый большой бредень. Спасались от голода рыбой. Несколько соседей объединялись в артель и с детьми бреднем ловили рыбу на речке Миус. Речка неширокая, но рыбы там всегда было много.
Немного помолчав, Дыгай добавил:
- С детской поры люблю яичницу с салом и спать на русской печи. Даже летом.
После завтрака мама убирала стол. Дыгай стелил газету, на ней раскрывал большой блокнот. Из внутреннего кармана портфеля доставал кожаный футлярчик, в котором были авторучка и несколько карандашей. Много позже отец рассказывал, что Дыгай на всех собраниях тщательно записывал. Утром он часть записанного переносил в тонкую тетрадь. Часто подчеркивал написанное красным.
Я не отводил глаз от его толстого красного карандаша. Такого толстого и длинного карандаша я еще не видел. Однажды, перехватив мой взгляд, Дыгай вытащил перочинный ножик. Прокручивая карандаш под лезвием ножа, Дыгай со стороны очиненной части очень ровно отрезал небольшой кусочек карандаша, не более длины спичечного коробка. Кусок карандаша протянул мне. Ошарашенный, я сидел молча. Мама спросила:
- А спасибо?
Затем Дыгай, с помощью того же ножика, не спеша, очень аккуратно очинил карандаш заново.
Потом на бричке вместе с Вишневским подъезжал Макар. Дыгай одевался. Всегда благодарил за ночлег и завтрак. Садился в бричку. Дядя Ванька Вишневский щелкал кнутом. Кони трогали. Я стоял у ворот, пока бричка на шляху не поворачивала налево и не скрывалась из глаз.
Потом я видел Дыгая гораздо реже, но почти всегда в обществе Макара. Я был в третьем или четвертом классе, когда в сельском клубе проходило торжественное собрание по поводу окончания сезона сельхозработ. Нашему пионерскому отряду был поручен внос знамени. После водружения знамени за спиной президиума, нас выстроили в два ряда. В переднем ряду стояли девочки, сзади мы - мужская половина юной пионерии.
Председатель колхоза Анисько Твердохлеб торжественно зачитывал списки и заслуги награждаемых. Грамоты и памятные подарки вручал заведующий отделом райкома партии Глеб Григорьевич Дыгай. После каждого награждения звучал оглушительный туш. На время звучания туша мы резво вскидывали и держали правую руку в пионерском салюте. Потом, не сговариваясь, ряд юных пионеров вслед за Мишкой Бенгой стал сначала вполголоса, потом все громче петь слова туша, которые мы все знали наизусть:
Ко-оро-ова пукнула слегка,
Увидев рыжего быка,
Задрала хво-о-ост до по-тол-ка!
Девочки, держа руки в салюте над головой, лукаво улыбались. Слова они знали великолепно, но поддерживать нас почему-то не желали.
Никто не обратил внимания, кроме ответственного работника райкома, впервые услышавшего, что под мелодию туша написаны и поются слова. Он наклонился с вопросом к сидящему рядом председателю колхоза. Тот недоуменно пожал плечами и поманил пальцем, сидящего в первых рядах, Флорика Калуцкого. Флорик хорошо рисовал, писал плакаты, знал все песни, выступал с пантомимо, успешно пародировал на сцене.
Флорик, минуя ступеньки, вскочил на сцену и наклонил ухо поближе к губам райкомовца. Потом Флорик придвинул свои губы к уху Дыгая и со свойственной ему непосредственностью прошептал слова, которые сам еще совсем недавно пел.
Глеб Григорьевич достал носовой платок и приложил его к глазам. Потом, кивнув председателю колхоза, встал и, повернувшись, пошел за кулисы. Отсутствовал он несколько минут. Председатель сам зачитывал и вручал грамоты. Звучал туш и три строчки припева к нему в нашем исполнении. Когда Дыгай вышел из-за кулис и уселся на свое место, глаза его были красными и казались заплаканными.
На следующий день завуч школы Иван Федорович Папуша к концу последнего урока зашел в класс и отпустил домой девочек. Слова туша после этого никто больше не пел.
Ровно через тридцать лет Глеб Григорьевич Дыгай, уже заместитель председателя Президиума Верховного Совета Молдавской ССР, в зале Президиума Верховного Совета вручал мне почетный знак, диплом Заслуженного рационализатора и Заслуженного гражданина Молдавской ССР. При вручении я, совсем некстати, вспомнил Глеба Григорьевича, награждавшего моих односельчан, туш и слова к нему, пропетые нами в клубе родного села. Я не смог сдержать, наверное, не очень умной улыбки. Поздравив и по молодому энергично пожав мне руку, Глеб Григорьевич, улыбаясь мне в ответ, сказал:
- Я работал в вашем районе.
И под кустистыми нависающими, почти брежневскими бровями сверкнул, неожиданно живой для его возраста, взгляд.
-Вероятно, если бы я напомнил ему о словах туша, - снова некстати подумалось мне, - его улыбка была бы...?
Глеб Григорьевич Дыгай тогда был моложе, чем я сейчас.