- Витька, разочаровался я в Кристиане, - это первое, что услышал от Сережки, моего друга юности. Он говорил тихо, чтобы его слова не могли разобрать одноклассники, собравшиеся на шумную встречу по случаю сорокалетия со дня окончания нашей поселковой школы в Тавде.
- Кто она такая? - спросил его полушепотом, потому что никогда раньше не слышал от него этого имени.
- Не она, а они.
- Кто "они"?
- Христиане.
- Какие христиане? - я понял, что плохо расслышал его первую фразу, но не понял, о чем он говорит вообще. Какие-то христиане, причем тут христиане?
- А во всех сразу, - быстро и уже гораздо громче, не обращая ни на кого из собравшихся "мальчиков и девочек" внимания, говорил Сережа, - в католиках, протестантах, православных - во всех.
Я лупил на него глаза: это говорил мне человек, который строил в Тавде первый в истории города православный храм. Который на свои деньги построил часовенку у святого источника в двенадцати километрах от Тавды. Он же так много рассказывал о чудной целительной "ржавице" Николая Чудотворца, которая течет там из под земли, и за которой приезжают паломники за тысячу верст. Даже просил поспрашивать моих знакомых, нет ли желающих помочь благому делу "хоть копеечкой".
Сережа - это не просто мой земляк, это, можно сказать, гордость моей земли. Он задолго до меня паломничал в Верхотурье, он дружил с екатеринбургским владыкой Викентием, он - олицетворение душевноверующего, отдающего на Божье дело всего себя со всем своим движимым и недвижимым материальным содержанием.
- Пойдем ко мне, так хочется с тобой поговорить, - Сережа наклонился и сказал это мне почти в самое ухо.
- Не могу, Сережа, я же приехал на встречу, смотри, сколько ребят собралось, Сашка Люст даже из Германии приехал. Стол накрыли, нашу классную руководительницу пригласили. Не могу. Я к тебе потом отдельно приеду, ладно?
- Ладно, только обязательно. Ты сказал, приеду, значит, обязан приехать. Ты же не врун.
И Сережа ушел по дорожке в огороде, выложенной уральским плиточным камнем. Да, встреча одноклассников была в огороде у бани. Но это был уже не тот огород с грядками и штакетником по периметру, похожим на рот с выбитыми зубами - когда в поселке дрались толпа на толпу, все сначала подбегали к штакетнику, вооружались вырванными из ограды "колами", а уж потом кучковались для дальнейших коллективных действий.
Баня тоже была не та. Баня была отделана внутри "евролипой", а снаружи ее окружала просторная веранда с мягкими диванами, цветастый надувной бассейн для детворы и та самая дорожка, как в лучших курортных городках неведомого нам в детстве мира альпийских шале.
Про встречу одноклассников можно дальше не упоминать: как мне написал потом гость из Германии, "всё прошло, как обычно". То есть, "кто сам до дома дошел, кого увели, кого унесли". Сережа учился на класс "моложе", поэтому во встрече не участвовал, хотя я давно называю его тоже своим одноклассником. Все, кто учился в школе сорок лет назад - мои однопартийцы от слова парта.
За прошедшие с того дня месяцы Сережа неоднократно звонил и сходу задавал короткий вопрос: когда?
Я отвечал: уже скоро. И вот неделю назад набрал его номер и произнес: готов приехать.
- Буду встречать. Пока приберусь, что успею, баню затоплю, салаты нарежу.
- Ничего не делай и ничего не топи, - решительно убеждал я друга юности не изменять свой обычный дневной распорядок, - я только поговорить. Заварим чай, посидим, и я - обратно.
- Сегодня обратно?
- Завтра. Есть у тебя кровать для меня?
- Весь второй этаж - твой.
Я не сказал Сереже, что поеду на автобусе, а это не так быстро, как на моей "сузуке". От жизни, как оказалось, я сильно отстал. В кассе автовокзала у меня потребовали паспорт, мол, поездки внутри области - свободно, за пределы - по паспорту. А что, свердловская область уже заграница? - чутка вспылил я у окошечка, за которым виднелось усталое женское лицо, но за моей спиной люди в очереди уже жгли мое пальто нетерпеливыми взглядами и молчаливо фокусировали на моей поношенной одежке колкую фразу: дед, освободи кассу!
Пока от автовокзала возвращался к себе "на Кольский" за паспортом, пока на "тридцатке" вновь до остановки "ДК Строитель", пока ждал отправления, полтора часа прошло. На "сузуке" я бы уже к Тавде подъезжал. Хорошо, что рейсов до моего родного городка сейчас - сей час и не по одному. А когда-то "пазик" ползал по грязи между городами раз в день в сухое лето, и раз в неделю в мокрое. А осенью - только после морозов. А зимой - только когда снег не идет и мороз "теплее" тридцати градусов.
Но что странно, рейсов много, но желающих совершить междугороднюю поездку еще больше. Меня всегда удивляло стремление людей ехать туда, куда еду или лечу я. Со мной всё понятно: ехал к заболевшей маме, а у них что, тоже у всех мама заболела?
В былые времена в Тавде имелись и пыхтели в три смены гидролизный завод, фанерный комбинат, два лесозавода. Ни одного из них уже нет в "живых", и пыхтеть некому и не во что - даже трубы разобрали на кирпичи или сдали на металлолом. А людское движение по маршруту - как в Англии во времена промышленной революции. Вахтовики они все? Кто толпится у кассы и прожигает взглядами моё старое пальто?
Был лес, кормились лесом. Съели лес. Есть нефть, кормимся углеводородами. Воды много, есть перспектива питаться чистым "водородом". А землей когда кормиться будем? Тогда, когда землю жрать будем?
Успел засветло - вон дом Сережи, его с любой точки речного берега видно - шале. Альпийское, разумеется. Альп поблизости нет, но шале - вот оно, у берега. Перед шале дамба, чтобы не смыло вместе со всем поселком, как когда-то в 1957 году. Тогда лавина весеннего половодья несла по улицам бревна срубов первых колонистов - вольников исправительной трудовой колонии Љ3 "Северлага". Невольники жили за забором на другом, высоком, берегу.
Полукруглая башня у северной стены, остроконечная шатровая крыша из металла, шпиль с флюгером - это все на каменном фундаменте чуть не в человеческий рост. Если затопит, бревна соседей будут плыть ниже уровня пола сережиного дома. Ошибки прошлого учтены и переосмыслены хотя бы на этих девяти сотках российской территории.
Задрав голову, смотрю в его окна - люстры светятся за полупрозрачными шторами какими-то шарами арбузной величины. Ворота - артобъект. Это картина цветными красками. В поселке все ворота почти как у Шагала - серый квадрат. А у Сережи - расписные. Стиль - не палех и не жостовское красное на черном. У него - метафизика цветных снов. И лай собаки в качестве нейро-лингвистического музыкального сопровождения.
Дверца в воротах шевельнулась, и в открывшейся узенькой створке появилась не рука человека, а собачья лапа с когтями. Я моргнул глазами, думал, привиделось. Нет, точно - это лапа собаки, вот и черный собачий нос показался.
Пес сам открыл дверцу, выскочил и с лаем бросился ко мне. Блин, у меня в руках даже палки нет, а пес - чуть меньше овчарки. Но он остановился в двух метрах от меня, продолжает лаять, но уже машет хвостом. Это как понять? Хвостом машет, значит, зла не держит, а лает, так работа такая?
Я улыбнулся, тревога отхлынула. Хватит шуметь, говорю псу, скажи лучше, где хозяин твой. И появляется в створке рука человека - на том же самом уровне, что и лапа была. Но вместо черного собачьего носа, гораздо выше, - лицо.
Приятно видеть лицо улыбающегося человека, я и про собаку тут же забыл.
- Витька, ну ты чего так долго? Идем, идем в дом, я босиком, идем во двор быстрее!
- А пес?
- Ты же мой друг, Бур же не дурак, ему же всё понятно.
- Бур, тебе всё понятно? - на всякий случай спросил я пса.
Тот вилял хвостом и крутил головой, мол, гость, ну ты же не дурак, должен понимать, что и я не дурак.
Красиво у Сережи в доме. Лестницы, полы - плитка и мрамор. Стены - гладкие, как стекло с напылением светлого однотонного колера, потолок - белый с геометрией прямоугольников и диагональных линий из деревянных балок под "тысячелетнюю старину" европейских жилищ конца средневековья. Мебель - мягкая с пуфиками. Кухня - бар в отеле на "пять звезд". И вместо стульев - круглые хайтековские седушки с изогнутой короткой подпоркой для спины и хромированным кольцом внизу для каблуков и каблучков.
Красиво, но сразу видно, что в этом пятизвездочном номере давненько не бывали уборщицы. На полу зеркального блеска появились дорожки, протоптанные обувью "прямо с улицы", на лестнице - тазики с помидорами "прямо с грядки" и земля, осыпавшаяся на ступеньки. На кухне - то сухарик с крошками на "барной стойке", то чашка с засохшей чернотой на дне. По дивану - шкаф вещей в развернутом горизонтально положении, под диваном тоже какие тряпки, майки и носки.
- Один живешь? - спрашиваю, хотя и не надо уже спрашивать, так как вижу ответ.
- Один. Ты же сказал ничего не менять, я бы прибрался, но срочно по делам в город пришлось ехать, вот за полчаса перед тобой вернулся.
Тут я осознал, почему у меня в кассе паспорт потребовали: это чтобы я к Сереже не приехал раньше времени. Теперь всё сошлось, и он свободен, и я на пороге.
Заварить чай - это самое быстрое из того, что нужно, чтобы хоть чуточку понять человека. Минута ожидания, когда забурлит и затрясется от внутренней горячки электрический чайник, три минуты, пока в заварничке под полотенцем расправятся и набухнут чайные листики, минутка, чтобы разлить по бокалам и подержать их около губ, вдыхая всё еще обжигающий влажный пар.
Что успел рассказать Сережа за пять минут? Да всё, если говорить о жизни словами, которые срывает, как брызги с морской волны, ветер воспоминаний.
- А где жена, Сережа?
- Разбежались. Она считает, что я не там дом построил.
- Где дети?
- Младший с ней. Он сейчас в Питере, говорят, гениальный художник. Это он ворота разрисовал. Старший со мной, я к нему как раз ездил до тебя, ему совет нужен был, мы хату тут одному ремонтируем, я съездил, подсказал.
- Хата - коттедж или квартиру?
- Квартира. Коттеджи я уже не беру. Фирма моя распалась, я - сюда, в Тавду, мой зам - он там, в Ебурге, сейчас сам главный.
- На стене портрет - отец?
- Да.
- Сын рисовал?
- Нет, художница одна известная. Я ей фотографии показал, она отца, как живого увидела.
- Глаза какие у твоего отца прекрасные. Голубые, голубые...
- И у отца голубые, и у меня голубые, и у тебя, Витя, тоже голубые. Мы одного рода, мы - арийцы, Витя. И мы забыли все наши традиции, мы предали наших предков, Витя. А вы - вы просто предприниматели.
- Вы - это мы?
- Вы - это те, кого ты правильно назвал "кристианами".
- Храм строил не я, храм строил ты. Часовню - тоже ты. И предприниматель с двадцатилетним стажем - ты. Я, сам знаешь, - мимо денег. Я простой прихожанин.
- Ну, правильно, ты - прихожанин. Пришел, ушел. А откуда пришел и куда идешь, сам не знаешь.
- Да, не знаю.
- От своей веры ты ушел, от своих богов ушел, от рода своего и памяти общины своей родовой ты ушел.
- Ты храм достроил?
- Внутреннюю отделку закончил и всё - разочаровался. Не подхожу к нему и не захожу в него.
- Ничего себе.
- Вот так, Витя. Купола поставил, у храма деньги кончились, у меня тоже больше денег нет.. И стал я нашему настоятелю не нужен. Я ему уже не партнер, не друг и не товарищ.
- Храм - это на сотни лет. Твой труд будет нужен Богу и людям всегда.
- Не говори мне о Боге. О вашем Боге.
- Понял, не буду. Давай чай пить, а то остынет.
Конечно же, мы говорили потом о многом и всю ночь. Он достал десятки кассет и лазерных дисков. Посмотри вот это, скажи, что ты думаешь об этом. Я отвечал, что все лекции и фильмы об истории славян и духовном мире наших далеких предков - познавательны и некоторые по содержанию очень глубоки. Но я не признавался Сереже, что у меня с самого начала включился предупреждающий сигнал в сознании - опасно для жизни! Я с трудом пережил однажды гносеологический шок, когда вновь открытые для знания исторические факты вызвали в душе чувство ненависти к тем, кого уважал: учителям, писателям и поэтам. Это когда революция вспыхивает не на улицах, а в твоем сердце. Устои рушатся, головы летят, и кровь смывает символы и знаки. Ты убиваешь свое прошлое без сожаления и не жалеешь таких же, как ты, но оставшихся в "темноте". Вот тогда я впервые почувствовал, как в душе появляется пустота. А когда на душе пусто, исчезает смысл жить, работать, дружить и любить. Мне было тогда чуть больше тридцати лет, я вспомнил, где находится в Тюмени Знаменский собор, открыл дверь храма и сказал священнику, что хочу креститься.
Зачем? Не истоки и устои двигали стопы мои на звук колоколов. Кроме "заветов Ильича" я не знал никаких других заветов, ни ветхих, ни новых. Мучило понимание, что меня обманут люди во власти снова и снова. Но не верить вообще никому - я так жить не могу. Из всех кандидатов на обладание мандатом моего сознания достойным мне показался только Бог. Я не очень люблю заплывать далеко в море, потому что страшусь глубины. Когда видишь черную бездну под собой, хочется быть ближе к берегу, где прикосновение к дну пальцами ног дает ощущение безопасности и покоя. Берег - он есть всегда, если не соревноваться с жизненным морем в силе, уме и храбрости.
Заметил я с первых минут, что нет на Сереже нательного креста, но озвучивать результат своего наблюдения ему не стал. Главное, что он не потянулся руками к моему. А бывало такое в моих общениях с "ревнителями веры". Бывало. И не где-нибудь на собраниях представителей других конфессий, а на сельской дороге во время паломничества, когда кроме случайных попутчиков рядом - только лес по сторонам. И приходилось мне однажды явиться в церковь без креста и без денег. Ладно, выдали бесплатно новый с иконкой Божией матери в придачу.
Есть на дисках, что крутил всю ночь перед моими глазами Сережа, один эпизод: сотни людей в белых славянских рубахах ходят на рассвете вокруг огромного костра. Ветра нет, пламя огромной свечой поднимается к небу. И огненные языки колышутся вокруг креста. Жгут крест хороводно. И ждут, когда превратится в пепел древо христианства и рухнут в раскаленные угли раскинутые ветви рук жертвы отвергнутой..
Смотрел я эти кадры и молчал. Пытался прикрыть веки, чтобы не показать Сереже, что не могу на это смотреть. Но увидев однажды, не стереть с экрана сознания эти кадры никогда.
Возможно, вера наших дохристианских предков была праведная. Но последователи, как обычно, ведают то, о чем предки наши знать не знали и ведать не ведали.
Арийцы мы или не арийцы, черные или белые, с голубыми глазами или карими, любовь - это когда любят, а ненавидят, это когда нет любви.
Жгешь не символы иной веры, превращаешь в пепел свою. Если она была.
Утром Сережа поехал "на объект" закупить и привезти бригаде ремонтников стройматериалы. Сын позвонил ему и сообщил, что нужны листы канадской фанеры. Я остался в его доме один. После чайной ночи на меня напала конкретная голодуха. Что хоть у Сережи есть пожрать, кроме высоко духовной пищи из лазерных дисков? Так, в холодильнике колбаса, на плите - каша. Что за каша? Попробовал, вроде, перлово-ячневая с кусочком картошки. Видимо, древнеарийская. На кусочке приметил картофельную кожуру - надо полагать, семь тысяч лет назад было не принято картошку чистить. Хотя, какая у арийцев могла быть картошка, если её в Европу завезли лишь в 17 веке? А, ну да, двенадцать тысяч лет назад мы с инками и ацтеками были одним народом-племенем, так что и картошку выращивали вместе. Они в Андах, мы на Урале южнее Лукоморья в кругах Аркаима.
Отрезал пару пластиков колбасы, кажется, "сервелат финский", финны - угры, тоже земляки, и съел кашу. Всю, до дна, но один кругляшок колбасы оставил - Сереже. Так положено по закону предков.
Вышел на улицу, стал ждать его возвращения. Что-то очень захотелось мне поскорее в Тюмень вернуться, где "на Кольском" у меня - мои стены и мои книги. Минут через десять Сережа подъехал, мы сразу двинулись на тавдинскую автостанцию, билеты есть, автобус через пять минут.
Обнимаемся на прощание по-родовому - правая щека к правой щеке.
- Ты летом обязательно приезжай, мы с тобой на моем катере поедем в верховья Тавды на древние городища. Там находят древнеарийскую керамику, одна тарелка - 500 тысяч рублей на аукционах в Европе стоит.
- Тарелка?
- Чаша такая сакральная с рисунками, в прошлом году один тавдинец случайно нашел и уже продал. Всю экспедицию окупим одной тарелкой.
- Не, Сережа, я медведей боюсь.
- Да с медведями мы легко найдем общий язык, это же не люди, которые собственные руны понимать разучились.
- Медведи любят на досуге руны читать?
Сережа рассмеялся. Когда Сережа смеется, я у знаю его таким, каким он был в юности: высоким, стройным, веселым и невероятно быстрым в ходьбе. Он занимался пятиборьем, мастер спорта - таких берут в сталевары.
- Сережа, сталеварам своим передай от меня привет, если они живы. Мэрам и генералам, которые к тебе наезжают летом - обойдутся без моего привета, а сталеварам - кланяюсь.
В молодости Сергей работал у мартена на Верх-Исетском заводе в Свердловске, я очень гордился им и его друзьями по цеху.
- Живы те, что у мартена, не выпала кочерга из рук?
- Живы, черти, - смеется, - на пенсии все уже, на рыбалку ко мне ездят.
- Если я что сказал тебе или сделал не так, прости, Сергуня. Посадка начинается.
- И ты прости.
Опять щека к щеке. Правая к правой.
Подъезжаю к Тюмени, уже дачные домики справа в окне мелькают, звонок от Сережи:
- Знаешь, что ты сделал не так?
- Что, Сережа?
- Ты кашу у Бура съел.
- Какую кашу?
- На плите стояла. Дай, думаю, собаку покормлю, открываю кастрюлю, а там пусто, только кусочек колбасы на дне лежит.
- Ё-моё, а что теперь делать?
- Да я ему новую сварил, вон уже по двору счастливый носится.
- Отдай ему тот кусок колбасы, скажи - гость извиняется и просит принять в знак раскаяния.
- Ага, он потом на радостях всем расскажет, что его колбасой кормят. Пусть кость грызет, которую я завтра ему дам. Колбасу - женщине отдал, у нее - кошка. Галина приходила, я ей рассказал, как ты у собаки кашу съел, она обхахатывается. В Тюмени, говорит, наверное, с голоду уже все помирают.
- А Галина - это кто?
- Есть тут в поселке одна женщина, в другой раз расскажу.
- Теперь весь поселок хохотать начнет.
- Уже хохочет, Витя. Ты тут всех развеселил.
А пусть смеются. Наелся я "древнеарийской" каши, но даже пес дворовый меня за то простит.
Виктор Егоров.
Звонок в храм
Когда этот рассказ был написан, я позвонил настоятелю недавно открывшегося тавдинского храма святителя Николая Чудотворца, вкратце изложил суть написанного, спросил отца Сергия, что случилось с моим Сережей, неоязычники одолели?
- Сергей - добрый человек, - ответил мне настоятель, - мы молимся за него и благодарны ему за то, что стены часовни поднял и отделку в храме сделал. Про неоязычников в Тавде ничего не слышал, думаю, дело не в них.
- А в ком, в чем?
- В трудностях, которые всем нелегко переживать. Мы попросили его переделать крышу. До этого мы с ним были, как братья, я доверял ему на триста процентов. Но крыша оказалась с браком и потекла.
- Вы о какой крыше говорите, храма или о разуме человеческом?
- О крыше храма. Сергей отказался исправлять брак, когда денег у прихода не было, теперь деньги вновь нашлись на окончание строительства и благоустройство, а он вместо крыши - веру поменял. Я очень сожалею. Пусть поможет ему Бог и наши молитвы.