Никто не видел, откуда он появился. Просто беззвучно материализовался рядом с походным алюминеевым столиком, за которым мы пили чай. Худощавый мужичок, невысокого роста. На нем был темный пиджак, потерявший от времени форму и окраску, линялая рубашка и короткие, с нашитым огромным карманом впереди, брезентовые брюки, спускающиеся на резиновые сапожки. На голове фуражка, столь заношенная, что не было никакой возможности определить её ведомственную принадлежность. На каком-то линялом лице бросались в глаза лишь лохматые брови и два одиноких верхних зуба.
- Ты откуда нарисовался? - выразил наше общее недоумение Валера - старший в нашей компании.
- Как откуда ? Живу я здесь.
- Здесь? - изумился Генка - самый младший, который только что закончил девятый класс. Где здесь? Тут и поселка то нет.
Действительно, ближайший поселок находился в сорока километрах отсюда. И до него шлепать и шлепать по таежной тропе, сейчас, в разгар лета, представляющей собой извилистый желоб заполненный жидкой грязью, в которую превращается подтаивающая вечномерзлая почва.
- У меня здесь зимовье, у речки возле наледи. Только оно не видное. Могли и не заметить. Меня в округе все знают. Спросите Гоху-Чуму, каждый скажет.
- Один что ли в такой глуши живешь? - спросил я.
- Зачем один. У меня мышь есть.
- Ручная, что ли? - заинтересовался Генка.
- Зачем ручной ? Свободный он. В руки не даётся. Когда есть чего, я ему хлебушка даю, крупицы какой. А как у самого нет, так бывает, и у него обратно забираю. Ничего не обижатся.
Так и живём. Одному то скучно, а тут все же живая душа, поговорить есть с кем. Ты не думай, он все понимат - сказал Гоха в ответ на насмешливое выражение, появившееся на Генкином лице.
- Как печурку затопишь он тут и есть. Сядет на задни лапки то, мордочку моет. Глазками-бусинками на меня глядит. Я ему рассказываю, на кой ключ ходил, сколь золотишка намыл, каки нехватки у нас. Жалко сказать не может, а так все понимат.
Тут неподалеку, километров десять, однако, китаец Кешка жил. Мы с ним знались. То он ко мне забегит, то я к нему. Хороший мужик. Дак, ведь повесился на прошлой неделе.
- Как повесился? - опешил я.
Кешку-китайца я впервые увидел два года назад, в 1956 году, когда студентом приехал на Алдан первый раз. Мы снимали тогда под базу часть дома у шофера - дяди Миши и по утрам я часто просыпался от протяжного первобытного крика
- Луууга ! Луууга !.
Это Кешка-китаец, с двумя плетёными корзинками на прямой палке - нерусском коромысле, зазывал хозяек покупать,выращенные им впервые в Приалданье, зеленый лук и редиску.
Наш шофер Ерофеич, остававшийся подолгу один в Алдане во время наших странствий по бездорожью с вьючными лошадьми или оленями, закорешился с Кешкой и даже уговорил его поехать с ним после окончания сезона на платформе в Москву, сопровождать экспедиционную машину.
На ВДНХ Кешка требовал продать за наличные, приглянувшийся ему трактор "Белорусь" и никак не мог понять, почему стендист не хочет брать деньги. Деньги у Кешки были и не только от лука. Золотишко он мыл давно и сдавал приемщику. А сколько оставлял себе, кто знает?
- Говорят Гоха - Чума Кешку повесил - продолжал Гоха.
- А как я его мог одной рукой в петлю затолкать, да еще левой?
В подтверждение Гоха задрал рукав на правой руке и показал грязную гипсовую лангетку, охватывающую предплечье.
- А за что его могли повесить? Вроде мужик он неплохой был, спокойный, не злой, малопьющий - спросил я.
- Да мало ли за что в тайге порешить могут? А Кешка-китаец не простой был. Он дурью заведовал.
- Чем, чем? - не понял я.
- Тут в Китай тропа есть. По ней наши китайцы золото намытое таскают, а обратно опий.
А Кешка-китаец за главного был. Ему опий таскали, а он его на золотой песок менял. Менял как хотел и кому хотел. Говорят, золота у него много закопано было. А где? Кто знает. После Кешкиной смерти весь пол в его землянке перерыли, да ничего не нашли.
Ушел Гоха часа через полтора. Попил с нами чаю. Расспросил каждого о семье, о московской жизни и, распрощавшись с каждым за руку, пошел в своё зимовьё.
Больше я его не видел. На следующий день начались затяжные дожди, потом надо было наверстывать упущенное из-за дождей время и срочно доделывать работу.
Через год я снова оказался в тех местах и решил зайти к Гохе. Зимовьё нашел не сразу. Пришлось обойти вокруг почти всю наледь, лежащую огромным белым толстым, изъеденным по краям, блином, посредине широкой плоской долины мелкой быстрой речки, со звоном бегущей по крупной гальке несколькими сходящимися и расходящимися струями.
Избушку, действительно, можно было увидеть только вблизи, хотя никто её специально не прятал. Она стояла на открытом месте, на ровном берегу, поросшем только ерником - мелкой ниже колена березкой. А заметить её было трудно потому, что она была низенькой (всего 5 венцов бревен), плосковерхой, темно-серой, от многократного чередования сорокоградусных морозов и почти такой же сильной жары, многодневных снегопадов, укрывающих её целиком и столь же длинных дождей, во время которых на стенах росли мхи и плесень. Избушка маскировалась мертвыми деревьями, принесенными в половодье и то тут, то там громоздящимися вдоль берега.
Но самое главное, вокруг избушки не было никаких признаков жилья, ни плетня, ни веревок с бельем, ни бочек. Низенькая, обитая войлоком, дверь была полуоткрыта. Внутри кроме
сколоченного из ящечных дощечек, стола, сбитых из расколотых вдоль стволов лиственницы нар и двух лавок, ничего не было. Не было никаких носильных вещей, ни матраца ни одеял, ни кастрюлей, ни даже, незаменимых в тайге чайника, кружки и топора. Ясно было, что Гоха покинул своё жильё.
Я посмотрел в углы, видимо безотчетно желая проверить, нет ли там мышиной корочки. Уже собираясь уходить, вдруг заметил пришпиленный обгоревшей спичкой к стене клочек бумаги.
- Гоха. Не считай меня дешёвым, что я взял у тебя рубашку, полотенец и
дикалон. Дикалон я не брал. Вернее взял немного....
На этом послание оборвалось. Возможно также как и жизнь этого странного неприкаянного человека.