Эдвиг Арзунян : другие произведения.

Жизнь Дошкольника (повесть)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  

ЖИЗНЬ ДОШКОЛЬНИКА

(повесть)

Предисловие

   Меня всегда удивляло, что большинство взрослых людей почти ничего не помнят из своего дошкольного детства - я же помнил множество эпизодов: помнил так, как будто эти эпизоды произошли со мной лишь вчера. Может быть, именно поэтому - потому что я все это хорошо помнил - я был не удовлетворен всей так называемой мировой детской литературой, написанной, конечно же, одними взрослыми.
   Нет, я любил истории о Геккльбери Фине и Томе Сойере, о Гаврике и Пете, и многое другое; но уже годам к 15-ти я понял, что при всей яркой талантливости этих произведений, они очень односторонне раскрывают психологию ребенка - раскрывают ее такой, какой ее удобно понимать взрослым. Я же помнил по себе и видел на примерах других детей, что реальное детство, реальная школа жизни - намного сложнее и разностороннее; иногда страшнее, иногда увлекательнее. И особенно игнорируются детской литературой первые сексуальные впечатления ребенка, которые всей системой воспитания уже в раннем детстве загоняются вглубь - в стыд и позор, в секрет и тайну.
   В результате я решил честно записать все, что я помню о своей дошкольной жизни, без художественного вымысла, - чтобы обнажить, наконец, эту правду. Но когда я записал, стало ясно, что правда о детстве никак не укладывается в прокрустово ложе советского соцреализма. В тот период - в 50-60-е годы - как раз и формировался в Советском Союзе феномен "литературы в стол"; мой очерк о раннем детстве и стал одним из таких произведений.
   После написания я несколько месяцев не заглядывал в свой очерк; потом, наконец, перечитал его. Теперь - с нового моего возрастного угла зрения - мне вспомнилось вдруг много новых подробностей. Поэтому я написал очерк заново, расширив его до повести, - а заодно и более тщательно отшлифовав язык. И опять рукопись легла "в стол".
   А через некоторое время опять перечитал - и опять записал новые подробности.
   В общем, как говорится, нет худа без добра: безнадежность в смысле публикации стимулировала многолетнее и многократное довоспоминание и дописывание. Каждый раз, в самом неподходящем месте - на улице, в трамвае, на работе, в кинотеатре - вспыхивало вдруг в голове новое воспоминание того моего возраста: а записал ли я это?.. кажется не записал!.. неужели пропустил такое?.. а ведь помнится так ярко!..
   В результате получилось, что я вспоминал свое раннее детство в течение лет 10-ти; и целиком переписывал его раз, наверное, 50. Не знаю, найдется ли в истории еще один случай такого упорного и долговременного вспоминания своего раннего детства.
   Эта повесть стала первым опытом моей художественной прозы. Сознание того, что я явно пишу не в методе социалистического реализма подтолкнуло меня к формулированию моего личного метода как аналитический натурализм.
   С тех пор в таком методе и пишу - уже другие произведения. До эмиграции в Соединенные Штаты все это было, увы, лишь "писанием в стол".
   Учитывая специфику данной повести, хотелось бы, чтобы она обратила на себя внимание как литературных критиков, так и - что, может быть, еще более важно - специалистов по психологии детства.
  
   Глава 1
   До четырех лет
  
   - Что это?
   - Ха! Разве ты ее еще не знаешь?! Так ведь это же луна!
   - Ну-на!.. Ну-на!..
   Я ехал у папы на киркосках; мы шли по Садовой на Баранова, к бабушке.
   - А почему нуна идет с нами?..
   Но вот мы свернули с Садовой на Торговую, в сторону Баранова - и луна зашла вдруг за корпус Нового базара:
   - Нет нуны!
  
   Папа работал главным инженером на Дзержинке.
   - Ты самый главный на заводе? - как-то спросил я его. - И у тебя самая большая на заводе зарплата?
   - Нет, самый главный директор! И у него самая большая зарплата!
   ...И вот мы пошли в гости к директору.
   Мы вошли во двор дома, в котором жил директор: там стояла черная легковая машина, с облупившейся краской, со ржавой никелировкой.
   - Это его машина! - почтительно сказал папа.
   Я был в восторге: собственная машина - вот что значит директор! (В тридцатые годы собственная машина, действительно, была редкостью).
   - А он меня покатает?
   - Нет, она сейчас поломана.
   - А ее починят?
   - Разумеется, починят.
   Дверь нам открыл лысый мужчина: лицо у него было строгим, недовольным -это, конечно, и был директор.
   - Вы говорили: заходите... - как бы оправдываясь, сказал папа.
   - Ах да, заходите, - на лице директора появилась вежливая улыбка.
   Меня оставили одного в небольшой комнате. Потом туда вошли несколько мальчиков - и, не обращая на меня внимания, стали устанавливать какой-то аппарат. Вошла моя мама:
   - Видишь, у них свое кино дома!
   И кино свое - вот что значит директор! (Собственный киноаппарат не только в тридцатые годы, но и в наши дни - редкость).
   Я направился было к киноаппарату - но тут один из мальчиков приказал мне:
   - А ну, сядь и не мешай!
   - Я тоже хочу...
   Вошли какие-то девочки, вошли взрослые. Мальчики повесили на стену простыню, потушили свет - и стали пускать кино.
   - Сядь, тебе говорят!
   И мне пришлось усесться...
   Домой я шел в полном восторге от того, как живет семья директора. Шутка ли: машина своя, кино свое, и вообще столько там мальчиков и девочек - богато, весело живут!
   Вот что значит директор!
  
   Мы только что пришли домой - и вдруг папа повалил маму на диван, и между ними началась борьба.
   - Ты что, сдурел?! - кричала мама.
   Я бросился к ней на помощь: стал бить папу, стаскивать его с нее.
   - Так его, Айка! Так его! - весело кричала мама.
   И тут я понял, что они дерутся не всерьез, а понарошке.
   - Так его! - весело закричал и я.
   Но вот папа и мама стали целоваться - и это мне уже было скучно, и я пошел к своим игрушкам.
   ...Родители часто брали меня спать к себе: я спал у стенки, мама посредине, а папа скраю. И у меня появилась во сне привычка, лежа к маме лицом, закидывать на нее ногу.
   Однажды, когда я еще только засыпал, я закинул на маму ногу.
   - А ну, сними! - сказала она.
   - А мне так нравится!
   - Но мне ведь неудобно, жарко!
   И я снял ногу:
   - А мне так неудобно!
  
   Мы жили на Островидова, а бабушка, дедушка Леопольд, Дядимарчик (дядя Марчик) и Маленькая Бабушка - на Баранова. Мы часто бывали у них в гостях, а иногда и ночевали там.
   ...- Хочу писи! - обратился я к Маленькой Бабушке.
   Это было во второй комнате на Баранова: я только что проснулся и лежал в кровати, а Маленькая Бабушка перебирала в углу какие-то вещи.
   - Хочу писи!
   И Маленькая Бабушка посоображала немного, о чем это я ей говорю; и кивнула мне, мол: поняла, сейчас (я тогда считал, что она вообще не умеет говорить - потому что она маленькая). И она вышла в коридор за горшком - а я пока что встал в кровати, чтобы быть наготове.
   И вот она принесла мне... - что бы вы думали? - кружку с водой!
   - Пи-си! - повторил я.
   В этот момент в комнату вошла просто бабушка.
   - Пить? - переспросила Маленькая Бабушка.
   Услышав наш разговор, просто бабушка рассмеялась. И какими-то непонятными словами она немного поругала Маленькую Бабушку - и Маленькая Бабушка оправдывалась такими же непонятными словами (я не знал тогда, что кроме русского языка, есть еще и другие языки).
   Наконец, Маленькая Бабушка держит мне горшок, и я писяю.
   И тут мне запечатлелось такое: Маленькая Бабушка как-то слишком уж заинтересованно смотрит на мой перчик - и смущается, краснеет, пугливо оглядывается...
   - А теперь пить! - сказал я. - Не писи, а пить!
   На этот раз Маленькая Бабушка поняла меня уже почти сразу - и принесла мне ту же самую кружку с водой, которую раньше приносила по ошибке.
   ...И опять во второй комнате на Баранова: я стою посреди комнаты, дедушка Леопольд стоит напротив меня - и говорит на своем корявом языке:
   - А чего ты называла ее Маленька Бабушка? Она тебе не бабушка, а прабабушка!
   В комнату вошла мама - и я спросил ее:
   - А что такое прабабушка?
   И мама стала объяснять мне про прабабушек и прадедушек, прапрабабушек и прапрадедушек... Получалось, что этих прапрапра- у каждого человека бесчисленное множество!
   ...Мы были в коммунальной кухне на Баранова; когда Маленькая Бабушка вышла оттуда, я спросил папу:
   - А почему Маленькая Бабушка такая маленькая?
   И папа ответил мне:
   - А она уже растет обратно!
   Я, конечно, знал, что люди родятся маленькими, а потом вырастают, стареют и умирают - но Маленькая Бабушка вела себя совершенно наоборот: будучи старой, уменьшалась, "росла обратно"! И я решил, что, наверно, все люди, став большими, потом уменьшаются - чтобы, когда они умрут, обратно родиться маленькими!
   Но тогда, значит, и я уже живу не в первый раз - и был когда-то взрослым, стариком, умер, а теперь родился и расту. И я силился вспомнить свою прошлую жизнь - но что-то никак не мог ничего припомнить.
   ...Мама одевала меня, чтобы идти на Баранова, к бабушке.
   - Мой старший брат Рудольф, - рассказывала она, - после окончания института уехал в другой город. Там он женился, и у него родилась дочка Алиса. И теперь они приехали в Одессу и живут у бабушки.
   И вот мы в первой комнате на Баранова: по ковру ползает Алиса.
   - Поиграйся с ней! - предложил мне дядя Рудольф.
   - И не забывай, что ты старший! - строго сказала моя мама. - Ты должен не обижать ее, заботиться о ней!
   Тут взрослые куда-то вышли - и я обратился к Алисе:
   - Давай играться!
   Но она ничего не могла мне ответить, а только улыбалась - и я был разочарован: как же тогда с ней играться?
   Но ведь я старший! И я сложил из стульев самолет - и посадил в него Алису в качестве пассажира, и она радостно била руками по полу. А сам я сел впереди в качестве летчика:
   - Ж-ж-ж!!!
   Когда мы вернулись домой, я спросил у мамы:
   - А Алиса - наша родственница?
   - Конечно.
   - А Алисына мама?
   - Тоже.
   - А родственники Алисыной мамы?.. А родственники родственников?..
   Получалось, что все люди - родственники!
  
   Что-то мамы в проходной комнате не слышно - может, она в кухне? А может, совсем ушла, бросив меня одного?
   Бармалей!!!
   Но нет! Не может быть, чтобы мама так тихо исчезла!
   Преодолевая страх, я заглянул в проходную комнату; пошел в коридор, в кухню - мамы нигде не было!
   Мы жили в коммунальной квартире: в третьей комнате жила соседка-старуха. Я постучал к ней - и она приоткрыла дверь:
   - Чего надо!
   - Вы не знаете, где моя мама?
   - Не смей стучать сюда! - и старуха захлопнула дверь перед моим носом.
   В растерянности, я вернулся в светлую комнату.
   И опять - Бармалей!!!
   Я в страхе ринулся под кроватку.
   На моем пути был горшок - он ужасно загрохотал крышкой, выдавая меня! Но я все же пролез к стенке.
   Конечно, и тут меня легко увидеть, если нагнуться - но, может, Бармалей не будет нагибаться? И мне было приятно чувствовать, что сзади стенка, справа и слева тоже какие-то там тумбочки или чемоданы, даже впереди горшок - хоть малая, но защита!..
   И вот Бармалей входит в комнату, идет мимо кроватки.
   Он такой же, как на картинке: у него громадные усы и толстый живот. Он нарисован одними контурами: кажется, что можно просунуть сквозь него руку; или потянуть за линию - и он растянется... Уфф, страшно!
   И вдруг: шаги! Но нет, не Бармалея - обыкновенные шаркающие шаги маминых комнатных туфель.
   Я поспешно вылажу из-под кроватки, чтобы мама не стыдила меня за трусость.
   - Ну, как дела, Арчик? А я выбежала на минутку за хлебом - и думаю: что ты там поделываешь без меня?
  
   ...В проходной комнате, на стуле, лежали постиранные вещи - и я залюбовался ярким голубым цветом папиной рубахи. И погладил ее шелковистость, и свернул колбаской.
   - Давай я буду продавать колбасу, - предложил я Ирке-копирке, - а ты будешь покупать!
   И я взял ножницы и попытался резать колбасу - но материал проходил между лезвиями.
   Тогда ножницы взяла Ирка-копирка, и у нее сразу же получилось резать. А чтобы колбаса не разворачивалась, я получше прижимал ее у самых ножниц - и Ирка-копирка ловко отрезала ломтик за ломтиком.
   И вдруг - ой! - ножницы резанули меня по большому пальцу!
   И кусок ногтя с мясом отвис, почти отрезанный!
   И из раны хлынула струя крови!
   Я стал кричать. Ирка-копирка тоже.
   Наши мамы выскочили к нам из светлой комнаты. Быстро сделали все нужные процедуры: подняли мне руку, прижгли йодом, отрезали отвисший кусочек, забинтовали.
   - Не горюй, Ая: до свадьбы заживет! - утешала меня Иркина мама. - Мы купим Араму другую рубаху, - говорила она моей маме.
   - Ну что ты, - протестовала моя мама, - не надо!
   А когда они ушли, моя мама сказала:
   - Она сказала тебе "до свадьбы заживет"? Не женим мы тебя на Ирке-копирке, раз она такая!..
   У нашей соседки-старухи один из пальцев тоже был ранен: ногтя на нем не было, а была странная сквозная дырочка - причем палец давно зажил, а дырочка осталась.
   - Это она прошила себе на швейной машине, - как-то объяснила мне мама.
   И теперь я ходил с забинтованным пальцем - и мне мерещилась под бинтом такая же дырочка, как у старухи.
  
   По рассказам моих родителей, в детский сад я ходил недолго: всего несколько недель.
   ...- Вперед, лошадка! - весело кричала сама себе тетя Стелла.
   Она везла меня на санках в детский сад; мы как раз проезжали справа от того места, где сейчас - памятник Потемкинцам, а тогда стоял лишь пьедестал от снятого памятника Екатерине.
   Был снежный, морозный, ветреный день - такие по-настоящему зимние дни редки в Одессе, и одесситы их боятся:
   - Ты не замерз, Ая? - тетя Стелла остановилась: стала бить нога о ногу, рука об руку.
   - Нет! Мне не холодно!
   - Ну да: ты в валенках, а я в чулках тонких!
   И мне был очень приятен ее ласковый, бархатный голос, ее точеное смуглое лицо - лицо красавицы итальянского типа. Мне захотелось прижаться к этому лицу; в моей груди поднималось какое-то новое для меня, прекрасное чувство к тете Стелле.
   ...Дед Мороз стоял смущенный, растерянный, не зная, что сказать. Но вот он выдавил из себя:
   - Здравствуйте...
   - А-а, да это же дядя Пава! - сказал вдруг один мальчик.
   Воспитательницу стали громким шепотом подсказывать деду Морозу - дяде Паве:
   - Подойдите к елке...
   - Подарки...
   - Подарки раздавайте...
   Дед Мороз - дядя Пава подошел к елке, сбросил со спины мешок с подарками.
   - Подходите же за подарками! - обратилась воспитательница к детям.
   Но никто не решался подойти. И тогда она стала вызывать по фамилиям:
   - Даниленко!
   И Даниленко пошла за подарком.
   - Кныш!..
   - Чепурной!..
   Лишь несколько детей получили подарки, а дед Мороз - дядя Пава уже развел руками:
   - Больше нема...
   А мне?! Почему воспитательница не вызвала меня?! Почему у деда Мороза - дяди Павы не хватило для меня подарка?! И не только для меня - для большинства детей не хватило подарков!
   Дома, после сада, я сидел на письменном столе, и мама с папой раздевали меня. И я поделился с ними своей обидой.
   - Наверно, завсадом распределила по блату среди своих! - решил папа.
   - А может, некоторые сами купили своим детям подарки, - предположила мама, - и попросили деда Мороза - дядю Паву вручить их?
   ...Девочка что-то сказала мне - а я ей в ответ:
   - Рули-рули,
   На тебе четыре дули!
   Четыре дули делались одновременно двумя руками: большими пальцами и мизинцами. И не так это просто - засунуть куда надо мизинец: я специально тренировался, помогая на первых порах другой рукой. Да еще скорчишь рожу для пущей въедливости, и язык высунешь, и головой мотаешь, и крутишь дулями:
   - Рули-рули,
   На тебе четыре дули!
   Девочка испуганно отпрянула от меня - а я даже оторопел, потому что это впервые меня кто-то испугался. Но тут же я осознал происшедшее, и мою душу заполонила радость и гордость победы.
   Вот один мальчишка показал мне четыре дули - а я ему в ответ то же.
   Мальчишка удивлен: он явно не ожидал от меня - робкого новичка - такого отпора. Его агрессивное лицо смягчается, становится прямо-таки дружеским - и он убирает оружие.
  
   Утром я вышел в проходную комнату - тут, как обычно, тускло светила электрическая лампочка.
   На полу была целая гора мусора, даже куски штукатурки и кирпича; мама лопаткой загружала этот мусор в ведро. И вообще был переворот, как при генеральной уборке: мебель сдвинута со своих мест, вещи разбросаны.
   - Хочу каки!
   - Видишь, я занята! Сам найди горшок!
   Я стал оглядываться, ища глазами горшок - и вдруг увидел... дыру в потолке!
   Дыра была в самом углу потолка - в том углу, что у входа в светлую комнату. Она была довольно большой: сквозь нее даже можно было бы просунуть руку; и странно было видеть сквозь нее угол комнаты верхнего этажа.
   - Отчего это? - спросил я маму.
   - Как, разве ты не помнишь? Ведь ночью было землетрясение!
   Тут у меня опять заболел живот, заболел очень сильно - и я стал поспешно расстегивать шлейки штанишек. Увидев мою поспешность, мама уже сама нашла мне горшок, и я уселся на него.
   - Землетрясение - это когда земля трясется, - объяснила мне мама. - Да так трясется, что аж дома падают!
   Но я не поверил ей:
   - Это мыши прогрызли! - решил вдруг я.
   И тогда она сказала:
   - А ты не боишься, что мыши прогрызут тебе попу?
   Со всех сторон ко мне подступали разбросанные вещи, сдвинутая мебель: среди них, действительно, могли притаиться мыши. И вот мышь выскочит сейчас, вопьется своей зубастой пастью в мою голую попу!..
   А если мышь притаилась в горшке?! Я поспешно приподнялся, придерживая штанишки - и с опаской заглянул в горшок: там была лишь на донышке желтая пися. И я уселся обратно.
   - Все люди выбегали на улицу, - рассказывала мама, - многие прямо в нижнем белье. И мы, с тобой на руках, тоже выбежали. Ты ведь проснулся, не помнишь? А потом опять заснул.
   Но я все думал о мышах: а вдруг они выскочат сейчас из-под вещей. И, в страхе, я потащился с горшком к маме - знаете, как это делают дети: передвигаются с горшком, не отрываясь от него, придерживая его руками.
   - А ну, не будь трусом! Я ведь специально поставила возле двери, чтобы вытягивало!
   И мне пришлось тащиться с горшком обратно. Но только я водворился на прежнее место, как мне опять стали мерещиться мыши - и я поскорее поднялся, придерживая штанишки:
   - Уже!..
   Это землетрясение в Одессе, согласно специальной литературе, произошло 5 сентября 1939 года, в 6 часов 2 минуты утра - мне тогда было три года и три месяца!
  
   Меня считали болезненным ребенком, и поэтому редко выпускали во двор - а ведь меня так тянуло туда.
   ...Как-то, уставшего, сонного, папа нес меня домой на руках - но только мы подошли к нашему подъезду, я мигом оживился:
   - Хочу во двор!
   - Ты же спать хотел! - удивился папа. - У тебя же сил не было идти!
   ...Я часто сидел на письменном столе, у закрытого окна - и смотрел во двор (мы жили на бельэтаже).
   Вот там несколько детей, в руках у них пачки каких-то маленьких картинок - дети перебирают картинки, обмениваются ими.
   - Что это? - спросил я маму.
   Она подошла к окну:
   - Это у них этикетки от спичечных коробок, они их коллекционируют.
   Мне тоже захотелось коллекционировать: я слез с письменного стола, достал из буфета пару спичечных коробок и попробовал отдирать этикетки - но поотдирал лишь края.
  
   И опять я сижу на письменном столе, смотрю во двор.
   Вот большой мальчик, лет десяти, прошелся пальцем по краю пачки этикеток - и этикетки так интересно замелькали под его пальцем!
   А вот этого же мальчика, по-видимому, разозлили - и он, в сердцах, швырнул по двору свои этикетки, и некоторые из них попали в лужи и начали намокать.
   И дети стали подбирать его этикетки. И он, охладившись, тоже стал подбирать - и брать свои этикетки у детей: не вернуть такому большому мальчику никто бы не решился...
   Интересно, что я помню, как я хотел во двор, помню двор из окна - но не сохранилось ни одного воспоминания, где бы я был во дворе.
   Когда я смотрел во двор из окна, мне очень хотелось туда, я очень завидовал играющимся там детям. Моя психика была в напряжении, как у зверя в клетке - вот это и запомнилось. А когда я находился во дворе, мне было не до запоминаний - я весь был поглощен свободой: свободой движения, дыхания, общения со сверстниками.
   Я не помню не только двора - не помню и моря, пляжа, хотя как одесситы мы там бывали регулярно; не помню и нашего путешествия на Кавказ, о котором знаю по фотографиям. По-видимому, тут та же причина, что и со двором: на свободе было не до запоминаний.
  
  
   - Ты халатный! - сказала мама папе.
   Я сидел на письменном столе, а папа сидел напротив на стуле и одевал меня, а мама стояла у шкафа и подавала мои вещи.
   - Ты сама халатная! - вступился я за папу. - А у папы нет халата!
   - Вот видишь, не я, а ты халатная! - повеселел папа.
   А мама обиделась.
   И, стараясь восстановить равновесие, я срочно придумал соответствующее слово и про папу:
   - Мама халатная, а папа галстучный!
   ...Мое одеяльце не отвернешь немного: специальными лямками на углах оно привязано к кроватке - и я просто высунул, свесил ногу.
   - Спрячь ножку, - сказала мама, - а то простудишься!
   - Ножка дышать хочет!
   - Ножка простудится и будет кашлять!
   - Разве ножка может кашлять, - удивился я, - ведь у нее нету рта!
   И я представил себе: между пяткой и пальцами ноги был бы рот. А под ним пятка - как подбородок, а над ним пальцы ноги - как прическа. И можно было бы улыбаться - ногой, высовывать язык - из ноги! Или, например, не вставая с кроватки, протянуть ногу на стол - и хвать, хвать зубами ноги жареную картошку!..
  
   - Ну что, прицепимся? - Дядимарчик подхватил меня на киркоски и побежал к трамваю. - Влезем первые и займем лучшие места.
   - Скорее! - кричал я в восторге.
   Но вот нас перегнал какой-то мужчина. Не смотря на грузность фигуры, лицо у мужчины было совсем юное: с припухлостями и румянцем. А в руках у него был большой черный портфель.
   Мы с Дядимарчиком находились еще метрах в пяти от трамвая, когда трамвай затормозил на повороте. И тут мужчина, схватившись одной рукой за поручень, прыгнул на подножку: он прыгнул на заднюю подножку первого вагона. Но вагон встряхнуло - и мужчина сорвался!
   Он упал на спину, головой к нам, откинув в сторону руку с портфелем. И живот его оказался прямо перед колесом: передним колесом второго вагона.
   И колесо поехало сквозь его живот!
   И две части тела отваливались в разные стороны от колеса!
   Мужчина не успел даже вскрикнуть - зато пронзительно завизжал тормозами трамвай.
   И все равно колесо продолжало ехать сквозь живот (тормозной ход).
   Выкатилось и остановилось.
   Все люди словно замерли; я и Дядимарчик были ближе, чем другие, к трупу. Возле нас появилась кондукторша, с сумкой через плечо, постояла, посмотрела на труп:
   - Цепляются паразиты! - сказала она. - А водитель под суд иди!
   И Дядимарчик покраснел: ведь это могло бы относиться и к нему - тем более, что он собирался цепляться со мной, с ребенком на плечах!
   Водитель свесился с передней двери, посмотрел на труп. Скрылся обратно в кабину, тронул трамвай - и остановился уже метрах в десяти отсюда, на остановке.
  
   Две части тела, верхняя и нижняя, лежали теперь совершенно открыто посреди улицы; они стали какими-то страшно черными. Рядом валялся большой черный портфель.
   Оказывается, жизнь ненадежна: живешь, живешь - и вдруг умрешь! Оказывается, человека очень легко можно разрезать на куски - и он превратится в груду черного мяса, лежащую на мостовой, как этот черный портфель!
   И ведь зарезанными могли бы быть я и Дядимарчик - просто этот мужчина нас перегнал!
   - А кто возьмет портфель? - спросил я.
   - Родственники возьмут, - ответил Дядимарчик.
   А жаль! Можно было бы подойти и взять портфель: он лежит себе на мостовой, и никто не обращает на него внимания.
  
   Брались мизинцами - моя рука и его - и трясли руками:
   - Мири-мири
   Навсегда!
   Сори-сори
   Никогда!
   А чтобы поссориться, упирались большими пальцами - моя рука против его:
   - Сори-сори
   Навсегда!
   Мири-мири
   Никогда!
   Однажды мне захотелось, просто так, поссориться и помириться с папой - и я нашел какой-то там повод:
   - Тогда я с тобой поссорюсь!
   И выставил большой палец.
   Я сидел на диване в проходной комнате - а папа как раз проходил из светлой комнаты, через проходную, в коридор.
   К моему удивлению, он не ответил на вызов.
   - Так сори будет не считаться! - крикнул я ему вслед.
   Но он, видимо, всерьез уже разозлился:
   - Не морочь мне голову!
   И я сначала даже растерялся: как же тогда поссориться, если он не выставил большой палец? Но потом я сообразил, что ведь при ссоре люди часто не в настроении, так что хватит и одной стороны - и я протянул свой большой палец по направлению к папе:
   - Сори-сори
   Навсегда!
   Мири-мири
   Никогда!
  
   Это было в кухне: я сидел на горшке - и вдруг над моей головой что-то появилось. Я задрал голову - и уставился как раз маме под юбку: мама была, разумеется, в трусах. Просто она в шутку прошла надо мной: она появилась надо мной сзади - и прошла вперед, к кухонному шкафчику.
   Вообще-то я регулярно видел маму в трусах, ведь она не стеснялась при мне переодеваться; но вот так: под юбкой, снизу, вплотную я ее увидел впервые. И в ее формах оказалось что-то приятное, возбуждающее для меня. Это было как прозрение: словно я уже когда-то чувствовал такое - но на время забыл, а теперь вспомнил.
   И мне захотелось, чтобы она снова прошла надо мной - и чтобы я снова заглянул ей под юбку. И, стараясь примануть ее к себе, я сказал:
   - Уже!
   И она подошла с бумажкой - но и не думала больше проходить надо мной. И я смотрел на ее юбку, проникая своим воображением под юбку. (Но не под трусы! О том, что у женщин там нечто иное, чем у мужчин, я узнал лишь через пару лет - в Камбарке).
   А она стояла рядом и ждала, пока я поднимусь с горшка, чтобы вытереть мне попу.
  
   - Ты не хочешь написать письмо дяде Степе? - предложил мне папа. - Ты ведь уже знаешь все буквы.
   (Дядя Степа был папин брат, который служил тогда в армии).
   - Да я не смогу...
   - Сможешь! Я буду тебе диктовать.
   И я взял бумагу и карандаш - и примостился было писать возле своих игрушек на полу.
   - Нет, для этого есть письменный стол!
   И я сел за письменный стол - и папа стал диктовать мне по буквам. А те буквы, которые я не мог вспомнить, пала как-то там напоминал мне:
   - Палочка стоит, а сбоку, наверху, кружочек.
   И получилось, хоть и не длинное, но вполне настоящее письмо:
   ДЯДЯ СТЁПА ПРИЕЗЖАЙ СКОРЕЕ АРИК
   ...Мы пришли домой, вошли в светлую комнату.
   - Ну, теперь шарик далеко не улетит - можешь отпустить нитку, - разрешил папа.
   И я отпустил нитку - и шарик взлетел к потолку и прилепился там.
   - А почему он не падает?
   - Понимаешь, он надут легким газом... - и папа стал объяснять мне, что такое газы, воздух, ветер.
   - А как мы его снимем?
   - Если надо будет, я полезу на окно и сниму. А пока пусть его место будет там.
   Особенно удобно было смотреть на шарик, лежа в кровати: не надо было задирать голову; и я смотрел на него и фантазировал:
   Вот глупый шар! Вот бедный, упрямый, глупый шар!
   Ему бы спуститься чуть пониже, к форточке - и он бы вырвался на волю, к небу. Но он, упрямый, рвется только вверх и вверх, бьется своей упрямой головой о потолок, аж пока совсем не испустит дух.
  
   Глава 2
   Больница
  
   Свое пятилетие я отметил довольно необычным способом.
   С утра мама повела меня к бабушке, и бабушка подарила мне пушку: ударник оттягивался на резинке и зацеплялся за рычажок; стоило нажать рычажок - ударник соскакивал и толкал снаряд вперед.
   - А снаряд? - спросил я.
   И бабушка протянула мне в качестве снаряда карандаш - но тут же передумала:
   - Нет, у нее грифель ломается!
   (Бабушка говорила по-русски так же коряво, как и дедушка).
   - Неужели вам карандаша жалко! - возмутилась мама.
   Бабушка остановилась посреди комнаты, раздумывая, что же мне все-таки дать в качестве снаряда:
   - 0! - и она принесла мне кисточку...
   Когда мы собрались домой, я покорно оставил на стуле и пушку, и кисточку.
   - Нет, пушка забирай: он твой, - сказала бабушка, - А кисточка оставляй.
   - Уже и кисточки жалко! - возмутилась мама...
   Дома я напомнил маме:
   - А снаряд?
   И мама нашла мне прекрасные снаряды: спички. Они лежат так аккуратно в таком аккуратном снарядном ящике: спичечной коробке...
   Но вот мне надоело играться одному, и я полез на свое привычное место: на письменный стол; и стал смотреть в окно. Во дворе бегали дети - и я протянул в их сторону пушку:
   - Смотрите, а у меня пушка!.. Смотрите!..
   Но дети даже не подняли глаза вверх: наверно, не услышали меня. И я перелез на подоконник; не знаю, откуда у меня хватило силы отодвинуть тугие задвижки - но я впервые в жизни открыл окно:
   - Смотрите!..
   И я начал стрелять спичками во двор. И тут уже дети задрали головы и уставились на меня. И бросились за моими спичками: стали ловить их, выдирать друг у друга, подбирать с земли.
   Но пушка стреляла недалеко, и мне было плохо видно то место, где дети гонялись за спичками. И я продвинул пушку дальше, в цветочный ящик, и сам облокотился на него: подо мной был рыхлый чернозем, и травка, и цветочки - как будто я вел бой в настоящем поле.
   ...Я лежу у папы на руках; мы едем в какой-то машине, на заднем сидении, а впереди двое мужчин. Я пытаюсь присесть.
   - 0, он уже встает! - радостно улыбается папа.
   Шофер и другой мужчина вопросительно смотрят на нас.
   - Ничего, ничего, - говорит им папа. - Едем дальше!
   Мы как раз проезжаем мимо аптеки Гаевского, в сторону Садовой; все вокруг залито ярким солнечным светом.
   ...Я лежу на спине; пытаюсь поменять положение, но не могу: нога моя, покрытая чем-то белым, твердым (я не знал еще тогда, что это гипс), подтянута вверх при помощи веревки, прикрепленной к потолку; под ногой, привязанная к ней веревкой, болтается громадная железная гиря. Что это все значит?! Куда я попал?!
   - 0! Айчик! Ты уде проснулся?! - ко мне склоняется радостное лицо мамы. - Как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит?
   И мама подробно рассказывает мне обо всем, что со мной произошло.
   ...Цветочный ящик, под моей тяжестью, обрушился - и я полетел с бельэтажа в каменный подвал. И облился кровью, и стал кричать.
   И дети удрали со двора. А большая девочка, лет двенадцати, побежала за моей мамой в хлебный магазин.
   И мама вытащила меня из подвала и сунула под кран, чтобы смыть кровь. Одна нога у меня была поломана и болталась, голова была разбита.
   Мама позвонила по автомату папе на работу - и папа тотчас приехал.
   Скорая помощь, которую вызывали по автомату, не появлялась, и меня повезли в больницу на такси - вот тогда, возле аптеки Гаевского, я и пришел на мгновение в себя.
   В больнице, пока я был без сознания, мою ногу покрыли гипсом - мама объяснила мне, как это делается. Потом ногу привесили к потолку и оттянули гирей: ведь нога должна быть все время в одном положении, чтобы поломанная кость срослась...
   - У тебя нога поломана в самом верху, в самом опасном месте, и поэтому кость может не срастись или срастись неправильно. И тогда ты останешься на всю жизнь хромым! Так что не ворочайся, не раскачивай ногу.
   После двух суток томительного ожидания, приду ли я в себя, мама была теперь необычайно словоохотлива. Она сидела на стуле, у моей постели, и часто склонялась надо мной, что-то там поправляя или лаская меня.
  
   ...Врачи еще опасались, как бы не было сотрясения мозга. А глаза мои были залеплены кровью, и их специально промывали ваткой, чтобы, когда я приду в себя, я смог их открыть, не испугался слепоты...
   - А ты хорошо видишь? - беспокоилась мама. - А ну, закрой этот глаз. А теперь этот. Обоими видишь?
   Лежать все время без движения, в одной позе, было невыносимо - и я немного прилегал на бок, насколько позволяла подвешенная нога, или раскачивал ногу с гирей. А мама делала вид, что не замечает этого.
   ...В больницу пришла бабушка; она сидела на стуле, толстая, заполнившая собой почти всю нашу маленькую палату, а мама пока стояла. Бабушка принесла мне подарок: красную пожарную машину с подымающейся лестницей, а кроме того зеленых оловянных солдатиков - но я тогда воспринял это как один подарок, ведь нужны же были пожарной машине пожарники.
   Новый подарок напомнил мне о старом:
   - А где моя пушка?
   - Нет пушки! - сказала мама. - Пушка пропала!
   А у бабушки, при моих словах о пушке, лицо стало каким-то растерянным, смущенным:
   - Не надо пушка! Лучше машина и солдатика!
   И я решил, что они боятся, чтобы я опять не стал стрелять из окна - но ведь теперь я уже научен горьким опытом, да и вообще не могу даже сесть в постели.
   - Хочу пушку!
  
   Вход в нашу маленькую палату был через громадную палату, коек на сорок; там поднялась какая-то необычная суматоха: хождения, крики.
   - Их всех выгоняют из больницы, - объяснила мне мама. - Ведь теперь война, и тут будет госпиталь.
   - А как же они вылечатся?
   - Ну, у них болезни не такие важные, как у раненых на войне - они могут вылечиться и дома. А тебя не трогают, потому что у тебя тяжелая рана.
   И я был горд, что у меня тяжелая рана и меня одного оставляют вместе с ранеными на войне.
   Но когда появились раненые, я был даже несколько разочарован: у них не было с собой ни винтовок, ни пистолетов, как будто они и не раненые, а просто больные. Ни льющейся крови, ни дыр в теле - бинты и бинты; только некоторые без руки, без ноги - но тоже все забинтовано. Белые бинты; белое белье, а если кто и в халате, то халат не застегнут, белье наружу; белые постельные принадлежности - вся эта белизна выглядела отнюдь не по-военному, а по-больничному.
   Раненые наполнили больницу стонами, руганью. Один и на врача стал кричать - а врач строгим, но терпеливым голосом отвечал ему.
   ...В нашу палату вошел военный в форме, уселся на стул - и уставился на меня.
   Чего ему от меня надо?! Мне стало не по себе, я чуть было не заплакал.
   - Арчик, это же папа! - сказала мама. - Ты что, не узнаешь папочку?
   И военный улыбнулся - и сразу же стало ясно, что это папа. Его трудно было узнать из-за усов и цыганского загара.
   И папа поцеловал меня, защекотав усами. А я стал рассматривать, щупать ромбики на его френче, офицерскую фуражку.
   - На, можешь одеть! - он снял и протянул мне фуражку.
   В свою очередь, я дал ему подержать пожарную машину с оловянными солдатиками.
   - А пушку мне не дают! - пожаловался я.
   - Наш полк проходил через Дофиновку, без захода в Одессу, - говорил папа, - и меня отпустили только на пару часов, - папа посмотрел на часы. - А сейчас придется их догонять.
   - Ну, как же так! - вздыхала мама. - Ну, хотя бы до завтра!
   ...Послышались глухие раскаты грома.
   - А ты, Айка, не боишься? - спросила мама. - Это же бомбят!
   И я представил себе, как бомба попала бы в нашу больницу - и заполыхало бы пламя, и стены и потолок повалились бы, и открылось бы небо. И всех бы поубивало: и раненых, и врачей, и маму, и меня - нет, меня бы только ранило, ведь интересно было бы посмотреть!
   - А мне не страшно!
   - Ты смотри, какой храбрый!
   Бомбежка стала приближаться, затряслись стены, зазвенели стекла. В большой палате начались крики, беготня.
   - Они в подвал бегут! А как же мы? - мама улыбалась, хотя движения и глаза ее выдавали беспокойство.
   Один раненый - он был виден из нашей палаты - из последних сил продвигался, хватаясь за койки, к двери. И уронил костыль, и сам свалился на пол - и заплакал безнадежно.
   - Как же быть с твоей ногой?! - мама уже была явно растеряна. - Лежи спокойно, я сейчас врача приведу!
   А я свысока смотрел на все эти страхи взрослых - ведь я храбрый!
   Мама вернулась без врача, испуганная, подавленная - но увидев, что я спокоен, и сама приободрилась:
   - Ты не испугался, пока меня не было? Молодец, Арчик!
   И вот мама решилась: лезвием бритвы чирканула веревку с гирей - и гиря трахнулась со страшным грохотом о пол. Она чирканула и веревку, которой моя нога была привязана к потолку - и подхватила меня на руки.
   Мне было очень приятно поменять, наконец, страшно надоевшее положение, в котором я был так много дней. Боли я не чувствовал - я вообще не чувствовал онемевшую, ослабевшую ногу.
   Мама понесла меня через большую палату: в палате уже никого не было. И моя нога в гипсе неестественно, как не живая, болталась за мамиными руками.
   - Ну, как там твоя ножка, не болит?
   И я с радостью демонстрировал свое мужество:
   - Совсем не болит!
   Тут мы увидели, что в большой палате, кроме нас, и еще кто-то есть - в том углу, который не виден из нашей палаты. Их было двое: бородатый сидел на койке и ел, а щуплый парень собирал вещи в узел.
   - А вы почему не идете? - спросила их мама.
   - А мне помереть охота! - ответил бородатый, продолжая есть.
   - Да вот батю никак не уговорю идти, - ответил парень.
   Мама направилась со мной дальше, к выходу - но тут показался врач в белом халате:
   - Возвращайтесь обратно, уже дали отбой, - сказал он. - А вы не видели, что здесь взрывалось?
   - Ничего не взрывалось, - сказала мама.
   - Нет, что-то взрывалось!
   Из-за спины врача показались первые поднимающиеся из подвала раненые.
   - Да это, наверно, наша гиря?.. - сообразила мама. - Понимаете, я не знала, что нам делать - и отрезала гирю.
   - А в подвале поднялась паника, - улыбнулся врач.
   - Ну да, мы решили, что это бомба упала, - сказал один из подошедших раненых, - и нас похоронило заживо! Знаете, с фронта все такие нервные.
   ...Мама вынесла меня из больницы (моя нога оставалась пока в гипсе). И я сразу же стал осматриваться, надеясь увидеть войну - но войны нигде не было: ни развалин, ни бомб, ни самолетов.
   - А где же война?
   - Война далеко, на фронте. А Одессу только бомбят.
   - А почему не слышно?
   - Ну, бомбят-то не все время.
   Мама шла, шла - и вдруг остановилась, грустная, растерянная:
   - Куда же нам теперь идти?.. Арам в армии, дома все покрыто пылью... Может, к маме, на Баранова, а?..
  
   Глава 3
   Эвакуация
  
   Папа получил броню (в последнее время он работал в СМУ по строительству нефтяных предприятий), вернулся из армии домой - и мы эвакуировались.
   Мы ехали в теплушке. Моя нога все еще была в гипсе, так что я не сходил с нар.
   ...На одних с нами нарах ехал со своими родителями пятнадцатилетний Саша. Однажды на остановке он ввалился в вагон с коркой льда на одежде:
   - Понимаете, водокачку разбомбили, и я пошел на реку, к проруби. А лед еще тонкий...
   - И куда тебя черт понес!.. - запричитала Сашина мама.
   - Да там было неглубоко, - Саша показал рукой на грудь. - Но вот ведро я не нашел...
   - И ведро потерял?! Ах ты, раззява! - и она стала бить Сашу по щекам, по голове. - Вот тебе за это! Вот тебе!
   - Он же не нарочно! Там же и взрослый мог бы провалиться! - заступилась за Сашу моя мама. - Вы лучше скорее примите меры против простуды!
   И Сашина мама словно только и ждала такой подсказки:
   - А ну, раздевайся!
   Она насухо вытерла, переодела Сашу, натянула ему на ноги несколько пар носков. А потом дала выпить немного водки и заставила лежать с головой под ворохом одеял, чтобы хорошо пропотеть.
   И Саша опьянел от водки - и весело стонал из-под одеял:
   - Ой, больше не могу, жарко! Ой, умираю, дышать нечем!
   ...На нарах напротив ехал Рафик - мальчик примерно моего возраста. Как-то он сидел, свесив голые ноги, а между пальцами ног у него были куски черной грязи: по всей вероятности, он босиком прошелся по луже.
   А у меня была привычка: потру указательным пальцем между пальцами своей ноги, скатывая грязь в комочек, поднесу палец с комочком к носу - и нюхаю. Наибольшие комочки получались между мизинцем и безымяным пальцами ноги - я эти лучшие места оставлял напоследок.
   Но вот такого изобилия грязи, как у Рафика, я еще не видал - а он и внимания не обращал на свою грязь. А потом он прямо так, не помыв ног, влез под одеяло.
  
   Немецкие самолеты с воем пикировали над полустанком, громыхали бомбами, трещали пулеметами - и пассажиры закричали, заметались, бросились из вагонов наружу. Папа схватил меня на руки, мама схватила какие-то вещи - и мы тоже побежали.
   Мы бежали и останавливались, и пролазили под вагонами - и мои родители перебрасывались репликами с другими людьми:
   - Где самолеты?!
   - Куда бежать?!
   - А поезд не тронется без нас?!
   И мне стало весело от всей этой кутерьмы: я засмеялся своим обычным, еле слышимым смешком.
   - Правда весело? - поддержал меня папа, улыбаясь.
   А какая-то старуха, мечущаяся в панике, посмотрела на нас с негодованием:
   - Тут горе, а они смеются!
   Но я продолжал заливаться своим тихим смехом - и папа, чтобы было еще веселее, стал подпрыгивать в беге:
   - Ух! Ух!
   - Перестаньте! - крикнула нам мама.
   - Пусть уж лучше смеется, чем плачет! - крикнул ей в ответ папа.
   И какой-то посторонний мужчина, глядя на меня, улыбнулся:
   - Ты смотри, ему весело!
   И еще кто-то заулыбался, и еще.
   Мы бежали всего пару минут - и вот оказались в степи, среди высокой травы. И везде в траве были видны люди.
   И меня положили в траву, и мама легла рядом, а папа стоял над нами и смотрел по сторонам. И я тоже присел было, чтобы смотреть - но мне сказали:
   - А ну, ложись!
   - А то убьют!
   - А папа стоит! - сказал я, ложась: мне было завидно, что пала видит войну, а я не вижу.
  
   В поезде нашелся врач; он снял с моей ноги гипс, и я стал понемногу ходить с палочкой, хромая.
   ...К нашему эшелону цепляли и платформы с грузами - и на остановках мы, мальчишки, лазили на них. Иногда это было и вооружение: зачехленные броневики, пушки; мы с удовольствием, задрав брезент, рассматривали, щупали их, а солдаты-охранники делали вид, что не замечают нас (они ведь тоже совсем еще недавно были мальчишками).
   Однажды в ящике на платформе одна доска была отломана - я засунул туда руку и вытащил пригоршню... орденов! Каких-то одинаковых орденов. Только вот непонятно было, почему на них нет того, чем их прикрепляют к одежде?
   Подойдя к прогуливавшимся вдоль эшелона маме и папе, я показал им:
   - А у меня ордена!
   Папа взял один:
   - Да это не орден, а велосипедная марка! Видишь, "ХВЗ": Харьковский велосипедный завод!
   Ну, марка так марка - но ведь как похоже на орден. И я опять забрался на платформу и набил полные карманы "орденов'': возможность брать сколько хочешь просто сбивала с толку.
   ...Все пассажиры почему-то выгрузились с вещами из эшелона - а эшелон, пустой, стоит невдалеке. Поле сразу приняло обжитый вид: тюфяки, чемоданы, стулья, кровати; шумят примуса, дымят наскоро сложенные из камней очаги; люди спят, едят, читают книжки, мастерят.
   Я с удовольствием бродил с палочкой среди этого цыганского табора - и вдруг наш пустой поезд засвистел и тронулся, и многие стали хватать в панике вещи и бежать к поезду. Но я находился недалеко от родителей и видел, что они не поддались всеобщему паническому движению.
   А один мальчик сидел на вещах, и кто-то из взрослых ляпнул:
   - А где твои родители? Вот поезд уходит, а они бросили тебя!
   И мальчик заметался, разревелся. И все больше людей подхватывали свои вещи и бежали к медленно уходящему поезду, и возле мальчика уже не осталось почти никого: он был прямо-таки в отчаянии.
   И я поспешил, хромая, к своим родителям:
   - А там мальчик плачет! Его оставили родители!
   - И вовсе они его не оставили: куда-то ушли по делу.
   - А поезд вернется за нами?
   - Конечно, вернется. Эти паникеры зря бегают туда-сюда со своими вещами.
   ...Я прогуливался с палочкой возле эшелона, и вот папа и мама подошли ко мне с врачом. И врач прямо тут же, на насыпи, чем-то смазал мне коленную чашечку: кроме основного перелома в бедре, коленная чашечка у меня тоже была треснута.
   - А хромать он не будет? - спросила мама.
   - Дай бог чтоб мог ходить без палочки, - ответил врач. А без хромоты, конечно, уже вряд ли обойдется.
   Но вопреки прогнозам врача, от моей хромоты через несколько месяцев не осталось и следа - и мама с папой радовались:
   - Вот как здорово заживает на детях!
   Впрочем, хромота моя волновала тогда лишь маму с папой - я же был очень доволен хромотой. Я важно хромал с палочкой в руке, и другие дети завидовали мне.
  
   Наш эшелон стоял на станции; я был в вагоне и смотрел на военнопленных в соседнем эшелоне.
   Многие из них, никого не стесняясь, испражнялись возле своих вагонов, а более стеснительные - под вагонами. Я не понимал тогда, что им не давали другой возможности для этого естественного отправления, а может у них была и дизентерия - и думал, что просто они такие уж необычные люди: немцы, венгры, румыны, и все они фашисты.
   И одеты они были как-то странно: тряпки на голове, на ногах; непривычные военные мундиры, госпитальные халаты - все грязное и рваное. И еще они непонятно гоготали по-иностранному.
   Вдруг эшелон военнопленных громыхнул буферами - и сидящие под вагонами в ужасе закричали; ринулись, теряя штаны, между медленно двинувшимися колесами наружу. И было смешно и страшно за этих нелепых, несчастных людей.
  
   Уборной в теплушке не было, воды тоже - благо, поезд останавливался часто: то пути разбомблены, то паровоз куда-то забрали. Но вылезть и влезть в теплушку было не так-то просто: пол высоко; и ведь заранее не знали, будем стоять три минуты или три часа - так что мужчинам нередко приходилось, подсадив сначала детей и женщин, самим запрыгивать уже на ходу.
   Ехавший в эшелоне плотник сбил белеющую свежими досками, свешивающуюся с выхода лесенку - и пассажиры с радостью обновили ее: впервые целая толпа вышла размяться из вагона. Но вдруг поезд загудел и тронулся - и последним пришлось уже цепляться на большой скорости.
   Они бешено хватались за лесенку, повисали, подтягивались, лезли. И лесенка расшаталась, расскрипелась - и вдруг, вместе с кем-то повисшим на ней, оторвалась от вагона!
   Судя по реакции зрителей - а я был на нарах и не видел, что там делается наружу - с упавшим ничего не случилось, а вот лесенку все жалели:
   - Ах, только сделали лесенку! Какая досада!
   - Надо попросить начальника, чтобы сделали новую!
   Но новую делать не пришлось: тот, кто упал с лесенкой, не бросил ее - и с нею догнал нас на попутных поездах.
   ...Саша пошел за водой, неожиданно поезд тронулся, а Саши и не видно. Все запрыгнули в вагон, поезд набирает скорость - и вдруг мы увидели Сашу: он догонял хвост поезда, и поглядывал на нас с бодрой улыбкой, и махал свободной от посудины рукой.
   Кроме переднего паровоза, нас еще толкал задний паровоз; и Саша догнал его и пытался догнать перед ним последний вагон, но скорость уже была большая, и Саша опять стал отставать. Вот и задний паровоз почти перегнал его - и тут Саша сделал неожиданное: прицепился на задний паровоз.
   Он взобрался на что-то там сзади заднего паровоза, и уселся - и, радостный, что удалось-таки догнать эшелон, посмотрел в нашу строну. Это был как раз крутой поворот рельсов, и нам все хорошо было видно, хоть он и был сзади паровоза.
   Саша уже спокойно, как обыкновенный пассажир, сидел, о чем-то там задумавшись - и вдруг мы увидели, что между его паровозом и последним вагоном эшелона увеличивается расстояние: паровоз затормозил, а мы двигались вперед! Паровоз двигался назад!
   - Саша! - кричали мы - Саша!!!
   Но он и не смотрел в нашу сторону: он думал, что весь эшелон, маневрируя, пошел назад. И я был почти что в отчаянии: я решил, что Саша теперь пропал навсегда!
   Через минуту Саша на своем паровозе и вовсе скрылся из виду: между нами встали детали пейзажа железнодорожной станции.
   Но я зря волновался: на другой день Саша появился спокойный и невредимый - он догнал нас на попутных поездах. И я очень завидовал Саше, этому тоже сыну, но уже большому: провалиться под лед, отстать от поезда - о таких приключениях я мог только мечтать.
  
   Глава 4
   Камбарка
  
   Папино СМУ эвакуировалось в Камбарку - большое село в верховьях Оки, среди дремучего леса. Мы сняли комнату у одной крестьянской семьи, в избе-срубе.
   Мама вносила со двора вещи, а я пока стоял в сенях, не зная, куда деть себя - и тут ко мне подошла дочка хозяйки, на пару лет старше меня, и сказала:
   - Айданавулку!
   - Что? - не понял я.
   - Айданавулку!
   Я растерялся: что это она такое говорит?! Может, она ненормальная или нерусская?! И я сделал было движение в комнату, к маме.
   - Айда-на-вулку! - повторила девочка немного отчетливей.
   - На улицу? - догадался, наконец, я.
   - Ну да!
   - Надо сказать: пошли на улицу, - объяснил я девочке. - Но мама не разрешает мне на улицу.
   - Почему?
   - Там машины.
   - Да нет там машин!
   Мама как раз в этот момент проносила мимо нас вещи.
   - В деревне можно, - неожиданно разрешила она. - Тут же машины большая редкость. Только ты, конечно, Арик, смотри: если появится машина, беги к забору...
   Да, начиналась новая, прекрасная - деревенская жизнь: можно без взрослых ходить на улицу!
   ... - Дядя Кузя, покатай! - крикнул кто-то из ребятишек.
   Дядя Кузя остановил лошадь, и все полезли в телегу. Я тоже полез.
   Телега дернулась, и я судорожно ухватился за борт. Телега понеслась по ухабам - и борт трясся, выскакивал из рук, бил по рукам; кирпичи на дне телеги угрожающе запрыгали, поднялась густая кирпичная пыль.
   Ребятишки спрыгивали на ходу - но я и помыслить не мог оторвать от борта руки, не то что ноги. И один мальчик, поменьше меня, тоже боялся спрыгнуть.
   Наконец, до дяди Кузи дошло, что на ходу ни я, ни этот мальчик не спрыгнем - и он остановил лошадь.
   ...Мы не привезли из Одессы ни одной игрушки (ведь мы не взяли с собой и многих вещей поважнее), и теперь у меня были лишь импровизированные игрушки: катушка - это пушка, палка - это сабля, и т. п. И вот однажды ко мне подошла какая-то девочка и похвасталась:
   - А у меня бусы! Мне их Аня дала. Она всем, кто попросит, дает свои игрушки.
   - Что это за Аня? - заинтересовался я.
   И девочка привела меня к какому-то забору: за забором, на земле, валялись старые игрушки.
   - Вон калитка, - сказала девочка.
   Я вошел в калитку и увидел другую девочку, катающуюся на подвешенных к дереву качелях - это, наверно, и была Аня.
   - Дай мне игрушку... - неуверенно попросил я.
   - Бери себе! - зло сказала она.
   Ну, не важно, как сказала - а ведь разрешила! И подойдя к куче игрушек, я выбрал почти целый еще деревянный грузовик.
   Придя домой, я поставил грузовик на крыльцо, повозил его туда-сюда. И вдруг сообразил, что я ведь могу еще попросить игрушку!
   И опять я пришел к Ане: она продолжала раскачиваться на качелях.
   - Можно я еще возьму?
   Но Аня лишь раздраженно передернула плечами, мол: отстань, делай что хочешь. И я пошел к игрушкам и взял пупса без одной руки - он будет у меня шофером. Инвалидом-шофером.
   Дома я посадил пупса в кузов грузовика и стал катать его по крыльцу; но пупс с трудом помещался в кузове и каждый раз вываливался.
   Из школы возвратилась Галя (так звали дочку нашей хозяйки).
   - А мне Аня игрушки дала! - похвастался я.
   - Дай мне пупса! - попросила Галя.
   - А ты у Ани попроси, - сказал я, - она всем дает. Я сейчас еще пойду возьму, у меня будет много игрушек!
   - Она добрая, - сказала Галя, - а ты жадюга! - и Галя пошла в избу.
   Вот тебе и на! - думал я. - Оказывается я жадюга, оказывается другие добрые! Но ведь я тоже хочу быть добрым!
   И я взял пупса и грузовик и пошел на улицу. Проходя мимо одного из дворов, я увидел сквозь забор малыша лет трех:
   - На, хочешь грузовик? На, не бойся!
   Малыш протянул руку сквозь забор, схватил грузовик - и побежал изо всех сил к избе, боясь, как бы я не передумал.
   Ну что ж, теперь и я добрый!
   - Эй, возьми и пупса!
   Но малыш скрылся в избе и больше не показывался.
   И тогда я пошел к Ане - но ее уже не было во дворе. И я бросил пупса в кучу игрушек.
  
   Мама раздела меня, чтобы скупать. Но вода на керосинке еще недостаточно нагрелась - и я пока, голый, лежу в кровати.
   Мое тело - гора. Две ноги - два хребта. Перчик - мальчик, присевший отдохнуть на мешок с яичками.
   По горе идет человечек: кисть руки - туловище, пальцы - ноги. Он проходит мимо колодца-пупа, заглядывает в колодец, сует туда одну ногу: пробует, не холодная ли в колодце вода.
   - А-а!!! - вода ледяная.
   Рука-человечек выдергивает из колодца ногу, подбегает к перчику-мальчику и начинает бить его:
   - Ты чего не сказал мне, что вода ледяная!
   Рука-человечек бьет перчика-мальчика - тот бьет в ответ. Но тут на подмогу человечку выскакивает второй человечек - и они с двух сторон бьют мальчика, толкая его друг на друга.
   - Не играйся с перчиком! - вдруг говорит мама. - Это нехорошо!
   Почему нехорошо? Непонятно.
  
   Изба наша стояла на краю села, но за избой еще была мастерская, с кучами белых древесных стружек, а за мастерской - лес...
   Камбарка навсегда осталась в моей памяти символом великолепного русского леса.
   Русь привычно ассоциировать с лесом. А в Одессе леса нет. И хоть говорят в Одессе по-русски, но для подлинной русскости Одессе не хватает леса.
   Впрочем, в Одессе есть море - не менее, если не более величественная стихия, чем лес; и дух одессита возвышен морем. Но море - это скорее нечто греческое или английское; и в глубине души одессит всегда мечтает о лесе.
   ...В воскресенье, вместе с другими людьми, мы всей семьей пошли в лес на прогулку.
   - Смотрите, мальчик лезет на дерево! - я впервые видел, чтобы лезли на дерево.
   - А ты тоже залезь! - подстрекнул меня папа.
   И я выбрал себе дерево полегче: искривленное, с множеством веток - и полез по нему, как по лестнице.
   - Только держись покрепче! - заволновалась мама.
   И я мертвой хваткой хватался за ветки, обнимал ствол. И медленно продвигался все выше и выше.
   ...Папа взял меня и маму посмотреть нефтебазу. Мы туда ехали на грузовике: нефтебаза была в 10-ти километрах от Камбарки, в глубине леса. Мы долго ходили осматривали все; потом пошли еще на насосную станцию, в пяти километрах отсюда, на берегу реки. А когда вернулись на нефтебазу, чтобы ехать домой, оказалось, что грузовик за нами почему-то не приехал.
   И другие люди тоже ждали грузовик - и вот целой толпой нам пришлось идти 10 километров пешком до Камбарки.
   Мы шли по дороге-просеке, по которой эти люди ежедневно ездят на работу и обратно; мы шли, шли и шли. А ведь я уже на нефтебазе еле двигал ногами от усталости!
   - У меня сил больше нет идти! - сказал я.
   А папа в ответ:
   - Терпи, казак - атаманом будешь!
   - Может, переночуем тут на травке, у дороги? - пошутила мама. - А утром и машины появятся.
   - А ты не боишься, что нас съедят волки или медведи? - улыбнулся папа.
   По обе стороны от дороги возвышались могучие ели (метров по 10 высотой), с головы до ног одетые в пышные шубы хвои; мачтовые сосны (метров по 20), голые внизу, с шапкой-кроной где-то в поднебесье. Стало быстро темнеть, и в дебрях леса действительно начали чудиться шорохи и очертания страшных зверей.
   По предыдущим поездкам я знал, что в одном месте у дороги стоит невыкорчеванный кусок дерева, который кажется издалека идущим на задних лапах, сутулым медведем - и я заранее боялся встречи с этим "медведем".
   И вот он показался вдали: действительно, вылитый медведь! Но я продолжал идти, как раньше, на десяток метров впереди родителей - а другие люди шли далеко впереди и сзади нас - я шел навстречу "медведю", преодолевая страх.
   ...Мы пошли в лес вдвоем: я и мама; и вот перед нами открылась яркая, залитая солнцем опушка.
   - Может, тут есть, наконец, ягоды? - мама стала искать в траве. - Ты смотри, Арчик, сколько тут земляники!
   И она стала с радостью наполнять лукошко, а я - свой рот.
   - В Одессе столько земляники и на Привозе не бывает! - восторгалась мама. - А тут ее можно кушать прямо ртом, не срывая.
   И я нагнулся и, не срывая, съел ягодку! И еще одну! И еще!..
   - Мы про это место Еремеевне не скажем, - сказала мама (Еремеевна - так звали нашу хозяйку). - А то у нее есть свое место, которое она ото всех скрывает, а теперь и у нас будет свое!
  
   Как-то я и папа шли по лесу; вдруг папа вынул из кармана - что бы вы думали? - маленький черный пистолет! Покачал его в руке:
   - Ну, как пистолетик?
   Я был в восторге: неужели настоящий?
   Папа присел на корточки, направил пистолет на большого ползущего муравья - но направил почему-то не передом дула, а дырочкой наверху дула. Нажал на курок:
   - Б-бах!!!
   Из дырочки наверху дула вырвалось пламя.
   Меня как будто ударили по голове, в ушах долго еще стоял звон.
   На месте муравья появилась ямка, с кусочком муравьиного тела - остальной части муравья как не бывало!
   Вот это да!
   - А почему он стреляет вверх, а не вперед?
   - Он же стартовый. Чтобы давать старт бегунам или пловцам на соревнованиях.
   - Так он не настоящий? Зачем же он тебе?
   - А как пугач! Думаешь, бандит не испугается, если выстрелить в него: он и не заметит, откуда огонь шел. Да и волк испугается!
   - А мне можно стрельнуть?
   - Попробуй.
   Я взял пистолет, стал жать на курок - но он оказался слишком тугим для меня. Тогда папа взял мою кисть в свою и помог мне:
   - Б-бах!!!
   В ушах долго еще стоял звон.
  
   В Камбарке я познакомился и с настоящей русской зимой.
   ...Я стоял в глубокой траншее, вырытой в снегу; с одной стороны дверь в чью-то избу, с другой - отвесная стена снега, почти что с избу высотой. И люди роют траншею-проход от избы на улицу.
   ...Мальчик лет десяти держал за поводья собаку, впряженную в детские санки. Я был поражен: вот коня нашел!
   И вдруг мальчик вскочил в санки, гикнул - и его конь-дворняга рванулась с места. И санки помчались, круто накреняясь на ухабах - но мальчик ловко выравнивал их. И быстро скрылся за углом.
   ...Был один из тех зимних вечеров, когда нет ни ветра, ни снегопада, ни сильного мороза; полная луна каким-то сказочным, синеватым светом освещает одетые в белый, пушистый наряд дома, деревья, землю. И люди, словно загипнотизированные этой красотой, высыпают на улицу.
   - Где это Козья горка? - спросил папа у проходившей мимо компании.
   - В лесу, - ответил парень. - Мы туда и идем.
   И вот она среди леса, Козья горка - белая гора, без деревьев, высотой с трехэтажный дом. На ней собралось человек тридцать, в основном взрослые; они бросались снежками, бегали, толкались, боролись, кувыркались в глубоком снегу; с одной стороны горки, почти отвесной, они стремительно скатывались вниз на санках.
   - Садись, - сказал мне пала, и я уселся на санки.
   В Камбарке каждая семья имела большие санки для транспортных целей: например, привезти дрова из лесу; на этих санках и катались. Мои родители тоже приобрели большие санки.
   - А ты? - предложил папа маме.
   Но она в страхе отпрянула от санок.
   Я посмотрел вниз, в эту снежную пропасть, на сталкивающиеся санки, вываливающихся из них людей - и мне тоже стало страшно:
   - И я не хочу!
   - Ты же мужчина! - папа сел рядом со мной. - А ну, держись!
   Он оттолкнулся ногой - и мы ринулись в пропасть! Я мертвой хваткой вцепился в папу; перед глазами мелькал белый склон, санки, люди.
   - Ну как?! - восторженно кричит папа.
   Мы уже мчимся горизонтально. Сзади Козья горка, впереди горка пониже. По инерции мы въезжаем и на эту, вторую горку!
   - Сейчас и с этой съедем! - кричит папа.
   Он рулит ногой, мы почти останавливаемся. И катимся обратно, понемногу разгоняясь - но уже не так сильно, как с Козьей горки: тут склон пологий. Таким образом, половину обратного пути к Козьей горке мы проезжаем - и останавливаемся в самом низком месте между двумя горками.
   Во второй раз папа был более настойчив, а мама более податлива, и мы сели в санки уже втроем.
   - Какие у нас семейные санки, а? - улыбнулся папа. - Это вам не одесские салазочки!
   Но в следующий раз мама опять забастовала, и папа сказал:
   - Тогда и я не поеду! Портишь мне все удовольствие!
   Каких-то два парня злобно орали друг на друга, хватались за грудки.
   - Чего это они? - спросил я.
   - Вот напиваются водки! - ответил папа.
   - Давай без нее поедем, - предложил я папе.
   - А ты сам езжай.
   И я лег на санки, оттолкнулся ногой - и ринулся вниз!
   Санки неслись еще быстрее, чем прежде - ведь пассажир был очень легок. На всякий случай, я немного притормаживал рулевой ногой; поворачивал туда, сюда, наслаждаясь своей властью над скоростью и направлением.
   Обратно на Козью горку взбирались сбоку: там более полого, но зато начинается лес. Мне было страшно войти ночью в лес, и я пошел с санками прямо на тот склон, откуда съезжали.
   Санки были очень тяжелы, и склон был крут, и снег был скользко накатан - я с трудом карабкался, таща за собой санки. Навстречу неслись съезжающие, кто-то из них зацепился за мои санки - санки дернули меня, и я скатился на метра два обратно.
   Но тут же я встал и упорно полез на гору, таща за собой санки. И взрослые, видя сверху, как мне тяжело, перестали пока съезжать, чтобы опять не сбить меня с ног.
   - Туда! Туда иди! - кричал папа.
   - Там темно! - крикнул я.
   И упорно, изо всех сил, я карабкался наверх, таща за собой санки; не смотря на мороз, мне уже было жарко.
   Самое крутое, отвесное место было наверху - и тут папа протянул мне руку и втащил меня с санками на гору:
   - Молодец!
   Один мальчишка, постарше меня, ходил без шапки: от его головы шел пар.
   - Можно, и я сниму?
   - Ты что, в такой мороз!
   - Видите, он снял!
   - Он простудится! И куда только его родители смотрят!
   ...- Вот у нас теперь удобство, - сказал папа перед Новым годом, - не надо за елкой на базар ходить! Пойдем прямо в лес - и Арчик выберет себе, какая ему понравится!
   - Да там же все снегом завалило! - возразила мама. - Невозможно пройти!
   - А лыжи на что?
   Мы оделись потеплее, вышли за ворота. У меня лыж не было, а у папы были: я поставил свои ноги на папины лыжи, за его ногами, ухватился за хлястик его пальто - и мы пошли.
   Луны не было видно; лес стоял мрачный, неприветливый. Мороз проникал сквозь толстый слой одежды.
   Сначала шли совсем маленькие елочки: мне до пояса - но стройные и густые.
   - Это только верхушки, - объяснил папа. - Тут снега с человеческий рост!
   - Давай спилим одну, - предложил я.
   - Найдем покрупнее. Но не до потолка: сейчас время военное, на большую елку и игрушек не хватит.
   И мы двигались дальше.
   - А как эта? - предложил папа.
   Елка (т. е. верхушка елки над снегом) была повыше меня ростом.
   - Давай! - одобрил я.
   До этого мы шли на лыжах по наезженной дороге - но елка была метрах в пятнадцати в стороне.
   - Ты оставайся здесь, не сходи с лыж, - сказал папа. - А то утонешь в снегу.
   Он сошел с лыж, сделал два шага в сторону елки - и провалился в снег по грудь. Выполз животом на поверхность и пополз дальше.
   Я оставался сам на лыжах среди ночного леса, среди коварно глубокого снега. Мороз неистово щипал лицо, деревенели ноги, руки.
   - Ну как?! - кричал папа. - Не боишься?!
   - Нет! - кричал я.
   Папа спилил елку и ползком приволок ее к дороге. Елка была прекрасная: строго пирамидальная, за гущей иголок не видно было ствола.
   - А весной, - сказал папа, - когда растает снег, наверно, и не заметно будет снизу, что на елке не хватает верхушки.
  
   И опять зимняя ночь; я, мама и папа возвращались откуда-то домой. Только вошли во двор - из бани-сруба в глубине двора вдруг выскочило что-то светлое.
   Это был Голый Человек!
   Голый Человек нырнул в снег, стал кататься в нем, сыпать его на себя, мазать им грудь, спину - при этом он возбужденно покряхкивал:
   - Х-хо! Х-хо!
   - Кто это?! - выдохнул я.
   - Да это же тятя! - ухмыльнулся папа.
   А мама, тоже улыбаясь, смущенно отвернулась в сторону.
   Тятя был довольно необычной личностью.
   Его имени я так и не узнал - все называли его просто "тятя". Он был вторым мужем Еремеевны; а первый ее муж, отец Гали, умер.
   Еремеевна и Галя спали на широкой кровати, с очень пухлыми перинами и подушками, а тятя - на сундуке, укрывшись тулупом. Тятя был маленького роста, но сундук был еще короче, и тяте приходилось поджимать ноги.
   Но самое интересное - это то, что тятя никогда не раздевался перед сном: он был, как капуста, во многих слоях одежды, и верхний ее слой был, разумеется, засален; в этой одежде он и работал, и спал, она словно стала его дополнительной кожей.
   И вот, оказывается, тятя тоже иногда раздевался!..
   И тут Голый Человек увидел нас - и подскочил из снега, и скрылся в срубе.
   - Он там попарился, - объяснил мне папа, - а потом в снег!
   - И не боится простудиться! - сказала мама. - Вот что значит северяне!
  
   Раздевшись в предбаннике, я вошел в баню. На меня пахнуло жаром; вокруг туман, сквозь который тускло светит керосиновая лампа.
   - Арик, иди сюда, - из тумана появилось мамино лицо.
   И вдруг - что это: она совершенно голая, необычайно голая! Я с любопытством рассматриваю ее голые груди.
   Из предбанника вошел голый папа.
   У меня нет волос на перчике - а вот у папы и у мамы есть. Но почему-то у папы перчик выступает из волос, а у мамы его совсем не видно!
   - Где у тебя перчик? - спросил я.
   Но мама лишь смущенно отвернулась.
   - Под волосами?
   - Да, да, - поспешно подтвердила она.
   У нее, наверно, поменьше перчик, чем у папы, - подумал я. - Вот он и не виден под волосами.
   ...После бани меня все время мучил вопрос: почему мне так и не удалось увидеть мамин перчик? Может, у нее вообще нет перчика?! Или, вместо перчика, у нее что-нибудь совсем другое?!
   Однажды, когда мы легли спать - а спал я вдвоем с мамой - я дождался, пока она ровно задышала: уснула! Что ж, пора!
   Я полез с головой под одеяло; отвернул его немного, чтобы под ним было видно. Осторожно оттянул мамину рубашку: увы, как и в бане, никакого перчика я не увидел - лишь волосы!
   Чтобы проникнуть глубже, я стал оттягивать руками кожу ее ног - но и глубже виднелись все те же волосы.
   Тогда - была не была! - я стал осторожно просовывать свою ладонь меж ее ног, прямо в густоту волос. Я просовывал ладонь все дальше и дальше - увы: кроме волос, там тоже ничего не было!
   Мама заворочалась. Я притворился, что сплю, что это от холода я влез с головой под одеяло и прижался к ее ногам.
   - Куда ты делся? - сказала она сквозь сон.
   - Мне холодно, - ответил я, как бы тоже сквозь сон.
   - Иди сюда, мое солнышко, - и она вытащила меня к подушке.
  
   В Камбарке я впервые познакомился с этой характерной чертой русского крестьянского быта: не только у наших хозяев - у каждой семьи отдельным строением высилась в глубине двора баня. Вообще у меня создалось впечатление, что из всех национальностей, быт которых мне приходилось сравнительно много наблюдать - русских, украинцев, евреев, армян, молдаван - наиболее чистоплотны русские. Что же касается Еремеевны, то и она была очень чистоплотна: я уж не говорю о крахмальной белизне ее перин, занавесок и т. п. - но даже пол в комнате и старый стол она не просто мыла, а выскабливала ножом. И все же, несмотря на ее чистоплотность - нет, наоборот, по причине ее чистоплотности - искание вшей было у нее привычным ритуалом.
   К ней приходила какая-нибудь из подруг, они садились рядышком, одна из них клала другой на колени или на грудь голову, и та искала у нее; а потом роли менялись. Вши и гниды щелкали, сдавливаемые ногтями. В такие минуты женщины вели задушевные беседы, лица у них были умиротворенные.
   А когда подруга собиралась уходить, Еремеевна говорила ей:
   - Приходи и завтра вшей искать!
   И это звучало, как "приходи и завтра на чашку чая".
   Надо сказать, что во время войны вши были у всех - мама искала их у меня, и у папы, и у себя - но у камбаряков они были, по-видимому, привычным явлением испокон веков; во всяком случае, у них было даже такое присловье: когда камбаряку скажешь "Спокойной ночи!", он отвечает:
   - Спокойной ночи,
   Спать вам до полночи,
   А с полночи вшей искать!
   Несколько раз Еремеевна предлагала и моей маме:
   - Эмма, давай я у тебя вшей поищу.
   Но мама всегда как-нибудь отговаривалась:
   - Да нет, мне сейчас уходить надо.
   ...Еремеевна рассказывала одной из своих подруг:
   - Оно как громыхнет, и как засветит, и как забарабанит дождем - я и проснулась. Лежу в кровати и вижу: крыша подымается, а ветер, и дождь, и молнии в комнату залетают. А тут ну хохотать и морды засовывают черти-то - я так и обомлела! Крышу подымают, и заглядывают, и рожи мне корчат!
   - О, такое неспроста! - ужасалась подруга. - Быть чему-то!..
   А моя мама тихо подсмеивалась над ними (мы были в своей комнате):
   - Вот деревенщина: верят в какие-то сны, в какие-то сказки!
   И я вполне разделял мамино мнение. И в то же время я очень наглядно представлял себе этих ухмыляющихся рогатых чертей, заглядывающих на меня из-под крыши - и мне становилось жутко.
   ...- А что это у вас имена такие: Арик, Эмма, Арам? - спросила Еремеевна маму. - Вы не русские?
   - Не русские, - подтвердила мама. - Борян - армянская фамилия.
   - А почему вы не говорите между собой по-армянски?
   - Да я и не знаю армянского: у нас Арам - армянин, а я - венгерка. А Арам не знает венгерского, так что мы с ним всегда говорим по-русски. И поэтому Арик знает только русский.
   - А почему вы с Украины?
   - Ну, Одесса - портовый город, так много разных национальностей: кроме русских и украинцев - армяне, евреи, греки...
   - Евреи? - заинтересовалась Еремеевна.
   - Конечно. Да и с нами сколько их сюда приехало.
   - А где они? Пойти посмотреть на них!
   - А чего там смотреть: люди как люди, - улыбнулась мама. - Вот мы ехали в одной теплушке с евреями. Это Рафик, - поясняла мама мне (тот мальчик, у которого была грязь между пальцами ног). - Они живут у Костроминых.
   - У Костроминых? - удивилась Еремеевна. - У кумы!
   Еремеевна подхватилась, быстро собралась и ушла: глядеть на евреев.
   Я был удивлен: и чего ради идти - лишь для того, чтобы поглядеть на Рафика и его родителей? Ну, мы называемся армяне, а они - евреи, но ведь мы все одинаково люди.
   Через некоторое время Еремеевна вернулась:
   - И как тебе не совестно обманывать, Эмма, ведь они как люди!
   - Я же вам говорила, - сказала мама.
   - Послать меня в такую даль! - возмущалась Еремеевна.
   Когда Еремеевна ушла в свою комнату, мама стада объяснять мне:
   - Понимаешь, они тут никогда евреев не видели, а слово это употребляли как ругательное и воображали себе каких-то нелюдей. Когда еще мы жили в Румынии... - хоть моя мама венгерка, но несколько лет их семья жила в Румынии, - ... нам, детям, читали какую-то книжку, и там были татары с собачьими мордами, и мы верили в это. И тут тоже, наверно, об евреях думают что-нибудь такое: что они с рогами, как черти.
   Я был удивлен: оказывается, взрослые люди бывают глупыми, как младенцы. Верят во всякую чушь: что у татар - собачьи морды, а у евреев - рога.
   ... Еремеевна одолжила у моей мамы вилки: к ней пришло человек семь гостей: они пили, ели, шумели.
   - Это они поминки справляют, - объяснила мне мама, - по первому мужу Еремеевны.
   Хоть армяне, как и русские, православные христиане, но я впервые слышал о таком празднике: поминки.
   - Человек умер, а они веселятся! - неодобрительно говорила мама.
   Но в душе я не был согласен с мамой: почему, если человек умер, то надо обязательно плакать - почему нельзя веселиться?
   Человек прожил жизнь - и вот она кончилась, можно подвести итог. Почему же итог должен быть обязательно горем - почему не может быть радостью?
  
   Галя предложила мне:
   - Давай играть в папы-мамы!
   Мне и раньше приходилось играть в папы-мамы: "папа" приходил с работы, что-нибудь починял; "мама" готовила обед, пеленала дочку-куклу - словом, это была бесконечная импровизация на тему будущей семейной жизни. Но Галя, видимо, решила играть в ту часть семейной жизни, в которую я еще никогда не играл:
   - Ложись, - она указала мне на коврик, - пала и мама всегда ведь спят вместе.
   - А потом они проснутся, - начал я импровизировать, - и папа уйдет на работу, а мама...
   - Да-да, - согласилась Галя.
   И вдруг она полезла рукой под штанину моих коротких штанишек. Она нашла мой перчик и вытащила его.
   - Мама всегда держит папу за палку, - объяснила она мне.
   Это было интересно: я еще никогда так не играл в папы-мамы.
   Что же касается слова палка, то я привык уже к тому, что местный язык несколько отличается от привычного мне языка.
   Ну да, она держит мою палку - а мне что?
   - Ты тоже вынимай, - сказал я.
   Галя оттянула на ноге резинку своих трусиков:
   - На, залазь.
   - Ты вынь!
   - У женщин не вынимается! Ты залазь туды рукой.
   Я залез - но ничего не нащупал: там было лишь тепло и сыро.
   - У тебя ничего нет! - сказал я разочарованно.
   - У мужчин палка, а у женщин дырка, - стала объяснять мне Галя.
   Это уже что-то новое: о таком я еще никогда не слыхал!
   Она отпустила мою палку - и совсем стянула с себя трусики: действительно, у нее там была дырка! Просто такая трещина между ногами; а внутри красное мясо, как во рту, а по краям две складки, как губы у рта!
   Ну и ну! Вот, значит, какой у женщин перчик - дырка! Просто у моей мамы дырка целиком скрыта волосами, а у Гали еще нет волос, и все видно!
   - На, держи, - сказала Галя, и я взял ее за кожу вокруг дырки.
   И она взяла мою палку и стала играться ею, как игрушкой. Но ведь я не мог так играться с ее дыркой: это как одному бублик, а другому дырка от бублика! И в поисках, что бы мне сделать с этой дыркой, я просто сунул в нее палец: там было тепло, сыро, нежно, как если бы я сунул палец в рот.
   Возле нашей избы послышались шаги - Галя подскочила, натянула трусики; я тоже подскочил, моя палка втянулась под штанину коротких штанишек. Шаги удалились: не к нам!
   Галя обратно легла на коврик, я лег рядом. Она по-хозяйски сунула руку в мою штанину и вынула мою палку.
   ... А еще Галя научила меня такой игре: "папа" ложился на "маму", вставлял свою палку в ее дырку, а потом дергался всем телом, чтобы палка ходила в дырке.
   Палка каждый раз выскакивала - и ее приходилось вставлять обратно. Да и вставлять-то особенно было нечего и некуда, но все же удавалось чуток влезть кончиком палки между складок дырки.
   Игра эта называлась "пихаться".
   ... Как-то моя мама вышла в сени, и мы начали пихаться под столом во второй комнате. Но вот мама вернулась в эту комнату, а мы и не заметили; но, к счастью, мама сначала и не посмотрела в нашу сторону.
   Галя выскочила из-под стола, а я задержался, поправляя шлейки штанишек.
   - Что ты там делаешь? - спросила мама.
   - Хочу на горшок, - придумал я (горшок был рядом, под столом). - Никак не могу снять шлейки!
   - Ну, давай помогу, - сказала мама.
  
   Объяснив мне, как играть в виселицу, мама написала:
   У- - - - - - -Г
   Я стал отгадывать:
   - И.
   - Есть такая буква, - и мама вписала ее:
   У- И - - - - -Г
   - О.
   - Такой нет, - мама нарисовала вертикальную черту. - Вот тебе столб для виселицы!
   - П.
   - А теперь горизонтальная перекладина виселицы!
   Слово-то было длинное, и пока я отгадывал, мама успела меня повесить - нарисовать и веревку, и всего меня: голову, туловище, руки, ноги. И только тогда раскрыла слово:
   - Универмаг!..
   Игра мне очень понравилась, и с тех пор мы с мамой часто весили друг друга.
   ... Мама стала работать копировщицей-надомницей; в контору нефтебазы она ходила только получить или сдать задание. И мне были интересны ее громадные чертежи с разноцветными линиями: прямыми, кривыми, дугообразными, пунктирными, штрих-пунктирными - все эти термины отныне вошли и в мой лексикон.
   Как и другие мальчишки, я рисовал танки и самолеты, домики и горки; "рисовал" свою кисть: положив ее на бумагу и обводя карандашом; "рисовал" монетку: положив ее под бумагу и штрихуя карандашом сверху, по впадинам и выпуклостям. Теперь к этим моим художествам прибавилось и копирование рисунков на кальку, и черчение различных орнаментов при помощи инструментов из готовальни.
  
   Придя домой, мама вынула из сумки... тряпичного зайца, в штанишках и рубашечке:
   - Мне его дали на талоны, вместо сахара!
   ...На полке умывальника лежала красная пластмассовая мыльница, с такими выпуклостями на дне, как полозья у санок.
   - Мам, можно я возьму ее? Это будут санки для зайца!
   - Только потом положишь обратно!
   И я оделся, взял зайца и мыльницу и пошел на горку, с которой дети катались на санках.
   Усадил зайца в мыльницу - и пустил с горки. Но заяц сразу же вывалился: мыльница была для него слишком мала; зато пустая мыльница красиво съехала с горки на своих полозьях, как настоящие санки. И я снова усадил зайца в мыльницу - и покатил его, уже придерживая, чтобы он не вываливался.
   ...Я был сам дома; и вот я просто так взял зайца за ногу - и швырнул его изо всех сил: он шмякнулся в стенку и завалился за сундук.
   И тут меня захлестнула жалость: бедный зайчик! Ему должно быть так больно и так обидно - он же ни в чем не виноват передо мной.
   С трудом я вытащил его из-за сундука: он был цел, но весь вымазан. Я струсил с него стенку и пыль - и, прижав его к себе, как ребеночка, стал гладить по ушам:
   - Бедный зайчик!
  
   - Пошли с нами гуляться, - обратилась ко мне девочка с горбатеньким носом.
   - Посли, - прошепелявил щуплый мальчик.
   Они привели меня на край села, на огороды - и вдруг спустили с себя трусики (был жаркий день, и все мы были лишь в трусиках).
   - Снимай и ты, - сказала мне девочка.
   Она легла спиной на землю, мальчик сел на ее ноги - палка его просто так висела между ее ногами. Потом он лег на нее - палка висела все так же без толку.
   - Неправильно, - сказал я. - Пусти, - я дотронулся до его плеча.
   Мальчик послушно уступил мне место. Я скинул трусики, улегся на девочку и стал рукой вставлять палку в дырку. Девочка взяла мою палку, чтобы помочь мне.
   - Всегда мужчина вставляет! - сказал я наставительно.
   Не знаю, откуда я взял это - но факт, что я изрек это тогда как закон. Мальчик и девочка смотрели на меня с уважением.
   Немного попихавшись, я сказал мальчику:
   - А теперь ты.
   Но он боялся, что у него не получится, и поэтому предложил другое:
   - Давай луце лизать.
   Девочка села, мальчик сел рядом. Он нагнулся к ее дырке, растянул пальцами складки и лизнул в самую середину.
   - А теперь ты, - сказала мне девочка.
   Я сел напротив девочки, пошире раздвинул ее ноги - и ее дырка распахнулась передо мной: красное мясо, как во рту, а в середине маленький красный язычок! Пахло довольно остро, вроде консервов.
   Подавив в себе естественное отвращение, я лизнул: не то чтобы вкусно, но и не невкусно! Лизнул еще раз, поцеловал - ничего, даже интересно!
   Потом девочка взяла в рот мою палку, пососала. Конечно: это не то, что дырка - тут есть что взять в рот!
   Мне уже хотелось все сегодня перепробовать:
   - Дай я и у тебя пососу, - сказал я мальчику.
   Но у него вдруг заболел живот, он прямо тут же уселся на корточки и наложил кучу.
   - Давайте попробуем? - предложил я, указывая на кучу.
   Но они не ответили мне - видно было, что им противно. Тогда я сам нагнулся над кучей - но в меня ударил теплый, противный запах, и я отпрянул. Нет, лучше попробовать писю.
   - Пописяй, - связал я мальчику.
   - Не хоца.
   - Ну, хоть немножко.
   Он взялся за палку, стал дуться, и выступила маленькая желтая капелька. Это выглядело не так противно, как куча - и я нагнулся, взял его палку и слизнул капельку: как сильно соленая, невкусная вода!
   - А теперь у меня попробуй, - предложил я мальчику.
   - Не хоца.
   Это было нечестно с его стороны: я ведь делал за компанию то, что делал он - а он отказывался делать то, что я.
   ...И опять мы собрались на улице втроем, но теперь мальчик и девочка с горбатеньким носом стали приглашать и других детей:
   - Идем с нами!
   - А куда это?
   И мальчик показал: пальцами одной руки сделал круг, а пальцем другой стал тыкать в него - мне очень понравилась эта жестикуляция.
   Но дети не поняли жестикуляцию. А одна аккуратненькая девочка - она была не так, как мы, в трусах, а в чистеньком платьице - спросила:
   - А что это?
   - Ты не понимаешь? - улыбнулся я. - Пошли с нами пихаться!
   Девочка покраснела: значит, она знала уже слово "пихаться".
   - Не бойся! - сказала ей наша девочка. - Мы тебя научим!
   - А я не хочу! - сказала новая девочка и убежала от нас.
   И мы пошли на наше старое место опять втроем.
   ...Однажды, когда мы занимались там своими тайными делами, невдалеке появилась какая-то женщина. Мы быстро присели на корточки, как будто какаем - ведь мы были без трусов, и это надо было как-то оправдать.
   Но женщина лишь проворчала:
   - И чего родители отпускают их так далеко! - и пошла своей дорогой.
   По-видимому, она ничего не успела заметить - а вдруг заметила бы? И стала бы кричать на нас, бить нас! А самое страшное: рассказала бы моим папе и маме...
  
   - Ты смотри: на нас летит пчелиный рой! - сказала мне мама. - А ну, бежим!
   Справа на нас надвинулась туча пчел: от этой тучи стало даже темнее, как от настоящей.
   Мы бросились бежать - пчелы, злобно жужжа, за нами. Они окружили нас со всех сторон и стали пикировать на нас, больно жаля.
   Садились на лицо, на руки, залазили в волосы, зашиворот, в рукава - и жалили, жалили. Мы задыхались, вспотели от бега; нами овладели ужас и боль. Мы отмахивались от пчел руками, хлопали их, сбрасывали с себя, кричали:
   - Кышш!!!
   И вот, когда мы были уже недалеко от нашего дома, туча пчел, наконец, оставила нас - повернула обратно.
   Мы ввалились в избу и повалились на кровать. Потом мама стала вынимать у меня и у себя из волос запутавшихся там пчел: они были какие-то полумертвые. Потом маме стал помогать вошедший в избу тятя: у меня волосы были маленькие - пчел было лишь несколько, а вот у мамы долго еще тятя вынимал пчел.
   Но именно потому, что у меня волосы были маленькие, покусан я был больше, чем мама - и она прикладывала мне к покусанным местам мокрое, прохладное полотенце. И все равно эти места распухли, поднялась температура: у мамы - выше 37-ми, у меня - выше 38-ми.
   Пришла домой Еремеевна:
   - А хозяйка пчел ругала вас!
   (После всего - мы еще и виноваты!)
   - Попортили вы ей пчел-то: пчела ужалит, и жало отламывается. А без жала пчела погибает!
   - Что же она выпустила их? - сказала мама.
   - Да они сами, без спросу, куды хотят, туды и летят. А вам не надо было бежать от них: пчела, что собака, не любит, коли от нее убегают.
   Потом я спрашивал маму:
   - А чего ж они жалят, если от этого умирают?
   - А они защищают свой улей, свой рой.
   С тех пор я проникся уважением к пчелам - вот это настоящие герои: жертвуют собой, ради своих товарищей! И я никогда больше не убегал, не отбивался от пчел, а тихо уходил в сторону - и не припомню случая, чтобы пчела ужалила меня.
  
   К Еремеевне пришла со своей мамой девочка с горбатеньким носом.
   - Давай мы тебя отдадим замуж за Арика, - стала шутить Еремеевна. - Сыграем свадьбу!
   Еремеевна сказала про свадьбу просто так - она, конечно, и не подозревала, чем я и эта девочка занимались на окраине села.
   А глупая девочка приняла слова Еремеевны всерьез:
   - У меня уже и туфельки есть на высоких каблуках! - стала хвастаться она. - Вот я сейчас пойду домой и одену свои туфельки на высоких каблуках! И приду и покажу вам всем!..
   Не знаю, откуда у нее могли быть туфельки на высоких каблуках. И вообще было смешно, как она поверила в скорую свадьбу.
   Да я и когда вырасту, не женюсь на ней - она мне не нравится: такая худенькая, с горбатеньким носом. Вот Галя другое дело, на ней бы я женился. Но это будет еще ого-го через сколько лет: взрослые хитрые - сами женятся, а детям не разрешают!
  
   Я вышел за ворота: был знойный летний день, на улице ни души. И вдруг... Громадный, как гора! И горб на спине, как у верблюда! И весь чисто-черный, обтекаемый, как рояль! Он лежал у соседнего забора, в пыли, и смотрел на меня своими маленькими, по сравнению с громадой тела, глазками.
   Кто это?! Корова - не корова, бык - не бык. Он был гораздо больше коровы или быка!
   Чего это он так внимательно смотрит на меня - а если он встанет и бросится на меня?!
   Бочком, бочком я отступил обратно в ворота и быстро закрыл их на засов.
   Но он, наверно, может легко перепрыгнуть через ворота или просто протаранить их. И я побежал в избу, к маме: она занималась в сенях стиркой.
   - Там какой-то зверь громадный! - сказал я. - Пошли посмотришь!
   - Видишь, я занята!
   - Громадный! Больше коровы!
   И я стал рассказывать маме, как выглядит этот зверь.
   Мама пожала плечами:
   - В лесу такие как будто не водятся.
   Выйдя обратно во двор, я приоткрыл ворота: зверь уже не лежал, а стоял - он был ростом чуть ли не с избу! А потом он пошел - не спеша пошел по улице...
   Я и сейчас не знаю, что это был за зверь. Какой-нибудь особенно большой экземпляр буйвола? Но в тех местах буйволы как будто не водятся.
   ...На окраине села у нас был огород; мама копалась в нем, а я гонял (на мамином языке это означало: бегал, игрался, бездельничал). И вдруг из леса показалась - кто бы вы думали? - настоящая ведьма: костлявая, горбатая, да еще и опирающаяся на громадную суковатую палку. Я, конечно, понимал, что ведьм не бывает, что это просто старуха - но все равно мне стало страшно, и я побежал к маме.
   - Хочешь чайку? - предложила мама.
   - Хочу, - соврал я.
   Хоть я и вовсе не хотел чайку, но ведь так оправдывалось, что я посижу около того места, где мама копалась в огороде.
   И она налила из термоса в пластмассовую термосную пробку чай и закупорила термос внутренней пробкой. И я стал пить.
   Ведьма приковыляла к нам:
   - Ты что пьешь?
   - Чай.
   - Горячий чай?! - ведьма с удивлением смотрела на пар над термосной крышкой, из которой я пил. - Откуда у вас в лесу горячий чай?!
   - Из термоса, - мама показала ведьме термос и стала объяснять ей, как он устроен.
   Ведьма подержала руку над паром из термосной крышки:
   - Чудеса! - сказала она.
   Дома никого не было, и мне стало как-то не по себе. Я вышел из избы во двор, побродил по двору. Вышел за ворота - на улице не было ни души; посидел у ворот на лавочке. Снова вернулся в избу.
   Казалось, в мире никого нет, кроме меня; и никого не было, и никого не будет. Мной овладевало чувство какого-то безнадежного, мучительного одиночества.
   А ведь раньше всё как будто было в моей жизни приятно - я и не подозревал, что могут быть такие неприятные моменты. Но раз уж могут быть, то стоит ли жить?..
   Я подошел к буфету, вытащил кухонный нож, приложил его лезвием к горлу... Но я ведь так упаду и не успею дорезать себя - лучше резать сидя!
   Усевшись на кровать, я снова приложил нож к горлу и осторожно повел им. Нож не резал: он был тупой.
   Ну вот сейчас придет кто-нибудь и начнет со мной говорить. И я начну отвечать, начну бегать, прыгать, и что-нибудь крутить в руках, и о чем-нибудь думать - и забуду об этом мучительном одиночестве. Но ведь одиночество все равно останется - я только на время забуду о нем! И всегда, всю жизнь мне будет одиноко!..
   Если сразу резко надавить ножом, то станет больно - и я уже не смогу резать. Надо сперва осторожно прорезать упругость кожи, а потом уже резко вонзить нож в мягкое мясо!
   И тут я представил себе, что я лежу на кровати, с запрокинутой головой, с надрезанным горлом; и из надреза хлещет кровь - она течет ручьями по телу, заливает кровать. И мне стало страшно: захотелось выбежать на улицу и позвать на помощь, чтобы выскочили из соседних изб люди.
   - Все хорошо, прекрасная маркиза! - запел я. - Все хорошо! Все хорошо!..
   Да, сначала надо надрезать кожу - и я стал пилить ее ножом. Но горлу стало больно, и устали руки.
   Все равно ничего не получится таким тупым ножом! И я отнял его от горла и отнес обратно в буфет.
  
   По ночам я регулярно уписивался. А утром мама выносила матрас во двор, и он сушился на солнце.
   - Не пей на ночь! - говорила мне мама.
   И я не пил - но все равно уписивался.
   - Не смотри перед сном на огонь!
   Не знаю, при чем тут огонь, но я старался не смотреть на него - и все равно уписивался.
   - У меня из-за вашего Арика картошка в подполье отсырела! - ругалась Еремеевна.
   - Но как же оно могло пройти сквозь пол, если пол сухой! - защищала меня мама. - Просто в подполье итак сыро!
   Наконец, однажды мама пригрозила мне:
   - Если ты хоть раз еще уписяешься, я всех девочек позову к нам во двор и покажу им твой сохнущий матрас!
   И я представил себе этот позор - и на следующее утро матрас был сухим. И еще на следующее, и еще...
  
   Питались мы теперь, конечно, не так, как в Одессе, до войны.
   Теперь я часто мечтал о булочке с маслом. Белой, сдобной булочке, разрезанной пополам и по разрезу намазанной толстым слоем масла. Эта булочка с маслом вставала передо мной как одно из приятнейших довоенных воспоминаний; я мечтал не о пирожном, хотя съел бы его с еще большим удовольствием, а именно о булочке с маслом - простом символе сытости.
   И вот однажды мама долго не возвращалась откуда-то домой, а у нас как раз был свежий хлеб - конечно черный, белый тогда был редкостью - и полная кастрюлька крестьянского масла. И я отрезал себе ломоть хлеба и намазал на него масло, причем толщина масла была у меня почти как толщина хлеба.
   - Ты что делаешь! - Еремеевна всплеснула руками. - Твоя мама скажет, что это я взяла ваше масло!
   - Да что вы, я ей сам скажу, что это я взял.
   И когда пришла мама, я сказал ей:
   - А я ел хлеб с маслом.
   И мама посмотрела в кастрюльку с маслом:
   - Ты не мог съесть так много, наверно и Еремеевна взяла себе.
   (Еремеевны как раз не было в избе).
   - Просто я намазал очень толсто!
   И тут послышался из сеней голос Еремеевны (она, оказывается, была там и подслушивала нас):
   - А я ему говорила, что нельзя брать без мамы!
   Мама протянула мне кастрюльку: впадина в масле, действительно, была слишком уж большой; хоть я и намазал толсто, но все же съел как будто гораздо меньше. Так вот почему Еремеевна так хитро смотрела на меня, когда я ставил кастрюльку на место: она готовилась украсть немного нашего масла!
   ... Я сам дома, на этот раз нет и Еремеевны. Я стал искать, что бы покушать, но ничего съедобного не нашел, даже хлеба не осталось ни кусочка. Может, поесть сырой картошки?
   В Камбарке фрукты не родились, а картошка родилась на славу: крупная, сочная, сладкая. И камбаряки иногда ели ее и в сыром виде, почистив и отрезая ломтики. Пару раз и мне пришлось попробовать: действительно, кусочек скушать можно - но все же фрукты куда вкуснее и не хрустят так на зубах.
   Я слазил в подполье и достал крупную картофелину. Взял нож, отрезал кусочек, пожевал - нет, этим сыт не будешь!
   А что если испечь, как это делала Еремеевна?
   Я опять слазил в подполье, достал штук шесть картофелин покрупнее - и забросил их в печку, на раскаленные угли. Потом понемногу переворачивал кочергой, чтоб хорошо пропеклись. И, наконец, когда вся кожура почернела и вкусно запахло, я кочергой выволок картофелины наружу, сбросил на пол, чтоб остыли.
   Принес из сеней соль и, обжигаясь, стал чистить - но картофелины разварились и рассып*ались на куски. И я стал солить куски и прямо с облупленной кожурой отправлять в рот: это было необычайно вкусно!
   Я сожрал штуки три громадных картофелины - в животе разлилось уютное, сытое тепло: больше не могу!
   И тут пришла мама:
   - Ты что, сам испек картошку?! А чего ж ты не съел ее?
   - Я уже наелся.
   - А я голодная! - и она стала кушать оставшиеся картофелины. - Вот молодец мой сын! Пока мама ходила по делам, он приготовил кушать, сам поел и маме оставил!
   ...- А что у нас сегодня к обеду! - мама достала с полатей валенок и вынула из него светло-розовый помидорчик.
   Лето в Камбарке короткое, и поэтому помидоры не успевали созреть. Их солили зелеными, а самые крупные клали в валенки и на полати - там, в темноте и тепле, они дозревали, розовели...
   И вот мама разрезала помидорчик на три равные части: себе, мне и папе.
   ...Чтобы у нас было свое молоко, родители купили козу. Мама никогда раньше не доила - и коза, почувствовав это, не давала ей в первые дни подоить себя: брыкалась, вырывалась, бодалась. Но скоро уступила: ей ведь и самой было плохо недоенной. И мама ходила гордая:
   - А я научилась доить! Могу теперь и дояркой работать!
   А меня коза почему-то не взлюбила: стоило пройти мне, как она наставляла рожки, бодала, а один раз даже сбила с ног - и поэтому я обходил ее подальше.
   Молоко у козы было вкусное; я пил его парным, почти горячим. Мама варила на нем и манную кашу, и густой, как крем, молочный кисель.
   Но Еремеевна была недовольна, что в ее дворе появилась наша коза - и все ворчала:
   - Она ведь мне забор грызет!.. А кто убирать за ней будет?..
   Несколько раз коза обрывала веревку и убегала к своей старой хозяйке, в другой конец Камбарки - и Еремеевна злорадствовала:
   - Я же говорю, Эмма, что ты не можешь управляться со скотиной!
   И мама ходила за козой и приводила ее обратно.
   А однажды она пошла так за козой, а старая хозяйка козы и говорит ей:
   - Коза сюда не приходила!
   Так и не нашлась больше наша коза.
   И мама делилась со мной своими подозрениями:
   - Это, наверно, Еремеевна подговорила хозяйку. Наверно, продали козу в другое село, чтобы мы не нашли, или зарезали на мясо.
  
   - Кем ты хочешь стать? - спрашивали меня взрослые.
   А я в ответ лишь пожимал плечами.
   И вот я на улице: палит солнце, вокруг ни души; я, в одних трусиках, сижу в пыли, погружая в нее ноги, руки, сыплю на тело - пыль щекочет, ласкает, дает отдых от зноя. Я сижу в пыли и размышляю.
   В самом деле: кем я хочу стать?
   Матросом! Плавать на корабле по морям-океанам!.. Нет, лучше кавалеристом: скакать с саблей на коне и рубить врагов! Но, может, лучше продавцом игрушек? Или генералиссимусом, как Сталин - чтобы командовать всей страной!
   Папа хочет, чтобы я стал, как и он, инженером, а мама - чтобы я стал врачом (она ведь училась два года в медине). Что ж, и врачом, и инженером тоже, конечно, интересно.
   Но, может, лучше стать машинистом паровоза: крутишь себе всякие рукоятки, ездишь по всей стране...
   Я хочу стать всем!
   Но нельзя же быть всем одновременно - я сделаю так: сначала побуду матросом, потом продавцом игрушек, потом... Да, так самое интересное!
   ...В другой раз я тоже сидел в пыли на улице; и вдруг стало быстро темнеть, как перед грозой. Все заспешили домой, родители стали забирать детей - а моих родителей дома не было, и я продолжал сидеть в пыли.
   Одна женщина спешила домой из леса, с полным лукошком грибов:
   - А ты почему не идешь домой? - обратилась она ко мне. - Видишь, гроза собирается. Только что-то непонятно: небо почти чистое...
   И в самом деле: в небе не было грозовой тучи, а было лишь несколько облачков, закрывавших солнце. Но почему-то становилось все темнее и темнее.
   - Ничего не понимаю! - сказала молодая девушка. - Только полдень, а уже ночь наступает! Может, у меня часы не того или я сама не того?
   - Конец света! - крестилась старуха.
   - Вот и стадо не успело попастись, а пастух его гонит обратно! - сказал лысый мужчина.
   Пастух загонял коров по домам, а коровы беспокойно метались и мычали. К их хору присоединялись собаки, свиньи, куры...
   Стало темно почти как ночью, в небе показались первые звезды - а солнце закрывало лишь несколько облачков! Прилетел ветер, поднял пыль. Улицы опустели, люди закрывали двери и окна.
   Я тоже бросился домой. Но когда я подбежал к дому, стало как будто светать, звезды погасли.
   - Ну как, Айка, не испугался? - ко мне спешила мама. - Это солнечное затмение. Просто получилось так, что Луна загородила Солнце... - и мама стала показывать на кулаках, как происходят затмения.
   К нам подошла та женщина, которая говорила мне идти домой - женщина услышала мамины объяснения:
   - Неужто так оно? - удивилась она. - А я-то чуть не поверила бабкам, что конец света!
   - Если бы не облака, - объясняла мама, - то все бы увидели, как черный диск Луны постепенно закрывал Солнце, а сейчас Луна уже почти отошла.
   И в самом деле: пока мама объясняла, за пару минут, возвратился день!
   Ветерок как неожиданно прилетел, так и улетел, животные перестали кричать. Люди стали отворять окна и двери; повалили на улицу, бурно обсуждая происходившее только что.
   - Это было затмение! - говорила всем женщина, которая слышала объяснение моей мамы. - Просто Луна закрыла Солнце...
   Пастух собирал по дворам коров, чтобы гнать их обратно на пастбище.
  
   Я сидел на лавочке возле наших ворот, на улице не было ни души.
   Вдруг, словно из-под земли, передо мной возник какой-то большой мальчик, лет двенадцати: он, по-видимому, специально подкрался ко мне; в руке у него была вырезанная из палки сабля. Он замахнулся на меня саблей - я в страхе подскочил с лавочки. Он ударил меня саблей по ноге: замах был сильный - но у моей ноги он притормозил, и удар получился несильный.
   - Я сейчас маме расскажу! - крикнул я и побежал домой.
   Еще только темнело, а папа и мама уже лежали в постели.
   - Меня мальчишка саблей ударил!
   - А ты его ударь! - сказала мама.
   - Да! Он большой!
   - Фу, трус! - сказал папа. - Как тебе не стыдно ябедничать! Выходишь на улицу, так умей постоять за себя. А иначе будешь сидеть дома!
   Сидеть дома меня никак не устраивало - и скрепя сердце я пошел обратно на улицу, навстречу своему врагу. Но его, слава Богу, уже не было! И я обратно уселся на лавочку.
   Только уселся - а он тут как тут, и опять замахивается саблей! Я невозмутимо сижу, давая понять, что не боюсь его. Если посмеет ударить, я ему тоже - как дам! А если уж слишком худо мне придется, то закричу папе и маме: они ведь рядом, у открытого окна.
   Но мальчишка не ударил меня - он опустил саблю; потом протянул ее мне:
   - На, хочешь?
   У меня сразу от души отлегло.
   - На, не бойся!
   И я взял саблю.
   - Я тут в мастерской работаю, - важно сказал мальчишка, - за лошадьми смотрю. А ты в школу еще не ходишь?
   - Нет.
   Мальчишка сел рядом со мной на лавочку:
   - Дай, я ее лучше сделаю.
   Он взял обратно саблю и стал вырезать ножиком на ее ручке, на коре, белые узоры.
   Когда нож нарывался на сучок или просто так, без всякой причины, мальчишка, каждый раз произносил какое-то непонятное восклицание:
   - Вот блядь!
   А потом он задал мне вопрос:
   - Ты знаешь, откуда дети берутся?
   Я решил, что он сам не знает и спрашивает у меня - такой большой мальчик и не знает таких простых вещей!
   - Ну, из капусты.
   - Все это сказки! - мальчишка смотрел на меня серьезно. - А ты не видел, чем твои папа и мама занимаются в постели?
   - Нет, - я был удивлен таким поворотом разговора.
   - Они пихались, - сказал мальчишка, - и тебя сделали!
   Пихались?! Я думал, что это просто тайная, некрасивая детская игра - а тут: мои папа и мама! Нет, я себе такого никак не мог представить!
   - Ты рос у мамы в животе, и она стала беременной, - объяснил мне мальчишка. - А потом ты родился у нее из дырки.
   Из дырки?! Ну и дела! Во всяком случае, это куда убедительней, чем капуста! И все объясняет: почему "мой" папа, "моя" мама; почему они избегают говорить со мной на такие темы; почему они любят вдвоем, без меня, лежать в постели - вот и сейчас лежат, хотя еще не ночь.
   - Ну, мне пора, - мальчишка как-то беспокойно посмотрел в сторону мастерской, - а то дядя Кузя задаст мне!
   Он встал с лавочки, я протянул ему ножик.
   - Да ты стругай! Я потом вернусь и заберу, - сказал он и пошел в сторону мастерской.
   Я, хоть и коряво, но продолжал вырезать узоры на коре ручки. И так же, как мой Учитель, когда нож застревал, я с важным видом приговаривал:
   - Вот блядь!
   К лавочке подошла Галя. И вдруг услышала:
   - Вот блядь!
   Галя как-то очень удивленно посмотрела на меня:
   - Ты чего ругаешься!
   - Я вовсе не ругаюсь, - удивился, в свою очередь, и я (я ведь не ругал Галю!)
   И с еще большим усердием я принялся вырезать ручку - и снова:
   - Вот блядь!
   - А ну, замолчи! - закричала на меня Галя. - А то я сейчас твоему папе расскажу!
   Мне было непонятно, почему я должен замолчать. И чтобы как-то утихомирить Галю, я решил поделиться с ней своим великолепным новым знанием:
   - А ты знаешь, - спросил я, - откуда дети берутся?
   Галя покраснела - значит, она знала, что дети рождаются из дырки! Это только я, дурак, верил в какую-то там капусту!
   - Ну, все! - сказала она и пошла жаловаться моим родителям.
   - Иди, ябедничай! - крикнул я вслед. - Я ведь все равно не ругался!
   Через минуту из окна высунулся папа:
   - Сейчас же домой!
   - Я еще...
   - Сейчас же!
   Я вошел в комнату. Мама лежала в постели, а папа, в белье, сидел рядом.
   - Как тебе не стыдно! - сказал он. - Кто тебя научил ругаться?!
   - Я не ругался!
   - А что же ты такое сказал, что она обиделась?
   - Я ничего такого не сказал, я сказал только "вот блядь"!
   Папа сразу же изменился в лице, поднялся с постели:
   - А ну, иди сюда!
   И как только я подошел, он влепил мне звонкую пощечину:
   - Я тебе покажу!
   Я взвыл - но не столько от боли, сколько от жгучей обиды. Меня ведь никогда не били, а тут даже и не за что!
   - Я не ругался! - закричал я. - Я только сказал "вот блядь"!
   - Замолчи, щенок! - закричал, аж завизжал папа: он впервые так злобно кричал на меня. - Чтобы ты никогда больше не произносил этого слова!
   Он схватил со стула ремень и стал лупить им меня с одной, с другой стороны:
   - Ты у меня на всю жизнь запомнишь, что нельзя говорить такие слова!
   Я ошалел от рева. Я был потрясен. Я не понимал: за что?! за что меня бьют?! Ведь я никому не сделал ничего плохого! У меня даже в мыслях не было ничего плохого!
   Что это за слово? Что это за странное такое слово, за которое так неистово бьют, если его произнесешь?! Жизнь окутана странными тайнами!
   Вот они сейчас пихались в постели - и думают, что я не знаю об этом! И думают, что я не знаю, что родился из маминой дырки! Но почему они все это скрывают от меня?!
   В душе моей поднималось первое ожесточение против родителей.
  
   Я и мама шли по нефтебазе мимо военнопленных венгров: я уже отличал их по форме от немцев. Венгры сидели на земле и ели свой скудный обед, а рядом с одним из них стоял - представьте себе! - в картонной коробке раскрытый торт!
   А мы давно уже не видали не то что тортов, но и обыкновенного белого хлеба!
   - Это ему в армию из Венгрии прислали, - объяснила мне мама. - Вот с тортом он и в плен попал.
   - А откуда у них торты, они же тоже воюют?
   - Ну, у них капитализм: бедные с голоду мрут, а богатые торты едят.
   Торт стоял нетронутый, красуясь своими цветными кремами.
   - А почему он не ест его?
   - Да торт, наверно, уже испортился: пока прислали, пока в плен попал, пока сюда везли.
   ...В другой раз мы тоже шли мимо венгров, и они бурно спорили о чем-то - и моя мама вставила в их разговор фразу по-венгерски. И они, пораженные, замолчали, а потом все разом удивленно загоготали по-венгерски - и мама что-то отвечала им. И они все радостно заулыбались и придвинулись к нам поближе.
   - Они удивлены, - объяснила мне мама, - что встретили венгерку.
   И она еще немного поговорила с ними, и мы пошли дальше.
   - Спрашивали, как я попала сюда. А я им и говорю, что мой пала был венгерский революционер и мы в 19-м году всей семьей эмигрировали в Советскую Россию.
  
   У нас дома перегорел свет, и папа прислал с нефтебазы электрика эстонца: кроме военнопленных венгров, там работали еще и интернированные эстонцы.
   Это был юный блондин, в костюме и галстуке, совсем не похожий на рабочего. Он стоял на стуле и ремонтировал что-то в электропроводке.
   - А хоть в Камбарку вас отпускают? - спрашивала его мама.
   - Кого начальник любит, того отпускает, - отвечал он. - Меня отпускает. Но куда тут пойдешь: деревня!
   Эстонец говорил по-русски с небольшим акцентом.
   Когда он ушел, мама никак не могла успокоиться:
   - Забрали их под конвоем, как пленных, а они же не пленные! Эстония ведь в Советском Союзе!
  
   По радио говорил торжественный голос Левитана, а папа иронически улыбался:
   - Вот врет! Рабочие ленинградского завода предложили работать без выходных - не рабочие предложили, а их заставили! А теперь и всю страну заставят.
   Меня удивило, что папа не верит радио - для меня радио было чем-то непостижимым, высшим, непререкаемым.
   - Я и так уже два выходных работал, - возмущался папа. - Должен же я хоть раз в месяц отдохнуть!
   Вообще папа и раньше не верил радио и газетам:
   - Все это врут про добровольцев: люди специально едят мыло, отрубают себе палец, чтобы не попасть на фронт. Стараются сдаться в плен...
   И хоть в глубине души я верил папе - я всегда верил своим родителям - все же я никак не мог примириться с таким взглядом на войну. Я продолжал мечтать о войне, мне казалось, что я бы все равно пошел на войну, будь я взрослым - и убивал бы немцев, несмотря на опасность самому быть убитым.
   ...Из избы вышли мужчина и женщина, и она плакала, стонала.
   - Мужа забирают, - объяснил мне кто-то.
   Она хватала мужа и истошно вопила:
   - Не пущу!!!
   И обнимала, целовала его - а он был грустный, смущенный.
   Она вела себя так, как будто провожала мужа не воевать, а умирать. Выходит, папа прав в своих высказываниях о войне - вот и другие взрослые относятся к ней так же?
  
   К нам пришел Кацман, папин сослуживец: грузный, в защитной рубахе и галифе.
   - А я думал, что Арам уже дома, - сказал Кацман своим веселым, хриплым голосом. - Он мне срочно нужен.
   Мама и Кацман уселись за стол и стали о чем-то разговаривать.
   - Вы такая красивая женщина! - сказал Кацман.
   Он взял было мамину руку в свою - но она вырвала руку, смутилась, покраснела.
   - Арик, ты не хочешь на улицу? - вдруг предложила мне мама.
   - Хочу! - я всегда был рад, когда мне разрешали на улицу...
   Но скоро мама позвала меня обратно:
   - Арик, пора спать!
   Кацмана уже не было. Еремеевна и мама, каждая из своей комнаты, о чем-то зло спорили.
   - Я расскажу Араму! - говорила Еремеевна. - Чем ты занимаешься, когда он на работе!
   - Как вам не стыдно! - мамин голос дрожал. - Мы ведь просто говорили!
   И тут Еремеевна произнесла не совсем понятное мне слово - я расслышал только:
   - ...аститутка!
   Наверно, "институтка", - подумал я. - Ведь мама училась в медицинском институте.
   Но мама почему-то восприняла это слово как оскорбление: она расплакалась и захлопнула дверь между двумя комнатами.
   - Мы долины перебраться отсюда! - всхлипывала она. - Старая карга просто обнаглела!
   И мне было щемяще жаль маму.
  
   Еремеевна понемногу выживала нас: скандал из-за Кацмана, из-за нашей козы, из-за сыреющей в подполье карточки и т. п.
   - Во время войны деньги обесценились, за них ничего сейчас не купишь, - объясняла мне мама, - и Еремеевне стало невыгодно держать нас.
   ...Вот я и мама пришли в чью-то избу.
   - Ваш сын пока с нашими останется, - сказала маме хозяйка.
   На меня глазели мальчик, поменьше меня, и девочка, моего возраста.
   - А мы с вами пойдем к Сидоркиной, - сказал хозяин. - Она хотела взять квартирантов.
   И взрослые ушли к Сидоркиной.
   - Айда на печку! - предложила мне девочка.
   И мы полезли на печку. И девочка тут же, без церемоний, сунула руку в штанину моих коротких штанишек, взяла мой перчик.
   Я, в свою очередь, полез к ней под трусы, но это ей почему-то не понравилось:
   - А ну, слазь отсюда! - приказала она мне.
   Ну что ж, она ведь хозяйка - и я повиновался.
   - А ты давай сюда! - приказала она своему братику.
   И он полез к ней на печку. И она сунула руку в его штаны. А он не сунул руку к ней под трусы - вот как она его вышколила!
   Я стоял посреди комнаты, не зная, куда приткнуться в этой незнакомой избе.
   - Ладно, лезь к нам, - смягчилась девочка.
   И я обратно полез на печку и лег скраю. Девочка больше не трогала меня: она продолжала играться в штанах братика. Но теперь и я уже был как бы не отвергнут, рядом с ними на печке - и мне было приятно просто так лежать тут и греться...
   Когда на улице мороз и в комнате зябко, нет в избе лучшего места, чем на русской печке! Камбаряки, по-видимому, немало проводили на ней времени - во всяком случае, у них была в ходу такая прибаутка:
   - Камбаряк
   С печки бряк -
   Растянулся,
   Как червяк!
  
   В конце концов мы переехали в барак на нефтебазе. Там мы жили в одной комнате с рабочей семьей: отец, мать и их сын Алеша - парень лет пятнадцати.
   Вот я в первый раз остался сам в этой комнате, уселся за стол и начал рисовать. И вдруг краем глаза виду: что-то движется по полу...
   Мышка! Покрутила носиком, ткнулась туда, сюда. Я затаился.
   И тут из-под сундука - вторая! И тоже пошла по полу принюхиваться. Третья! Четвертая! Вот схватить бы одну! Я лишь чуть пошевелился - и всех их как ветром сдуло под сундук!
   Ах, какая досада! Я снова затаился. Но мышки уже боялись вылазить. Я тихо встал со стула, подошел к сундуку, заглянул под него, за него: там был всякий мусор, даже входа в нору не было видно.
   Подкараулю-ка я их на сундуке - чтобы быть поближе, если они опять вылезут. Я тихо влез на сундук и старался сидеть на нем без шума, без движений: я - кот, охотящийся на мышь!
   Мне казалось, что я сижу уже очень долго, и вдруг - опять вылезла! Первая, разведчица. За ней еще, и еще, и еще - штук двадцать мышек, целое стадо, стали шнырять прямо передо мной по полу. Они находили какие-то крошки, жевали их; искали чего-нибудь посущественней.
   У меня уже сил не было приглушать дыхание, сидеть замерши - эх, схвачу-ка я одну! И опять: не успел я с места сдвинуться - а их как ветром сдуло!
   Пришла мама.
   - А я видел мышей! - хвастался я. - Они вылазили из-под сундука!
   - Развели тут грязь! - сказала мама о наших соседях по комнате.
   - Давай посидим тихо, - предложил я ей. - И мыши опять вылезут.
   Но маме было не до мышей: она занималась своими делами и, конечно же, создавала шум. А я сидел на сундуке, досадуя, что мыши теперь ни за что не вылезут.
   ...Алеша выглядел просто большим мальчишкой, но уже работал токарем. Чтобы подчеркнуть свою взрослость, он любил поговорить о зарплате, о водке, грубил родителям. А когда он принес выточенный им на станке цилиндрический замок с шифром, для меня этот замок стал неоспоримым свидетельством Алешиной взрослости.
   Однажды я и мама просто так сидели за столом; вошел Алеша, с оттопыренными карманами - и стал выкладывать на стол конфеты в красивой обертке:
   - Угощайтесь! Я получил на сахарные талоны килограмм помадки.
   В то время и сахара было не досыта, а конфеты вообще были редкостью!
   - Спасибо, не хочу! - сказала мама.
   Меня научили вежливо отказываться от угощений, и я тоже сказал:
   - Спасибо, что-то не хочется!
   Алеша сел напротив нас за стол, сделал нахальное выражение лица - и предложил моей маме:
   - Пойдем погуляем?
   (Надо сказать, что ей было тогда лишь двадцать пять лет, а выглядела она и того моложе).
   Она что-то резкое ответила ему.
   На столе валялся целый килограмм конфет, Алеша одну за другой разворачивал и отправлял в рот.
   - Бери, не стесняйся! - говорил он мне. - Вы что, не разрешаете ему брать угощения? - обратился он к маме.
   - Он сам знает, чего он хочет, а чего не хочет! - ответила мама.
   Мой рот уже прямо изнывал от желания залепиться конфетой, но я произнес:
   - Нет, я не хочу.
   И Алеша продолжал что-то нахально говорить маме, и она ему резко отвечала - а я только и думал о конфетах.
   - Бери, если хочешь, - разрешила мама, увидев мои страдания.
   Но я уже так сильно хотел, что уже даже и не мог взять:
   - Да мне не хочется!
   Алеша раскладывал из конфет разные фигуры.
   - Что ж, пойду в бабский барак: там посговорчивей!
   Мама встала из-за стола и - о ужас! - Алеша стал загребать конфеты обратно в карманы. Этого я уже не мог выдержать - я схватил одну конфету и стал разворачивать ее.
   - Ты ж говорил, что не хочешь! - сказала мама.
   - Тогда не хотел, а теперь захотел!
   - Бери еще! - предложил Алеша.
   Я сунул помадку в рот, и рот облепило сладкое блаженство.
   - Больше не хочу, - промолвил я, надеясь, что Алеша еще раз предложит мне, и тогда я возьму.
   Но он больше не предлагал, а загрузил конфеты в карманы и пошел из комнаты. Помадка вся растворилась во мне, как будто ее и не было!
   Ах, как я прозевал! Такое изобилие конфет! Можно было налопаться до отвала!
   ...Был какой-то праздник, и в конторе играл джаз работавших на нефтебазе эстонцев. Особенно мне понравился дирижер, загадочно, темпераментно дирижировавший своей дирижерской палочкой.
   И вдруг он зацепился палочкой за кафедру для докладчиков, палочка сломалась - и дирижер в отчаянии поднял руки, останавливая музыку. Он о чем-то поговорил с оркестрантами по-эстонски, потом послышались уже и русские голоса:
   - Где теперь взять палочку?
   - Нет больше палочки!
   Но вот дирижер поднял руки с огрызком палочки - и оркестранты замолчали. И он взмахнул огрызком - и оркестранты заиграли и дирижер стал дирижировать еще темпераментнее, чем прежде.
   Публика бурно выражала свой восторг:
   - Во дает!
   - Молодец!
   ...Возле барака были самодельные качели: доска метра в два, подвешенная четырьмя канатами к перекладине. Мы становились по двое с каждой стороны доски, один садился в середине, и мы раскачивались.
   Пришел с работы Алеша; поймал канат, остановил качели:
   - Ты оставайся с той стороны, - сказал он мне. - И ты тоже иди туда, - сказал он другому мальчику, поменьше пеня.
   Сам он стал на другую сторону - и мы начали раскачиваться. И Алеша начал свистеть, вопить, ругаться матом. Вот доска уже стала долетать до уровня перекладины и даже выше - еще немного, и мы окажемся вниз головой, завращаемся вокруг перекладины, сорвемся с качелей и разобьемся!
   И тут Алеша запел подходящую песенку:
   - ...Запил с тоски,
   Упал с доски,
   Разбился
   На куски!
   Я в страхе вцепился в канат и старался соответствующими движениями тела остановить раскачивание. Мальчик рядом со мной захныкал:
   - Остановите!.. Остановите!..
   Алеша презрительно посмотрел на нас и остановил качели - мы поскорее спрыгнули на землю.
   Тогда он занял позицию посреди доски, расставив пошире ноги, схватившись за канаты с той и с другой стороны, и стал раскачиваться все сильнее, и стал взлетать уже почти вертикально! Вот-вот он начнет вращаться - и центробежная сила выбросит его с доски! (Мама ведь рассказывала мне о центробежных силах при вращении планет). И он ругался матом с высоты своих взлетов, и мы стояли, подавленные его храбростью и независимостью. И он все напевал - словно о том, что сейчас может с ним произойти:
   - ...Запил с тоски,
   Упал с доски,
   Разбился
   На куски!
   К качелям подошла девочка Которая Купала Котенка (я-то сам не видел, как она его купала, но мне запечатлелись слова моей мамы: "Вот дура, купает котенка - кошек ведь нельзя купать!") Девочка Которая Купала Котенка была большая: лет двенадцати.
   - Покатаемся вдвоем? - крикнул ей с качелей Алеша.
   Но она жеманно повела плечами:
   - Не хочу!
   Алеша все равно остановил качели:
   - Тогда и я не буду!
   Он слез с качелей и подошел к ней:
   - Сделай одолжение, красавица! Осчастливь мужика!
   - Ну, ладно, - и она пошла на качели.
   Вдвоем они, большие, сразу же сильно раскатались - и опять Алеша стал вопить, и опять пошел мат.
   - Прекрати сейчас же! - запротестовала девочка Которая Купала Котенка.
   - ...Запил с тоски!.. - орал Алеша. - Ты мне нравишься, я тебя люблю, - сказал он ей, и она покраснела.
   И вдруг он говорит:
   - Пошли пихаться!
   - Прекрати! А ну, останови! - у нее на глазах появились слезы. - Я сейчас все твоим родителям расскажу!
   Алеша остановил качели:
   - Ну и слазь, дура!
   Девочка Которая Купала Котенка убежала.
   Мне было щемяще жаль ее! Если бы я был таким же большим, как Алеша, я не позволил бы обижать ее - я бы ему тогда дал!
   И в то же время я завидовал Алеше - как он смело предложил ей: "Давай пихаться!" О такой большой, красивей девочке я мог только мечтать - я бы никогда не осмелился предложить ей это, а он осмелился! И вообще неплохо ему живется: получает зарплату, ходит в бабский барак - к тем, кто посговорчивей. Скорей бы мне стать таким же большим, независимым, смелым!
   ...Теперь я ходил по нефтебазе когда хотел, куда хотел - для мальчишки тут была райская жизнь. Неисчерпаемые залежи производственного мусора, из которого я находил себе всякие колесики, трубочки и т. п. Множество людей, самые различные механизмы - есть на что поглазеть.
   Вот я оказался на лесопилке.
   Длиннющий ствол сосны медленно, мелко дрожа, влазил в зубастый рот специальной пилы, а с другой стороны этой пилы вылазили уже аккуратные, празднично белые доски. Концы их закреплялись за каретку, которая двигалась по рельсах от пилы, по мере того как из пилы вылазили доски.
   А что если сесть на каретку и покататься? И я уселся прямо на закрепленные в ней концы досок и поехал!
   Рабочие не обращали на меня внимания.
   Когда ствол был весь распилен, каретка остановилась, и я слез с нее. Рабочие вынули готовые доски, подтянули каретку обратно к пиле, закрепили в ней концы новых досок. И опять я уселся и поехал.
   Когда и этот ствол был распилен и доски были вынуты, я уже сам подкатил каретку к пиле - рабочие восприняли это молча, как должное.
   Я был в восторге от своей предприимчивости и смелости: не побоялся незнакомого механизма, незнакомых рабочих - наконец-то, и я становлюсь настоящим уличным мальчишкой!
   Но ведь надо поделиться с кем-то своими достижениями - и я пошел к баракам. В пыли игрался мальчик, младше меня.
   - Хочешь, покатаю? - с важным видом сказал я. - Пошли на лесопилку!
   Я привел его, и у него загорелись глаза от любопытства.
   - Давай залазь! - сказал я и полез на каретку.
   Но он опасливо поглядывал на сложный механизм, на рабочих.
   - Ты что, боишься? Фу, трус!
   Мальчик попятился к выходу: он, наверно, испугался, что я буду бить его - он явно принимал меня за настоящего уличного мальчишку, и это было для меня особенно лестно.
  
   Глава 5
   Переезд
  
   Папа стал строить нефтепроводы - и мы стали переезжать с места на место, вслед за его трассой. Первым пунктом в наших переездах был маленький городок Красный Кут.
   ...Сегодня мы будем обедать в столовой, - сказал папа.
   И вот он привел нас - но не в столовую, а в домик одной женщины: там было чисто, уютно: праздничная скатерть, занавески и т. п. Хозяйка стала подавать на стол - так, значит, это и есть столовая?
   Пока мы ели, хозяйка все волновалась:
   - Ну как, нравится? Вкусно?
   Видно было, что папа - очень большой для нее начальник, и она старается угодить нам.
   Обед, действительно, был вкусный и сытный - во время войны редко приходилось так покушать. И мы искренне хватили хозяйку:
   - Ах, какая ароматная уха!
   - А как хрустит жареная картошечка!
   - Мы к вам еще вот по какому делу, - сказал папа. - Вы обещали договориться насчет аборта...
   Это было непонятное для меня слово, и я стал слушать внимательнее.
   - Лучше родить ребеночка, - улыбалась хозяйка.
   - Понимаете, пока война... - объяснял папа.
   - Каждый раз переезды, - объясняла мама. - И с одним не всегда легко устроиться на квартиру...
   Они долго еще говорили об аборте, и я понял, что это такое: оказывается, моя мама беременна - и врач может сделать ей операцию, чтобы ребенок не родился!
   Оказывается, можно дать человеку родиться, а можно и не дать - по собственному усмотрению! Значит, мне все-таки пошли навстречу - не сделали аборт! А вот мой братик или сестричка так и не родятся - их остановят абортом! Просто поразительно!
   ...Я гулял себе по улицам и вышел на площадь с небольшой толкучкой, человек в тридцать. Вдруг все задрали головы:
   - Вон!
   - Вон летит!
   - С черными крестами!
   Самолет с черными крестами несся над городом - а из окна высунулась голова в шлеме: фашист демонстративно разглядывал нас.
   - Бомбу он на нас пожалеет, полосанет из пулемета!
   - Нам надо разойтись, рассредоточиться, а то он по скоплению!
   Но никто не спешил рассредоточиваться.
   - Вот бы винтовку сюда!
   - И куда смотрят наши зенитчики!
   - Ну да, будут они себя раскрывать ради одного самолета - чтоб их потом разбомбили?!
   - Да это разведчик: он не имеет права отвлекаться, ему надо только данные собирать.
   - Хорошо, что тут не военный объект, а то бы все равно как гагахнул!
   Как жаль, что тут не военный объект, - думал я. - Вот бы попасть в боевую передрягу, чтобы взрывалось, гремело, падали стены, кричали раненые - вот я бы показал свое хладнокровие, мужество: спасал бы раненых, тушил пожары.
   ...Фима был примерно моего возраста; мы шли с ним через пустырь - и вдруг он схватился за живот:
   - Ой, не могу!
   Он поскорее спустил штаны и уселся на корточки.
   - Что это?! - воскликнул я, пораженный.
   Вслед за какой из его попы вылезало нечто блестящее, извивающееся - змея!
   Фима страдальчески - у него еще продолжал болеть живот - посмотрел на змею: она вылезла вся и стала извиваться на куче каки!
   - Что это?! - повторил я свой вопрос.
   Фима отодвинулся немного в сторону от змеи - и продолжал какать: равнодушно, по-деловому.
   - Да это солитер, - объяснил он, - глист такой.
   Это было отвратительно: солитер в каке! Трудно было себе представить, как такая громадная мразь могла поместиться в таком маленьком мальчике - это было отвратительно! До чего же все-таки жизнь может быть иногда отвратительной!
  
   После Красного Кута мы жили пару недель на железнодорожной станции, ее названия я не помню. Мы спали втроем на одном топчане, который занимал всю нашу каморку - это была каморка прямо в здании станции, под лестницей, с гофрированным от ступенек потолком.
   Однажды ночью я проснулся оттого, что мне ударил в глаза яркий свет: зажглась лампочка в нашей каморке. Я открыл глаза: мама, раскрытая, совершенно голая, сидела рядом со мной на постели, с непривычно злым, решительным лицом.
   - Я не хочу с тобой жить! - сказала она. - Уходи! Или я уйду!
   Я сощурил глаза, чтобы не увидели, что я проснулся. Папа лежал по другую сторону от мамы, он тихо, мягко уговаривал ее:
   - Ну, перестань... Тише, Арика разбудишь...
   Мама сделала резкое движение, как будто хочет встать с постели - пала ухватил ее за руку...
   Больше я ничего не помню: наверно, они заметили, что я не сплю, замолчали и потушили свет - и я опять уснул.
   Утром я проснулся, когда папа собирался на работу. Мама, в сорочке, сидела в постели.
   - А почему вы ругались ночью? - спросил я.
   Папа и мама насупились и не ответили.
   - Мама хочет уйти он нас? - спросил я. - Я ведь видел ночью, как вы ругались.
   - Ничего ты не видел! - сказала мама. - Все это тебе приснилось!
   Неужели приснилось? Нет, таких ясных снов не бывает - они просто обманывают меня! Но сейчас они так мирно, ласково разговаривают друг с другом, что в меня закрадывается сомнение: может, действительно, мне все это приснилось?
   ...Около здания железнодорожной станции была лишь одна изба, а дальше - степь. И вот я и мама подошли к этой избе, постучали - нам открыл железнодорожник в форме.
   - Мой муж говорил с вами, что хочет снять у вас комнату?
   - Пожалуйста, - сказал железнодорожник, - входите.
   Его жена и дети с любопытством уставились на нас.
   Все у них было разбросано в беспорядке, вокруг грязь, мусор. Но самое главное - в нос ударял какой-то острый, кислый, удушающий запах.
   И сейчас еще, когда чувствую залах варящегося столярного клея, сразу же вспоминаю тот залах. Не знаю, может там тоже варили столярный клей - или то был угар от печи, или у них всегда так воняло от грязи?
   У меня уже больше сил не было терпеть эту вонь:
   - Мам, пошли отсюда! Тут воняет!
   Хозяева сделали вид, что не расслышали. Мама смущенно улыбнулась:
   - Ну, если тебе тут не понравилось...
   Маме, конечно, тоже не понравилось - и она решила воспользоваться моей детской непосредственностью как поводом:
   - Мне с мужем есть где жить, - стала объяснять она хозяевам. - Мы хотели только ради ребенка. Но если ему тут почему-то не понравилось...
   - Да-да, - согласилась хозяйка.
   Ей ведь тоже было неудобно, и она рада была поскорее избавиться от нас.
   Мы вышли, и я полной грудью вдыхал воздух: чистый, ароматный степной воздух. Какое это счастье, что мама согласилась со мной и мы не будем жить в их ужасной, вонючей избе!
   - Что ж, нам не долго еще тут, - сказала мама. - Доживем и под лестницей.
  
   Потом мы жили на трассе нефтепровода, в степи, в палаточном городке; в отличие от малолюдной станции, тут жили сотни людей.
   В нескольких палатках разместились узбеки, их было человек сто. И у каждого узбека над койкой, или возле койки, или под койкой стояла клетка с красочными, весело щебетавшими птичками - перепелками. Одевались узбеки в национальную одежду: халаты, тюбетейки, мягкие туфли - они выглядели так, как будто вышли из восточной сказки. Большинство из них почти не говорили по-русски, а объяснялись с нами жестами.
   Однажды послышались крики:
   - Пожар!.. Пожар!..
   - Где пожар? - спросил я, заинтригованный.
   - Горит большая палатка!
   Я знал эту самую большую палатку в нашем палаточном городке: в ней жило человек тридцать узбеков. И я бросился туда.
   Вокруг места, где раньше стояла палатка, кучками лежали одеяла с подпалинами, кружки, ложки, всякие узелки, клетки с перепелками - все, что узбеки успели вытащить из огня. А на том месте, где раньше стояла палатка, догорали куски брезента, разный хлам, участки травы - но б*ольшая часть травы уже была черная, отгоревшая. Узбеки сбивали, затаптывали остатки огня и одновременно что-то искали в траве; некоторые горько плакали, кричали, ругали Аллаха в небе, ругали друг друга.
   Вот я увидел то тут, то там на обгоревшей земле кучки каких-то необычных по виду денег - часть из них были немного попорчены огнем. А, так они разыскивают в траве деньги! - догадался я. - А плачут те, кто не нашел своих денег!
   - Что это за деньги? - спросил я у кого-то из наших, русских.
   - Это дореволюционные, - ответили мне. - Сейчас на них уже ничего не купишь! И зачем только они хранят их - неужели надеются, что придут обратно старые времена? А ведь когда-то некоторые из них были богатыми баями!
   И зачем им эти устаревшие деньги? - думал я. - Дали бы лучше мне пачку, и я игрался бы с детьми в куплю-продажу.
   - А может, кто-то специально поджег? - предположил один из наших. - Их ведь у нас не любят!
   - Да и какой-нибудь бедный узбек мог, - предположил другой, - чтобы отомстить этим баям с пачками денег!
   ...Папа вернулся с работы в палатку, сел за стол обедать:
   - Вы слышали? Сварщик пошел утром варить швы в траншее - и наткнулся на мертвого узбека!
   Я представил себе, как бы это я наткнулся на мертвого узбека - и мне стало жутко.
   - Уже была экспертиза, - сказал папа. - Установили, что он наелся мыла.
   Я сел рядом с напой:
   - Что, у него кушать было нечего?
   Мама сидела на матрасе, лежащем на траве, и что-то шила.
   - Вообще им дают в столовой такую баланду, - сказала она, - что он вполне мог съесть мыло из-за голода, все-таки в мыле крысиный жир.
   - А по-моему, это самоубийство, - решил папа. - Не первый уже случай у узбеков на трассе.
   - Почему только у узбеков? - спросил я.
   - Понимаешь, их оторвали от своей страны, от семьи... - стала объяснять мне мама.
   - И доставили сюда под конвоем, - добавил папа. - А тут они в изоляции, языка почти не знают.
   - А почему под конвоем - они же советские?
   - Формально да, - ответил папа. - Но в армию их мало брали: ненадежный народ, не любят советскую власть. Так их решили использовать хотя бы на стройках.
   - Как и эстонцев?
   - Да, так же, как и эстонцев.
   ...В центре палаточного городка было единственное строение - контора, возле нее пересекались аккуратные дорожки палаточных кварталов. Среди собравшихся тут детей я был старшим по возрасту, и поэтому выбрал себе самую главную роль: милиционера-регулировщика. Я стоял на перекрестке дорожек и указывал автомобилям направление: дети, урча и бибикая, крутя руками воображаемый руль, проезжали мимо меня.
   Но вот я поднял руку, останавливая движение - а один шофер не послушался меня и поехал дальше.
   - Эй, так нельзя! - крикнул я ему. - Поднятая рука означает, что машина должна остановиться!
   Но он продолжал нагло ехать.
   - Я так не играю! - сказал я и пошел с перекрестка.
   Дети обступили меня:
   - Ну, давай играть!
   - Ну, он больше не будет!
   Подошел тот мальчик - и все набросились на него:
   - Ты чего нарушаешь правила!
   - Оштрафовать его!
   - Отнять права - выгнать из игры!
   - Я не знал... Я больше не буду... - захныкал нарушитель.
   - Ладно, - сказал я. - Он уже уплатил штраф, - я изобразил жестом, как будто беру у него деньги и кладу в карман. - Давайте сначала! - и я вернулся на место регулировщика.
  
   Глава 6
   Увек
  
   Из Камбарки мы переехали на Увек - железнодорожную станцию под Саратовом. Увек, как и Саратов, стоит на левом, высоком берегу Волги, а на правом, напротив Увека - аккуратный городок Энгельс; между Увеком и Энгельсом - громадный железнодорожный мост через Волгу.
   Нам дали небольшую комнату в Увекском клубе - длинном, одноэтажном доме. Когда мы в первый раз пошли на Увеке в кино, оказалось, что кино тут же, в клубе: мы жили в правом крыле клуба, а кино расположилось в центре - я был в восторге от такого соседства!
   В нашей комнате было две двери: одна вела на улицу, через веранду, а другая - неизвестно куда: она была закрыта, мы ею не пользовались. Однажды, когда папы и мамы не было дома, я попробовал открыть эту загадочную, "волшебную" дверь ключом от входной двери - и "волшебная" дверь открылась!
   За ней был какой-то темный коридор - я преодолел чувство страха и пошел по нему. Нащупал еще какую-то дверь, открыл ее - и попал в чей-то кабинет, с письменным столом, бумагами; людей в кабинете не было. Прошел еще ряд дверей, коридоров, комнат; людей нигде не было.
   Открыл очередную дверь... - кинозал! В тот момент он был темный и пустой: кино показывали только по вечерам, да и то не каждый день.
   Когда домой пришла мама, я похвастался ей:
   - А я знаю, как бесплатно в кино ходить!
   Но мама решила, что это очередная детская фантазия, и даже не ответила мне.
   - Вот через эту дверь! - показал я на "волшебную" дверь. - Я уже ходил туда!
   Но мама вовсе не разделила моего восторга:
   - Не надо, Арчик! Там же служебные помещения! Да и вообще в кино надо ходить по билету, а не зайцем!
   ...Через несколько дней был фильм "Кощей бессмертный" - и я обратился уже не к маме, а к пане:
   - Можно, я тут пройду?
   - Пусть попробует, - сказал пала маме. - Только если спросят, - обратился он ко мне, - ты не говори, что это родители разрешили тебе.
   И я с радостью прошмыгнул в "волшебную" дверь.
   С тех пор я все время ходил в кино таким путем. Иногда встречались мне в этих комнатах и коридорах работники клуба, но они не запрещали мне тут ходить. Часто я приходил в зал первым, мог прийти и во время сеанса - и дети видели, что я появляюсь из двери возле сцены:
   - Как ты попадаешь туда? - спрашивали они.
   - А у нас дома есть волшебная дверь, которая и ведет сюда!..
   Мы, дети, садились перед экраном полукругом на пол, спиной к зрительному залу - и словно влазили в экран, становились участниками фильма.
   ...Возле входа в кино была маленькая будочка-касса, а вокруг валялось множество использованных билетов. Однажды, когда фильма не было, я набрал этих билетов, уселся в кассе и крикнул детям:
   - А ну, кому билет в кино? Давайте, я буду продавать, а вы покупать!
   И дети ринулись занимать ко мне очередь.
   Днем, когда родителей не было, а в клубе не было служащих, я оставался сам на все это большое здание - и чувствовал себя чуть ли не заведующим клубом.
  
   У нас было много мышей, и мама купила мышеловку.
   - Они живут под сценой, - говорила мама, - а к нам только наведываются. Так что всех мы не выловим, но хоть попугаем, отвадим.
   Это была не столько мышеловка, сколько мышедавилка: пружина била мышку по шее, придавливая ее ко дну мышеловки. Конечно, не очень-то приятно было рассматривать придавленных мышек, но лишь так можно было спокойно рассмотреть их, чтобы они от тебя не удирали.
   Мышки мне нравились: они были такие аккуратненькие, пушистенькие. И было совершенно непонятно, почему женщины так брезгливы к ним.
   Заметив мой интерес к мышам, мама предложила:
   - Знаешь, ты можешь сам заряжать мышеловку и сам выбрасывать их.
   И я сам заряжал мышеловку приманкой: кусочком колбасы, сала или просто хлеба. Сам натягивал пружинку коварной гильотинки. А потом сам брал трупик за хвост, высвобождал из гильотинки - и нес на улицу.
   ...Однажды я подошел к мышеловке:
   - А мышь еще двигается! - сказал я маме.
   - Все равно ее надо выбросить! - ответила она.
   Преодолевая жалость и отвращение, я взял за хвост умирающую мышку - и понес ее на улицу.
   Если по пути попадался мальчик, то я хвастался своей добычей:
   - А у меня мышка! У тебя нет кошки? Могу подарить!
   Если встречалась девочка, я орал:
   - Смотри, мышь! - и угрожающе размахивал мышью.
   И девочка с паническим визгом удирала.
   Я выбрасывал мышку в траншею, в которой прокладывали трубы к нефтебазе. И почему-то никогда там не было видно моих прежних мышек: их, по-видимому, съедали кошки или собаки.
  
   Была темная ночь; за мной и папой, лая, увязалась собака.
   - Ну, мы сейчас ей покажем! - папа вынул из кармана пугач и выстрелил: среди темноты ночи ярко блеснула вспышка.
   Собака словно онемела от страха. Потом поджала хвост и бросилась наутек.
   - Знает, что такое стрельба! - сказал папа. - Где-то уже, наверно, приходилось видеть.
   ...Иногда папа и мне давал стрелять из пистолета. Хоть и с трудом, но мне уже удавалось начать курок четырьмя пальцами: указательными и средними пальцами обеих рук. Но потом папа прятал от меня пистолет - а пульки он не прятал, и я вдоволь игрался ими.
   Пулька представляла собой что-то вроде полушария из меди, высотой миллиметра в четыре; внутри было какое-то взрывчатое вещество, а сверху - маленькая дырочка: в нее, по-видимому, и ударял боек пистолета. Но я научился "стрелять" и без пистолета: просто ударив по пульке молотком! Или вот еще более интересный способ: в дырочку пульки пером вставлялась ручка и закреплялась хлебом, возьмешь ручку за конец и отпустишь - она, как бомба, упадет пулькой на пол:
   - Б-бах!
   ...Игрушек у меня почти не было, но вот папа достал где-то диапроектор и несколько диафильмов:
   - Теперь, Арик, ты будешь у нас киномехаником!
   И я научился пускать кино. Только вот пленка у меня часто коробилась от жара лампочки, а иногда и загоралась.
   А еще папа принес лабораторные весы с коробкой разновесок: от долей грамма до нескольких граммов. И я взвешивал на этих весах песок, камешки.
   - Вот так, играя, научишься точно взвешивать, - говорила мама. - А потом пригодится в институте, когда будешь делать лабораторные работы.
   На улицу мы выходили через летнюю веранду, с которой было еще несколько ступенек вниз; я выносил на веранду все свои богатства: диапроектор, весы - и ко мне поднимались дети.
   Как-то мы игрались с детьми на веранде, и я вспомнил об еще более интересной игрушке: пистолете (в тот момент я уже знал, куда папа прятал его).
   - Сейчас я вынесу пистолет! - сказал я. - Настоящий пистолет!
   Но дети не поверили мне.
   И вот я достал пистолет и вышел из комнаты, целясь из него в детей: дети смотрели на пистолет, как зачарованные.
   - Он стреляет! По-настоящему! - сказал я.
   Но уж в это дети не верили: они просто воспринимали пистолет как красивую игрушку. Ах, так - ну, я вас сейчас попугаю! И, отведя пистолет подальше от своих ушей, зажмурив глаза, я изо всех сил стал жать этот тугой курок:
   - Б-бах!!!
   Дети онемели от страха. Один малыш скорчил физиономию для плача, но так и не решился нарушить наступившую после выстрела тишину. В следующее мгновение всех детей как ветром сдуло с веранды!
   Ну и дела: я, конечно, хотел их напугать немного - но не в такой степени! Еще побегут жаловаться родителям!
   Несколько старших детей не удрали далеко, а лишь сошли с веранды.
   - Это не настоящий! - стал я их успокаивать.
   Но раньше дети не верили, что пистолет настоящий, а теперь - что не настоящий!
   К веранде подошел папин сослуживец Зотов, со строгим, озабоченным лицом - и увидел в моей руке пистолет:
   - Так это ты стрелял?!
   - Я.
   - А! Стартовый!
   И Зотов рассмеялся: он, видимо, смеялся над какими-то взрослыми, которые приняли мой выстрел за настоящий.
   - Значит, все в порядке? - сказал Зотов и ушел.
   А я отнес пистолет обратно в комнату: лучше уж играться в более спокойные игры.
  
   На Увеке, как и на трассе, работали узбеки; к нам постучался один из них - красивый, упитанный парень:
   - Арам Ывановыч дома?
   - Его еще нет с работы, - ответил я.
   - Карашо. Потом прыду.
   Когда появился папа, я сказал ему:
   - А тебя узбек спрашивал.
   - Куда бы удрать из дому? - тоскливо произнес папа.
   И вот опять пришел узбек; он широко улыбнулся папе - а ведь узбеки тогда редко улыбались: слишком уж грустная жизнь у них была.
   - Пойдом, начальнык!
   - Да что ты! Не надо! - растерялся папа. - Я должен дома жену подождать: она еще не пришла.
   - Карашо. Я прынэсу.
   Вскоре он принес тарелку, накрытую другой тарелкой - из них шел пар, и вкусно пахло:
   - Кушай плов с пэрэпёлка!
   С перепёлками? Так вот зачем у каждого узбека рядом с койкой клетка с перепелками - для плова! В жизни не то что не едал, а и не слыхал о плове с перепёлками - должно быть, вкуснятина! (А ведь тогда и всякий другой плов был редким, особо сытным и вкусным блюдом).
   - На, бэры! - узбек протянул папе плов.
   Наверно, это приурочивалось то ли к какому-то национальному узбекскому празднику, то ли ко дню рождения узбека - не помню уж.
   Папа растерялся: он вообще не любил принимать от подчиненных подарки и угощения. А тем более от узбека: их все воспринимали как людей необычных, диких.
   - Да мы уже плотно пообедали! - соврал папа.
   Но узбек стал по-восточному ласково и настойчиво уговаривать его - видно было, что узбек любит и уважает папу:
   - ...Абыжаца буду!
   И папе ничего не оставалось, как принять угощение.
   Узбек ушел. Папа поставил тарелку на стол, открыл ее - и на меня пахнуло ароматным запахом плова. Папа стоял, не зная, что делать: он явно брезговал есть этот плов.
   - Так что, хочешь плова? - спросил он меня.
   Ну, я-то брезговать не собирался:
   - Хочу!
   - Бери ложку!
   Я не заставил приглашать себя вторично: взял ложку и стал уписывать сытный, ароматный плов. Тут уж и папа взял ложку, попробовал:
   - Неплохо!
   И стал уписывать так же, как и я.
   - Какое нежное мясо! А специи какие! - восторгался папа. - Да, в этом узбеки мастера: ведь плов с перепелками - их национальное блюдо!
  
   За окном мела метель, все было белым-бело от снега.
   - Мам, хочу на улицу!
   - Конечно, иди. Я бы, на твоем месте, давно уже пошла: такой прекрасный снег!
   Я вышел на улицу - детей не было. Походил туда-сюда, и мне стало скучно. Вот были бы санки! Или лыжи. Или хотя бы доску какую-нибудь найти...
   На веранде были сложены листы фанеры, они хлопали от ветра. Я стянул верхний лист - он был огромный: метра два на два. Я стал одной ногой на лист, другой оттолкнулся - и поехал! И свалился на лист, и так еще немного проехал!
   Во второй раз я уперся руками в лист, разогнался двумя ногами - и прыгнул коленками на лист, как на санках!
   Но это на ровном месте - а что если съехать с горы?
   Клуб находился на горе; вокруг клуба еще метров десять было ровно, а потом гора круто шла под уклон, метров тридцать, а там огибала гору глубокая, незасыпанная траншея: в эту траншею я и выбрасывал мышек. И вот съеду с горы - и свалюсь в траншею, как мышка!
   А что если поехать медленно, притормаживая ногами? Перед самой траншеей небольшой вал из вынутой земли - вот тут и надо остановиться.
   Я подошел с фанерой к уклону, нашел наиболее пологое место - и, усиленно притормаживая ногами, поехал. Фанера скользила легко: новый снег с уклона был сдут, и тут оставался лишь слежавшийся, заледеневший слой. Я проехал треть горы и почувствовал, что фанера начинает разгоняться - тогда я затормозил изо всех сил: фанера остановилась. Проехал еще несколько метров - снова затормозил. И еще: теперь фанера остановилась сама, наехав на вал земли перед траншеей. Хорошо - значит, тут все-таки можно затормозить и на скорости.
   Траншея была глубокая, наполовину занесенная снегом, а в снегу виднелись металлические трубы, вентили - упасть, так можно убиться!
   Я взобрался с фанерой обратно на гору, сел и поехал до вала, притормаживая. И опять - на гору и с горы.
   В одном месте посреди горы был сравнительно пологий участок, и я стал ехать через него: теперь до этого участка я мог вообще не тормозить - и фанера скользила с огромной скоростью, а ветер дул в меня, как в парус, и еще добавлял скорость! А уже на нижней половине горы я притормаживал.
   В конце концов я осмелел до того, что стал не просто съезжать, а и прыгать, кувыркаться на мчащейся фанере - ведь лист был очень большой!
   Метель утихла, и на улицу вышли дети. Они с завистью смотрели, как я лихо катаюсь с горы, а санок у них тоже не было.
   - Вон фанера! Берите! - крикнул я им.
   И несколько детей тоже взяли фанеры и стали осторожно кататься на верхней половине горы, до пологого участка.
   Мама вышла на улицу посмотреть, как тут я - и я, позируя перед ней, лихо брякнулся на фанеру и, как ветер, помчался с горы! Потеряв бдительность, я проскочил на скорости пологий участок и теперь тормозил изо всех сил, чтобы успеть остановиться до траншеи. Взлетел на валик перед траншеей и лишь тут остановился! С гордостью я взглянул на маму снизу вверх - она что-то кричала мне.
   Я взобрался с фанерой на гору.
   - Что ты делаешь! Так же можно разбиться! - волновалась мама.
   Со стороны нефтебазы поднимался на гору папа:
   - Не мешай ребенку кататься! - сказал он. - Пусть растет смелым!
   И я снова помчался на фанере - и снова проскочил пологий участок и остановился лишь на валу перед траншеей!
   Мама и папа ушли. Возвратилась метель - и дети, один за другим, тоже ушли. А я все продолжал ездить: мне уже было не холодно, а жарко; меня обуревало веселье от собственной лихости и изобретательности.
   Ветер дул в меня, как в парус - но мне этого показалось мало, и я стал отгибать в качестве паруса край фанеры. Я уже не боялся упасть в траншею и катил до самого ее края, притормаживая в последний момент. Ну, в крайнем случае, упаду: надо только ловко, внимательно падать, не растеряться - чтобы попасть не на трубу, а в снег. А вылезть уж кто-нибудь помог бы мне.
   Я и мама пришли в баню. Мама протянула деньги кассирше, но та дала лишь один билет:
   - Сегодня женская баня!
   - Как, у вас только одно отделение?!
   - Да, одно. Сегодня женская баня, а завтра мужская!
   - Ну, он ведь еще маленький!
   Неужели мама хочет взять меня с собой в женскую баню?! Ужас, стыдно! Но и интересно: увидеть голых женщин!
   - Я сказала: нельзя! - грозно отрезала кассирша.
   Мама пошла со мной к заведующему - это был мужчина.
   - Он ведь еще маленький! - говорила обо мне мама. - Он ведь еще ничего не понимает!
   Ну да! Много ты знаешь о том, что я понимаю! Но я не выдам своих знаний - да-да, конечно, я ничего не понимаю!
   Заведующий и еще один сидящий возле его стола мужчина ухмыльнулись:
   - Я в его возрасте уже все понимал! - сказал заведующий.
   - А меня бы вы взяли с собой в баню? - сказал второй мужчина.
   - Он у нас тихий, послушный мальчик, - уговаривала мама.
   - Ладно, такой красивой женщине я не могу отказать, - и заведующий написал кассирше записку.
   И вот мы вошли в купальню. Туман, лужи на полу, толпа голых женщин, девочек - негде не только сидеть, но и стоять. Мне стыдно, голому мальчику среди голых женщин - так что особенно не до любопытства. Кроме того, я настроил себя на то, что ничего не понимаю и не замечаю - и мне и вправду же почти безразличны эти голые женщины.
   Мама находит какой-то уголочек, где сравнительно свободнее стоять. Набирает в шайку воды из крана, начинает купать меня.
   Большинство женщин как будто и не замечают моего перчика, но некоторые - я ловлю их взгляды - замечают, удивляются и тут же отводят взгляд, делая вид, что ничего не заметили.
   Я смелею - тайком, урывками рассматриваю женщин.
   Девочки мне не очень-то интересны: они отличаются от мальчиков лишь тем, что у них нет перчика - а вот то, что у них есть взамен, все равно почти не видно. Зато у женщин хорошо видно одно их отличие от мужчин: груди - жаль только, что дырка, более интересное отличие, закрыта волосами, словно ее и нет! И приходится представлять себе под волосами женщины такую же дырку, как и у девочки, только побольше. Среди женщин много дряблых старух: груди, живот висят, как опустевшие мешки; у некоторых старух и груди, и живот торчат, как горы.
   Мы были в углу, мама всячески отгораживала меня - но несмотря на это, одна девочка заметила вдруг мой перчик и уставилась на него. Ее бабушка - из тех, у кого груди и живот, как горы - посмотрела, что это так заинтересовало ее внучку и ужаснулась: сначала она ужаснулась только лицом, а потом зло заворчала:
   - Какое вы имеете право! Я пожалуюсь заведующему!
   - Заведующий разрешил! - сказала мама. - Он ведь еще маленький!
   - Наглецы! - возмущалась старуха. - Развратники!
   Ее внучка, наверно, никогда раньше не видела перчика: она не могла от него взгляд оторвать! В пылу возмущения старуха забыла о внучке, но вот посмотрела на нее и еще больше всполошилась: схватила за руку, рванула к себе:
   - Куда смотришь! Пошли отсюда! - и увела в другую сторону купальни, за лавки.
   И мама старалась помыть меня побыстрее.
  
   По широкому асфальтированному шоссе мы въезжаем на полуторке в Саратов; я, папа и еще несколько человек едем в кузове: стоя, держась за кабину.
   - Надо присесть! - говорит папа.
   Все присаживаются на дне кузова, а я стою: мне нравится лихо ехать стоя.
   - Вы слышали, как одному голову оторвало? - говорит кто-то из наших спутников.
   - Это было тут, в Саратове, пару дней назад, - продолжает за него папа. - Ехал он, стоя в кузове, не заметил провисший провод - ему и оторвало голову!
   Я слышал, как на войне отрывает голову - а туловище продолжает еще немного бежать, сжимая в руках винтовку; а голова падает на землю, и моргает, и что-то бормочет! Так же, наверно, было и с этим, который ехал, стоя в кузове, и не заметил провода...
   И я тоже присаживаюсь на дне кузова.
   ...Мы приехали в Энгельс; папино СМУ отмечало в актовом зале какой-то праздник. После торжественной части был концерт. Выступали мужчина и женщина: один из зрителей пошел на сцену и завязал женщине глаза, мужчина брал у зрителей какой-нибудь предмет - расческу, орден или портсигар - и спрашивал женщину:
   - Что у меня в руке?
   И она отгадывала:
   - Расческа!
   Публика - работники СМУ и военные - была в восторге. И я тоже.
   - У них есть шифр, - объяснил мне папа. - Ну, например, он начинает фразу с "что" - значит "расческа", с "какой" - значит портсигар. У них заготовлены знаки на все типичные предметы, которые бывают у людей с собой: носовой платок, ключи, кошелек...
   Вот бы мне с кем-нибудь договориться о таком шифре!
  
   Мы были в Саратове; папа остался там еще, а я с дядей Митей и его взрослым сыном Валерой поехали обратно на Увек. Дорога была грунтовая, недавно прошел дождь - и на одном подъеме, метров в десять, машина забуксовала. Дядя Митя вышел, стал подкапывать перед колесами, подставлять доски, а за руль сел Валера - но машина все буксует на месте.
   - Валера, давай сюда! - позвал его дядя Митя. - А ты, Арик, садись за руль!
   Я?! За руль?! Мне не верилось, что подвалило такое счастье.
   - Садись, садись! - подбадривал меня дядя Митя. - Держи так, чтобы не сворачивала с дороги! А сюда достанешь? - он показал на педаль газа.
   Я уселся за руль и, съехав на самый краешек сидения, с трудом дотянулся ногой до газа.
   - Хорошо. Когда махну рукой, будешь нажимать.
   И дядя Митя с Валерой подкапывали, подкладывали доску, толкали машину, и я жал на газ. Машина буксовала, выла и иногда понемногу продвигалась вперед; и когда она продвигалась, я рулил, чтобы она шла по меньшей грязи.
   Дядя Митя, потный, замученный, что-то брал в кабине, говорил мне:
   - Молодец, Арик! Не устал еще?
   А я, действительно, очень устал от волнения, от неудобной позы и сопротивляющегося руля - но я был весь во вдохновении и весело отвечал:
   - Нет.
   А когда машина вырвалась, наконец, с подъема на ровную дорогу, я метров пять еще проехал побыстрее, чем прежде, а дядя Митя кричал мне вслед:
   - Стой! Хватит жать!
   И я отпустил газ.
   Дальше я ехал, хоть и пассажиром, но в полном восторге от своих успехов.
   ...Мы возвращались откуда-то на Увек; я сидел в кабине между дядей Митей и папой.
   - Так вы знаете: Арик уже машину водит? - сказал дядя Митя папе.
   - Я сам был в кабине! - уточнил я. - Сам рулил и сам на газ нажимал!
   - Не может быть! - подтрунивал надо мной папа.
   - А мы сейчас покажем, - сказал дядя Митя. - Садись за руль!
   Он придвинулся ко мне вплотную, освобождая место за рулем; я полез через его ноги, а он пока рулил.
   - Ты рули, а я буду газовать и переключать скорости, - предложил мне дядя Митя.
   Теперь машина шла быстро, не так, как тогда - и мне приходилось уже много крутить руль, чтобы удержаться на дороге. Папино лицо посерьезнело, потом он пошутил:
   - Ты что, пьяный - вихляешь туда-сюда?
   Я постарался ровнее вести машину. На крутых поворотах, глубоких ухабах дядя Митя тоже брал левой рукой руль и помогал мне. Конечно, это не то, что тогда - тогда я сам был в машине, как настоящий шофер, и не только рулил, но и газовал - но и теперь я был в восторге от того, что направляю машину.
   Вдалеке, навстречу нам, шла по дороге группа женщин-рабочих, и я забеспокоился, как я их объеду: ведь они заняли почти всю дорогу.
   - Чего это они по дороге идут! - сказал я.
   - Не бойся, - сказал дядя Митя. - Они нас пропустят!
   Вот женщины уже близко, а с дороги и не собираются сходить! Я заволновался, задергал руль туда-сюда - еще немного, и я наеду на них! Женщины стали не спеша сходить с дороги: чего они медлят, еще мгновение - и... Но тут уж дядя Митя схватил руль и резко свернул в сторону - слава богу, пронесло!
   - Ну, давай уже я, - промолвил дядя Митя.
   Видно, он тоже испугался из-за этих женщин.
   И я полез на свое место.
   - Тут уже близко, - оправдывался он передо мной. - Тут уже людей много.
   В моей душе еще оставался страх: чуть-чуть - и я бы мог задавить человека! И все равно я был счастлив: я доказал папе, что умею вести машину; и какое это удовольствие - рулить, направлять по своей воле, чувствовать, что машина подчиняется малейшему твоему приказу.
  
   Вчера папа поздно не возвращался домой - и я так и уснул, не дождавшись его. А утром его уже тоже не было.
   - Когда он пришел вчера? - спросил я маму.
   - А он и не приходил! Во время позавчерашней бомбежки там начался пожар, а вчера немцы еще добавили: горят несколько резервуаров с нефтью.
   - А поспать он должен?
   - Ну, пару часов он, наверно, подремал в конторе. А уйти он не может: он ведь начальник. Знаешь правило: когда корабль тонет, капитан сходит с него последним.
   - Можно, я пойду на нефтебазу?
   - Не говори глупости!
   Я вышел из дому, чтобы хоть отсюда, с горы, посмотреть на пожар: над нефтебазой была туча дыма, огня не было видно.
   Вот бы посмотреть вблизи, как горит резервуар - эта бочка, с многоэтажный дом, полная нефти! Я бы смело залез со шлангом на горящий резервуар, лез бы в самые опасные места!..
   Папа пришел домой на третий день, замученный, неразговорчивый.
   - Ну как, никто не погиб? - спросил я.
   - Только ожоги у нескольких.
   У папы даже не было сил пообедать - он сразу же завалился спать.
   ...- Хочешь, покажу эстакаду, которую я строю? - предложил мне папа.
   Он привел меня на нефтебазу, к эстакаде - это был такой металлический мостик, по которому проходили трубы с нефтепродуктами, а под трубы въезжал состав цистерн для загрузки.
   Мы поднялись по лестнице на эстакаду. Посреди тянулась узкая металлическая дорожка без перил, а по бокам - металлоконструкции, трубы, сквозь которые легко можно было упасть с уровня второго этажа на землю.
   Эстакада стояла на узеньком перешейке: с одной стороны была Волга, с другой - пруд, переливающийся всеми цветами радуги от нефтяных пятен.
   - А ты знаешь, у нас пруд горел! - сказал папа. - Когда бомбили, одна бомба попала в пруд, и нефть на его поверхности загорелась. Помнишь, как в сказке Чуковского: крокодил море поджег. А у нас фашист пруд подлег!
   Эстакада была на краю нефтебазы, а чуть дальше начинался громадный железнодорожный мост, по которому и прибывали сюда цистерны с левобережья Волги, со стороны Энгельса.
   - Давай пойдем на мост, - предложил я.
   - Что ты, туда и близко не подойдешь: военная охрана! Немцам вот никак не удается разбомбить его - все зенитки отгоняют. И если бы не мощная наземная охрана, они бы уж давно диверсантов подослали и взорвали мост!
   Осторожно, медленно ступая, я шел впереди папы по эстакаде. На специальной площадке с перилами мы остановились.
   - Такое странное впечатление, когда вода горит, - рассказывал папа. - И тушить печем: не будешь же тушить воду водой - нефть все равно оказывается сверху и продолжает гореть. Близко и подойти нельзя было - такая жара! Целую неделя пруд горел, пока нефть не выгорела.
   - А это уже новые пятна?
   - Да, не дай бог кто-нибудь окурок бросит! Вообще на нефтебазе курить строго-настрого запрещено, но некоторые тайком курят - за такое и под суд отдать могут!
   Мы стояли на эстакаде и любовались видом на Энгельс, на мост, на Увек.
  
   Маньке было примерно столько же лет, сколько и мне; она часто гуляла возле клуба и грызла макуху.
   - Хочешь куснуть? - и она протянула мне макуху сухим местом, где она еще не грызла.
   Макуха аппетитно пахла семечками. Я куснул - но макуха не поддавалась: она была тверда, как камень.
   - Сильней кусай!
   Я стал упорно кусать - и откусил кусочек. Разжевал: очень вкусно!
   Дома я похвастался маме:
   - А я макуху пробовал!
   - Ею же свиней кормят!
   - А Манька все время ее кушает!
   - Так у них дома нечего кушать, вот она и грызет от голода макуху!
   И я представил себе, как это у людей кушать нечего - несчастные, вечно голодные люди! Я-то тоже не очень-то наедался - но все-таки мы ели три раза в день и обходились без макухи, которой свиней кормят.
   - Но ведь макуха вкусная! - сказал я.
   - Это остатки после того, как выжали из семян масло, - объяснила мама. - И, конечно, там есть полезные вещества.
   - Вот видишь! Достань и мне макухи!
   - Чтобы говорили, что сын главного инженера макуху кушает?!
   ...Был какой-то праздник. И я увидел возле клуба Маньку, в чистеньком, белом платьице из грубого холста.
   Манька мне очень понравилась - захотелось подойти к ней, взять за руку... поцеловать в губы! Да, захотелось поцеловать в губы! Я в первый раз почувствовал, как это будет приятно: поцеловать в губы!
   Конечно, мне и раньше приходилось целоваться в губы: с мамой, папой, родственниками, знакомыми - но то было просто для забавы или для приличия. А тут я почувствовал, что мне очень хочется, что мне будет очень приятно поцеловать Маньку в губы - вот так, наверно, и целуются влюбленные!
   Я влюбился в Маньку! Как жених влюбляется в невесту!
   Но не стану же я целовать ее на виду у всей улицы.
   - Иди сюда, - позвал я Маньку во вход клуба: тут как раз никого не было.
   Манька подошла, не зная, зачем я зову ее, прислонилась к стене входа. Я притянул ее к себе и чмокнул в губы.
   Она смутилась, покраснела - мой поцелуй был для нее полной неожиданностью. Я восторженно взглянул прямо в ее удивленные глаза и быстро вышел на улицу.
  
   С Увека мы переезжали в Киев (его только что освободили). Мама со мной должна была ехать поездом, а папа машиной - и вот он привел нас домой к одному из работников:
   - Петя посадит вас на поезд.
   Петя был веселый блондин лет двадцати, недавно демобилизованный из армии по ранению:
   - Не волнуйтесь, Арам Иванович, посадим!
   Он вынул одну руку из рукава пиджака:
   - Заложите мне рукав в карман.
   Папа заложил ему.
   - Ну как, сойду за инвалида?
   - Отлично! - засмеялась мала.
   На вокзал мы пришли заранее, еще не было поезда у перрона - а толпа уже ждала. Когда подошел поезд, толпа ринулась в атаку, а Петя с нами скромно стоял пока в сторонке; проводники грудью прикрыли двери вагонов:
   - Посадки нет! Посадки нет!
   - Не волнуйтесь, - сказал Петя маме. - Я обещал посадить, значит посажу! Для такой красивой женщины я бы и не это сделал!
   Возле каждого вагона образовалась своя толпа, она выжидающе гудела. Мы подошли к одной из них.
   - Приготовьте билеты и документы для проверки! - объявил проводник.
   И тут Петино лицо исказилось, стала дергаться щека:
   - Пр-ра-пустите!!! Ин-валида!!! - он шепнул нам: - Вы пока тут постойте, - и оставил у края толпы. - Пр-ра-пустите!!! р-раненого!!! У-у, бляди тыловые, дезертиры! - и бешено расталкивая людей плечами, ринулся к проводнику.
   - Куда прешь!
   - В харю его! - послышались голоса.
   - Убью! - завопил Петя, и судорога сводила уже не только его лицо, но и все тело.
  
   - Имейте совесть, пропустите раненого первым, - сказал седой мужчина.
   - Какой он раненый, он симулянт! - усомнился кто-то.
   Но голос сомнений утонул в почтительных возгласах:
   - Пропустите контуженого!
   - Не видите: человек без руки!
   Толпа притихла, расступилась. Петя прошел к проводнику, вручил наши билеты и документы.
   - Так это не вы едете, - сказал проводник.
   - Какая разница! - заорал Петя. - Я контуженьй! Мне надо жену и сына отправить!..
   - Следующий, - сказал проводник.
   Петя кивнул нам, чтобы мы подошли - и мы протиснулись к нему.
   - Так пусти же! - заорал он на проводника, оттирая того от двери.
   - Сперва у всех проверю...
   - Я должен посадить их и вернуться в госпиталь, - объяснял Петя. - Я не могу стоять тут, курва ты тыловая!
   - Да пропусти их!
   - Разрешите им! - послышались голоса.
   - Ладно, - проводник махнул рукой и пропустил нас в вагон. И тотчас загородил вход надавившей было за нами толпе. - Стой! Стой, говорю! Сперва у всех проверю!
   В вагоне судорога перестала сводить Петино лицо - оно просветлело, стало улыбаться:
   - Лучше тут, в середине, - посоветовал он. - И на верхней полке, тут меньше ходят - меньше шансов, что обворуют!
   Петя приволок наш единственный багаж - сундук, помогая себе второй рукой из-под пиджака:
   - Так что, встретимся в Киеве, красавица? - сказал он на прощанье маме.
   В вагон ринулась, наконец, толпа.
   ...Поезд стоял на какой-то остановке, по вагону шныряли солдаты с автоматами.
   - Воры!
   - Бандиты! - кричали им пассажиры.
   Один солдат направил на пассажиров автомат:
   - Всех укокошу, еб вашу мать!!!
   Мама прижала меня к себе и с нашей верхней полки испуганно смотрела на солдат:
   - Заберут сундук, что делать будем? - шепнула она мне.
   Но вот солдаты покинули вагон, поезд тронулся. Стало немного спокойнее, хотя кое-кто еще причитал:
   - Ой, кровопийцы, чемодан унесли!
   - Два кила сала увели, хоть с голодухи помирай теперь!
   Я так и не понял тогда, что это были за солдаты: наверное, мародеры.
   - Слава богу, сундук наш не тронули, - сказала мама. - Кому он нужен такой: грязный, некрашенный - нет худа без добра.
  
   Глава 7
   Киев
  
   В Киеве папа строил какой-то секретный цех на заводе "Большевик"; мы получили небольшую комнату с балконом на четвертом этаже четырехэтажного общежития завода.
   В общежитии был настоящий клоповник. Постель просто кишела клопами; они беспрерывно ползали по нас, кусали.
   Мама стала отодвигать на ночь тахту от стенки и вокруг тахты поливать керосином, очерчивать керосином четырехугольник - ну, как ров с водой вокруг крепости. Клопы докучали нам теперь меньше, но все равно некоторые как-то добирались до нас - может, несмотря на тщательные мамины ревизии, они умудрялись прятаться в незаметных щелках тахты?
   И мама решила вообще отказаться от тахты: она стала стелить прямо на полу, окружив постель таким же заслоном из керосина. Число клопов, пробиравшихся к нам в постель, еще более уменьшилось - но все-таки некоторые как-то проникали. Утром, в керосине, бывало по несколько погибших клопов - значит, они пытались переплыть через ядовитый для них керосин. Но те клопы, которых мы ночью давили в постели, керосином не пахли: как же они умудрялись пробраться к нам - не перелетали же они через керосин?
   - Да они действительно летают, - сказала однажды мама, - с потолка! Я специально зажигала несколько раз ночью свет: над нами на потолке всегда кучки клопов, а на остальной части потолка - ни одного, и днем их на потолке нет. Они, видимо, чувствуют наши испарения, собираются над нами - и, отпустив лапки, бросаются вниз.
   В соседней комнате жила семья татар; из разговоров моих родителей я узнал, что он работает бухгалтером, а она спекулирует на барахолке.
   - Умеют люди жить, - говорила мама. - А тут попробуй проживи на одну зарплату!
   И вот мама тоже стала ходить на барахолку спекулировать. Однажды она и меня взяла с собой; она шушукалась с какими-то мужчинами - шушукалась как со знакомыми, а я пока стоял в сторонке; в руках у нее были вещи, которые она продавала: то ли наши старые вещи, то ли специально купленные для спекуляции.
   В тот период, когда мама ходила спекулировать, она была какой-то возбужденной, веселой - и все время делилась с папой и со мной своими впечатлениями:
   - А сегодня вора-карманщика избивали...
   - А сегодня облава была - хорошо, что меня один предупредил...
   Мама ходила спекулировать всего пару недель - и вдруг перестала ходить. Не знаю уж, что там на нее повлияло: то ли папа отсоветовал, то ли были неприятности с милицией.
   ...- Вы что же, получаете продукты только на свои законные талоны? - смеялась над мамой соседка-татарка; смеялась беззлобно, по-дружески. - Ладно, я вас научу! Берется очищенное крутое яйцо, прикладывается к печати на талоне, а потом к чистому листку...
   Когда соседка ушла, мама тоже попробовала переснять с талона печать.
   - Ну как, неплохо? - показала она мне. -Теперь мы тоже сможем подделывать талоны! - радостно сказал я.
   - Ну нет, за такое и в тюрьму попасть можно!..
   И действительно, через некоторое время сосед-татарин перестал попадаться мне на глаза - и из разговоров мамы и папы я узнал, что его посадили. Не знаю, за что посадили: может, он делал какие-то злоупотребления как бухгалтер; а может, посадили за поддельные талоны жены?
  
   Их квартира была в подвале, дома оказалась только Сашина мама.
   - Арик так хотел увидеться с Сашей! - сказала моя мама.
   - Они ведь успели тогда подружиться, - сказал папа.
   (В 41-м году мы эвакуировались из Одессы на одних нарах с Сашей и его родителями).
   Я взглянул в полутемное, подвальное окно, наполовину ушедшее в землю - и вдруг увидел снизу ноги идущих по улице мужчин, ноги до пояса. Появились женские ноги: мой взгляд невольно оказался под юбкой, на трусах женщины! Я смущенно отвернулся от окна.
   - Ну, Саша будет только вечером, - ответила Сашина мама, - он ведь у нас работает.
   (Ему и в 41-м году было уже лет пятнадцать).
   Мои папа и мама куда-то ушли; Сашина мама дала мне патефон и пластинки, чтобы я не скучал, и вышла на кухню.
   Вот хорошо! - обрадовался я. - Теперь уж я смогу спокойно поджидать у окна женщин!
   На всякий случай, я стал ставить пластинки и заводить патефон:
   - От похмелья до похмелья болит голова!.. - пела Русланова.
   Женщины редко проходили близко от окна. Да и все они, к сожалению, были в трусах. Но все равно меня переполняло острое, волнующее любопытство; и как приятно сознавать, что можешь незаметно, совершенно безнаказанно заглядывать женщинам под юбки!
   Вот прекрасная квартира в подвале! Нам бы такую! Хорошо Саше и его папе: когда кто-нибудь из них остается сам в комнате, то, наверно, только и делает, что смотрит женщинам под юбки.
   ...Мы вышли к громадной развалке, длиной в несколько кварталов, без единого целого дома. Куски стен с многоэтажными дырами окон, висящие где-то в небе лестничные пролеты; обломки мебели, мусор; и горы, горы битого камня. И на всех этих горах развалин, как муравьи, копошатся военнопленные - целая армия разбитых фашистов.
   Причем, что интересно: слева почти все дома целые, с действующими магазинами на первом этаже, с жильцами на верхних этажах, а справа - ровные кварталы развалин. И по целой стороне снуют киевляне, а на стороне развалин - тяжело трудятся пленные под строгими взглядами наших автоматчиков.
   - Они специально начисто разрушили самый центр, самую красивую часть города - Крещатик, - объяснила мне мама. - И вот их в отместку заставили расчищать сделанные ими развалины.
   - Так им и надо, гадам! - подхватила шедшая рядом женщина; она с улыбкой удовлетворения смотрела на работу пленных.
   - Небось, когда разрушали, не думали, что их же заставят восстанавливать, - подхватил мужчина. - Иначе поостереглись бы разрушать, - и на лице мужчины была такая же улыбка удовлетворения, как и на лице женщины.
   И на лице моей мамы была такая же улыбка, и на лицах других киевлян, сновавших мимо нас и разглядывавших армию пленных на развалинах Крещатика.
  
   За нашим домом был сад, с большими, старыми деревьями, а за садом - школа. В этом саду я встретил мальчика с портфелем, возвращающегося из школы.
   - А ты что, не ходишь еще в первый класс? - спросил он меня.
   - Нет.
   - А сколько тебе лет?
   - Восемь.
   - И мне восемь, с восьми лет принимают!
   Я поспешил домой, к маме:
   - Почему ты не повела меня в первый класс?!
   - Понимаешь, у меня как-то все времени не было, - мама говорила это виноватым, извиняющимся тоном. - Да и ты такой болезненный, хилый, а в школе, как в детском саду, всякие заразные болезни. Да и испорченные мальчишки, которые могут плохо повлиять на тебя... А ты сам пойди! - вдруг решила мама. - Пойди и оформись...
   Время уже под вечер: хоть вход в школу открыт, на первом этаже ни души. Но вот в одной из комнат первого этажа я увидел сидящую над тетрадками учительницу.
   - Скажите пожалуйста, - обратился я к ней, - какие мне нужно принести документы, чтобы поступить в первый класс?
   Учительница объяснила какие.
   - И пусть мама обязательно зайдет в школу, - сказала она. - Но как же ты теперь догонишь: первоклассники разучили уже пол-алфавита.
   - Да я еще до войны научился читать!
   - У, молодец какой! - учительница ласково улыбнулась мне. - А я как раз и работаю в первом классе, так что в свой класс и возьму тебя!..
   И вот я поспешил через сад домой. И мама срочно подготовила мне назавтра пару тетрадок, ручку и чернильницу (портфель и учебники были в то время далеко не у каждого ученика).
  

Одесса, 1978

   0x08 graphic
0x08 graphic
  
   И сейчас, в возрасте за 60, я так же закидываю ногу, - но уже на боковую подушку.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"