Аннотация: Кто они, городские сумасшедшие? Может, это наша блуждающая совесть...
Дядю Васю под Севастополем контузило, поэтому в патриотическом воспитании молодежи на официальном уровне он не участвовал. Но от своей исторической миссии не уклонялся.
Раз в день, примерно в полдень, над поселком, где я рос и ходил в школу, звучала песня в исполнении дяди Васи. Песня состояла из одной строчки без ярко выраженной мелодии. Строчка звучала так: "Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда!".
Дядя Вася пел эту строчку с хорошим настроением, держа в одной руке колун, а в другой - торбу с кусками хлеба, которые он получил в награду за то, что расколол для школы три кубометра березовых чурбанов.
Голос у него был "фронтовой", то есть громкий и с хрипотцой, очень похожий на те, что звучали в фильмах про войну в момент атаки на врага, поэтому даже через двойные стекла мы на уроке слышали его пение не хуже, чем занудные трели учителя.
Что это была за песня, и есть ли в ней какие-то другие слова, никто в поселке не знал, потому что дядя Вася пел только одну строчку. У школы, например, начинал: "Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда!", затем повторял ее около поселковой столовой, где догружал торбу недоеденными хлебными корочками, в третий раз запевал свою любимую строку о городе-герое около продовольственного магазина, в котором кто-то из продавщиц подавал ему кусочек сахарного рафинада, и шел домой.
Если день был удачный и торба полная, дядя Вася мог еще раз грянуть свой рефрен про несдающийся город на подступах к родным воротам, чтобы жена его, тетя Настя, знала: овечкам несут корм и сладкое на десерт.
Был дядя Вася высок ростом и приметен, к тому же зимой и летом ходил в шинели, поэтому стоило ему появиться на одном конце улицы, как на другом уже кто-то обязательно произносил: "Смотри, Севастополь идет".
Так его все и звали - дядя Вася-Севастополь. А какая у него была фамилия, никто не интересовался. И я в том числе.
Жил участник обороны крымской твердыни со мной по соседству. У моего дома на улице Чехова в поселке был номер семь, а у дяди Васи-Севастополя - номер девять. Наши огороды разделял общий забор, но я ни разу не видел его за этим забором. Землю он не копал и грядки не полол. В поливе не участвовал и к нашему общему колодцу не подходил. В свободное от пения время он обитал где-то в своем дворе, оставаясь невидимым за срубом стайки и высокой дощаной стенкой сарая. Что там делал - неизвестно, подозреваю, что ничего не делал, потому что тетя Настя почти каждый вечер приходила к нам в гости и сообщала моей мамане, что Вася - "лежит".
Тетя Настя ходила с палочкой, сильно прихрамывая, дверь с улицы в дом зимой за ней всегда прикрывала маманя, иначе бы за то время, когда тетя Настя повернется и сама сможет закрыть дверь, из дома вытянуло бы все тепло.
- Дядя Вася женился на фронте? - спросил я маманю, когда мне было лет двенадцать. Фраза "женился на фронте" тогда еще довольно часто звучала в женских разговорах, и мне была уже знакома.
- Тетю Настю покалечил бык, когда она была девчонкой, - объяснила мне маманя "ранение" соседки, - она потом долго не могла найти жениха, а Вася взял ее.
В то время я был слишком мал, чтобы понять этот подвиг фронтовика.
Поскольку дядя Вася ходил в шинели и был знаком с военным делом, наши детские игры в войнушку частенько затевались вокруг его приметной фигуры. После уроков мы проводили разведывательный рейд по улицам поселка с целью обнаружить, где и у кого в этот день Севастополь колет дрова.
Если он не размахивал колуном около школы, значит, его надо искать рядом с детским садом. Нет на заднем дворе садика, ищем около пекарни. Если и там нет, вспоминаем, кому в поселке недавно сваливали березовые хлысты, и на какой улице визжала бензопила "Дружба".
Поселок компактный, все улицы прямые, строили его на пустом месте строго по плану, утвержденному в "Северлаге", для заселения контингентом и организации сплава леса. Никаких закоулков - бараки строго в линию, каждый поворот под углом девяносто градусов.
Обнаружить дядю Васю - дело пяти минут. Вот он - на улице Полярной в шинели за горой из желтых поленьев. Гора ему почти по плечи, наверное, вкалывает там с раннего утра. Над горой блеснул колун, до нас долетает звук выдоха дяди Васи на ударе - х-х-х а-а-а. Слышим стук разлетевшихся половинок, шинель наклоняется, исчезая из поля зрения за горой поленьев. Выпрямляется, и снова к небу над шинелью по дуге взлетает блестящая васина кувалда.
У наших отцов колун черный и ржавый. У дяди Васи - сияющий от ежедневной "полировки" березовыми кубиками.
План наших боевых действий созрел. Мы окружим дядю Васю с двух сторон. Одна группа во главе с моим одноклассником Мишей Артюховым обойдет квартал и подберется к Васе со стороны напиленных чурбанов, вторая группа скрытно приблизится к куче уже расколотых дров. Её поведу я. Первыми в бой вступят гвардейцы генерала Артюхова и нанесут отвлекающий удар. Как только дядя Вася повернет свое клиновидное "орудие" в их сторону и потеряет контроль над прифронтовой полосой, наша группа молниеносно атакует с тыла и накрывает противника сокрушающим артиллерийским огнем.
В качестве стрелкового оружия - рогатки и мелкая галька, а если сражение происходит зимой - увесистые гранаты и снаряды из комков снега.
Мы долго крадемся, прячась за кустами акации или сугробами. Разумеется, противник ничего не подозревает. Как нам кажется. Когда десять пацанов ползут по улице, каждую секунду крича друг другу: "Спрячь голову, дурак, а то он заметит!", - нет никаких сомнений, что подобное маневрирование остается совершенно незаметным для противоборствующей стороны.
Моя группа уже у цели: мы затаились у ближайшего сугроба, нам слышны не только мощный выдох дровокола, но и его бормотание: "Опять сучок, б... а, ладно, сгорит, куда оно денется".
Вдруг колка дров прекращается. За кучей дров подозрительная тишина. Он что, обнаружил нас и тихонько крадется в нашу сторону? Мы начинаем слегка паниковать. И тут раздается крик гвардейцев, но не в атакующей тональности. Нечто похожее на испуганный вопль. Мы вскакиваем и выглядываем из-за дров: подняв колун над головой, дядя Вася бежит за генералом Артюховым, у которого ботинки скользят по дороге, и генерал Артюхов вынужден помогать себе руками, чтобы набрать скорость в позиции низкого старта.
Дядя Вася неожиданно прекращает преследование, разворачивается, и теперь уже колун над его головой и расстегнутая на груди шинель обращены в нашу сторону. Его длинные ноги в зеленовато-серых валенках делают устрашающе быстрые шаги прямо к нам. От избытка подступивших к горлу чувств мы тоже начинаем вопить на всю улицу и покидаем поле боя с той расторопностью, на которую способны только спасающиеся бегством.
Надо сказать, мы побаивались дяди Васи. Да и не только мы. Он ведь контуженный, с ним и мужики старались "не связываться". А женщины в поселке, как мне кажется, его откровенно недолюбливали. Вроде, ни к кому не приставал, никого не трогал, но идет такой по дороге - высокий, мощный, босиком, в шинели, с огромным колуном на плече, глянешь, и хочется свернуть в сторону, чтобы не оказаться рядом.
Была у женщин и другая причина относится к Севастополю без симпатии и радушия. Дело в том, что дядя Вася одалживал деньги всем, кто у него их просил. Если есть в кармане шинели хотя бы рубль, он отдаст первому же встречному, который скажет: "Вася, дай рубль!".
Подряжался колоть дрова он по стандартной тогда цене: 50 копеек за кубометр. До обеда делал три куба. А мужики это знали. Механический цех, где ремонтировали судовые двигатели, водочный магазин и пекарня находились в одном секторе, да и столовая неподалеку. Вот поработал он у пекарни, с ним расплатились, только он положил колун на плечо и пошел домой, кто-нибудь из болезных мужиков тут как тут:
- Вася, дай рубль!
- На.
- А дай полтора!
- На.
- Спасибо, Вася, тебе моя вернет завтра, я ей скажу.
- Хорошо.
На следующий день, естественно, никто Васе ничего не вернет. Пройдет неделя, другая, Вася встретит супругу мужика и спросит, когда она возвернет ему полтора рубля? Та ответит, мол, ничего муж ей не говорил, и пусть ему кто брал, тот и отдает.
Больше Вася свои полтора рубля с супругов требовать не станет, но, однако, про долг этот не забудет. И год за годом будет оглашать прилюдно список тех, кто взял у него деньги и не отдал.
Такая у него привычка была: кто бы ни обратился к нему, о чем бы его не спросил, сначала дядя Вася перечислит имена всех должников, а уж потом ответит по теме вопроса.
- Дядя Вася, нам завтра машину дров привезут, будете нам колоть? - остановит его вопросом какая-нибудь жительница поселка.
- Здравствуй, красавица, я соседу твоему Сергею колол, он три рубля не отдал, Иван, другой сосед твой, у меня пять рублей брал, не отдал, Петр, что напротив тебя живет, рубль не отдал, Юрий, молодой, ты знаешь его, два рубля не отдал...
- Ну, я-то всегда отдаю, дядя Вася, - пытается женщина вернуть контуженного к теме подряда на завтрашний день.
- Ой, ты, красавица моя, добрая женщина, а Маша, подружка твоя, мне три рубля должна, Лена, сестра твоя, рубль, соседка у тебя Зинаида Марковна - десять рублей...
Он всё помнил и никогда не ошибался в цифрах. Не отдавали люди ему деньги. Брали и не возвращали. Годами. Женщины после того, как он "пролистывал" их имена при каждом удобном случае, понятное дело, нервничали все сильнее и окончательно утрачивали к нему чувство симпатии. А желание расплатиться за себя, за мужа или сына и вычеркнуть себя из списка в его памяти у них, видимо, изначально было не слишком сильное потом и вовсе перестало подавать какие-либо признаки душевного присутствия.
Но что любопытно, если должник не обижался и вновь обращался к дяде Васе с просьбой дать рубль или три, Вася начинал шарить в кармане и доставал - рубль или три.
Надо было лишь потерпеть процедуру оглашения списка, потом брать из рук Васи денежку и смело идти в магазин опохмеляться.
Навряд ли он прощал должников и "оставлял" долги их, но и отказывать не отказывал. Мужики это тоже знали и некоторые из них совершенно не обижались на его сверхмощную память.
Маманя моя, слава Богу, ни разу не брала у Васи денег, ее имя, редкое для поселка - Феодосия, никогда не звучало в списке, оглашаемом принародно. Однажды, когда мы стояли с ней в очереди за хлебом, а дядя Вася затеял неподалеку от нас "публикацию" очередной порции имен и фамилий, маманя шепнула мне: "Назови он меня, я бы со стыда сгорела".
Наверное, именно в ту минуту я решил, что тоже не возьму у дяди Васи ни копейки. И постепенно стал понимать, что все наши долги кто-то вот так считает и запоминает навсегда. И может в любую минуту озвучить прилюдно. И чтобы избежать позора, долги надо отдавать обязательно. Взял - верни. А лучше - никогда не бери. Вдруг, не сможешь вернуть по независящим от тебя причинам и попадешь в чей-то список навечно. Или сам начнешь составлять таковой, если будешь раздавать деньги, как дядя Вася.
Есть возможность помочь человеку, которому нужны деньги, помоги. Безвозмездно и безвозвратно. Нет возможности или желания, не помогай.
Иметь должников - жить с камнем в памяти. Вернее, с колуном.
На даче есть несколько мужиков, которые, встречая меня у магазина, всегда радостно говорят: "Дай сотку, я верну, ну, как обычно, ты же знаешь". И начинают смеяться. Я достаю сто рублей и смеюсь вместе с ними: и я, и они знают, что отдавать мне ничего не надо.
2.
В четвертом классе я сломал руку и временно потерял способность к расколу. Попробовал держать инструмент одной правой, но при первой же попытке вдарить по чурке чуть не уронил колун на свою голову и вдарил по валенку на ноге. Мамане пришлось обратиться за помощью к дяде Васе.
У меня появилась возможность по-хозяйски наблюдать за работой профессионала не в целях удовлетворения страсти озорничать и пакостить, а для контроля над качеством и количеством наемного труда. Маманя дала наказ: "Ты, сынок, приглядывай за Васей. Если будет колоть чурки на один раз, скажи мне. У нас не пекарня, мы половинки в печь совать не будем".
Профессионал в дровокольном деле - это мастер одного удара. Сначала дядя Вася расчистил снег до мерзлой земли перед курганом из чурок около наших ворот. Затем выдолбил в земле небольшую лунку, выбрал чурку потольше и установил ее так, чтобы она не качалась. Присыпал ее основание снежком, притоптал его и пошел осматривать фронт работ. Несколько чурок откатил от кучи, другие, наоборот, подбросил поближе к рабочему месту.
Поставил одну из таких, что только что подтянул поближе, на постамент, взял колун, глянул в мою сторону, слегка размахнулся, легонько тюк - и чурочка треснула на две ровные половиночки. Затем повернул ее и вторым ударом тюк - на чурочке появился крест из двух трещин, разделивших ее на четыре части. После этого по каждой из четырех тюк, тюк, тюк, тюк. И вот уже на колоде стоят восемь полешек, и ни одно не упало вниз на снег.
Дядя Вася взял расколотую, но все еще круглую чурку и кинул к моим воротам. Она стала рассыпаться на отдельные полешки лишь в полете, а когда приземлилась, красовалась на белом снегу желтыми углами восьми совершенно одинаковых аккуратных и мелких полешек.
Я побежал в дом докладывать, что Вася колет мелко, как у Кремзеров. Кремзеры - это наши соседи, поволжские немцы, по другую сторону дома. В их семье было четверо мужчин. Первым за колун брался дед и напоминал новым поколениям, как должна выглядеть немецкая поленица. Потом отец продолжал взятый курс, после подключался старший сын, а финишировал младший. И в итоге вся поленица состояла из одинаковых крошечных угловатых палочек, каждую из которых можно было легко обхватить женскими пальчиками тети Дины, супруги дяди Отто.
Ну вот, я порадовал маманю, попил чая с домашней ватрушкой, позанимался уроками, поглядел в окно: как там идут дела у нашего наемного труженика. И вижу летящее полено огромной величины - с полбревна. Накидываю телогрейку и выскакиваю на улицу: а у моих ворот гора древесных гигантов. Почти все - двумя руками еле подымешь. Не полено, а тот же чурбан, только с углами.
Обманул меня дядя Вася. Устроил показательное шоу "перед камерами" наблюдателя, а потом просто гнал "кубы".
Вызываю на улицу "главного", и маманя тоже накидывает телогрейку.
- Хфенюшка, та це ты ругаешься, таких одно два, хляди якой сук торчит, - объясняет дядя Вася причину появления полена слишком большого размера в руках мамани.
- Не надо мне такой работы, Вася. Я лучше сама всё расколю.
- Ты же, Феня, говорила, что очень надо побыстрее убрать лес с дороги. Ну, ладно, я помельче буду, - и дядя Вася опять демонстрирует чудеса профессионализма, а заодно возвращается к общению на русском языке. Жена его, тетя Настя, родом из Белоруссии, поэтому иногда, в минуты появления чувства вины, он говорит на смеси хохляцкого с курляндским.
Профессионалы, они, конечно, кудесники, но когда работают по найму и без пригляда, легко превращаются в обычных халтурщиков. Всем хочется заработать деньги быстро. Позволить себе забыть о них в минуты творческого самоистязания могут лишь художники профессии. Дядя Вася художником не был и своим мастерством не любовался. Но зато в искусстве "кубизма" он проявлял потрясающую роботоспособность.
Наши десять кубов он сделал за два дня. Без перекуров, потому что не курил. Причем, сдержал слово, данное мамане, и расколол большую часть дров с вполне приемлемым качеством.
Наступил час расплаты. Дядю Васю пригласили в дом, поставили на стол сковороду с мясом, в стакан налили водки по самый край. Он присел на табурет, не снимая шинели. Водку выпил, закусил огурцом, но к мясу не притронулся.
- Ешь, Вася! - маманя пододвинула к нему сковороду.
- Настенька ждет, а у тебя я уже два раза отобедал, - и дядя Вася встал из-за стола.
- Она сегодня придет ко мне, может, Вася, мне ей пятерку отдать? - спросила маманя, держа в руке синюю бумажку.
- Нехай возьмет, - ответил Вася и наклонил голову, чтобы не удариться о косяк двери. Через несколько секунд его непокрытая голова уже плыла в наших окнах по направлению к соседнему дому. Одной рукой он держал колун на плече, а второй - самый огромный чурбан из нашей кучи, который он откатил в сторонку еще в самом начале первого трудового дня.
- Мама, он наш чурбан уносит! - сообщил я мамане.
- Я ему разрешила, он сказал, что такие не колются.
- Так он таких штук десять откатил, - вспомнил я о Васиной заначке.
- Нехай.
Ну, нехай так нехай.
Вскоре из соседнего двора грянула песня "Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда!", из чего мы с маманей сделали вывод, что дядя Вася добрался до дома благополучно. Но тетя Настя в этот вечер за деньгами почему-то не пришла.
На следующий день мать дала мне важное поручение: посетить соседку, узнать о ее здоровье, сообщить о приготовленной сумме и пригласить ее в гости.
- На, отдай это ей, - маманя завернула в тряпочку шмат сала и подала мне.
Это был мой первый и единственный визит в жилище дяди Васи. Я долго стучал в его ворота. Наконец он вышел и открыл: по пояс голый, босиком, в одних галифе.
Мы прошли в "хату". Пол в ней не мыли с прошлого лета. Печь была черная, стены черные, потолок тоже черный. На черной клеенке стола стоял черный чугунок и рядом - подгорелая булка хлеба. Вася сел на какую-то длинную лавку и взял в руки черные сапоги. Над ним висела на проводе и слабо светила наполовину черная лампочка. Пахло дымом и дегтем.
- Настя, к тебе мальчонка пришел! - крикнул дядя Вася.
Сначала раздался знакомый стук палочки, потом приоткрылась дверь в комнату. Мелькнули половики, абажур, цветное покрывало на кровати. Там, в комнате, было светло.
- Это вам, - подал я сверток.
- Что это? - спросила тетя Настя, продолжая стоять в своей комнате.
- Сало.
- Отдай ему.
- Мама просила вас зайти в гости за деньгами.
- Я зайду, спасибо, - и женщина закрыла дверь в свою комнату.
- Это вам, - протянул я сверток в другом направлении.
- Давай, - сказал Вася, не вставая с лавки.
Я подошел и положил сверток на стол. Он поставил сапоги на пол, развернул сверток, осмотрел сало, потом достал из стола нож и отрезал кусок толщиной с его палец, сантиметра четыре, не меньше. Левую руку засунул в голенище сапога, поднял его, правой рукой взял кусок сала и стал натирать им сапог, как щеткой. Сапог заблестел. Вася отложил сало, освободившейся рукой отломил от булки хлеба корку с мякишем, обтер хлебом весь сапог. Мякиш сьел.
Я попятился к выходу. Последнее, что заметил в черноте кухни - штук семь поблескивающих у печки колунов разного размера.
- Что там случилось? - спросила маманя, когда я в потрясенном состоянии вернулся и молча стоял у порога.
- Они сапоги едят.
Маманя меня не поняла, но испугалась.
- Дядя Вася мажет нашим салом сапоги, а потом его с сапогов сьедает, - сообщил я первые подробности.
В общем, маманю стошнило еще до того, как я рассказал всё увиденное с чувством, толком, расстановкой.
3.
Дядя Вася, несомненно, был человеком честным, но от соблазна прихватить с собой чужие дровишки устоять не мог. Дровишками он считал все деревянные предметы, попадающие в поле его зрения. Особо внимательно он осматривал дорогу, по которой зимой ходили лесовозы, и берег реки, где скапливались отбившиеся от плотов бревна во время лесосплава.
Гремит, например, по улице трелевочник, лязгая гусеницами на ухабах, тащит на своей железной спине связку строевого сосняка к лесопилке. Одно могучее бревнышко от тряски выскользнуло из под стальной удавки и зацепилось за землю. Тягач уехал, а бревно осталось.
Такое бревно не может долго оставаться незамеченным. Еще не стих лязг гусениц в дальнем конце улицы, а уже из одного двора вышел мужик, в другом приоткрылась калитка, из третьего кто-то тоже выходит на дорогу. Стоят, судачат, какие замечательные столбы для забора могли бы получиться из этого бревна.
Но к ядреной потеряшке никто не прикасается - нельзя. Государственная собственность. Это тебе не колосок, за это и в брежневские времена можно было залететь лет на пять. Пока такое катишь и несешь, тебе "накатят" и "донесут".
Но вот на дороге появляется дядя Вася. А появляется он обязательно. Не было случая, чтобы бревно упало, а Вася подзадержался.
Он в разговоры не вступает и мечтаниям о столбах не предается. Кладет на снег колун и торбу, обхватывает торец бревна руками и пытается приподнять и положить его на свое плечо. Если сможет, будет потихоньку подаваться к центру бревна, пока оно не оторвется от земли и не окажется на его плече в горизонтальном положении.
Народ наблюдает за процессом выравнивания, но советов не дает, чтобы не оказаться в соучастниках. Не помогает расхитителю государственной собственности, так сказать, ни словом ни делом. Лишь завистливым взглядом: дяде Васе можно всё, он - контуженный.
Наверное, в каждом городе и поселке в любые времена и при любой власти есть человек, которому "можно всё". И при царях, и при генсеках, и с президентом во главе.
Вот сейчас один парнишка в Тюмени написал пару строк в интернете, что нужна защитить борца с коррупцией стеной из добровольцев, если мстительный судья примет решение заключить борца под стражу. Ему паяют статью 280-ю, часть 1 за экстремизм, призывы к неповиновению властям и массовым беспорядкам. А другой тюменец, в возрасте и при политическом статусе официального оппозиционера, на каждом митинге с помощью звукоусиливающей аппаратуры прилюдно и площадно призывает народ к революции. И ему ничего не паяют. Почему? Не потому, что революция не так опасна для властей, как призывы к добровольцам собраться у здания суда. Причина - в диагнозе.
- Там одно бревно сегодня упало с трелевочника, надо бы его взять на удавку да притащить к лесопилке, - скажет мастер прорабу.
- Так его уже нет, - засмеется прораб.
- Как нет? - удивится мастер.
- Севастополь упер.
- А, ну ладно.
И дело закрыто.
Диагноз позволяет быть снисходительным и милостивым, хотя саму справку с медицинским заключением никто никогда в глаза не видел. Её, полагаю, и не было никогда. Тетя Настя тоже такой бумажки у своего мужа не нашла.
Так вот, что с возу упало, и какой бы величины не был упавший деревянный предмет, он неминуемо оказывался на васином дворе. Не сможет поднять лесину на плечо, принесет одноручную плотницкую "пило-рамку" и устроит разделку древесины прямо на дороге. Свалится с машины доска-горбылина, прихватит ее той рукой, что держит колун, и тут же утащит с глаз долой к сердцу поближе.
А летом на берегу для него непочатый фронт работ. Лесосплав: по реке несет течением все породы, сорта и размеры. Плывут бревешки и стаями, и по одиночке. Выбирай, Вася!
Он багром не пользовался и шинель для удобства не снимал. Зайдет в воду прямо в ней, подхватит на плечо и попер на взьём. Через минуту бревно уже плывет мимо окон моей горницы. Вода все еще капает из рукавов шинели, на тротуаре мокрый след от самой реки.
Наши поселковые пенсионеры тоже рыбачили баграми вдоль берега, но им разрешалось ловить мелкую рыбешку: обломки, сучья, щепки. Каждый складывал улов в кучку на просушку, а потом, когда добыча полегчает, на тележке увозил свой улов поближе к летней кухне в огороде. Летом настоящие дрова не жгли, обходились прибрежной щепой.
Вася на эту мелочь не зарился, он промышлял профессионально, а не любительствовал, чтобы "снять охотку".
Надо сказать, хотя весь поселок был окружен штабелями бревен, а весь берег покрыт наполовину засыпанными песком топляками, каждая семья мучилась от дефицита дров. Их надо было "выписывать", то есть идти в сплавную контору, писать заявление, оплачивать в бухгалтерии, ждать, когда привезут. Дрова стоили недорого, но везли слишком долго. Зима подступала, а очередь так и не подошла.
В такие моменты кучки древесного хлама выручали "рыбаков" преклонного возраста. А у Васи в его дворе - свой штабель. Я однажды глянул в щелку со стороны огорода, там было кубов двадцать превосходной древесины. И пара деревянных стульев за штабелем, чтобы с улицы их не заметили. Это свадьбу как-то в поселке справляли, вечером вытащили стулья на улицу и оставили на ночь. Потом двух не досчитались. Вот они где оказались. А еще не верили и смеялись, когда мужики предлагали пошарить у Васи под шинелью.
Всё бы ничего, но Вася не умел останавливаться на достигнутом. Его тяга к деревяшкам приобрела характер страсти коллекционера. И когда он проходил рядом с чье-нибудь поленицей, он прихватывал одно полено, что лежало поближе и было поглаже. У немцев не брал: они перевязывали верхний слой поленницы проволокой, да и полешки у них были мелковаты. Грешил против тех, кому сам же и колол.
И ладно бы брал у должников, а то и мою поленницу регулярно дербанил, и поленницу своих соседей Красновых, если шел с их стороны улицы.
Когда я засекал Васю, немедленно кричал матери на кухню: "Опять наше схватил!". Маманя выскакивала на улицу, я видел, как она спешит догнать Васю, но потом возвращается ни с чем. "Вот змей, - рассказывала она, вернувшись в дом, - захлопнул передо мной ворота и на щеколду с той стороны закрылся".
Хотелось заступиться и отомстить. Но как?
У Красновых самого младшего из трех сыновей звали Митей, он учился в седьмом классе и был на год меня старше. В школе я рассказал ему о васином ненадлежащем поведении. Митя тоже был заряжен на месть: "Он у нас полполенницы перетаскал, отец говорит, ему в полено надо пороха забить, чтобы отучить его раз и навсегда".
У меня пороха не было, а у старших митиных братьев на стене висело ружьишко шестнадцатого калибра, и они похаживали с ним в близлежащие перелески. Не то, чтобы мы с Митей тут же составили план мести, но я все же произнес вслух, что митин отец, дядя Афоня, правильно говорит. На этом и разошлись по своим классам.
После этого разговора прошло всего дня три, как у соседей что-то ухнуло. Потом в моем окне мелькнула красная машина, и с улицы послышались женские крики и мужские голоса. Я затаился в своей комнате, потому что сразу понял, что случилось что-то плохое, и я тому виной, и мне попадет. Когда осознаешь вину, становится так тягостно, что не хочется ничего: ни бегать по улице, ни наблюдать громкое событие, ни делиться впечатлениями с теми, кто что-то пропустил. Хочется затаиться и молчать.
Я смотрел в окно на васин сарай и крышу его дома, торчащую за ним. В начале над крышей струился дымок, но потом он исчез, и крики на улице стихли. Затарахтел мотор, красная машина поехала обратно в поселковую "пожарку". Вот и хорошо.
Мать пришла с работы поздно, начала выспрашивать меня, что случилось у соседей, я сказал, что меня дома не было. "Вот так и сгорит всё, пока ты где-то шляешься, и дом без присмотра, - поворчала она и занялась привычными хозяйскими хлопотами: поросятам наварить, овечкам нарезать, собаке супа налить, кошке молока плеснуть. И мне приготовить чего-нибудь повкуснее, чем всем остальным.
Тетя Настя пришла к нам на следующий день.
- Хляди, Хфеня, яко Васю попалило, - держала она в руке какую-то темную тряпочку с черной веревочкой.
- Что это? - спрсила у нее маманя.
- Трусы ехго, це - резинка.
- А.., - хотела поинтересоваться маманя, но не договорила, заметив, как я внимательно прислушиваюсь к разговору.
- Як у борова колотого, и щетины нема, увсю спалило, - поняла тетя Настя, о чем хотела спросить моя маманя.
Обстоятельства вчерашнего события прояснились. Дядя Вася пришел домой, как обычно, не один, а с поленом. Печь уже топилась. Он сразу кинул полено в печь, чтобы немедленно сжечь улику. Потом по привычке разделся до трусов и сел на свою лавку, где обычно и ел, и спал. Точно напротив печной дверцы, через которую было видно, колышется ли огонек внутри, и когда придет пора закрывать печную вьюшку.
До вьюшки дело не дошло. Оно случилось гораздо раньше. Шарахнуло так, что дверца оторвалась, и пламя вдарило по васиным трусам. Ноги целы, живот и лицо в порядке. Трусы - в угольную труху. В передней их части со стороны гульфика, которого в них, разумеется, не было. А то, что было, подверглось эффективной санитарной обработке с мгновенным бритьем и дезинфекцией.
Вася не паниковал, вышел на улицу голышом и попросил мужиков позвать пожарных. А потом вернулся и собирал руками угли. Ничего в кухне от взрыва не загорелось, потому что половиков нет и на полу слой натоптанной земли, а стены - без обоев. Кирпичи в топке треснули и раздвинулись, но не разлетелись. Дыма было много. И я уже знал, почему - порох был дымным. И Вася, скорее всего, тоже имел в голове точно такую же версию случившегося. Полено то он подкинул одно единственное и помнил, откуда оно взялось.
Жалоб он никуда не рассылал и проведения следственных мероприятий не требовал. С дядей Афоней и раньше не общался и после акта мести каких-либо особых контактов не имел. Старшие браться младшого не пытали, но патроны перепрятали. Короче, обошлось. Могло быть хуже. Я видел, как горят дома в поселке. Лесозавод, например, сгорел дотла от одного окурка.
Но... Дрова из поленниц пропадать перестали. В том числе и из моей.
По мере взросления мои отношения со странным соседом становились всё более дружеские. Однажды, в классе уже восьмом или девятом, я даже остановился около него, когда увидел, что дядя Вася стоит босиком на снегу у своих ворот и читает газету. Меня не его босые ноги заинтересовали, а газета. Я считал, что он неграмотный.
- Что пишут, дядя Вася? - обратился я к нему на вы.
- Хорошая статья, - он ответил, не отрывая глаз от текста.
- О чем?
- Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! - начал читать дядя Вася, - На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей.
Вася читал бегло и с чувством. Но текст, звучащий его голосом, был несколько странен. Какие грабительские полчища, какое иго немецких захватчиков?
Вася продолжал читать, а я по-прежнему не мог понять, где он взял такую газету. Пригляделся к ней: газета - "Правда", на портрете - Брежнев. Есть передовая статья, но она, вроде, посвящена мелиорации. Пригляделся еще внимательнее, да он газету держит верх ногами!
Дядя Вася шурует дальше, как ни в чем ни бывало:
- Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая.... Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!... За полный разгром немецких захватчиков!... Смерть немецким оккупантам!... Да здравствует наша славная Родина!... Под знаменем Ленина - вперед к победе!
Ё-моё, он "читал" по памяти! Текст, который появился в газетах в 1941 году. Это объяснил нам учитель истории, когда мы рассказали ему о способностях нашего поселкового фронтовика.
Наш историк, кстати, тоже был ветераном войны. Он учил нас всего полгода, а потом вернулся обратно на Украину. Но Васю за колкой дров видел неоднократно и один раз сказал нам: "Не обижайте его, он за вас - воевал".
В старшем классе, когда историк давал этот совет, никто из нас дядю Васю уже не обижал. Но забавы ради мы проводили все же на дяде Васе некоторые сомнительные эксперименты.
Принесем ему свежую газету, что в этот день разносила по почтовым ящикам наша поселковая почтальонша, и просим: "Дядь Вась, почитай, пожалуйста!".
Он соглашался. Поставит колун около чурбана, возьмет в руки бумажные страницы и начинает: "Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки!..."
Нам смешно до ужаса. И чем дальше, тем смешнее. Стоим и хохочем на всю улицу. Не обижаем, так сказать. Пока одна старушка не проворчала в нашу сторону: "Постыдились бы издеваться над инвалидом, жеребцы".
Эксперименты прекратились. Так мы и не поняли, знал ли Вася грамоту. Хорошо, что хоть что-то другое поняли.
Я один раз, и отнюдь не забавы ради, принес ему показать репродукцию картины Дейнеки "Оборона Севастополя". Мне всё казалось по детской глупости, что матрос на переднем плане чем-то на него похож. Заменить связку гранат в руке матроса на колун, накинуть на матроса шинель - вылитый дядя Вася.
Он долго рассматривал картину.
- Вы тут есть? - не утерпел я и спросил.
- Есть.
- Где?
- Под ним, - он показал мне своим огромным пальцем на силуэт немецкого самолета.
- Расскажите, дядя Вася, - я искренне хотел услышать от него, как он воевал в Севастополе.
- От дали мне! Дали так дали! - начал фронтовик, - стою на остановке, а автобус полный. Я за двери ухватился и еду, а спина наружу торчит. Проезжаем мимо мелиционера, он увидел, что я торчу из двери, и как мне палкой даст по спине. О дал! Дал, так дал! Я выпал, и дверь закрылась...
- Это где было, дядя Вася? - я гляжу на ветерана с недоверием.
- А в Тавде было, лет десять назад. От дали! Дали, так дали!
Понимаю, почему дядю Васю никогда не приглашали на уроки мужества в преддверии 9 мая. И фанерную звезду красного цвета к его воротам так и не приколотили. На моих была, у меня дед инвалидом первой группы был, обе ноги прострелены, а у соседа - не было. Не тем он инвалидом войну закончил, имел не то ранение головы.
Потом я вырос и уехал из поселка, но приезжая на студенческие каникулы, всегда интересовался у "генерала Артюхова", своего бывшего однокашника:
- Вася живой?
- Живой.
- Поет про Севастополь?
- Поет.
- Молодец, передавай ему привет.
- Сам передашь, ты же его сосед, а не я.
И действительно, почему бы и самому не передать. Зима, февраль, у его ворот не убран снег. Он всегда был не убран, но сейчас и следов даже нет. Стучу, жду.
Дверь в дом, вроде, скрипнула. Гляжу в щелку: Вася в галифе спускается по крыльцу. Как обычно - босиком. Шинель накинута на голые плечи. Значит, здоров.
Он никогда в моей памяти не боялся мороза. В валенках ходил на босу ногу. В марте, когда снег днем начинал подтаивать, переходил на всесезонку - свои босые ступни. И так до следующей зимы.
Однако, иногда споги брал с собой. Те самые, блестящие. Хромовые, офицерские. Повесит их на плечо и отправляется на другой берег реки в город.Это чтобы его во все точки общепита пропустили собрать в торбу объедки. Босиком туда не пускают, особенно в распутицу или летнюю грязь.Он в холле столовой нырнет в сапоги, все столы обойдет, торбу наполнит, сам чего-нибудь из брошенной тарелки пожует и - на выход, переобуваясь на ходу в прямом смысле, а не в образном.
Ни разу не жаловался на здоровье. Даже мылся ледяной водой у реки. Два раза в год: ранней весной и поздней осенью. Стирал свои галифе тоже два раза: там же и тогда же. Причем, с мылом.
Стоит голый по колени в воде, трет штанину куском мыла, опускает ее в воду себе под ноги и топчет ее в речном песке - иначе ранней весной не отстирать.
Когда мне рассказывают о моржах, о закалке, о шотландском святом, который молился часами в прибрежных водах северного моря, о женщине, что ходит в летнем платье по зимнему российскому городку, я ничему не удивляюсь: у каждого своя контузия. И когда вместе с тысячами других людей сам опускаюсь в крещенскую прорубь, меня не пугает перспектива простыть и заболеть. Не простынешь и не заболеешь, если тебя контузило по теме веры.
Когда я был мальчишкой, дядя Вася никогда не называл меня по имени. А тут ворота открываются: "Зравствуй, Виктор! Ты сын Фени, соседки моей дорогой", - и протягивает руку из под шинели.
Он стал седым, худым и маленьким. Или просто я уже не маленький. Мы обменяемся с ним буквально парой фраз. Но когда попрощаемся, и я подхожу к свое калитке, со стороны его двора звучит знакомый с детства гимн - "Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда!".
Так продолжалось несколько лет, пока однажды на вопрос "Живой?" генерал Артюхов вдруг ответил: "А кто его знает".
- Умер?
- Посадили.
- Васю? Ему же под семьдесят лет, он же контуженный...
- А судье похер, справки нет, на учете не стоит.
- Что натворил?
- Директрису школы торбой избил.
- Торбой?
- У него в мешке килограммов десять объедков было, ее назначили недавно, она ему замечание сделала на переправе, чтобы он перестал уносить чурки со школьного двора, мол, сейчас другое время, и она не позволит. Вася как дал ей по голове мешком, та в обморок и не встает. Тут, на переправе, и откачивали, месяц на больничном была.
- Много дали?
- Год.
- Ага, так скоро опять песню услышим?
- Может, и услышим, но, говорят, в сизо он уже не пел.
- "От, дали! Дали, так дали!", - припоминил я вслух фразу, смысл которой неизвестен генералу Артюхову.
- Дали по-божески, могли и на пятерик раскрутить. Директор, педагог, женщина..., - не понял меня генерал.
Не услышал я больше песни про несдаваемый Севастополь. Годы полетели, полетели, полетели. Как ни приеду в родной поселок, так вместо песни новое неутешительное известие.
Дядя Вася вернулся, но дров никому не колет.
Дядя Вася отремонтировал печь, но когда ее первый раз протопил, тетя Настя угорела и погибла. Он выжил, но ходить не может.
Дядю Васю забрали в дурдом.
В 1991 году дядя Вася умер.
И Севастополь сдали.
Или мы одолжили его другой стране, как когда-то отдавал дядя Вася честно заработанное по первой просьбе лукавого земляка?