Егоров Владимир Николаевич : другие произведения.

Читтагонг

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это достоверные истории, восстановленные автором по своим дневникам. Из книги вы узнаете: - как советские моряки вручную отмывали цистерны танкера ЈЛенино" от нефти и чуть не сгорели; - как на необитаемом острове встретили людей и чем это кончилось; - как прыгнувший за борт моряк сутки ждал спасения (и почти дождался); - как добраться до берега вплавь, если вокруг твоей лодки кружит акула; - как люди Фиделя Кастро мотивировали простых рабочих с помощью огнестрельного оружия и многое другое.

Читтагонг

[]

Annotation

     Это достоверные истории, восстановленные автором по своим дневникам.
     Из книги вы узнаете:
     — как советские моряки вручную отмывали цистерны танкера «Ленино» от нефти и чуть не сгорели;
     — как на необитаемом острове встретили людей и чем это кончилось;
     — как прыгнувший за борт моряк сутки ждал спасения (и почти дождался);
     — как добраться до берега вплавь, если вокруг твоей лодки кружит акула;
     — как люди Фиделя Кастро мотивировали простых рабочих с помощью огнестрельного оружия и многое другое.

Читтагонг Воспоминания моряка Владимир Николаевич Егоров

     No Владимир Николаевич Егоров, 2019

     ISBN 978-5-4496-4557-9
     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
[]
     Капитан Иван Петрович Самофалов при приёмке танкера «Ленино» из постройки в Японии, 1968 год

     Зимой с 1972 на 73 год после двухмесячного отпуска я снова вернулся на родной танкер «Ленино» в Новороссийск. Большинство экипажа, включая капитана Самофалова, тоже отдохнуло в отпусках. «Ленино» за это время с подменным экипажем сбегал по-быстрому на Кубу и назад. После отдыха моряки встретились на пароходе как родные. Как будто большая семья разъехалась по необходимости на пару месяцев каждый по своим делам и вот, наконец, все опять вместе собрались дома.
     Предстоял короткий ремонт в доке в Новороссийском судоремонтном заводе недели на три и потом — грузиться нефтью в этом же порту на Шесхарисе (нефтеналивной причал) и куда-то на запад, как начальство прикажет.
     Все казалось просто и ничто не предвещало беды.
     Ремонт мне запомнился одним интересным случаем. Был у нас четвертым механиком Юра Дружинин, хороший такой парень, скромный, добросовестный по работе, но неосторожный. Чувство опасности у человека отсутствовало. А четвертый механик, между прочими обязанностями, отвечал за ремонт судовых систем: грузовые трубопроводы, воздушные, водяные и всякие другие. Их на танкере столько, что только он мог в них разобраться.
     И вот приходит на борт заводская бригада из нескольких человек определить объем работ по ремонту нефтяного трубопровода. Юра спускается с ними в третий центральный танк. Это такой грузовой отсек для жидкого груза объемом около 1500 кубических метров. Для сравнения могу сказать, что в один такой танк свободно поместился бы трехэтажный жилой дом на пятнадцать квартир и еще для детской площадки место осталось бы. И таких танков на судне было двадцать семь.
     Юра ходит с заводскими по дну танка, жалуется на жизнь: вот, мол, танки мыли перед ремонтом, а везде лужи нефти, трубопроводы дырявые, остатки нефти из труб вытекают. И чтобы заводские лучше разглядели пробоины в трубопроводе, зажигает спичкой какую-то бумажку и таким образом улучшает освещение в этом темноватом помещении с нефтью. После чего небрежно бросает догорающую бумажку в лужу сырой нефти. Нефть мгновенно загорается. Собственно она для этого и предназначена. А заводские хлопцы с Юрой во главе, при значительно усилившемся освещении, бросаются толпой к металлическому трапу на выход.
     Это случилось на моей суточной вахте. Я в это время на грузовой палубе возле парадного трапа спокойно беседую с заводским пожарным инспектором. Объясняю ему подробно, какую большую мы проделали подготовительную работу по обеспечению пожаробезопасности на судне в период производства ремонтных работ. Пожарный уже практически даёт мне в руки акт приемки судна в ремонт.
     И вот тут я слышу за спиной нарастающий звук, очень похожий на шум огня в открытой настежь печи. Подбегаю к расширителю третьего центрального танка, заглядываю в него: мама родная! Огонь полыхает как в аду.
     Надо понять мое состояние: в танке люди, на судне несколько моряцких жен с детьми, из командиров я один, не считая несчастного Дружинина, который сгинул в адском пламени. Через минуту нефть в смежных танках от температуры начнет испаряться, а еще через несколько минут так жахнет, что половины судоремонтного завода не будет.
     Но все эти мысли заняли не больше одной сотой секунды. Выучка сработала: я рванул стометровку по грузовой палубе в надстройку (там как раз метров сто бежать) к судовой радиотрансляции. В училище я тоже бегал довольно быстро: стометровку пробегал за 12 секунд, только Вадику Бабичеву проигрывал. Но тут, мне кажется, были перекрыты все существовавшие в то время мировые и национальные рекорды.
     Запрыгиваю в дежурную комнату, включаю «Березку» (судовая трансляция) и объявляю радостную новость: «Внимание! Пожарная тревога! Пожар в третьем центральном танке.» Как положено, с небольшим интервалом дважды повторяю объявление. Потом с той же рекордной скоростью бегу обратно к парадному трапу — там установлен телефон для связи с берегом. Надо звонить диспетчеру завода. На ходу кричу морякам: «Горловину танка не закрывать! Там Юра Дружинин!»
     Не успел я набрать короткий двузначный номер и поделиться своими опасениями с заводским диспетчером, как обстановка изменилась. Оказалось, что не я один из экипажа умею так быстро бегать. За какие-то 30 секунд моряки раскатали пожарные шланги, врубили пенотушение, залили весь танк пеной. И, что особенно удачно получилось, Юру Дружинина с заводскими ребятами как-то успели из горящего помещения выхватить.
     И вот стоит он живой с этими ребятами, правда, весь в пене, сам черного цвета от копоти и говорить не может, видимо от избытка чувств. Но мне на его дар речи наплевать. Мне главное предъявить его и заводских согласно накладной. За качество товара я не отвечаю, а там дальше пусть с ними врачи разбираются.
     Через полчасика подтягиваются по тревоге с берега капитан Иван Петрович, новый старпом и другие (наш старпом Юра Афанасьев был отправлен вторым помощником по контракту на аргентинский танкер).
     Пришел и пожарный инспектор, которого полчаса назад при первых проблесках пламени с парохода как ветром сдуло.
     Стали разбираться. Юру Дружинина сначала хотели уничтожить, но потом увидели в каком он состоянии и оставили в покое.
     Экипаж, как оказалось, действовал по тревоге правильно и очень быстро. Я даже удостоился благодарности за быструю реакцию и отсутствие паники..
     Это удивительно. А на учебных тревогах по четвергам те же моряки ползали с пожарными шлангами по палубе как дохлые.
     Пожар на танкере — это, конечно, страшно, но настоящая беда была впереди.
     После ремонта перешвартовались на причал Шесхарис, это там же в Цемесской бухте, недалеко от судоремонтного завода. Приняли на борт 35 тысяч тонн сырой нефти. Руководство пообещало нам «короткий рейсик»: Италия — Сирия — Куба — Новороссийск. «Месяца на три, не больше».
     Но я уже к тому времени заметил, что они, отправляя в плавание моряков, всегда обещают короткий и победоносный рейс, а потом выходит все наоборот. Так случилось и в этот раз. Короче, домой я попал только через полтора года.

     *****

     До Итальянского порта Анкона идти примерно неделю. И, что странно, чем ближе мы подходили к солнечной Италии, тем становилось холоднее. Дело кончилось тем, что в город мы со вторым помощником Анатолием Кременюком пошли, одевшись по-сибирски: теплые сапоги, пальто и меховые шапки. Город красивый, магазины и рестораны в огнях. Но все в каком-то морозном тумане. Итальянцы непривычные к такой температуре, ходят все посиневшие, перебегают от магазина к магазину. А нам с Толиком хоть бы что, ондатровые шапки еще не такой холод выдерживают.
     Прохожие с нескрываемым интересом, а некоторые с завистью, разглядывали наши сапоги и меховые шапки. Там такую одежду не носят. Несколько раз я услышал нам вслед непонятное слово «Алёра!». Спрашиваю Толика: «Это что за „Алёра“? Ругаются, что ли?». Толик успокоил: «Алёра» — это такое слово, которое у них подходит для выражения любых чувств. В данном случае в качестве перевода лучше всего подходит русское «Однако!».
     Ну итальянцы! Что с них взять?
     Выгрузили нефть в Италии, пошли в Сирию на погрузку. О Сирии расскажу подробно в другой раз. Был у меня года через три случай познакомиться с этой солнечной страной поближе.
     Потом переход через Средиземное море, Гибралтар, Атлантический океан на Кубу в порт Сантьяго. Ходу недели две, может чуть больше.
     Решил я на переходе заняться вплотную профилактикой и настройкой ЭРНП (электро-радионавигационных приборов). Как четвертому помощнику мне приходилось отвечать за работу и ремонт радиолокатора, гирокомпаса, эхолота, лага, радиопеленгатора и еще чего-то, уже не помню. В первую очередь занялся радиолокатором. В те времена даже на таких больших судах устанавливалось только по одному локатору советского образца типа «Дон». Это была военная техника, ламповая, с современной точки зрения устаревшая. Но работал этот локатор очень хорошо, однако требовал к себе постоянного внимания и высокой квалификации обслуживающего специалиста. Ночью или при плохой видимости в тумане радиолокатор был единственным надежным средством, чтобы определить место судна по береговой черте и обнаружить встречное судно или берег. Действовал он на расстоянии до 42 миль (77 км). Судоводители на этот прибор буквально молились.
     Мы еще в училище усиленно изучали эти приборы, но теперь я решил довести свои знания до совершенства. И довел. Позднее благодаря этому мне удалось практически спасти танкер от катастрофы в Босфоре. Но это было потом. А пока я между ходовыми вахтами раскладывал на палубе каюты или на штурманском столе электросхемы локатора, а их десятки погонных метров, и вникал в самую суть. Каждый блок прибора настраивал, тестировал, подстраивал переменные сопротивления, замерял токи. В общем, добивался наивысших показателей по всем параметрам. По ночам мне снились эти схемы и электронный импульс, пробегающий по цепям. Со временем мне уже не нужно было заглядывать в схемы. Весь процесс запуска радиолокационного импульса, генерирование излучения, прием отраженного сигнала, его преобразование вплоть до изображения на электронно- лучевой трубке я мог уже за считанные секунды смоделировать в уме со всеми подробностями. Это потом и спасло нас в Босфоре.
     Через какое-то время локатор заработал так хорошо, как никогда не работал. Штурмана нарадоваться не могли. Но все-таки, мне казалось, что не хватает какой-то четкости в изображении. Несколько дней я ломал голову над этим вопросом. И вот однажды во сне мне приснился ответ. Довольно простой.
     Тут же в 4 утра поднялся на мостик. На вахте старший помощник со своим матросом. Спрашивает: «Что, Николаевич, не спится? Пришел помочь?». Я еще под впечатлением своего электротехнического сна неопределенно отвечаю: «Подождите. Сейчас…». Сам к локатору, снимаю тубус, потом беру отвертку и откручиваю несколько болтов, снимаю с корпуса локатора защитную круглую крышку с толстым стеклом. Под ней стекло экрана электронно-лучевой трубки. Сюда никто никогда не лазает, только раз в несколько лет при замене трубки. Провел пальцем по поверхности экрана: точно! Толстенный слой пыли! До меня здесь плавали четвертыми помощниками и Юра Афанасьев, и Федор Романович, и мой предшественник Коноваленко Леша. И никто не догадался протереть здесь тряпкой.
     Вытер все это дело, протер спиртом. Старпом ворчит: да что ты там возишься в полной темноте, он и так отлично работает. Я говорю: «Теперь еще лучше будет работать» — и пошел досыпать.
     За обедом на утро в кают-компании штурмана и радисты забросали меня вопросами: «Ты что с локатором сделал? Он так никогда не показывал! Говори, что ты там придумал по своей электронике!».
     Я сначала отмалчивался. Потом говорю: «Нас в училище, еще до того как начали обучать электронике, приучили регулярно раз в неделю окна в кубрике протирать от пыли».
     Начальник рации сразу понял, а остальные долго и странно на меня смотрели.
     Через пару дней приходим на Кубу в Сантьяго. Порт находится в большой бухте со множеством разветвлений и с островком посредине. Берега высокие, видимость отличная. Идем в конец бухты к нефтяному причалу. Локатор, как положено при заходе в порт, работает. Старпом время от времени смотрит на экран, контролирует расстояния. Вдруг с удивлением восклицает: «Что за черт! На экране три буя отбивает, а никаких буев не видно. И на карте их нет…»
     Я заглянул в локатор, замерил курсовой угол на буи и расстояние. Беру бинокль и пытаюсь по этому направлению визуально обнаружить то, что видно на экране. Буев не видно, но зато на этом месте сидят на воде три пеликана. Старпом успокоился, но попросил: «Ты, Николаевич, больше не настраивай его. Он еще рыбу на дне начнет показывать. А это уже лишнее».
     Не все моряки верят, что такое возможно, но это факт. А современные японские локаторы хоть и не ломаются, но работают тупо. Птичку в них не увидишь.

     *****

     В Сантьяго все как обычно: жара, свалки горят вокруг города, грифы-падальщики стаями летают. Кубинские солдаты с автоматами ходят круглые сутки по причалу и по палубе на судне. Если увидят какие-нибудь пузыри на воде вблизи танкера, кидают в это место гранату и несколько очередей туда из автомата: защита от подводных диверсантов. Тогда это было необходимо.
     Я первый раз на Кубу попал в 69-м году. Было это в Гаване. На одном из причалов порта стоял памятник: сваренные в виде абстрактной фигуры различные металлические части судна. Якорь, шестерни от двигателя, куски железа, иллюминаторы. Это то, что удалось собрать в радиусе двух километров после взрыва французского сухогруза, доставившего в Гавану оружие. Один трюм у них был полный взрывчатки. Предположительно кубинские контрреволюционеры устроили диверсию и взорвали судно. Экипаж весь погиб и много людей в порту. Мне тоже в те годы пришлось однажды возить на сухогрузе взрывчатку на Кубу. Полный первый трюм, больше тысячи тонн. Но выгружали уже не в Гаване, а в Мариеле, на военно-морской базе.
     В городе Сантьяго делать нечего. Сплошная нищета и грязь. Но вот километрах в тридцати есть просто райское место — бухта Сибонэй. Полукруглый песчаный пляж, пальмы, в море стоит на сваях деревянная платформа для отдыха и ныряния, чистейшая вода и никакого народа. Кубинцы давали нам автобус и мы каждый день, кто был свободен, ездили туда развлекаться. Носились по пляжу наперегонки, ныряли и всячески дурачились. Дело было кажется в марте, вода градусов 25—26. Для кубинцев холодновато, а нам в самый раз.
     Но море вокруг Кубы довольно опасное. Наш молодой моряк- практикант Белоусов решил покинуть песчаный пляж и поплавать в сторонке среди кораллов. В результате наступил ногой на морского ежа. Это такой шарик с длинными и ломкими колючками. После этого нога у него была вся в нарывах, долго ходить не мог. Судовой врач месяца полтора выковыривал ему эти колючки.
     Местные кубинцы рассказали мне, что незадолго до нашего захода двое их молодых ребят ловили рыбу на спиннинги. Зашли в воду по пояс и закидывали на блесну. Один из них поймал на крючок барракуду. Это такая большая морская щука со множеством зубов и отвратительным характером. Так эта барракуда от обиды сама бросилась на них. Одному прямо в воде откусила голову. Второй весь покусанный смог сам выйти из воды, но умер на берегу от потери крови.
     Акулы по сравнению с барракудой просто тупые караси. Мне раза три-четыре пришлось поплавать среди акул и ничего особенного не случилось. Одна только случайно задела меня боком по колену и при этом испугалась больше меня. Правда кожу на колене разодрала мне как теркой. Это было около порта Сафи в Марокко в 68-м году. У акул чешуи нет, а шкура покрыта мельчайшими зубчиками. В воде с ней лучше не соприкасаться, кожу сдирает как напильником. Но это так, к слову.
     Другой наш моряк, моторист Вовк, поймал с борта на крючок небольшую акулу-катрана. Поднял его до лееров, взял правой рукой за леску у морды и перекинул через леерное ограждение на палубу. Так этот катран, вместо того, чтобы безропотно починиться судьбе, успел в воздухе в полете хвостовым шипом распороть Вовку руку от локтя до кисти. Пришлось зашивать. И рана очень долго не заживала. Вот-так поймал рыбку!
     Недели две, пока шла выгрузка, мы мирно развлекались на кубинской природе. Настроение было праздничное. После окончания выгрузки мы полагали идти на Черное море в Новороссийск.
     Но тут прозвучал первый зловещий стук судьбы в дверь: получаем из Новороссийска радиограммой распоряжение следовать в Канаду на речку Святого Лаврентия в порт Монреаль, грузить там американскую пшеницу 17 тыс тонн, затем зайти в порт Три-Риверс, догрузить там канадскую пшеницу, еще 17 тыс тонн, и с пшеницей следовать на Черное море в порт Ильичевск под выгрузку.
     Но это еще полбеды. А основная беда в том, что танки после нефти под пшеницу надо вычищать и мыть до зеркального блеска. Конечно, это можно было сделать, как делают все нормальные люди: прийти на рейд Монреаля, заплатить 42 000 долларов, и за неделю с помощью химии канадцы сделали бы эту работу и сами бы предъявили танки американской зерновой инспекции.
     Но в условиях развитого социализма 42 000 капиталистических долларов — это же немыслимые деньги. Да наши советские моряки такого не допустят! Они сами бесплатно, с присущей им энергией и энтузиазмом, вручную вычистят все танки и помоют их с мочалкой морской горячей водой. Правда при этом может пострадать их здоровье. И процесс мытья займет не 7 дней, а 40. Придется еще немного загрязнить окружающую среду. Но это все пустяки. Главное можно будет отрапортовать, что 42000 долларов не достанутся капиталистам.
     На том и порешили. Меня попросили возглавить комсомольскую бригаду, а их, комсомольцев, было 15 из 47 человек экипажа. Отказаться от такого почетного задания было трудно. Не понимаю я тех людей, которые вспоминают социализм как нечто радужное.
     Даже не хочется описывать процесс мойки танков вручную. Это страшнее, чем плавать среди акул. Там ты хоть в чистой воде, да и с акулами можно как-то договориться.
     Мойка танков производилась круглосуточно. Нашей комсомольской бригаде, конечно, досталась ночная смена. Вооружившись короткими лопатами, мы вечером спускались в танк и до утра выгребали остатки нефти пополам со ржавчиной, грузили в ведра и вручную поднимали на палубу. Шпангоуты (профильный металлический набор корпуса) высотой 60 см и расстояние между ними 60 см. Это пространство полностью забито твердыми фракциями нефти и ржавчиной. Эти остатки скапливались здесь 5 лет, с постройки судна. Температура в танке даже ночью выше 30 градусов. Испарения нефти такие, что через полчаса работы голова начинала кружиться и ничего не соображала. Приходилось подниматься наверх и дышать минут 10. Иногда, предварительно поблевав за борт.
     После 12 часов такой работы люди становились зеленоватого цвета и кушать уже не хотелось. Хроническое отравление. По часу отмывались от мазута в душе, робу кидали в стиральные машины, чтобы завтра хоть первые полчаса поработать в чистом.
     Тяжело тогда нам приходилось, работали буквально стиснув зубы.
     Но уже в те годы у меня было противоядие от всех тяжелых жизненных ситуаций. Которое, кстати, действует и до сегодняшнего дня. Когда становится тяжело в жизни и уже, кажется, дальше ехать некуда, я всегда вспоминаю подводную лодку «Буки-2» 641-го проекта, полярную ночь, штормовое Баренцово море и первый отсек с шестью торпедными аппаратами. И мне сразу становится как-то легче. Как говорил в училище наш преподаватель по минно- торпедному оружию капитан 1 ранга Тер-Абрамов: «Все в мире относительно: вино лучше старое, а девушки лучше молодые».
     К стати о девушках. В нашей ударной комсомольской бригаде по мойке танков было 4 девчонки по 17—18 лет, практикантки-судовые повара из Туапсинской школы морского обучения. Я им сразу запретил спускаться в танки. Попросил подносить ребятам чай и поддерживать морально своим присутствием и внешним видом.
     Утром после первой ночной смены за завтраком в кают- компании замполит Сан Саныч Заволока строго так меня спрашивает, почему комсомолки не участвуют в ударном труде. Но я к тому времени, хоть и было мне всего 24 года, был уже моряком опытным, к моему мнению прислушивались. Спокойно отвечаю замполиту: девочки еще несовершеннолетние, это во-первых. Во-вторых, на вредный труд, да еще ночью, без соблюдения норм безопасности труда, женщин посылать нельзя. Запрещено законом.
     Заволока пытался что-то возразить, начал бормотать о комсомольском задоре. Не дослушав, я оборвал его довольно грубо и, в-третьих, предложил ему самому залезть в танк и показать молодежи как работают настоящие комсомольцы старого поколения. В кают-компании установилась напряженная тишина. Последнего аргумента Сан Саныч не выдержал. Подумал с минуту и с артистической улыбкой на лице сделал замечательный вывод: «Ну что ж, Владимир Николаевич, вы и в этот раз все решили правильно. О здоровье будущих матерей надо заботиться». Капитан Иван Петрович молчал, но с интересом наблюдал за этой сценой и, кажется, остался доволен.
     Я думаю, девчата и сейчас помнят меня из-за этого случая.
     Вот такая адская работа шла и днем и ночью целых 40 суток. После зачистки очередного танка мы переходили в следующий, а этот танк сутки мыли горячей морской водой и откачивали воду с остатками нефти в специально оставленный для этого танк. Эту грязную воду надо было куда-то сдавать.
     В Сантьяго очистных сооружений не было. Вышли из Сантьяго, пошли в Гавану. А мойка на ходу продолжается. В Гаване постояли пару дней. Местные власти заявляют нам, что смытую воду уже принимать некуда, не хватает емкостей. Тут капитан с замполитом призадумались, стали посылать вопросительные радиограммы в пароходство.
     Тем временем в Гаване в порту на сухогрузном причале я неожиданно встретил свою знакомую. Шел в капитанерию по каким-то штурманским делам. Вдруг слышу до удивления знакомый голос: «Болодиа! Буэнос диас!» (Володя! Здравствуй!). Алина — красивая местная девушка, белая, работала в порту тальманом. Подошла, обняла меня. Смеется: « Узнаешь? А я тебя помню». Конечно, я узнал.

     *****

     Несколько лет назад я плавал матросом на сухогрузе, еще курсантом ЛВИМУ. Пришли под выгрузку в Гавану, выгружались больше месяца. И все это время я был тальманом на причале — считал выгружаемый груз как представитель судна. А береговым тальманом была как раз эта Алина. Ей тогда было 19 лет, а мне лет 20—21.
     Алина представляла из себя испанскую девушку средних размеров. В отличие от других женских особей кубинской национальности, она была немногословна и на всех смотрела как бы немного с высока. Всегда очень аккуратно и чисто обмундирована. Чувствовалась чистокровная порода и воспитание. Однако, при всей своей модельной внешности она курила кубинские сигары.
     Мы совместно считали груз, усевшись где-нибудь на причале в тени. Выбирали место повыше, чтобы все трюма и палуба нашего «Краснозаводска» были видны. В конце дня составляли тальманские расписки и обменивались экземплярами. Количество груза должно у обоих тальманов совпадать. При той скорости выгрузки, какую могли обеспечить кубинские грузчики, это была не утомительная работа.
     Первые два дня Алина со мной не разговаривала. Иногда внимательно меня разглядывала. Видимо, не знала чего от меня ждать. Наши морячки с парохода, проходя по причалу, пару раз пытались с ней довольно неумело заигрывать. Но я просто по дружески им сказал, чтобы они проваливали и больше не подходили. Девушка внимательно наблюдала за этой сценой, видимо, пыталась понять на каком языке я сними объясняюсь. Моряки оставили Алину в покое. Да, по правде сказать, там в порту и без неё всяких разноцветных девушек хватало.
     На третий день утром снова начинается выгрузка. Я сел на деревянные ступеньки склада в сторонке от Алины и приготовился считать. И тут Алина удивила меня: подходит молча, садится рядом со мной, обнимает одной рукой за плечи, легонько похлопывает ладошкой меня по спине и говорит: «Que mi amigo!» (Ты мой друг). И с этого дня целый месяц, до нашего отхода, рядом со мной так и просидела. Я угощал её конфетами из судовых запасов, она таскала мне манго из своего огорода. Пили кофе. Алина пыталась меня научить курить сигары, но я наотрез отказался.
     Мне кажется, это был чуть ли не единственный за всю историю реальный пример совершенно бескорыстной советско-кубинской дружбы.
     Мы неплохо объяснялись на универсальном испано-русско- английском наречии. Много от нее я узнал о жизни на этом замечательном острове. Например, мне со стороны казалось, что здесь не делают никаких различий между белыми испанцам и неграми. Оказалось не так. За внешним непринужденным общением скрывалась устоявшаяся столетиями иерархия. Чем человек светлее кожей, тем выше его положение. Испанцы на темнокожих не женятся, стараются не смешиваться. Если разговаривают о чем-то два человека и один их них светлее, то черный больше слушает и соглашается. И получается у них это как-то само-собой, без усилий с обеих сторон.
     Выяснилось также, что звук «В» обычный кубинец произнести не в состоянии. Слово Гавана они говорят так: Абана. А меня они называли Боба или Болодиа.
     Вопреки моему заблуждению, Алина мне рассказала, что выходить замуж раньше 25 лет у кубинских девушек считается неприличным.
     Незадолго до этого команданте Фидель решил покончить с проституцией на социалистической Кубе. С помощью военных собрал со всей Гаваны девушек легкого поведения. Несколько дней держали их в военных казармах. Потом погрузили на несколько пароходов и отправили на остров Пинос. Там, они якобы с большим энтузиазмом возделывают на плантациях сахарный тростник и овладевают по вечерам марксистко- ленинской теорией.
     Вся Гавана со слезами провожала девиц, все набережные на выходе из порта и замок Моро были забиты народом. Как у нас в Севастополе в День Военно- Морского флота. С того дня знаменитая набережная Малекон опустела. Но ненадолго. Через год-два подросли новые поколения и все пошло по-прежнему. Но Фиделю кубинцы этого не забыли.
     О Фиделе Кастро, а особенно о его брате Рауле, говорить на Кубе в приличном обществе вообще запрещено. К концу стоянки я узнал почему.
     Был такой смешной случай. Сидим мы с этой девушкой на причале, считаем груз. Подсаживаются к нам две её подружки- мулатки и начинают ненавязчиво со мной заигрывать: одна выясняет, почему у меня волосы мягкие и такого светлого цвета, вторая тихонько мои плечи щупает на предмет мускулатуры. Алина что-то сказала им по- испански совершенно спокойным тоном. Девчонки быстренько убрали руки и пошли по своим делам. Мне это показалось смешно, спрашиваю: «Ты что им сказала? Они, что ли, боятся тебя или ты им командир?». «Нет, — отвечает. — Просто я белая, а они из Африки».
     Я тут же решил пошутить по поводу её белой кожи, которая была довольно коричневого цвета от загара. «Ты белая? Это я белый, смотри какая у меня кожа. А ты коричневая».
     Тут Алина сделала то, чего я никак не ожидал. С абсолютно безразличным лицом она не торопясь расстегивает пуговицы на блузке, пальцами оттягивает лифчик и показывает ослепительно белую грудь: «Смотри!». У меня с непривычки перед глазами все поплыло. Делаю руками торопливые жесты: застегивайся, мол, скорее, а то у меня с головой плохо стало. Девушка не спеша привела форму одежды в порядок. Пощупала ладонью мой лоб: «Sí, Volodia. En día es mucho fumar!» (Да, Володя. Сегодня очень жарко!) Своеобразный такой кубинский юмор.
     Вот и подумай в следующий раз, прежде чем шутить с кубинской девушкой.
     Но были случаи совсем не смешные.
     Как-то уже к концу выгрузки местные власти решили поразвлечь нас и организовали морякам поездку на автобусе для осмотра казарм Монкадо, которые в начале кубинской революции неудачно штурмовал Фидель Кастро. Казармы различного типа я с детства изучал и они меня уже к тому времени притомили. Я не поехал. А другие молодые моряки поехали и из-за своей любознательности пропустили кое-что действительно интересное.
     В тот день мы с Алиной, как обычно, пили кофе на причале и считали груз. В районе обеда в порту стала заметна какая-то суета. Среди рабочих, Алина мне их показала, было несколько мускулистых мулатов, которые делали вид, что работают, а практически целыми днями шлялись по порту и совали нос во все углы. Это были агенты кубинской госбезопасности. Эти ребята в тот день вдруг стали проявлять необычайную активность. Бегали по причалам, махали руками, что-то выкрикивали. В общем, наводили порядок.
     Алина быстро сообразила: «Сейчас к вам на судно кто- то приедет. Posibli Fidel (Возможно Фидель)».
     И точно: вскоре по причалам на большой скорости проезжают гуськом три черных кадиллака с открытым верхом и останавливаются у нашего трапа. Прямо напротив нас, метрах в пятнадцати. Я хотел встать и подойти к трапу, но Алина надавила мне на плечо: «Сиди, не вставай!».
     В средней машине, кроме водителя, сидели команданте Фидель Кастро и его брат Рауль (министр госбезопасности), оба в то время еще молодые и с автоматами Калашникова в руках. В крайних машинах — десятка полтора подростков в форме и тоже с автоматами. Как я потом узнал, это все были приемные сыновья Фиделя. Он усыновил несколько десятков сыновей своих погибших товарищей по революции. Эти мальчики составляли его личную охрану.
     Фидель с братом остались сидеть в машине, а пацаны бегом поднялись на наше судно и разбежались по нему: часть забежала в надстройку, другие побежали осматривать трюма и помещения полубака. Осмотр судна у них занял минуты три, не больше. Через три минуты один из них, видимо старший, подходит к трапу и что-то кричит Фиделю. Фидель и Рауль не спеша с автоматами в руках выходят из машины и идут на судно в каюту капитана. В порту вроде все успокоилось, продолжается выгрузка.
     Что было в каюте капитана, я знаю со слов наших штурманов. Фидель в те годы любил посещать советские пароходы, пообщаться с капитаном, выпить и закусить по-русски. Сидят они за столом, пьют водку за нерушимую бескорыстную дружбу, мировую революцию и Леонида Брежнева. Так бы и закончилось все это мирной попойкой, если бы Фидель не поинтересовался у капитана: а как, мол, идет выгрузка? Не угас ли революционный порыв у кубинского пролетариата? А капитан наш Кононенков, святая душа, отвечает со всей откровенностью: слабовато, мол, идет выгрузка. В Питере наши грузчики этот пароход за две недели загрузили, а тут стоим уже скоро месяц, а выгрузили едва половину. Фидель что-то блям-блям на своем автоматическом испанском Раулю. Тот ставит полную рюмку на стол, говорит: «Я сейчас» — и выходит из каюты.
     Дальше я видел своими глазами. Рауль выходит из надстройки, подходит к комингсу третьего трюма и заглядывает вниз. На ту беду, негры-грузчики решили, как они это любят делать, передохнуть в ожидании конца рабочего дня и покурить лежа на мешках с рисом.
     Рауль не стал вступать с ними в пререкания, просто решил освежить их революционный пролетарский порыв. Вытаскивает из кобуры огромный револьвер типа Смит-энд-Вессон, тщательно целится и стреляет в первого подвернувшегося негра. Несчастный так и остался лежать на мешке. Остальные грузчики в едином революционном порыве с огромной скоростью начали таскать мешки. Паника каким-то образом передалась и в остальные три трюма.
     Рауль по очереди заглянул во все трюма, засунул револьвер в кобуру, закурил сигаретку и с довольным видом пошел допивать водку.
     Молодчики Фиделя быстренько завернули покойного негра в мешковину, вытащили из трюма, бросили в машину и увезли в неизвестном направлении. По всему было видно, что для них это было дело привычное.
     На меня эта сцена произвела тягостное впечатление. Алина рядом тоже сидела бледная, но как всегда со спокойным и слегка надменным выражением лица. Я не выдержал, все-таки не каждый день у тебя на глазах ни за что ни про что убивают человека, пусть даже негра: «Алина, это что такое?! Зачем?». Она предостерегающе подняла палец и произнесла только одно слово: «Саботаж…».
     В этот день выгрузка шла очень хорошо. А на следующий день все пошло по старому. Мертвый негр как-то быстро забылся. Видимо, не такая уж большая потеря для кубинской революции.
     А я так думаю, что зря Рауль его убил. Социализм на Кубе так и не построили, негр тут не причем. Просто до сих пор никто не знает толком, как этот социализм строить.
     Дни шли один за другим. Выгрузка судна напоминала какой-то вялотекущий подневольный процесс, когда людей из-под палки заставляют заниматься нелюбимым делом. Каждый день я спрашивал кубинских бригадиров: когда, наконец, вы закончите выгрузку? И каждый день они с удивительным единообразием отвечали: «Пасибли маньяна» (может быть завтра).
     Фидель почти каждый день по радио произносил революционные речи длиной от 4 до 8 часов. Речи транслировались по репродукторам на всех перекрестках, их никто уже не слушал. Я как-то спросил Алину, о чем он там говорит так долго. Она сделала в воздухе неопределенный жест рукой и опять ответила коротко, но точно: «Маразмо!».
     У меня такое создалось впечатление, что испанский язык создан кем-то специально для революционной агитации. Если человек начал произносить речь на испанском языке, то его очень трудно остановить. Испанские слова выскакивают целыми очередями, как из пулемета. Причем сами, без вмешательства говорящего, складываются в красивые звучные революционные фразы. Остановиться и поставить точку практически невозможно. Такой вот язык. Может быть, по этой причине в Латинской Америке происходят бесчисленные революции. Похоже, что так. Разве можно представить себе революционную речь на финском языке? Смешно подумать. Зато и живут люди в Финляндии спокойно, никаких революций.
     И все-таки месяца через полтора они выгрузили пароход. Это был большой успех кубинского пролетариата.
     В последний день, сидя с Алиной на причале, я на чистом листе карандашом за 5 минут нарисовал её портрет. Получилось удачно. Изобразил её немного грустную и как бы со следами слезы на глазах. Принес с судна ей в подарок большой пакет с конфетами «Белочка» и отдал вместе с рисунком.
     Она внимательно рассмотрела мое произведение и спрашивает: «Это что? Я плачу?» — «Да. Потому, что мы расстаемся». Алина подозвала нашего матроса Сашу, которому она, это было хорошо заметно, очень нравилась. Протягивает ему свой портрет: «Саша, это тебе на память». Вот бабы! Потом коротко меня обняла, похлопала по спине и пошла не оглядываясь.
     И вот через несколько лет мы снова встретились. Она еще не замужем, работает в порту, так же курит сигары. Поинтересовалась как мои дела: женат, маленький сын, помощник на танкере, курить так и не научился. Ей это всё понравилось. Поговорили минут десять. Обнялись на прощанье и расстались теперь уже навсегда.
     Эта девушка — самое лучшее, из всего, что я видел на Кубе.

     *****
     На танкере, тем временем, скопилось такое количество «смывок», что надо было как-то решать эту проблему. Пароходство в ответ на наши вопросы блеяло что-то невразумительное. Капитан нашел выход самостоятельно. Договорился с портовыми властями: мы выходим из Гаваны, а что мы будем делать в море — никого не касается. Вернемся недели через две в чистом виде. Отход из порта и возвращение нигде не фиксировать.
     Ночью снялись, тихонечко прошли в темноте мимо до слез знакомого замка Моро, в открытое море и легли курсом примерно на северо-восток.
     Мы тогда еще не знали, что этот курс, вопреки всем законам географии, приведет нас в Индийский океан в Читтагонг.

КИ-САЛ

     На следующее утро, уже в море далеко от Гаваны, капитан устроил за завтраком в кают-компании небольшое командирское совещание.
     Решено было найти среди островов в Карибском море такое место, где не бывает людей, самолетов, пароходов и вообще никого не бывает. То есть место, где мы со своим танкером могли бы потеряться на некоторое время. В то время это было возможно. Никакого автоматического слежения за положением судов и спутникового мониторинга тогда и в проекте не было. По решению капитана мы должны были стать на якорь в таком Богом забытом месте, мыть танки и по ночам откачивать в море отстоявшуюся воду из смывочного танка.
     Для информации надо сказать, что остатки нефти не растворяются в воде и через некоторое время, при отсутствии качки, в любой емкости аккуратно всплывают на поверхность. А ниже под слоем нефти остается практически чистая вода. Но такая операция уже в то время считалась серьезным нарушением экологии и каралась по всей строгости. Капитан наш, конечно, шел на большой риск. Но чего только не сделаешь, чтобы сэкономить заветные 42 тысячи долларов для народного хозяйства.
     Иван Петрович приказал мне взять английскую лоцию Карибского моря, карту и подыскать подходящий островок. Да чтобы заодно можно было искупаться на пляже и половить рыбку.
     Я тут же внес предложение: «Иван Петрович! А давайте повернем на запад, обогнем Кубу и зайдем на остров Пинос. Отличное место для купания. Пару лет назад Фидель как раз выселил туда из Гаваны всех девушек легкого поведения. Они и сейчас там с энтузиазмом возделывают на плантациях сахарный тростник. Думаю, девушки будут нам рады».
     Кают-компания отозвалась гулом одобрения. Но Иван Петрович это быстро пресек: «Нет, это не подойдет. Ищи что-нибудь необитаемое». Кают-компания отреагировала вздохом разочарования. Вот так все лучшее в жизни проходит мимо, как прошли Азорские острова.
     Перетряхнув лоцию Карибского моря, нашел между Кубой и Флоридой вроде подходящий островок под названием Ки-Сал. Как утверждалось в лоции, островок строго необитаемый, принадлежит частному лицу, глубины и грунт для якорной стоянки подходящие и вокруг никого на сотню миль. Райское место. Доложил капитану. Тот говорит: этот рай нам подходит, пошли туда.
     Идти туда меньше суток. Стали на якорь милях в полутора от острова с подветренной стороны. Капитан решил произвести разведку местности: « Владимир Николаевич, ты парень спортивный, плаваешь хорошо. Надо сходить в разведку. Спустим мотобот. Возьми с собой, кого сам захочешь, и разведай место высадки, глубины и что там на острове происходит».
     Спустили мотобот, взял с собой пару бутылок воды, переносную УКВ-радиостанцию для связи с судном и моториста Толика Лавро. Этот Толик был здоровенный парень лет под сорок, хорошо плавал и ничего не боялся.
     Пошли на боте под мотором к острову. Погода отличная: ветерок небольшой, солнце, жара, море прозрачное изумрудного цвета, дно видно с двадцати метров глубины.
     Подошли метров на сто к песчаному пляжу, дальше приближаться опасно. Глубина быстро уменьшается, можно сесть на грунт, а мотобот тяжелый, вдвоем его с мели на волне не столкнешь. Стали на 3-х метровой глубине на якорь, решили добираться до берега вплавь. Я связался по УКВ с вахтенным помощником, сказал, что меня не будет на связи некоторое время, так как радиостанцию придется оставить на мотоботе.
     Разделись до трусов и уже начали спорить с Толиком, кто из нас быстрее доплывет до берега, но тут возникло неожиданное препятствие: рядом с нашей лодкой под водой возникли две большие черные тени. Присмотрелись внимательно: две манты с большой скоростью маневрируют под водой под нашим мотоботом. Манта — это такая акула плоской формы, похожая на огромного ската. Белый низ, черный верх и большая пасть. Эти две зверюги по размеру были соизмеримы с нашей лодкой, метра по четыре размах крыльев, не меньше. И как-то агрессивно описывают круги под нами. Смотреть даже из лодки жутко на это чудо природы.
     Толик с сомнением спрашивает: «Николаич, ты как к акулам относишься?» — «Да я-то нормально. Важнее — как они ко мне отнесутся». Немного поговорили о породах акул, их нравах и особенностях поведения. Вспомнил я, как пришлось поплавать среди акул в порту Сафи в Марокко. Припомнили также несколько случаев с летальным исходом.
     Когда разговор уже неприлично затянулся, стало ясно, что нам пора принять какое-то решение. Говорю Толику: «Ну, что? Будем возвращаться?» — с тайной надеждой, что инициатива отступления будет принадлежать ему. Но моторист Лавро был не робкого десятка. « Засмеют! — отвечает. — Надо прорываться!»
     Легко сказать! Это все равно, что за линию фронта сходить без оружия на глазах у противника и потом назад вернуться.
     Я постучал рукой по борту. Хищные твари немедленно спланировали к источнику звука. «А любопытные эти рыбки…» — отметил Толик, немного подумал и предлагает: «Давай что-нибудь бросим в воду в сторону моря, как можно дальше. Они, может быть, туда устремятся выяснять, что там случилось. А мы тем временем нырнем — и стометровку вольным стилем до берега». — «А как назад?» — «Ну, если они нас сразу не съедят, то и обратно, может быть пропустят».
     Мне почему-то это показалось логичным. Нашли в рундуке под банкетками пустую бутылку. Собрались с силами. Толик размахнулся могучей дланью и метнул бутылку метров на 80 в сторону противоположную от берега. Как только бутылка плюхнулась в воду, обе акулы как две черные собаки кинулись к ней. «Видать голодные» — подумалось мне.
     Как договорились заранее, выждали десять секунд и нырнули с Толиком в приветливые воды Карибского моря. Плыли быстрее обычного, это понятно, и выскочили на песок одновременно. Отдышались немного.
     Я Толика спрашиваю: «Ну что? Ничего они тебе не откусили?» — «Эти, по-моему, не кусают, а сразу глотают целиком». — «И как это ты не боишься с акулами плавать?» — «Я, Николаич, в детстве во время войны три года в землянке с бабкой от немцев прятался. Вот там действительно страшно было. А акула — это ерунда! Это не немцы. С ней договориться можно».
     Не торопясь, мы пошли по пляжу к пальмовой рощице. Настроение заметно улучшилось: можно еще часок-другой до очередной встречи с акулами пожить на этом свете, полюбоваться на окружающий мир, а там как Бог пошлёт.
     А полюбоваться было на что. Песок чистейший, ослепительно белого цветы. Раковины-каракулы валяются грудами и никто их не собирает. Пальмовые крабы непуганые щелкают угрожающе клешнями и дорогу не уступают. Несколько больших морских черепах, метра по полтора в диаметре, при нашем приближении соскользнули с пляжа в море.
     Вдруг видим: следы недавнего костра и рядом кости обглоданные.
     «Э-э, Толик, смотри: на этом необитаемом острове уже ступала нога человека. Похоже, вчера вечером здесь был пикник у костра. С шашлыком… Кого-то съели…» — «Ты же говорил, что людей здесь нет!» — «Это не я говорил. Это в лоции так сказано». — Толик настороженно осматривал следы пиршества: «Да это черепаху съели! Вон панцирь валяется».
     Идем дальше, теперь внимательно осматриваемся вокруг. В чаще леса послышался собачий лай, через минуту из леса выбегает собачка, черная в белых пятнах. Приветливо виляет хвостом. Стало ясно, что недалеко человеческое жилье: собачки сами по себе на островах не живут. Пошли за собачкой по тропинке.
     Колючек полно, а мы босиком. Толик присел на землю, колючку вытаскивать из ноги, и немного отстал от меня. Собачка вывела меня по едва заметной тропинке на красивую большую поляну. На поляне стоит аккуратный коричневый домик с верандой и большими открытыми окнами, какая-то металлическая мачта, вроде радиоантенны. И никого не видно.
     Тут мне пришло в голову, что здесь могут быть женщины, а я в одних волчьих трусиках в синий цветочек и босиком. Неудобно как-то. Толик тоже без фрака.
     «Hey! Anybody here?» — крикнул по- английски (Эй! Есть здесь кто-нибудь?). Дверь почти сразу открылась, на крыльцо высовывается большой негр темно-коричневого цвета, тоже босиком и в шортах. По виду похож на отставного боксера-тяжеловеса. В страшном изумлении смотрит на меня с раскрытым ртом. Меня в первую очередь волновал только один вопрос: «У вас тут женщины есть?».
     Негр быстро закрыл рот, лицо мгновенно приняло осмысленное выражение: «У нас нету! А у вас?» — видимо этот вопрос его тоже очень волновал. Тут мы оба захохотали, до того это было смешно. Посреди океана на необитаемом острове встречаются два незнакомца разного цвета, в одних трусах и, даже не представившись, начинают разговор о женщинах.
     В двух словах объяснил хозяину, кто мы такие и откуда. Сказал, что наш пароход сломался, надо выточить новую шестеренку. На это уйдет недели две и после этого мы снимемся с якоря. Чернокожий хлопец вполне удовлетворился моим объяснением.
     Тут и Толик подтянулся. Хозяин сказал, что у него тут тоже есть товарищ. Ударил пару раз по висевшему на веранде колоколу. Через минуту примчался, как по тревоге, еще один боксер-тяжеловес такого же цвета, с круглыми от удивления глазами. Мы вежливо извинились: мол, не хотели вас отрывать от дел, просто осматривали местные достопримечательности на острове. Мы сейчас пойдем обратно на судно.
     Но хозяева замахали руками. Какие там дела! Вы первые белые люди, которые посетили этот остров. Да тут вообще никого не бывает. Это надо отметить, быстро заходите в дом!
     В доме оказалось все оборудовано основательно. Полный набор напитков, консервы, какие-то лепешки из муки и масса свежих омаров, крабов и черепашьего супа. Ребята быстренько накрыли стол. Что будем пить? У Толика сработали его хохляцкие гены: «Спроси, есть у них сало и русская водка?» Сала и водки не было. Пришлось пить «по-солдатски»: шотландский виски с вареными омарами.
     После второго стакана я решил выяснить, куда же нас все-таки занесло. Спрашиваю: «Это остров Ки-Сал?» — «Да, он самый, родной». — «А в английской лоции сказано, что остров необитаемый и принадлежит частному лицу». — «Да англичанам разве можно верить? Остров обитаемый, мы тут живем с собачкой. И принадлежит он Республике Гаити. У нас даже флаг есть. Сейчас мы вам всё покажем».
     Один из парней открывает сундук, начинает выкидывать из него всякие вещи. На самом дне обнаружился флаг Республики Гаити. Второй боксер достает из шкафа обыкновенный старый пружинный патефон и запыленную пластинку. Ребята оказались с большим чувством юмора. «Выходи строиться на подъем флага!».
     Мы вышли на лужайку к мачте. Один негр прицепил флаг к веревке и приготовился поднимать, второй завел патефон и поставил пластинку. Над океаном полились стройные звуки гаитянского гимна. До самой последней музыкальной фразы мы стояли по стойке «смирно», стараясь не рассмеяться, напротив друг друга в двух шеренгах, одна черная, вторая белая. Отдавали честь, приложив ладони к пустой голове. Представляю, со стороны картина!
     Толик пожалел, что с нами нет советского флага, мы бы тоже подняли. Я категорически возразил: вот этого не надо! Хватит с нас одной Кубы.
     После окончания церемонии хозяева предложили вернуться к неофициальной части.
     В ходе дружеской беседы выяснилось, что эти черные ребята уже несколько месяцев живут на острове. Ловят какими-то снастями крабов и омаров и замораживают их. Оба они кубинцы, живут в эмиграции во Флориде. Раз в неделю на остров прилетает небольшой самолет, привозит им кое-что из продуктов, канистры с соляркой для дизель-генератора и увозит во Флориду замороженную продукцию. И так они работают полгода. Через 6 месяцев их меняют. Так сказать вахтовый метод. Видимо в штатах омары идут по большой цене, если вся эта возня с самолетом окупается.
     Остров Ки-Сал образован кораллами. Имеет форму кольца с внутренней лагуной, которая несколькими протоками соединена с океаном. В лагуне рыбаки нам посоветовали не купаться, так как там слишком много хищной рыбы.
     Мы с Толиком поинтересовались, чьи это кости мы обнаружили на пляже. Рыбаки объяснили: вчера вечером после радиосвязи с домом (у них там есть коротковолновая радиостанция) им стало так тоскливо, что они решили развлечься на природе. Взяли бутылку виски, спички. На пляже замочили неосторожно вылезшую на песок черепаху, развели костер и сделали шашлык. При этом пели при луне кубинские песни и тосковали по родной Кубе.
     Я чуть не прослезился от умиления. Надо же! Совсем как у нас в России: от тоски надо разжечь костер в ночи и петь песни под водку. А ведь по ихнему виду не скажешь. Вот, что ностальгия может сделать с обыкновенным кубинским негром. Я же говорю — серьезное заболевание.
     Мы, между прочим, поинтересовались, как они на этом островке переживают ураганы. Оказалось, что рыбаки при появлении признаков приближения урагана вызывают самолет и стараются на это время эвакуироваться во Флориду. Пока что им это удавалось. «Ну, а если не успеете или с самолетом что-нибудь случится?» — «Тогда придется привязаться к самой крепкой пальме и молиться». После каждого урагана приходится по возвращении восстанавливать хозяйство. Дом несколько раз разрушало. Собственно по этой причине на этих небольших островах никто не живет постоянно.
     Мы посочувствовали ребятам по поводу их тяжелой работы. Они соответственно посочувствовали нам, мол, на острове все-таки легче прожить полгода, чем на судне в море. Наверное, они были правы.
     Незаметно подкрался вечер. В тропиках темнеет очень быстро. Надо было пока светло сниматься с якоря. Темнокожие ребята проводили нас к месту десантирования. Тепло попрощались и мы мирно поплыли против волны на свой мотобот. После трех бутылок виски мы об акулах даже как-то не вспомнили. Верно говорят, что пьяному море по колено.
     Мотор на лодке завелся с полоборота. Я по УКВ-радиостанции вызвал танкер и доложил, что мы живы и идем домой.
     На судне капитан выслушал мой доклад. То, что на острове есть люди его огорчило. «Скоро на Земле не останется ни одного спокойного места. Надо искать другой остров». Потом спрашивает меня: « А почему вы так долго? Мы уже думали, с вами что-то случилось. Тут в Карибском море люди каждый день пропадают. Хотел уже второй мотобот спускать и посылать Федора Романовича (третьего помощника) к вам на выручку».
     Я мысленно поблагодарил капитана, что он этого не сделал. Зная, кто такой Федя, был уверен, что его самого с мотоботом мне пришлось бы потом искать всю ночь между островов. Объяснил Ивану Петровичу, что после теплой встречи с аборигенами, совместного построения под гаитянским флагом, было бы как-то невежливо сразу покинуть этот гостеприимный остров.
     Договорились, что завтра с утра перейдем к соседней группе островов и там посмотрим обстановку.
     Утром снова спустили мотобот. На этот раз я взял с собой моториста-электрика Колю Мурко. Коля был очень интеллигентным парнем, трудоголиком, носил рыжую бородку и, самое главное, неплохо знал испанский язык.
     Часа два мы с Колей бродили на лодке между островков. Высадиться невозможно: сплошные мангровые заросли, пляжа нет. Людей не видно. Места пустынные, для наших темных дел вполне подходящие. Решили возвращаться на судно и доложить обстановку.
     Идем назад вдоль берега, огибаем остров. И тут мы с удивлением замечаем, что из протоки между островов вылетает на приличной скорости довольно большой катер белого цвета и направляется к нам. Через несколько минут он поравнялся с нами и выровнял скорость. На катере под навесом четверо ребят: трое белых, загоревших до кирпичного цвета и один негр. Оружия не видно. Но видно по всему, что что-то им от нас надо. Говорю Коле: «Ну-ка спроси их, кто они такие?».
     Коля крикнул им что-то по испански. В ответ один из них, видимо, главный, постучав себя в грудь, бодро сообщил: «Me llamo Jose!».
     Коля четко перевел: «Его зовут Хосе.» Хотя мне это и так было понятно без перевода. «Слава богу, — говорю, — что не Педро и не Хуан! А Хосе — это, конечно, совсем другое дело. Чего им надо?».
     С катера знаками и испанскими восклицаниями попросили застопорить ход. Я остановил катер, но сказал Коле, чтобы двигатель он не глушил. Тут я искренне пожалел, что у нас нет оружия.
     Катер подошел к нашему борту. Испанцы понимали наши опасение (встреча с незнакомцами на необитаемых Карибских островах не всегда заканчивается дружеской выпивкой) и всячески давали понять, что намерения у них мирные. Через Колю пригласили нас на катер, мол, надо поговорить.
     — Коля, скажи им: может быть они не заметили, но мы уже минут пять как разговариваем. Пусть коротко скажут, что им надо.
     Наконец они сообщили, что у них технические проблемы: сгорел генератор на вспомогательном двигателе, который питает морозильную камеру. Приходится гонять главный двигатель круглые сутки, а это большой расход топлива, может на обратный путь не хватить.
     Это было по колиной части. Мы перелезли на катер и пока Николай ставил диагноз генератору, мы с Хосе на английском выясняли « кто есть кто».
     Все оказалось очень просто. Ребята эти — честные кубинские контрреволюционеры, живут после бегства с Кубы в каком-то городке на побережье Флориды. Промышляют ловлей омаров, контрабандой и контрреволюцией. Иногда ночью высаживаются на побережье Кубы около своей деревни, навещают родных, некоторых желающих увозят с собой. Свято ненавидят кубинскую революцию, любят море и Кубу, скучают по ней. В общем нормальные ребята.
     Коля тем временем огласил диагноз: генератору кирдык, сгорела обмотка. Но у него в мастерской на судне таких генераторов несколько штук валяется, можно заменить за полчаса.
     Говорю Хосе: «Давай поставим наш мотобот к вашему катеру на бакштов, дойдем до танкера, там Коля вам новый генератор поставит».
     Хосе испугался: «У нас нет денег на новый генератор». Я его успокоил: «Стоп, стоп. Мы не американцы, мы русские. Мы генераторы бесплатно ставим».
     Когда подошли поближе к танкеру, испанцы сделали попытку разобрать название на борту судна. У них ничего не получалось. Хосе спрашивает: а что это за буквы такие? Греческие, что ли? Коля ему объясняет, что это славянские буквы и читает: «Ле-ни-но».
     При звуках этого слова лица всех наших новых знакомых как по команде исказились до неузнаваемости. Страх, ненависть, удивление — все это одновременно было ясно видно на их физиономиях. «Ленин!?» — с ужасом переспросил Хосе.
     Я поспешил выправить положение. Тут же на ходу сочинил сказочку, что судно названо так в честь маленькой русской девочки Леночки, которая в период немецко-фашистской оккупации вступила в неравную схватку с врагами и героически погибла. Подвиг её живет в памяти русского народа и в честь неё назван этот пароход и небольшой город в Крыму. (Городок Ленино в Крыму действительно есть, тут я не соврал).
     Лица испанцев постепенно оттаяли. Но все таки, когда мы пришвартовались к танкеру, подняться на борт они категорически отказались.
     Доложил капитану о результатах разведки, сообщил, что с нами пришли на катере кубинские контрреволюционеры и им нужна помощь. Иван Петрович добродушно заметил: «Никакие они не политики. Просто моряки. Помогите им чем можете. Воды дайте. Спросите, может им топливо нужно».
     Коля Мурко нашел в своих запасниках два подходящих рабочих генератора. Помог им один навесить на вспомогательный дизель, второй дал в запас. Я их спросил не нужно ли им дизтопливо. Хосе ответил, что топлива им должно хватить до Флориды. Брать наше топливо он отказался, потому, что нет денег, а бесплатно брать гордость не позволяет.
     В общем расстались мы большими друзьями. Оно и понятно: не часто случается посреди океана получить бесплатный генератор, да еще с установкой. Кубинцы отшвартовались, развернулись носом на Флориду, приветливо помахали нам руками и — полный вперед! Больше я их не видел. Только фотография осталась.

ТРИ — РИВЕРС

     В жизни, как я заметил, все когда-нибудь заканчивается. И плохое и хорошее. И помывка танков в конце концов закончилась.
     Возвращаться в Гавану, чтобы взять справку о сдаче грязной воды и оформления отхода, казалось как-то глупо. Это терять суток трое, тратить дизтопливо. Да и сама Гавана с дремлющими кубинцами как-то уже притомила.
     Капитан за завтраком устроил небольшое совещание, после чего принял радикальное решение: плюнуть на Гавану и идти в Монреаль за американской пшеницей. А судового агента в Гаване попросить отход и сдачу загрязненных вод оформить «заочно», разумеется за отдельную плату.
     Мудрое и смелое решение. Единственно, что вызывало сомнение капитана: как разъяснить это агенту в радиограмме, чтобы он понял что от него требуется, а больше чтоб никто бы не понял. Были сомнения по поводу находящейся неподалеку американской базы в Гуантанамо. Там наверняка перехватывали все радиограммы с советских судов. Вдруг поймут в чём дело, тогда будет большой международный скандал.
     Наш второй помощник Толик Кременюк, отвечающий за грузовые операции, успокоил капитана: «Я этого агента давно знаю. Мы друг друга без слов понимаем».
     Иван Петрович резонно заметил: «Ну совсем без слов не стоит посылать радиограмму. Это будет подозрительно выглядеть». — «Нет, конечно, что-нибудь для вида напишем. Он поймет».
     В итоге Толик сочинил примерно следующее: «Возвращение отменяется оформление включите дисбурсментский счет глубоко благодарны дополнительную сумму следующей встречи Анатолий». Как и ожидалось, агент отлично все понял. Последовал короткий ответ: «Включу счастливого плавания».
     Иван Петрович с облегчением воспринял это напутствие. Мы сразу же снялись с якоря, попрощались с гостеприимными островами и местными контрреволюционерами и полным ходом пошли в Канаду.
     Всё казалось отлично: танки помыли, впереди прекрасная страна Канада, где мы ни разу не были, короткая погрузка — и домой! Три недели ходу до Одессы — это пустяки.

     *****

     Пару суток потребовалось, чтобы обогнуть Флориду. Снова мы пересекли Гольфстрим.
     О течении Гольфстрим стоит сказать пару слов отдельно. Удивительное природное явление: посреди океана течет река без берегов. На карте четко обозначено стрелками, что в этом месте течет Гольфстрим, скорость течения до 6-ти узлов в Северо-Западном направлении. Вся штурманская логика и морская практика подсказывают: ну течение и течение, где-то больше, где-то меньше. Как его можно увидеть посреди моря? Это же не речка с берегами. Ан нет! Подходишь к месту пересечения курса с нарисованными на карте стрелками течения и видишь удивительные вещи: четкая граница между зеленоватой неподвижной водой океана и темно-синей абсолютно прозрачной водой течения. Как будто синяя река шириной 40 миль с довольно большой скоростью течёт по водяной же неподвижной изумрудно-зеленоватой равнине. И «берега» между этой рекой и неподвижным океаном видны абсолютно четко. Почему вода не смешивается? Почему вот здесь вода неподвижно стоит, а через пару метров течет со скоростью 3—4 метра в секунду? Непонятно.
     Когда танкер заходит носом в Гольфстрим, его разворачивает течением. Рулем на курсе удержать невозможно.
     На границах течения и океана много рыбы: летучие рыбы вылетают из воды целыми стаями, меч-рыбы гоняются за ними и выпрыгивают из воды на десять метров. Огромные чайки ныряют за добычей. А что делается под водой — можно только догадываться. В общем, неизвестная нам жизнь кипит здесь и никому из этих тварей нет дела до проходящего советского танкера.
     Обогнули Флориду. Мне, как четвертому помощнику, положено проложить курс до входа в устье реки Святого Лаврентия и предъявить капитану.
     Во время прокладки обратил внимание на одну маленькую, но интересную деталь: линия курса, прочерченная моим карандашом, прошла на карте через маленький значок, обозначающий затонувшее судно. И рядом со значком маленькими же буковками напечатано: Титаник 15.04.1912… Понятно: 15 апреля 1912 года в этом месте затонул «Титаник» на глубине 3700 метров. Как известно, он столкнулся здесь в 23 часа 39 минут 14 апреля с айсбергом. А в 02.20 15 апреля уже затонул.
     Взял я циркуль — измеритель и стал высчитывать когда мы должны по счислению проходить эту точку.
     Мама родная! Мы подойдем сюда в ночь на 15 апреля! У меня по спине даже холодные мурашки побежали. Как будто я этот айсберг ладонями потрогал. Неуютно как-то на душе стало.
     Закончил прокладку. Высчитал дату подхода в устье р. Св. Лаврентия и на рейд Монреаля. Доложил капитану. Он поднялся на мостик, стали вместе проверять прокладку. Тут я обратил внимание Ивана Петровича на странное совпадение места и даты. Вижу, на него это тоже произвело удручающее впечатление. Я, как бы шутя, предложил немного изменить курс и обойти эту точку.
     По всему было видно, что капитан готов был это сделать. Но, видимо, постеснялся показать свою слабость молодому помощнику: «Ничего, Владимир Николаевич, снаряд в одну воронку дважды не попадает. Да и год сегодня 1973-й. Пойдем по курсу как проложил».
     Меня этот аргумент с воронкой как-то не очень успокоил: «Не знаю, Иван Петрович, не знаю. Я на фронте не был». Иван Петрович усмехнулся не очень весело: «Нам всем уже пора лечить нервы. И тебе тоже».
     Днем 14 апреля я постарался как можно точнее секстаном замерить высоты Солнца и вычислить по таблицам высот и азимутов светил наши координаты. Потом уже ближе к вечерней вахте третьего помощника взял по солнцу последнюю линию положения, проверил счисление: получается, что мы должны подойти к точке гибели Титаника в 23 часа. Опять совпадение. Как-то зловеще все складывается.
     За ужином доложил об этом капитану. Тот отмахнулся: «Николаич! Да перестань ты мистикой заниматься!».
     Третий помощник, знаменитый наш Федор Романович, заступил на вахту в 20.00. Видимость была хорошая, открытый океан, берега далеко, встречные суда по ходовым огням издалека видны. В таких условиях мы обычно даже ночью радиолокатор не включали. К тому же локатор был судне один и мы его берегли. У Феди же чувство опасности притуплено с детства. Да и не только это чувство. А мне «Титаник» что-то покоя не даёт.
     Поднялся к третьему помощнику на мостик и, как бы в шутку, говорю: «Федя, ты сегодня бдительности не теряй. В 23 часа будем проходить «могилу «Титаника». Имей в виду: на айсбергах навигационных огней не бывает. Держи хвост пистолетом, а локатор включенным, а то как бы нам тоже с айсбергом не встретиться. Хватит уже жертв!».
     Федор посмотрел на меня как на первоклассника и бодро так, с юмором отвечает: «Идите отдыхайте, Владимир Николаевич! Когда я на вахте, Родина может спать спокойно!».
     В этот момент из радиорубки заходит начальник рации Кузнецов Александр Иванович, помахивает бланком радиограммы и сообщает весело: «Господа штурмана! Извольте получить навигационное предупреждение по нашему району о плавающих айсбергах!».
     Мы с Федором, кажется, побледнели от изумления. Все точно как на Титанике! Там тоже получили по радио предупреждение.
     Федя испуганно посмотрел на меня, потом молча подошел к радиолокатору и включил его.
     Я все-таки пошел спать перед вахтой.
     В 23 часа звонок с мостика, Федор Романович говорит: «Володя, подымайся, посмотри на свой айсберг!».
     Быстренько оделся, бегу наверх. Ну, думаю, Федя решил подшутить надо мной. Захожу на мостик. Здесь, как и положено ночью на ходу, полная темнота, только приборы светятся. Капитан уже здесь, прилип к локатору.
     Я вышел на крыло мостика: холод страшный, хотя днем было довольно тепло. Темно, ничего не видно. Идем полным ходом. Вернулся в рубку, позвонил в машинное отделение, спросил какая температура забортной воды: +4 градуса! Это на широте 41 градус в середине апреля! Южнее Сочи на пару градусов, кстати. Сказал об этом Федору Романычу.
     Тот не удивился: «Мне ещё час назад, то есть миль за двадцать, механики сообщили, что температура воды быстро падает. Это от айсберга. Я его с тридцати миль в локатор увидел».
     Капитан не отрываясь от локатора командует что-то рулевому. Через некоторое время говорит мне: «Включи прожектор с правого борта».
     Выхожу опять на крыло, включаю прожектор. Разворачиваю его на правый борт. Ого! В нескольких кабельтовых от нас нависла над морем огромная ледяная гора. От луча прожектора айсберг как бы светится весь изнутри каким-то неестественным фосфорным бело-голубым светом. Наш танкер, если глянуть со стороны, наверное, кажется на его фоне игрушечным. А ведь над водой только процентов 15 от айсберга. Остальное под водой. И холод какой-то странный. Кажется, что айсберг прямо высасывает из твоего тела тепло.
     Зрелище было настолько грандиозным, что даже подавляло. Невольно хотелось побыстрее увеличить расстояние между нами и этим ледяным великолепием.
     Мы, штурмана, стояли молча и смотрели как мимо нас проплывает это чудо природы. Наверняка каждый из нас подумал: а что бы было, если бы у нас как на «Титанике» не было радиолокатора?
     Утром за завтраком в кают-компании делились впечатлениями.
     Я между прочим, не без ехидства спросил капитана, куда же теперь прятаться от артобстрела? В воронку, в которую второй раз снаряд, якобы, не попадает?
     Иван Петрович сделал правильное заключение, переложив всю вину на военных: «Наверное, это выдумки фронтовиков. Для самоуспокоения. Да и как это проверить? Ведь если второй снаряд попал в ту же воронку, где ты сидишь, то свидетелей не остается!».
     Я для себя сделал из этого случая вывод: если на море один какой-то факт совпадает, то это может быть и случайно. Но если совпадения идут по нарастающей (в этом случае совпали широта, долгота, дата, время суток, навигационное предупреждение), то точно! — жди второго снаряда. Тут уж, как минимум, включай локатор.
     О, Господи, неужели это все со мной было? Сорок лет прошло.

     *****

     До Канады идти ещё 12 суток. Ничего особенного, как я помню, на этом переходе не произошло. Размеренная такая жизнь: ночная вахта, дневная вахта, четырехразовое питание, навигационные приборы ремонтировал, каждую вахту по звездам или по солнцу определял место судна.
     На вахте со мной стояли два вахтенных матроса: Иван Романович Савчук и Саша (фамилии не помню). Оба из Белоруссии, обоим немножко за сорок. Оба всё детство провели в партизанских отрядах. Отличные ребята, скромные, моряки прекрасные.
     Иван Романович не прочь был в свободное время на ночной вахте побеседовать «за жизнь». Я, конечно, по сравнению с ним был, можно сказать, пацаном. Но он, как настоящий моряк, держал дистанцию, поскольку я был его вахтенным начальником, называл меня только по имени-отчеству. И только, если мы были на мостике вдвоем, мог позволить себе назвать меня на «ты», но все равно по отчеству.
     Меня, как военного человека, очень интересовало, что происходило в Белоруссии во время войны. Как-то неосторожно попросил Ивана рассказать что он помнит.
     Ваня рассказал. Когда началась война ему было 11 лет, жили семьей в деревне. Немцы пришли в их места очень быстро. Вся деревня до одного человека погрузилась на телеги, забрали с собой что смогли: детей, коров, инструмент, продукты — и ушли в лес партизанить. Леса там огромные и труднопроходимые. У немцев просто не хватало людей, чтобы контролировать всю эту местность.
     Всю войну воевали. Сначала самостоятельно, каждая деревня образовала в лесу свой отряд. К 43-му году появилось общее руководство. Немцы ничего не могли сделать. Жили партизаны в лесу впроголодь, питались чем Бог пошлет, но воевали.
     А в конце 44-го года их отряд получил приказ разгромить железнодорожную станцию. Мужики и кое-кто из женщин погрузились на подводы и поехали по лесу за несколько десятков километров выполнять приказ. Станцию разгромили полностью, но мужики почти все погибли. Через несколько дней оставшиеся в живых привезли на телегах тела всех погибших. Деревня осталась без мужиков.
     Я спросил Ивана: «А отец твой?» — «Убили».
     Тут он стал тереть незаметно глаза, достал сигареты из кармана — «Пойду покурю», вышел на крыло мостика. Стоял курил в темноте, долго не заходил в рубку.
     Больше я таких вопросов не задавал.
     Второй мой матрос, Саша, был высоким черноволосым и довольно красивым парнем. Несмотря на сухощавое сложение, физически был очень сильным. Саша тоже в детстве хлебнул войны по полной программе. На эту тему он отказывался разговаривать.
     Да и не только на эту тему. По большей части он все делал молча. За вахту кроме «Добрый вечер» и «Спокойной ночи» от него редко что можно было услышать. Но, в то же время, все, что положено делать вахтенному матросу он четко выполнял молча, не дожидаясь команды. Я знал эту его особенность, с разговорами не лез, и меня такой молчаливый матрос вполне устраивал. Ваня Савчук однажды сказал мне, что Саша сам попросился у старпома остаться на моей вахте, потому, что я не пытаюсь с ним на вахте беседовать.
     Но однажды произошло невероятное: Саша произнес целых три слова подряд. Дело было так.
     По понедельникам, кажется, первый помощник проводил в столовой команды с рядовым составом политзанятия. И вот на одном из таких занятий он, доведённый до отчаяния Сашиным молчанием, возмущенно говорит матросу: «Что вы все сидите и молчите, Александр? Мы ведь обсуждаем решения судьбоносного майского пленума ЦК КПСС! Я вот с вами уже полтора года плаваю, а даже ни разу не слышал вашего голоса!».
     Тут Саша не спеша поднимает голову, несколько секунд мрачно и внимательно смотрит на первого помощника, затем в полной тишине произносит: «И не услышите!».

     *****
     На рейде Монреаля стали на якорь посреди реки, и тут начались те самые неприятности, которые в конце концов привели нас в Читтагонг.
     Не знаю по какой причине, но половину груза (17 000 тонн пищевой пшеницы из США) мы должны были погрузить в Монреале, а вторую половину (кормовую канадскую пшеницу) следовало добрать на обратном пути в Три-Риверсе. Это порт на этой же реке Святого Лаврентия.
     В Монреале на борт судна прибыла американская зерновая инспекция. Два веселых таких американца. Спустились они в вычищенные нашими мозолистыми руками и политые нашим потом танки, бегло их осмотрели и весело так объявили, что они их под погрузку не принимают. Надо мыть химией.
     Вообще-то этого следовало ожидать. Какой американец откажется добровольно от сорока тысяч долларов? Плевать им, что мы горбатились там на жаре целый месяц.
     Известие это как громом поразило нашего капитана. В кают-компании за обедом стояла траурная тишина. Иван Петрович сидел во главе стола мрачнее тучи, тупо мешал ложкой в тарелке с флотскими щами.
     Можно понять человека: заставил моряков не щадя своего здоровья в адских условиях вручную выбирать остатки нефти, пообещал заплатить что-то за эту работу. Даже уже подтверждение пришло из пароходства на выплату премий экипажу. Отрапортовали начальству, что героическим трудом мы сэкономили Родине 42 тысячи проклятых американских долларов. И тут такой облом! И 42 тысячи придется платить, и моряки работали даром. А что руководству пароходства докладывать? Вообще непонятно! Месяц потеряли на мытье танков, а теперь опять неизвестно сколько их мыть. За это капитана могут и с должности снять.
     Сидят офицеры за столом, аппетит пропал. Каждый думает свою думу.
     И тут я совершил необдуманный поступок, который вскоре привел к тяжким последствиям, забросил нас в Читтагонг и даже дальше.
     Чтобы хоть как-то разрядить обстановку и прервать затянувшееся тягостное молчание, я решил немножко пошутить:
     — Иван Петрович! А чего мы на этих американских козлах зациклились? Да пошли они на хрен! У меня с ними с детства отношения плохие. Они нам в 56-м году нашу школу в Пхеньяне разбомбили! Новый Год пришлось в корейских горах встречать.
     Иван Петрович тяжело вздохнул:
     — При чем тут школа? Ты что-нибудь дельное предложить можешь?.
     — Могу. Давайте пошлем американцев на три буквы. Вернемся вниз по течению в Три-Риверс и загрузим весь пароход канадской пшеницей.
     Сказал просто так, даже не думал, что такое реально возможно: международный контракт, решается это где-то в правительстве, слишком сложно. Но мне говорить легко, я ни за что не отвечаю. Вот и ляпнул.
     Капитан только мрачно усмехнулся: «Ну да… придумал!».
     Но через минуту капитан и второй (грузовой) помощник Толик Кременюк одновременно подняли головы от тарелок и как-то пристально посмотрели друг на друга. Толик как бы безразличным тоном произнес:
     — А что, Володя прав. С американцами бесполезно говорить. А канадская пшеница кормовая, канадцам плевать грязные танки или нет.
     В глазах у капитана мелькнул слабый проблеск надежды:
     — Ну-ну, Анатолий Андреевич, развивай, развивай.
     — Попросим Совфрахт дать гарантию, что пшеница в совпорту будет в любом случае принята. Составим им радиограмму, объясним ситуацию. Там же в Совфрахте не дураки сидят.
     — А как мы радиограмму в Москву передадим? — спросил капитан. — Через агента такое передавать нельзя. Радиорубку власти опечатали. С рейда Монреаля радиосвязь иностранным судам запрещена. Тут внутренние воды Канады.
     Начальник рации Александр Иванович успокоил капитана:
     — Это не страшно. Владимир Николаевич пролезет через ход вентиляции в аккумуляторный отсек. Он худой и гибкий, он пролезет. Оттуда есть дверь в радиорубку. Как только он попадет в радиорубку — откроет иллюминатор на палубу мостика. В иллюминатор я смогу пролезть. Радиограмму набью на магнитофон и передам в режиме быстродействия. Секунда — и готово! Передать нужно сегодня ночью, когда в Москве рабочий день.
     Мы еще обсудили некоторые детали этой шпионской операции и пошли готовиться: капитан со вторым помощником сели составлять доходчивую радиограмму, я с радистами разобрали водозащиту вентиляционного хода.
     К моему удивлению, все, что мы наметили сделать, сработало. Мы с начальником рации ночью проникли в радиорубку, передали радиограмму. Под утро получили ответ из Москвы от Совфрахта: все решено положительно, снимайтесь на Три-Риверс грузиться канадской пшеницей.
     Утром за завтраком у всех было праздничное настроение. Вспоминали вчерашний «совет в Филях», смеялись. Толик Кременюк пошутил: теперь, мол, я понял, почему в опасной ситуации раньше командиры кораблей собирали офицеров на совет и просили высказаться, начиная с младшего офицера. Молодому легко языком ляпать. Но иногда случайно может что-то дельное ляпнуть.
     Капитан от избытка чувств даже похвалил нас: «Молодцы вы, с такими помощниками можно работать».
     Сниматься из Монреаля должны были перед рассветом. Заказали через агента лоцмана.
     Но до отхода мы должны были принять от шипчандлерской конторы (фирма, снабжающая продуктами суда по заявкам) много продуктов на переход до родного Черного моря. Я стоял на суточной вахте и капитан попросил меня самостоятельно принять товар. Остальные должны были поспать перед сложным переходом по реке. Я заверил капитана, что все могут спать спокойно. Товар будет принят в лучшем виде.

     *****

     Часов в 12 ночи к борту подходит шипчандлерский катер и грузчики начинают таскать на палубу мешки, ящики, коробки. И все это аккуратно расставляют на освещенном месте на палубе, чтобы я смог пересчитать и сравнить с накладными. После этого я должен был расписаться за товар и поставить судовую печать. Дело, в общем не хитрое.
     Но, как назло, шипчандлером оказался канадский англичанин в самом худшем смысле этого слова. На вид он казался чем-то средним между Уинстоном Черчиллем и карикатурой на буржуя из журнала «Крокодил»: лет под 60, фигура грушей, щеки висят как у бульдога, в зубах сигара, надменный взгляд, почему-то в морской форме с кучей нашивок. И, конечно, говорит сквозь зубы на классическом английском языке.
     Я в то время уже немного болтал по английски, в общем, для молодого моряка вполне сносно. Но до этого буржуя с его классическим инглишем мне, конечно, было далеко. И вот, когда нужно было выяснить какую-то деталь по этим накладным, мне пришлось его что-то переспросить, чтобы не ошибиться. В ответ слышу гнусавое: «Вы очень плохо говорите по-английски!».
     Такого свинства я не ожидал. Все моряки в портах пытаются, кто как может, общаться на английском. При этом всегда вежливо помогают друг другу и ведут себя по дружески. А тут какая-то сухопутная англо-саксонская крыса в морском мундире стоит передо мной, как на пьедестале, и делает мне замечания.
     Чувствую, что у меня внутри просыпается что-то холодное и жестокое. Мне это чувство было хорошо знакомо. Я долго занимался борьбой и, как правило, на ковре относился в противнику по-товарищески, без всякой жестокости. Но несколько раз было так, что приходилось выступать на соревнованиях в чужом зале и зрители болели не за меня. И если в мой адрес слышались с трибун неуважительные выкрики — то это был приговор моему сопернику. Во мне просыпался какой-то жестокий холодный зверь и тогда уже ничто не имело значения: ни сила противника, ни его опыт, ни поддержка зала, ни моя боль от травмы. Противник был обречен.
     Что-то похожее со мной случилось и сейчас. Абсолютно спокойным голосом спрашиваю буржуя: «Если вам не нравится мой английский, может быть перейдем на русский?». Тот, ещё ничего не подозревая, презрительно бросает: «Я не знаю русского!». Тогда я так же спокойно говорю ему на немецком: «Так! Понятно. Ну а как на счет немецкого?».
     Англичанин насторожился. Оказалось, что и немецкого он не знает. Следующий мой вопрос звучал уже просто унизительно: «В таком случае, какой язык вы предпочитаете?».
     Англичанин понял, что попался. Саксонской надменности заметно поубавилось. Он вынужден был признаться, что кроме родного английского ничего не знает. Мне это и нужно было. Я очень вежливо предложил: «Тогда, если вы не возражаете, вернемся к английскому?».
     Англичанин молча это проглотил, кивком головы дал понять, что согласен. По всему было видно, что ему стало как-то неуютно на нашем пароходе и хочется скорее расстаться со мной. Но не так-то просто было убежать от меня с ковра.
     Товар выгружен, оставалось подписать накладные. Буржуй протягивает мне накладные и говорит, мол, все в порядке, подписывай. Я просмотрел еще раз не спеша накладные и отвечаю: «Я не уверен, что все в порядке. Будем пересчитывать».
     Времени у меня достаточно, все равно я на вахте стою, спать не положено. Позвал в помощь вахтенного матроса Ивана Романовича от трапа и стали мы с ним тщательно, со всей пролетарской ненавистью, пересчитывать груз. Проверяем соответствие товара накладным, а в голове у меня почему-то возникают картины штурма англичанами Севастополя в 1854 году во время Крымской войны. Да и с сипаями они жестоко обращались во время восстания в Индии, помню со школы.
     Я знал, что что-нибудь найду. С такой кучей товара, да еще ночью, трудно не ошибиться.
     И точно! Через полчасика мы с матросом обнаружили, что не хватает одного ящика коньяка. Для верности еще раз пересчитали все напитки — ящика нет. Можно было, конечно, просто вычеркнуть ящик из накладной, уменьшить сумму и подписать. Но не в этом случае. «Ну буржуй, попался! Сейчас ты у меня бегло по-русски заговоришь».
     Подхожу к буржую и очень вежливо сообщаю следующее: «Mister shipchandler! May be really I am not so good in English, but my arithmetic is all right. Where is the box of cogniac?». («Господин шипчандлер! Возможно мой английский действительно не так хорош, но с арифметикой у меня все в порядке. Где ящик коньяка?»).
     У буржуя из под фуражки сразу потекли капельки пота. Хотя ночью в начале мая в Монреале на речке Св. Лаврентия совсем не жарко.
     Тут англо-саксонец допустил неприличную суетливость: сначала попросил вычеркнуть коньяк из накладной и соответственно уменьшить сумму, потом попросил разбудить капитана или старпома. Пришлось вежливо ему объяснить, что я на вахте, поэтому все вопросы решаю сам. Капитана или старпома будить нельзя, так как моряки перед сложным переходом должны получить полноценный отдых. И вычеркивать коньяк из накладной я не буду. Потому, что это любимый напиток нашего капитана.
     Что же делать? Да очень просто, говорю: забирай обратно на катер весь товар и привози в Три-Риверс завтра согласно списку. Буржуй совсем уже сдулся и потерял всю свою важность. А ведь мог бы просто извиниться за свое хамство, но ему это как-то в голову не пришло.
     В конце концов я сжалился над побежденным. Не стал доводить болевой прием до конца. Разрешил ему оставить на судне привезенный товар. Подписывать накладные я отказался. Пообещал подписать, когда он привезет завтра на машине в Три-Риверс недостающий ящик любимого капитанского напитка.
     На этом и порешили. Англичанин с побитым видом сошел с трапа. В этот раз русские победили.
     Я иногда думаю: может быть англичане так сильно не любят русских вот именно за такие вещи? Не знаю.
     Но с этого дня я занялся английским вплотную.

     *****

     Под утро к приходу лоцмана я разбудил стармеха, боцмана, потом штурманов, в последнюю очередь капитана.
     Прибыл лоцман на катере, я его встретил у трапа и мы поднялись на мостик. Здесь почти полная темнота, только светятся и тихонько жужжат приборы. Судно уже полностью готово к движению: главный двигатель прогрет, приборы работают, капитан со штурманами на мостике, лучший матрос на руле, боцман со старшим матросом на баке у брашпиля, готовы вирать якорь.
     Лоцман поздоровался с капитаном. Тот предложил ему для начала что-нибудь выпить и закусить. Так положено — традиция. Лоцман вежливо отказался и начал командовать по съемке с якоря.
     Тем не менее, через минуту буфетчица притащила на мостик полный поднос всяких вкусных вещей, кофе, коньяк, русскую водку и бутерброды с икрой. Лоцман благодарно покивал, хлопнул для начала рюмку коньяка, закусил икрой и работа завертелась заметно быстрее.
     Боцман доложил с бака, что якорь в клюзе. Два буксира, один с кормы, второй на носу уперлись в танкер «на укол» и наш здоровенный пароход начал с такой угловой скоростью разворачиваться носом по течению, что даже страшновато стало. Огни на берегах так и мелькали перед глазами. Развернулись, дали ход и сумрачный Монреаль сначала медленно, потом все быстрее стал скрываться в дожде за кормой.
     22 узла — очень серьезная скорость для такого большого судна. Да еще, если идешь по реке, тут требуется напряженное внимание и очень четкая работа штурманов. Постоянный контроль за положением судна относительно берегов и различных опасностей, которых в любой реке полно. Каждый поворот заранее нужно просчитать, с учетом радиуса циркуляции, определить точку, в которой давать команду на перекладку руля. Расслабляться нельзя ни на минуту.
     Лоцман, конечно, свое дело знал. Сначала в одиночку, потом с капитаном, он попивал коньячок, бутерброды с икрой тоже хорошо шли. Лихо отдавал команды. Но даже если бы он молчал и занимался только коньяком, ничего бы не изменилось. Потому что фактически судно вели мы. Штурмана непрерывно давали всю информацию капитану, тот из темноты негромким голосом что-то говорил рулевому, менял ход машинным телеграфом, нам на доклады отвечал кивком головы и еще успевал чокаться с лоцманом. Мы все прекрасно понимали, что лоцман никакой ответственности за судно не несет. Если вдруг мы вылетим на камни, то отвечать будем мы, в первую очередь капитан. А лоцман извинится, в лучшем случае пообещает, что в следующий раз все будет хорошо, и поедет на берег. Лоцман — это советчик, но не капитан.
     От Монреаля до Три-Риверса идти около сотни миль. Это часов 6 хода.
     Вскоре начало светать, стало полегче. В темноте все кажется страшнее, чем днем. И волны кажутся выше, и скалы ближе, и вода холоднее. Так уж устроен человек. А солнце взошло — и на душе у моряка становится светло.
     Какая красота кругом! Река широкая, вода какая-то светлая и абсолютно прозрачная. Посреди реки острова высокие скалистые. Скалы красновато-коричневого цвета и на них сосны растут. По берегам городки с небольшими разноцветными домиками, красивые, как игрушки. К каждому домику идет гладенькая асфальтовая дорожка, перед домиком обязательная подстриженная зеленая лужайка и красивая машинка. У нас в России в то время ничего похожего не было.
     В положенное время на левом берегу показался город Три-Риверс (по русски Три Речки). К этому времени капитан наш Иван Петрович и лоцман стали совершенными друзьями. Водки и коньяку как раз хватило до причала.
     А мы, штурмана, после этого перехода еле держались на ногах. Шестичасовой стресс вызвал соответствующую реакцию организма. У меня все тело болело как после тяжелой физической работы.
     После швартовки лоцман-друг сошел расслабленной походкой по трапу на берег. Иван Петрович дал команду: «Третий помощник на вахте. Всем остальным спать. Владимир Николаевич, если с берега кто-нибудь придет и потребуется английский я тебя разбужу. Но это в крайнем случае. Попробую сам справиться».
     Я пошел в свою каюту и рухнул на койку. Мне кажется, я заснул даже раньше, чем приземлился на подушку. Во сне мне виделись несущиеся мимо скалистые берега в соснах, зеленый свет экрана радиолокатора и щелканье эхолота, измеряющего глубину под нами.
     Минуты через три, как мне показалось, постучался вахтенный матрос и сказал, что капитан просит меня зайти в его салон. Какие-то официальные лица с берега пришли и что-то они не понимают. Я взглянул на часы: ого! Оказывается я спал 6 часов.
     У капитана сидят с ним за накрытым столом двое нестарых мужчин. Бегло говорят на английском, но с явным французским акцентом. Ясно: французские канадцы. Капитан пригласил меня присесть с ними.
     «Владимир Николаевич, это представители грузоотправителя. Мы тут уже обо всем договорились. Только вот одно не могу понять: они мне все время говорят что-то про шипчандлера, не пойму что им надо».
     А я про этого англичанина уже как-то забыл. Спрашиваю их: «Sorry, what about shipchandler?». («Пардон, не понял, а что с шипчандлером?»).
     Мужики объясняют, что встретили на причале обиженного в соплю шипчандлера и тот сказал им, что привез сюда за 150 км по горам на машине ящик коньяка для капитана. Якобы, это молодой помощник с танкера «Ленино» его заставил. Мы, говорят, так и не поняли, что случилось.
     Я объяснил ребятам, что все дело в языке, на котором мы привыкли разговаривать. Я привык думать и говорить по-русски, а он настаивал, чтобы все было по-английски. К несчастью для англичанина, мои знания арифметики значительно превысили знания английского. В результате возникли неразрешимые международные противоречия осложненные недостачей ящика коньяка. Я поступил по уставу и в соответствии с международным правом. Не знаю, как там у англичан, а у русских положено привозить столько конька, сколько указано в накладной.
     Иван Петрович, когда понял в чем дело, несколько растерянно посмотрел на меня, видимо не знал, как отнестись к такому проявлению моих патриотических чувств.
     Зато французы пришли в искренний восторг. Они смеялись, хлопали меня по плечам, обменивались между собой на французском шутками по этому поводу.
     Потом сказали капитану, что надо выпить за моё здоровье. «Так и надо этим англичанам. Слишком много они о себе воображают. А завтра мы всем в Монреале расскажем, как русский штурман поставил англичанина на соответствующее ему место. Пусть народ повеселится». «А моя жена! Вот она будет смеяться!».
     Иван Петрович, глядя на это веселье, успокоился. Осознал, что с грузоотправителями у него теперь проблем не будет. Мне же он только сказал: «Ну ты даёшь, Николаич! Ладно, иди».
     В этот же день канадцы приняли по акту наш пароход под погрузку. В танки даже не заглянули. И началась погрузка.
     С погрузочного терминала протянули на судно гофрированные шланги большого диаметра, засунули их в расширители танков. Подали небольшое давление воздуха и вместе с воздухом в танки посыпалась канадская пшеница.
     Вахты продолжали стоять морские, как на ходу: 4 часа через 8.
     Делать на вахте особенно было нечего, Хожу себе по мостику, наблюдаю с интересом, как канадцы работают на терминале.
     Первое, что удивило меня — стивидоры (грузчики) приезжают на работу прямо на причал в собственных машинах, разодетые как на праздник. Переодеваются в красивые чистенькие комбинезоны, за поясом замшевые рабочие перчатки. Любую работу выполняют не спеша, почти торжественно, с видимым удовольствием. Никакого крика, никаких авралов.
     В первый день наблюдаю такую картину. Вдоль причала, по высоте немного ниже нашего мостика, установлен переходной мостик с деревянным покрытием из узких крашенных досок. Доски прибиты не сплошь, а с небольшими промежутками, чтобы не скапливалась на дорожке вода и случайные зерна.
     И вот, видимо, чтобы занять чем-то рабочих, а может быть в целях борьбы с безработицей, решило руководство терминала сменить старый деревянный настил на новый. Хотя на мой взгляд старый настил был ни чем не хуже нового.
     До обеда рабочие демонтировали старые доски, с обеда приходит парень. Видимо, он считается у них плотником. Ему краном подают пачку новых свежевыкрашенных досок для настила. Он берет в руки молоток и, насвистывая, с довольным видом принимается за работу. Прибил дощечку, полюбовался на неё, приложил к ней струганный брусочек, чтобы выдержать зазор между досок. Потом следующую дощечку приложил и приколотил, полюбовался на результат, вытащил брусочек, приложил его с внешней стороны и так дальше. Солнышко светит, тепло, дощечки красивые, гвоздей хватает. Канадский парень посвистывает, машет мне изредка рукой и приглашает жестами полюбоваться на его работу. Вот, мол, как мы работаем при капитализме!
     Через некоторое время замечаю сверху, что дорожка его начала загибаться в правую сторону. Я сразу понял: брусочек, который он прокладывал между досок для зазора не совсем идеальной формы, один конец немного потоньше. На глаз незаметно, а ошибка с каждой новой дощечкой накапливается.
     Кричу парню: мол, братан, так доски нельзя колотить, ошибочка вкралась. Он долго не мог понять. Потом я жестами попросил его подняться повыше на терминал и посмотреть на свою работы сверху. Парень так и сделал. Долго недоуменно смотрел на кривую дорожку, пожимал плечами. Мне стало интересно, сколько ему понадобится времени, чтобы разобраться в ситуации.
     Канадский «плотник» так ничего и не понял. Он побежал за инженером.
     Пришел инженер. Ну, думаю, сейчас мы с ним посмеёмся над плотником. Не тут то было. Инженер изумленно смотрел на искривившуюся дорожку и чесал в затылке. Потом они посовещались и направились было вниз, видимо, за главным инженером.
     Я сжалился над ними, крикнул, чтобы они подошли ко мне поближе, взял в руки брусочек и объяснил, что искривление произошло по причине неточных размеров брусочка. Это они не сразу, но поняли. Инженер тут же дает команду плотнику содрать все доски и пойти в столярку выровнять брусок рубанком с точностью до микрона.
     Плотник рванулся было исполнять, но я их остановил. Кое-как объяснил, что ничего делать не надо. Просто разверни брусок другой стороной, прибей еще столько же досок. Дорожка выровняется, а потом на каждой следующей доске разворачивай брусок другой стороной и дорожка получится ровной. Задачка для третьего класса советской школы.
     Когда до них дошло, оба с возгласом «О, чёрт!» одновременно схватились руками за головы. Но, надо отдать им справедливость: парни совершенно искренне смеялись над своей глупостью, аж заливались. Плотник смеясь постукивал себя костяшками пальцев по голове. Видимо, проверял на звук.
     С причала работяги с любопытством смотрели на наше веселье. Потом инженер спустился на причал и поделился своей радостью с остальными. Те тоже изрядно повеселились.
     На второй день приезжает к нам на пароход на машинах большая компания: четверо мужчин. Трое из них молодые с женами и детьми. Четвертый лет шестидесяти, по виду растолстевший капиталист: фигура и лицо в форме груши и, конечно, шляпа в клеточку.
     Капитан вызвал меня с мостика, попросил попереводить их беседу. Кроме меня английский из экипажа знал второй помощник Толик Кременюк, но он отвечал за погрузку и не мог отвлекаться.
     Как выяснилась это было французские канадцы. Все, кроме женщин и капиталиста, неплохо говорили по английски. Между собой они все друзья и немного родственники. Прочитали в утренней газете, что в порт пришел большой русский танкер и решили взять выпивку и поехать посмотреть на русских. Гости привезли с собой несколько ящиков пива.
     Мы показали им пароход. А надо сказать, что судно было новое, японской постройки, содержалось в идеальном состоянии. В общем было что показать. Капитан с ними беседовал. Я, как мог, переводил.
     После экскурсии по судну мы уселись в кают-компании. Открыли пиво. Иван Петрович велел буфетчице принести водку и закуску. Сначала беседовали на общие темы: кто сколько зарабатывает, хотят ли русские войны, а можно ли в СССР жениться без разрешения парткома, а любите ли вы американцев? «Не любите? Вот видишь, Андрэ! Я же говорил тебе, что русские нормальные ребята!».
     Потом, после нескольких бутылок пива, перешли на личности: а ты женат? А сколько у тебя детей? Почему один? У нас в Канаде у всех французов по 5 или 6 детей. Потом решили, что я еще достаточно молод и у меня все впереди (как в воду глядели!). А почему ты говоришь по английски, а французского не знаешь? Надо французский учить! Я обещал начать учить, как только допьем пиво.
     Часа через два французы стали прощаться. Капитан пригласил их еще прийти в гости. Но те, поблагодарив, спросили капитана, а нельзя ли Володю завтра отпустить с ними на берег в гости или в ресторан? Иван Петрович согласился: только после 16 часов, а то у него вахта. А с 16 забирайте его, он ваш. Но чтобы к нолю часов он был на судне: ему опять на вахту. (Я во время погрузки стоял ночные вахты за второго помощника и за старпома).
     Мне капитан сказал: «Возьми кого-нибудь с собой и погуляй на берегу с канадцами. Заодно в английском попрактикуйся. Тебе полезно». Я опрометчиво согласился.
     На следующий день, не успел смениться с вахты, как звонит мне в каюту вахтенный матрос: «Владимир Николаевич, тут на двух машинах вчерашние французы подъехали и требуют вас».
     Ладно, думаю, хоть и устал немного после вахты, надо посидеть с ними где-нибудь в кабаке. Позвонил капитану. Тот говорит: иди, только к вахте возвращайся.
     Я пригласил с собой третьего механика Васю Горбенко. Вася был очень симпатичным и веселым одесситом. За свои 45 лет он не удосужился выучить ни одного иностранного слова. Так и говорил на одесском жаргоне, только, когда забывался в веселой компании, иногда автоматически переходил на еврейский.
     Расселись мы по машинам. Вася с буржуем Артуром Гринером и его зятем Жаком впереди на одной машине, я с Мариелем в другой.
     Мариель, красивый, лет тридцати парень, с большим чувством юмора. Как я вчера узнал, работает следователем в полиции по расследованию автомобильных аварий.
     Едем по городу, болтаем о том, о сем. Спрашиваю: куда едем? Мариель говорит, что они с друзьями решили посидеть со мной в ресторане без баб. Хочется поговорить без посторонних. Накопилось много вопросов к русским. И добавляет: «Что мы за этим буржуем плетемся? Поедем другой дорогой, займем в ресторане столик пока они тормозят на каждом перекрестке».
     Поворачивает вправо, мол, я короткую дорогу знаю. И выскакивает на приличной скорости под кирпич на параллельную улицу. Мне сначала подумалось, что, может, у них дорожные знаки не такие. Но встречные машины, хоть их было немного, как-то странно прижимались к тротуару и водители вежливо, но удивленно качали головами.
     Задаю Мариелю несколько наводящих вопросов: «А как дела на работе? Много аварий в городе?».
     «Да кошмар! — отвечает. — Не успеваю разбираться!».
     «Понимаю, — говорю. — И не удивляюсь. А сегодня еще не было аварий?».
     Мариель насторожился: «А что? Что ты имеешь ввиду? Я не понял».
     Я не торопясь объясняю: «Вот я смотрю на дорожные знаки и как-то странно мне. Все мне кажется, что мы едем по улице с односторонним движением и против течения. Или у вас полицейским так можно?».
     Мариель левой рукой хватается за голову, правой, не сбавляя скорости, со скрипом колес выворачивает направо в переулок. Потом начинает смеяться и что-то выкрикивать на французском. Не знаю перевода, но примерно с такой интонацией на русском кричат «Вот я осёл!».
     В ресторан приехали одновременно с первой машиной. Заведение это, видимо, пользовалось популярностью у местных жителей. Красивое одноэтажное деревянное здание на окраине города, практически на природе. Большой зал со стеклянными стенами, как бы большая застекленная веранда с видом на лес. Столики почти все заняты, официантки бегают с подносами. Музыка тихая, почти неслышная.
     Сели за столик, посовещались, кто что будет кушать. Меню какое-то сложное, все на французском. Я, не вдаваясь в подробности французской кухни, сразу сказал, что мне этого ничего не надо. У меня вкусы простые: дайте мне жареной картошки, отбивную побольше и бутылку сухого вина. Вася тоже, не мудрствуя лукаво, попросил что-то спартанское. Французы почувствовали себя легче и сразу повеселели. Они оказывается не знали, что вообще русские едят и пьют.
     Андрэ с энтузиазмом стал подзывать девушек-официанток к нашей компании. Те что-то мурлыкали в ответ и мило улыбались, но пробегали мимо столика, не сбавляя хода до малого.
     Мы беседовали на общие темы, Андрэ семафорил руками девушкам без всякого успеха. Потом, как бы извиняясь перед нами, говорит мне: «Что-то они не обращают на меня внимания. Наверное у них сейчас много работы».
     Я поспешил его успокоить: «Да у нас в России то же самое в ресторанах происходит. На своих русских официанты внимания не обращают, только к иностранцам спешат, как к родным». Андрэ говорит: «О! Точно!», встает и идет к ближайшей девушке. Что-то доверительно шепчет ей. Та меняется в лице, выхватывает блокнотик и чуть ли не вприпрыжку идет к нам принимать заказ. Через пару минут все было накрыто и откупорено. Французы смеялись до слез: это же надо, как помогает! «Оказывается это не только в России действует. Надо будет это ноу-хау взять на вооружение».
     Много о чем мы говорили в тот вечер. Мне запомнилась одна характерная тема.
     Жак (он оказался зятем буржуя) стал живо интересоваться нашими политическими взглядами. Я сначала хотел уклониться от этого разговора, мол, мы моряки, мы вне политики, но Жак не отставал. В конце концов он в шутку «обозвал» нас с Васей коммунистами. Я пытался отшутиться: никакой я не коммунист (в то время я состоял в комсомоле), а Вася так и вообще одессит.
     Но Жак не отставал. Его французские друзья пытались сгладить впечатление от его откровенных выпадов. И даже сказали мне, что Жак по своим политическим взглядам нацист.
     В этом месте я решил, что стесняться особенно нечего и прямо сказал, что в нашей стране слово «нацист» приравнено к ругательству. Французы удивились. Пришлось объяснить, что это слово ассоциируется у нас с немецкими фашистами. Они замахали руками: нет, это совсем другое. Просто Жак не любит американцев и англичан и борется за отделение французскоязычной провинции Квебек от остальной английской Канады. Так сказать, по национальному признаку.
     Тут у меня в голове ситуация стала проясняться. Я рассказал им случай с англичанином-шипчандлером, который произошел пару дней назад. Жак был в восторге: «Ну вот! Ты тоже не любишь англичан! Ты настоящий нацист и мой друг!».
     Мы с Васей почувствовали, что пора как-то выходить из этого политического диспута. Я предложил несколько видоизмененный популярный в то время советский тост: «Давайте выпьем за дружбу! Будем дружить против англичан!». Тост очень всем понравился. Жак дружески похлопал меня по плечу: «Ты настоящий парень! Русские мне нравятся».
     Отношения были налажены. Когда есть против кого дружить, все мелкие противоречия между друзьями не имеют значения.
     К нолю часов, то есть к началу моей вахты канадцы привезли нас на судно. На прощанье пригрозили завтра опять за мной приехать. Мы, хоть и выпили прилично, но в силу своего юношеского здоровья я чувствовал себя вполне прилично. Капитан осмотрел меня внимательно, нашел вполне пригодным для несения вахты. Погрузка пшеницы шла уже полным ходом.
     До восьми утра исправно исполнял свои обязанности с тайной надеждой, что после завтрака рухну в койку и посплю вволю. Не верилось как-то, что канадцы вечером опять приедут. Но тут я в очередной раз ошибся. Недооценил своих новых друзей. Поспать пришлось часа три до обеда. С 12 до 16 опять мне на вахту за 2-го помощника.
     Не успел я сдать вахту в 16 часов, как вахтенный матрос от трапа докладывает по телефону: опять канадцы на машинах приехали, требуют вас.
     Зашел к Ивану Петровичу, спрашиваю, что делать? Он говорит: «Ты вообще спал? С ноля тебе опять на вахту. Выдержишь?». Я его в этом заверил, и мы поехали в гости к капиталисту Артуру Гринеру. Васю Горбенко опять взяли с собой для равновесия.
     По дороге фабрикант мне доверительно сообщил, что жена его сегодня куда-то уехала и мы всей компанией поедем к нему. Он покажет нам свой дом, музей своих охотничьих трофеев, а потом мы можем веселиться и пить сколько влезет, потому, что баб в доме не будет.
     Вася, наивный человек, предложил купить по дороге пару бутылок и что-нибудь закусить, но мсье Гринер заверил, что он настоящий капиталист и в его баре дома найдется все необходимое.
     Подъехали к его дому, где-то недалеко от города. Дом двухэтажный, шикарный даже для Канады, стоит метрах в пятидесяти от дороги на небольшом пригорке. Что меня удивило, так это отсутствие заборов и широкая со ступенями зеленая синтетическая ковровая дорожка, ведущая от дороги к дверям дома. Это впечатляло.
     Зашли в дом. Буржуй с похвальной гордостью стал показывать нам устройство комнат и туалетов. Мы с Васей старались не выдать своего удивления. Хотя, по правде сказать, в начале семидесятых годов прошлого века ничего подобного в Советском Союзе не было.
     Канадцы внимательно следили за нашей реакцией, но мы с Васей, верные идее построения развитого социализма в условиях бесклассового общества, вежливо кивали головой и особого восторга не проявляли.
     В конце концов Вася Горбенко прямо спросил: «А где тут бар?».
     Молодежь, у которой с юмором все было в порядке, не выдержала и расхохоталась. Но буржуй Артур Гринер упорствовал в своем желании доказать нам преимущество капиталистического строя. Спрашивает меня: «Нет, Володя, ты скажи честно, у вас в России такие дома есть?». Отвечаю: « Нет, Артур, таких домов у нас нет. Но у нас ведь и капиталистов нет». В этом месте молодые канадцы радостно заржали. Видимо, их дома были гораздо скромнее. «Но я вам обещаю, Артур, как только у нас в России возродится капитализм, я построю себе такой же дом».
     Теперь уже смеялся Вася Горбенко. В то время это звучало, как хорошая шутка юмора. Возрождение капитализма в России тогда даже во сне никому не снилось. Однако, как показал дальнейший ход событий, шутка моя оказалась вещей и мне впоследствии самому пришлось поучаствовать в возрождении капитализма в России.
     Я иногда думаю, может не стоило мне тогда так шутить? Но дом такой же я себе через сорок лет построил.
     Артур Гринер призадумался над моими словами. Видимо, не мог себе представить, как все это будет в России происходить. Потом махнул рукой и говорит: «Пошли в подвал. Там у меня мой охотничий клуб и бар. Женщин я туда не пускаю». В подвал со второго этажа спускались на лифте. (Зачем в двухэтажном доме лифт?).
     «Подвал» оказался настоящим музеем охотничьих трофеев, оборудованный с той же неудержимой роскошью, что и весь дом. По стенам развешены ружья разных калибров, шкуры и чучела убитых животных, в основном африканских.
     Я тут же по этой теме рассказал, как мой папа, когда я был маленьким и мы жили на Южном Урале, стрелял лосей и горных козлов и я вырос на этом мясе. Казалось бы, ничего удивительного. Так, к слову пришлось. Но канадцы очень удивились: вы питались лосиным мясом!? А что, в магазинах не было детского питания и полуфабрикатов из телятины?
     Пришлось им сообщить, что вообще-то не было магазинов, а был папа-подполковник, герой войны тридцати лет, который в свободное от службы в полку время бегал на лыжах по лесу за лосями, валил их из карабина, и эти мясом кормил меня с братьями и солдат в лазарете своего полка.
     Канадцы были шокированы этим сообщением. Мы сели вокруг стола и они уже без всяких шуток вполне серьезно стали задавать мне вопросы о моем отце, нашей семье и нашей жизни. И какой войны герой мой отец?
     Мне тогда было всего 24 года, все казалось легким, в порядке вещей. В том числе и наша прошлая жизнь. Казалось, что настоящая война была только одна. Вроде все должны об этом знать.
     Я коротко и без всякого трагизма рассказал, как мой отец, когда ему было 23—24 года, воевал с немцами, был начальником штаба полка, как он был ранен последний раз в Сталинграде, как погибли его брат, моя бабушка по маме, как мой старший брат Виталька попал в блокаду в Ленинграде и его под бомбами вывозили по Ладожскому озеру, как потом отец служил в Генштабе, кое-что про Корейскую войну и свое детство в Пхеньяне.
     Канадцы как-то притихли, веселье прошло. Слушали внимательно, спрашивали, что было дальше. А дальше получалось, что нормально мне с моей семьей и с отцом пришлось пожить только года три-четыре перед окончанием школы. А потом опять: училище, шесть лет казармы, пароходы и подводные лодки. Мне тогда это казалось нормальным, а канадцы призадумались. Видно по всему, не представляли они как мы живем в России, а о войне с Германией они давно забыли.
     На минуту все замолчали. Я предложил Васе рассказать, как он жил в Одессе, когда во время оккупации в ней хозяйничали румыны. Но Вася отказался: «Не надо. Хватит с них. А где тут бар, в конце концов, или мы не будем пить?».
     Вытащили бутылки, стаканы и закуску. Налили. Канадцы сидят в подавленном настроении, о чем-то размышляют.
     Нет, думаю, так не пойдет. Пить в таком настроении — здоровью вредить. Спрашиваю буржуя: а каким видом деятельности вы достигли таких замечательных материальных высот? Вы, что, торгуете африканскими алмазами?
     Ребята повеселели и объяснили мне, что Артур Гринер — это спичечный король. Он владеет всеми спичечными фабриками Канады. Я выразил свое восхищение, но тут же поинтересовался: а каково же качество ваших канадских спичек? У нас в России спички делают из первосортной хвойной древесины, а вот европейские бумажные спички я просто ненавижу.
     Глаза Артура Гринера засветились гордостью. Канадцы почти синхронно вытащили из карманов спичечные коробки и продемонстрировали качество канадских спичек. Мы с Васей как специалисты дали заключение: да, спички настоящие, не хуже русских.
     Фабрикант это воспринял с чувством глубокого удовлетворения. Он дал мне сою визитку и сказал, что, если в России возникнут трудности со спичками, то стоит только позвонить ему в Канаду и Россия будет спасена. Но мы с Васей успокоили его, сообщив, что волноваться не стоит, в России производство спичек налажено на должном уровне. А запасы елок для их производства практически не ограничены, не то что в Европе.
     Гринер сначала не поверил: «А что, у вас действительно так много лесов?». Он по своей простоте думал, что большие леса есть только в Канаде. Но мы с Васей опять его успокоили. Рассказали, что у нас есть такое местечко — Сибирь. Она примерно раза в три больше Канады и практически состоит из одних елок.
     Тут мы выпили за процветание спичечной промышленности в России и Канаде.
     И война с немцами и Южный Урал как-то постепенно забылись.
     Вечером канадцы привезли нас чуть тепленьких на пароход, долго прощались и пообещали завтра в 16.00 опять за мной приехать.
     На следующий день за обедом Иван Петрович высказал сомнение, что я не выдержу такого режима «труда и отдыха». Мне и правда уже было тяжеловато каждый день пьянствовать на английском языке и в перерывах исполнять свои штурманские обязанности.
     Посовещались в кают-компании с капитаном и помощниками и решили: кое-какие обязанности с меня временно снять, чтобы я мог спать хотя бы 5 часов в сутки. Общение с канадцами продолжить. Здоровье должно выдержать. А главное такую разговорную практику на английском нигде не получишь.
     Короче это безобразие продолжалось дней десять, канадцы оказались крепкими ребятами. Мы побывали у каждого из них в семье, пили на природе, с их друзьями и партнерами по бизнесу.
     Но на вахту я являлся без опоздания и работу на других не перекладывал.
     К концу первой недели такой жизни мне даже сны стали сниться на английском языке.
     Наконец погрузка пшеницы закончилась, ночью мы должны отходить.
     В этот день капитан разрешил мне «отдохнуть» от вахты и провести весь день на берегу. Мы поехали к Андре домой за город и устроили прощальный пикник на природе.
     За эти дни мы как-то сроднились и все, канадцы и мы с Васей, чувствовали даже некоторую грусть перед расставанием. Действительно, канадские французы — хорошие искренние люди с большим юмором, воспитанные и душевные.
     Вечером, часов в шесть мы простились с канадцами у трапа. Было немного грустно. Мне очень хотелось спать, но я надеялся упасть в койку и отдохнуть до отхода. Всю ночь предстояло идти по реке, никому спать до утра не придется.
     Часов в 10 вечера меня будит по телефону капитан: «Николаич, там твои канадцы опять на двух машинах приехали, хотят тебя видеть. Ты как себя чувствуешь? Пригласи их на борт, но на берег сам не сходи. Через два часа отходим. Где мы тебя ночью на берегу будем искать!».
     Спустился к трапу: все четверо моих канадских друзей стоят на причале немного смущенные. Спрашиваю их: как дела, что собираетесь делать? Они мне объясняют примерно так: мы с тобой попрощались, стало грустно, и решили заехать в ресторан посидеть «без баб».
     Сидели, вспоминали эти дни, которые провели с тобой. Оказывается мы ничего о русских и России не знали. Хорошо, что мы с тобой встретились. Потом как-то сама родилась мысль, что нужно еще раз на прощанье с тобой повидаться. Только вот Артур говорит, что это неудобно, ты устал. Но мы все равно приехали.
     Я чуть не прослезился, душевные все-таки ребята. Молодцы, говорю, я и сам уже соскучился по вам, целых четыре часа не виделись. Канадцы облегченно рассмеялись.
     Решили напоследок посидеть и выпить у меня в каюте, поскольку скоро прибудет лоцман и времени уже до отхода мало.
     В каюте расселись вокруг стола. Я позвонил артельщику, чтобы он принес что-нибудь закусить и пару бутылок водки.
     Посидели поговорили о том о сём. Артельщик принес водку и закуску. Надо было как-то поставить точку в русско-канадских отношениях. Я расставил стаканы и предложил напоследок выпить по русски. Налил почти по полному стакану, положил перед каждым по куску черного хлеба (хлеб пекли на судне): «Ну, за Канаду!».
     Артур Гринер взял стакан, с сомнением посмотрел на него. Спрашивает: «А это что?». Молодые канадцы объясняют ему, что это высококачественная «Столичная» водка и пить будем по русски: стаканами с черных хлебом.
     Буржуй отнесся к вопросу вполне серьезно. Взял черный хлеб понюхал, поднес стакан к губам. Мы все внимательно за ним наблюдали. Молодые канадцы, конечно, поняли, что я решил на прощанье пошутить с ними на русский манер.
     Гринер сделал маленький глоток и поставил стакан на стол. Нет, говорит, я по русски не могу. Остальные засмеялись, сразу было ясно, что буржуй слабак.
     Мы между собой чокнулись, каждый произнес по русски «На здоровье!» и выпили свою дозу. Закусили черным хлебом. Канадцы одобрительно покивали головами и сошлись во мнении, что в этом что-то есть.
     Попытались продолжить беседу, но через минуту Жак сказал, что у него что-то с головой, трудно говорить по английски. И вообще лучше пойти к машинам, пока это еще возможно. Тут уже буржуй стал посмеиваться над ними.
     Спустились на причал и стали заново прощаться. Канадцы здоровые ребята, так меня обнимали на прощанье, что ребра потом несколько дней болели. Взяли с меня слово, что в следующий раз, когда буду в Канаде, не важно в каком порту, позвоню любому из них и они за мной приедут.
     Мне потом один раз пришлось побывать в Канаде в порту Бе-Комо, но звонить я им не стал. Нельзя было с судна уезжать, работа не позволяла. В общем, больше мы не встречались. А воспоминания о Канаде и этих ребятах остались самые лучшие.
*****
     Обратный переход по реке Святого Лаврентия в Атлантический океан мне как-то не запомнился.
     Уже где-то в океане, вдали от берегов, когда ходовые вахты уже не такие напряженные, я стал подводить итоги своей английской практики в Три-Риверсе. После некоторого размышления пришел к выводу, что учили нас английскому в училище неправильно.
     Пришлось срочно разработать собственную систему изучения иностранного языка.
     Вся система сводилась к нескольким постулатам.
     Во-первых, считать, что знания английской грамматики, полученные в училище более чем достаточны и больше грамматикой не заниматься ни в коем случае. Желательно вообще её забыть.
     Во-вторых, необходимо резко пополнить словарный запас. Причем желательно не заучивать каждое слово в отдельности, а воспринимать слово как часть какого либо короткого разговорного выражения. То есть заучивать короткие типовые разговорные фразы.
     Этот постулат требует короткого комментария: разница в заучивании и использовании отдельных слов и целых коротких фраз такая же, как разница между стрельбой одиночными патронами из винтовки Мосина и стрельбой короткими очередями из автомата Калашникова. Калибр вроде одинаковый, 7,62 мм, а разница большая.
     В-третьих, постоянно слушать английскую речь с магнитофона, по радио. Разговаривать с англоязычными особями любого пола при любой возможности на любые темы.
     В-четвертых, читать художественную литературу только на английском языке.

     После того, как в голове сложилась эта система обучения, я начал действовать.
     Попросил у третьего помощника, знаменитого нашего Федора Романовича, несколько списанных морских карт. Фёдор, как я и ожидал, изрёк очередную плоскую, как морская карта, шутку:
     — Зачем тебе? Володя, карта она хотя и достаточно большая, но в туалет не годится: бумага больно жесткая!
     Пришлось отбиваться:
     — Федя, а тебе никогда не приходило в голову, что китайцы изобрели бумагу для каких-то других целей?
     — Ну, из неё ещё можно игральные карты вырезать.
     — Вот тут, Федя, ты практически угадал.
     Федор недоверчиво хмыкнул, но несколько ненужных карт мне принес.
     После вахты я взял ножницы и нарезал из карт несколько сотен прямоугольных карточек размером 6 на 3 см.
     Потом взял книгу Э. Хемингуэя «Прощай оружие» в оригинале (отличный разговорный английский) и стал переписывать на карточки подряд всю прямую речь из этого романа. А поскольку повествование там ведётся от первого лица, то по сути весь роман — сплошная прямая речь. Если попадалось длинное предложение, я, не считаясь с авторскими правами Хемингуэя, разделял его на несколько коротких. К счастью, Хемингуэй, как и я, не любил длинных фраз и выражался по большей части коротко.
     На обратной стороне карточки я писал перевод.
     На следующую вахту поднялся на мостик с пачкой карточек штук в сто в кармане.
     В океане на ходовой вахте особенно делать нечего: определился по солнцу один раз, если не пасмурно, записал вахтенный журнал, составил сводку погоды. А в основном надо внимательно следить за горизонтом, чтобы не прозевать встречное судно и вовремя разойтись на безопасном расстоянии.
     Наблюдение за горизонтом я успешно совмещал с игрой в карты. Смотрю за горизонтом, а в то же время листаю карты. Сначала с английского на русский, потом с русского на английский. Заученные карты откладываю в карман, сомнительные повторяю еще раз. И так за 4 часа вахта, без особенного труда заучивал твердо от 60 до 120 коротких выражений и слов.
     Через месяц Хемингуэй стал мне как родной. Через какое-то время количество стало трансформироваться в качество и я стал до тонкостей понимать особенности творчества Хемингуэя.
     Затем я применил ещё один действенный, но коварный метод.
     В общении со штурманами, радистами, вахтенными матросами и другими моряками (кроме капитана), если нужно было что-нибудь сказать или ответить на вопрос, я старался сначала сказать эту фразу по английски, потом тут же говорил это по русски.
     Поначалу моряки пугались и ошарашенно взглядывали на меня. Потом привыкли и покорно ждали перевода. Потом некоторым эта игра даже понравилась и они пытались отгадать, что я им сказал. Английский на судне знал только второй помощник Толик Кременюк. Тому переводить не надо было.
     Так мирно мы шли наискосок через Атлантику в сторону Гибралтарского пролива, наивно полагая, что впереди нас ждёт «домашнее» Средиземное море, Босфор, родные берега, отпуск, шашлыки и всё, что с этим связано.

ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН

     Прошло недельки три, уже должны показаться на горизонте долгожданные Испанские берега. Я стою на вахте, погода отличная, солнце сияет, ветерок такой сухой с Африки барашки по воде гонит. То и дело на мостике звонит телефон: моряки интересуются не показался ли Гибралтар на горизонте. У всех настроение праздничное. Еще бы, каких-нибудь восемь суток — и мы дома!
     Включаю локатор, милях в 40, вижу, на экране отбивается португальский мыс Сан-Висенти — это уже Европа. Ощущение такое радостное. Как будто после долгой разлуки подходишь к двери своего дома.
     И вот в этот момент открывается дверь штурманской рубки и на мостик заходит, как ни в чем не бывало, капитан Самофалов. Поздоровался, осмотрел горизонт и говорит будничным голосом: «Владимир Николаевич, достань-ка из стола генеральную карту и прикинь пеленг от нас на Канарские острова».
     Я достал, прикинул и бодро докладываю: «От нашей точки на Канары — 218 градусов!». До сих пор помню этот курс. «А зачем, Иван Петрович?».
     «Пойдем в Читтагонг через Канарские острова», — отвечает он безразличным тоном, как будто речь идет о прогулке в булочную.
     У меня непроизвольно вырвался нервный смешок: «Ха-ха-а… Шутите, Иван Петрович?».
     Чтобы рассеять мои сомнения капитан достал из кармана рубашки радиограмму и протянул мне.
     Точного текста я не помню, но в общем нам сообщили, что пшеница, которую мы везли, продана Организации Объединенных Наций и, в связи с голодной катастрофой в республике Бангладеш, мы направляемся на выгрузку в порт Читтагонг. Потом еще там было сказано, что для пополнения запасов воды, топлива и продуктов мы можем зайти на Канарские острова. Дальше следовали пожелания счастливого плавания и здоровья всему экипажу.
     Я с трудом сдержался от различного рода эмоциональных восклицаний с междометиями. Просто спросил: «Иван Петрович, я так понимаю, надо ложиться на курс 218?». «Правильно понимаешь».
     Выключил авторулевой, положил руль 15 градусов вправо и танкер потихоньку начал описывать дугу, приближаясь к новому курсу. Дверь родного дома с шашлыками отодвинулась сразу куда-то на другой конец Земного шара.
     Мой вахтенный матрос Иван Романович, увидев, что судно на полном ходу легло в поворот, побежал с крыла мостика в рубку к авторулевому: «Что случилось, Николаич?».
     Я уже полностью взял себя в руки и по примеру капитана говорю скучным голосом: «Всё нормально Ваня. Надо тут ненадолго в Читтагонг зайти». — «А это где?» — «Недалеко здесь. Обогнем с юга Африку и там как раз напротив через Индийский океан Читтагонг находится. Месяца два ходу, не больше. Ну там, выгрузка, то да сё. Назад домой месяца три идти. Да, ещё на Канары зайдем на недельку. В общем месяцев через 7—8 будем дома, если по дороге нам рейсовое задание не дополнят».
     Иван Романович минуты две смотрел на меня остекленевшим взглядом. Я уже начал беспокоиться за его голову, но военное детство и партизанская закалка сделали своё дело: Ваня был не человек, а кремень. Через две минуты Ваня закрыл рот, подошел к рулю, глухо спросил: « Какой курс?» -«218!» — «Есть 218!».
     Иван Петрович сидел в сторонке в лоцманском кресле и с интересом наблюдал за этой сценой.

     *****

     До Канар идти недалеко — каких-нибудь 700 миль. Двое суток хода. В кают-компании после поворота на 218 настроение было угнетенное. Это понятно: рушились все планы на отпуска, от кого-то неизбежно должна была уйти невеста или жена, у кого-то в рейсе родился ребенок и теперь он увидит его впервые в годовалом возрасте.
     В те времена не существовало спутниковой связи, роуминга и прочих чудес электроники. Раз в месяц разрешалось через радиста послать домой короткую радиограмму, да и то, когда была радиосвязь. А в южном полушарии радиосвязь с Союзом практически отсутствовала. Что там делается дома, мы иногда не знали месяцами. Это, конечно, сильно угнетало и действовало на психику моряков. А, когда наконец приходили какие-то известия из семьи, то они далеко не всегда были радостными. Семьи часто рушились, не дождавшись возвращения моряка, и сделать ничего невозможно — потому что ты на одном конце света, а они все на другом.
     В общем хуже, чем в космосе. За космонавтами хоть с земли следят, да сеансы телевизионной связи каждый час. А здесь ты вроде никому не нужен. Где ты и что с пароходом происходит, никто не знает.
     Капитан за обедом разрешил нам, в качестве утешения, самим выбрать в какой порт на Канарах в этот раз зайти.
     После вялого обсуждения решили для разнообразия зайти в Санта-Крус на острове Тенерифе. Хотя второй помощник Толик Кременюк со знанием дела заявил, что разницы никакой нет: те же кабаки с джином, испанские девушки очень легкого поведения, много солнца и обувных магазинов.
     Анатолий вообще был настроен скептически: «Надо же! ООН нежно заботится о голодающих бангладежцах! А мы должны теперь целый лишний год рассекать просторы мирового океана. ООН! Кто вообще эту организацию придумал? Катастрофа, видите ли, в Бангладеш! Вот когда моя жена в Одессе узнает, что меня еще год не будет — вот это будет катастрофа! Никакой ООН не поможет».
     Слов утешения ни у кого не нашлось. Все думали примерно о том же.
     На Канарах в порту Санта Крус (переводится как Святой Крест) наши моряки безнадежно напивались в кафешках, пели жалостливые песни времен гражданской войны. В общем настроение было похоронное. К счастью, обошлось без драк, дезертиров тоже не было.
     В конце концов все в жизни проходит. Прошли для нас и Канарские острова. Воспоминаний о них хватило на несколько дней. Потом как-то быстро эти пальмы и кафешки с испанками забылись и ностальгия своей холодной костлявой рукою начала сжимать нежные души моряков.
     У каждого эта болезнь проявлялась по своему. Второй помощник Толик Кременюк вдруг объявил, что к нему от тоски вернулась не до конца залеченная тропическая лихорадка и он не может в полном объеме исполнять свои обязанности. Естественно, эти обязанности возложили на меня, как на самого молодого, выносливого и подающего надежды. Пришлось стоять на мостике ходовые вахты за себя и за второго. Это 12 часов в сутки. Кроме того в перерывах между вахтами печатал за Толика всю документацию на английском языке и ремонтировал свои родные электро- навигационные приборы. Оттачивал до совершенства различные астрономические способы определения места судна по светилам.
     Третий помощник, наш знаменитый Федор Романович, стал каким-то обозленным. Кричал на матросов, швырялся на мостике вещами, которые, по его мнению, были не на месте или вообще не имели отношения к морю.
     Старший помощник (не помню даже как его звали, какая-то бесцветная личность) вообще замкнулся в себе и беспрерывно курил.
     Лучше всех себя чувствовали капитан и начальник рации. Капитан, как я заметил, развлекал себя наблюдениями за состоянием психики членов экипажа. А начальник рации перед рейсом развелся с женой и теперь считал, что, чем дальше от этих русских баб, тем лучше для моряка.
     Я, кстати, за собой тоже начал замечать некоторые странности. Стал как-то с особой тщательностью исполнять свои и чужие штурманские обязанности. Изучил до тонкостей гирокомпас и радиолокатор, учился быстро печатать на машинке на английском, учил язык.
     Но у меня совершенно пропало желание общаться с людьми. При сдаче ходовой вахты третьему помощнику в 20.00 или старпому в 00.04 молча заполнял судовой журнал, стучал по карте пальцем, показывая счислимую точку на конец вахты и спрашивал сквозь зубы: «Вопросы есть?». Вопросов, как правило, не возникало. Я молча выходил через штурманскую рубку и спускался в кают-компанию завтракать или ужинать.
     Там, если капитан сидел за столом, формально спрашивал: «Прошу разрешения?», садился за свое место и тихонько стукал ножом по десертной тарелке. Буфетчица Надя уже знала что это значит и несла мне в тарелке суп. Покончив с супом, так же молча делал два негромких удара ножом, и Надя приносила второе. Три удара означали «Можно нести компот».
     После компота опять капитану: «Разрешите?», вставал, на ходу говорил Наде «спасибо» и на этом мое суточное общение с людьми заканчивалось. При этом на мой пароль «спасибо» Надя была приучена отвечать мне отзывом не «на здоровье», а «пожалуйста». Отзыв «на здоровье» меня почему-то сильно раздражал. Да и действительно, какое тут может быть здоровье при таком режиме.
     Иван Петрович как-то не выдержал и спросил меня за столом, что означают эти «удары в гонг» (по тарелке) во время обеда. Я объяснил ему, что это условные звуковые сигналы, которые используются моряками для передачи информации в условиях отсутствия визуального и голосового контакта с буфетчицей.
     Капитан немного удивился: «Как можно, Владимир Николаевич? Ведь она же не собачка все-таки, а женщина!».
     Надя из буфетной услышала этот разговор и горячо за меня заступилась: мол, ничего страшного, я уже привыкла, лишь бы четвертый помощник кушал хорошо. А то уже у многих командиров аппетит пропал.
     Иван Петрович поразмыслил немного и спрашивает: «Владимир Николаевич, ты, наверное, сильно устал. По ночам-то спишь?».
     «По ночам я вахту стою! Вообще-то время поспать вроде и есть, часов 5. Но вибрация проклятая! На ходу так трясет надстройку, что вся мебель в каюте грохочет, не заснуть. А заснешь — еще хуже, кошмары снятся. Может сбавим главный двигатель на пару оборотов? А то мне кажется, что мы прямо в резонансную зону попали».
     Капитан стармеху: «А что, Сергей Борисович, может правда скинем пару оборотов? А то мы еще до Читтагонга все неврастению заработаем».
     Стармех со вздохом объяснил, что это не поможет. Главный двигатель уже много месяцев работает практически без остановки. Цилиндры и поршни закоксовались и выдают неравномерную мощность. От этого и вибрация. Нужно останавливаться на сутки и делать моточистку.
     Капитан немного посоветовался с нами и принял решение: проложить курс подальше от берега Южной Африки, туда где нет пароходов, через двое суток лечь в дрейф для моточистки. В помощь машинной команде отрядить матросов-практикантов.
     Так и сделали. Через два дня на вахте старпома (с 04 до 08 утра) начали выводить главный двигатель из режима полного хода в маневренный режим. Для этого нужно в самом лучшем варианте около 4-х часов. После этого можно делать «Стоп» без вреда для двигателя.
     В 08 утра, когда я, в общем, мог бы и поспать, меня поднял вахтенный матрос и сказал, что капитан просит спуститься в кают-компанию на завтрак.
     Спускаюсь. Иван Петрович приглашает сесть и позавтракать, намекает, что сегодня мне не помешает второй раз покушать с утра. «Ты, Николаич, спал наверное?» — «Да нет, — отвечаю, — двигатель остановили, теперь тишина какая-то непривычная. Заснуть не могу!».
     «Это все от нервов… Я тут вот что надумал. Как у тебя обстоит с парусной подготовкой?».
     Паруса — это была моя страсть с детства! С гордостью отвечаю: «В училище командовал ялом-шестеркой, все призы были наши! Что на веслах, что под парусом, что в комбинированной гонке! Люблю это дело!».
     «Хорошо… А ты Федор Романович?».
     «Я?!.. Да это… как его… Да я родился под парусом!».
     «Вот и хорошо! — сказал Иван Петрович. — Значит так. После завтрака машинная команда идет в машинное отделение и начинает моточистку. А вы с Владимиром Николаевичем по команде „Шлюпочная тревога. Покинуть судно“ спускаете согласно расписанию по тревогам каждый свою шлюпку со своими моряками и под парусами имитируете спасение после кораблекрушения. На все про все — четыре часа. До обеда. За полчаса до двенадцати дадим длинный гудок — сигнал к возвращению. Да смотрите к обеду не опоздайте!».
     Мне осталось только побыстрее одеть на себя все теплые вещи, захватил также полушубок с мостика. Между Южной Африкой и Антарктидой в июле всегда холодно и ветрено — разгар зимы в Южном полушарии, Да и близость Антарктиды дает себя знать. Далеко не тропики.
     Сыграли шлюпочную тревогу. Мотоботы спускать не стали. Бросились, как приказал капитан, к парусно-гребным шлюпкам, по шесть человек матросов-гребцов и по одному штурману, он же рулевой.
     На воде наши шлюпки оказались одновременно. Я с помощью матросов быстренько поставил мачту, обтянул ванты и через минуту мы уже подняли гафель с гротом и затем стаксель. Дело для меня привычное. Обычное парусное вооружение типа «шлюп»: гафельный грот и впереди треугольный стаксель.
     Морякам сказал, чтобы весла даже не трогали, все маневры сделаем под парусом. Шевельнул рулем, немного увалился под ветер, и мы довольно резво пошли. К моему удивлению, паруса были японцами скроены идеально и шлюпка в бейдевинд шла довольно круто к ветру.
     Тут мои моряки обратили мое внимание на вторую шлюпку: она отвалила от танкера, мачту вроде они поставили, но что-то непонятное происходило с парусами. Я решил подойти посмотреть что там происходит.
     Крутанул поворот, подхожу на приличной скорости на волне по ветру ко второй шлюпке. Вижу такую картину: моряки под руководством легендарного Федора Романовича пытаются фаловый угол стакселя привязать к передней шкаторине грота и в таком виде все это поднять на гафель.
     Это был позор. Когда мы проносились мимо их шлюпки, Федя в отчаянии крикнул мне: «Володя! Как это все поставить?».
     Пришлось на ходу его инструктировать: «Федя не пытайся привязывать один парус к другому! Особенно бантиком! Вон та веревка называется фалом. Продень её в блок на ноке мачты, а другой конец скобой соедини с углом стакселя. Потом дерни за веревочку, парус и подымется! Счастливого плавания!».
     Опять сделал поворот и пошел в лавировку галсами против ветра. Расчет у меня был простой: выйти как можно дальше на ветер от парохода, попрактиковать моряков на поворотах в работе с парусами. А когда через пару часов услышим гудок, сделать поворот оверштаг и по ветру быстренько добежать до судна. Я это и объяснил морякам, потому, что они не совсем понимали мои маневры.
     Матросам я приказал сесть на дно лодки на спасательные жилеты, чтобы зря не мерзнуть на ветру, и слушать мои команды при поворотах, чтобы вовремя работать со шкотами. Сам сидел на банке на корме.
     Полушубок оказался очень кстати. Ветер холодный, температура пару градусов выше нуля. Волна метра два, хотя и не крутая. В общем идем на ветер под парусами, для меня это дело с детства привычное. Красиво вокруг, душа радуется: волны длинные океанские черные, тучи несутся низкие и ни одного парохода между нами и Антарктидой. От грандиозности этого зрелища и одиночества аж сердце щемит. Прав был капитан, что устроил нам эту разминку.
     Тем временем Федор Романович, видимо, понял мои инструкции, кое-как поднял паруса и на радостях понеся по ветру на юг, аки чайка легкокрылая. Мои моряки даже сдуру восхитились: «Глядите, Владимир Николаевич, как они лихо идут! Так и до полярных льдов за пару суток добегут. Может догоним их?».
     Пришлось охладить их спортивный порыв. Говорю, мол, ребята, вы обедать сегодня собираетесь? Те сначала не поняли при чем тут обед.. Только Ваня Савчук, умный парень, догадался в чем дело: «Мне кажется, Федор Романович с хлопцами обед уже пропустили».
     Так оно и вышло. Часа через два, когда мы уже изрядно промерзли и промокли от брызг, послышался гудок с танкера. Значит через полчаса обед. Сделали поворот и курсом фордевинд понеслись к родному дому. Мы были милях в двух от «Ленино», где-то с полчаса ходу по ветру.
     Федор Романович тоже услышал гудок, кое-как с помощью весел они повернули в сторону судна. Но теперь им надо возвращаться против волны и ветра мили три в лавировку, а это долго, да надо еще уметь.
     Через полчаса я под парусами (матросам запретил к веслам даже прикасаться) на циркуляции пришвартовал точно под шлюп-талями, пять минут на подъем шлюпки и мы готовы обедать.
     Захожу в кают компанию. Капитан с замполитом сидят в одиночестве за столом: механики в машинном отделении авралят, второй помощник лежит в приступе лихорадки, Федор Романович затерялся в просторах Южного океана, старпом на вахте на мостике следит, чтобы Федя совсем не сгинул в волнах.
     Иван Петрович с довольным видом спрашивает меня: «Ну что, здорово размялись на веслах? Небось устали с непривычки?».
     «Да нет, не особо устали, замерзли немного. К веслам вообще не прикасались».
     «Да? Я видел как ты под парусами под тали подошел. Где так научился с парусами управляться?».
     «В детстве четыре года в яхт-клубе на ялах — шестерках тренировался. Да и в училище нас в Финском заливе гоняли по Березовому архипелагу между островов. Спуску не давали!».
     «Да, видать вас неплохо в Макаровке учили! А где там „рожденный под парусом“ Федор Романович со своей командой? Опаздывает к обеду!».
     Мне стало Федора немного жалко. Даже не его, а моряков, которые ему доверились. Представил, как им придется грести веслами эти 3 мили против ветра и волны, это разминка не для слабых: «Иван Петрович, Федор Романович похоже пошел осваивать ледяной континент. Они где-то милях в трех под ветром. Может спустим мотобот, да я схожу за ними? А то похоже они и к ужину не вернутся».
     Иван Петрович посуровел лицом. Немного подумал, и сказал жестко: «Не надо! Пусть гребут! Тоже мне Федор Романович, старый моряк! Вообразил себя Беллинсгаузеным и Лазаревым!». Мы спокойно, не торопясь, закончили обед.
     Все так и случилось, как я предполагал. Через четыре часа мы успешно приняли вечерний чай, еще через час механики доложили, что профилактика главного двигателя закончена. А шлюпка Федора Романовича еще болталась между волнами в миле от парохода. Моряки с кровавыми мозолями на руках мужественно преодолевали встречную волну.
     Капитан все-таки сжалился над Федором, запустили двигатель и подошли к ним вплотную с подветренной стороны. Снова легли в дрейф.
     Боцман с несколькими матросами пошел на грузовую палубу готовить штормтрап, я пошел с ними помочь.
     Пока снаряжали штормтрап познакомились с моржовой семьей.
     Из сине-черной ледяной воды около борта неожиданно вынырнула и засопела огромная усатая моржовая голова. С нескрываемым интересом он уставился на нас большими черными глазами. Вскоре рядом с ним вынырнули три или четыре моржихи, не такие усатые и размером значительно меньше, и пара малышей. Все они видно чувствовали себя около борта судна в полной безопасности: понятно, они у себя дома. По мордам видно было, что им очень интересно за нами наблюдать, бесплатное зрелище посреди океана, целый огромный пароход остановился, да еще какие-то двуногие тюлени по палубе ходят. Пока глава семейства с чувством собственного достоинства просматривал этот фильм про море, его жены поочередно подплывали к нему и нежно тыкались мордой в его усы. Он улыбался и не думал их отгонять. Моряки прямо-таки пришли в умиление: надо же, оказывается и в Антарктиде в любви понимают.
     Шлюпка тем временем кое-как развернулась на веслах и пошла к нам по ветру. Видно было даже издалека, что моряки уже еле шевелят веслами.
     Когда я вблизи увидел моряков в шлюпке, то понял, что по штомтрапу никто из них подняться уже не сможет, попадают с балясин обратно в шлюпку.
     Подняли шлюпку на талях вместе с командой до уровня шлюпочной палубы, хлопцы из последних сил перелезли через леера. Вид у них у всех был как перед обширным инфарктом, жалко было смотреть на их лица. О руках и говорить не хочется, сплошные кровавые мозоли.
     Я и все остальные предусмотрительно воздержались от шуточек по поводу их освежающей прогулки в Антарктиду.
     Федина команда на предложение пообедать даже не отреагировала, а, посылая глухие проклятья в его адрес, разбрелась по каютам и попадала в койки. Пришлось их всех, в том числе и Федора Романовича, подменять на очередной вахте, чтобы они хоть немного отошли от стресса и физической перегрузки. Я благородно отстоял за Федю вахту и даже не стал его спрашивать, куда он так радостно мчался на юг по ветру под всеми парусами, Антарктиду ведь уже давно без него открыли.
     Короче, дали мы ход, легли на курс и пошли дальше мимо юго-восточной оконечности Африки в бананово-лимонный Читтагонг.

     *****

     Через несколько суток хода стало заметно теплее, мы приближались к Мадагаскару. Курс мы проложили через Мозамбикский пролив, подальше от Африки, поближе к западному берегу Мадагаскара.
     Пароход жил своей, оторванной от остального мира, жизнью. Четко разграниченные вахты на мостике и в машинном отделении. Матросы с боцманом во главе занимаются палубными работами. Каждый штурман или механик в свободное от вахты время приводит в порядок дела по своему заведованию. Повара и буфетчицы обеспечивают пятиразовое питание. Радисты колдуют в радиорубке со своими передатчиками и приемниками. Никто никому ничего не приказывает. Никаких лишних слов. Каждый знает свои обязанности и делает свое дело, не дожидаясь указаний. Так, в общем, и должно быть в нормальном экипаже.
     Но напряжение в команде явно нарастало, хотя внешне это пока ничем не проявлялось. Чаще, чем обычно, моряки стали заходить на моей вахте на мостик и просили показать на карте где мы находимся. Я показывал. Не на всех это действовало хорошо. Спрашивали сколько еще идти до этого загадочного Читтагонга. Пытались узнать от меня, а что там делается в этом Бангладеш, почему там голод и как мы там будем выгружаться.
     Я, конечно, толком ничего не знал. Мог только пересказать то, что прочитал в английской лоции. А там содержались какие-то мутные сведения о тропической лихорадке и многочисленном безграмотном, но не агрессивном туземном населении. Государственный язык — английский.
     Я подумал, что это устаревшие сведения, еще со времен английской колонизации. Сейчас, после «освобождения от колониального ига», гордый народ Республики Бангладеш, видимо, строит согласно марксистской теории свое светлое будущее. Только вот англичане в своих капиталистических лоциях скрывают эту правду от мировой общественности. Ничего, вот придем в Читтагонг, сами увидим все своими глазами.
     Моряки прерывисто вздыхали, с тоской смотрели на генеральную карту. Некоторые просили показать по карте сколько мы проходим за неделю, глядя на карту мысленно прикидывали время возвращения в Союз. Каждый раз получалось, что не раньше 7-го ноября. Это если после выгрузки мы напрямую вокруг Африки пойдем на Черное море, что маловероятно. К тому же от долгого пребывания в тропиках корпус судна сильно оброс ракушками и водорослями, и скорость здорово снизилась. Впереди огромный Индийский океан, потом неизвестность в виде Читтагонга, потом опять через два огромных океана, вокруг громадной Африки. Трижды нам еще предстоит пересечь экватор. И только потом где-то на северном краю карты мира виднеется крошечная Европа и совсем малюсенькое Черное море. Такие просторы угнетают психику даже стойкого советского моряка.
     Я тогда и не предполагал, что действительность окажется намного ужаснее, чем это честно было прописано в лоции англичанами.
     Неприятности в Читтагонге начались задолго до прихода — именно с этой английской лоции. Прочитав описание навигационной обстановки в этом районе Индийского океана, я обратил внимание, что Бенгальский залив, в глубине которого находится Читтагонг, представляет собой сплошное мелководье с плоским илистым грунтом. Стало мне интересно, а есть ли там вообще подходной фарватер с достаточной для нашего танкера глубиной.
     В судовой коллекции карт нашел путевую карту с подходами к Читтагонгу. Посмотрел внимательно: ничего не понятно! Тут за 40 миль до рейда порта глубины 6—7 метров! А у нас осадка в грузу 10,5 м!
     За обедом в кают-компании решил осторожненько сказать об этом капитану. Надеялся, что он об этом знает и какие-то решения из пароходства по этому поводу уже есть. Просто, как мне думалось, капитан не обязан обо всех секретах рассказывать четвертому помощнику.
     Но для Ивана Петровича эта шутка с малыми глубинами оказалась полной неожиданностью. Лицо у него вытянулось: «Что за бред!..А куда мы идем!?..».
     Действительно, уникальный случай в истории мореплавания: послали пароход через два океана на другой конец земного шара, но по простоте душевной забыли проверить, достаточно ли в этом месте воды для парохода.
     А, с другой стороны, мы тоже хороши. Как будто не знали, кто нами руководит — береговые крысы. Расслабились, забыли, что каждый их шаг нужно проверять.
     Иван Петрович со слабой надеждой в голосе обращается к третьему помощнику:
     «Федор Романович, а ты карту эту корректировал?».
     Чисто теоретически была еще надежда, что там на подходах к Читтагонгу что- то изменилось за последние годы, но на карте это еще не отражено. Например, освобожденный от колониального ига народ Республики Бангладеш в едином порыве прорыл для нашего судна по дну залива подходной канал длиной 40 миль. Но трезвый голос второго помощника развеял эти мечты:
     «Нечего там корректировать. Англичане оттуда ушли. Там теперь за сотню лет ничего не изменится».
     Некоторое время молча посидели за столом в полном недоумении. Капитан сориентировался быстрее всех:
     «В конце концов мы ничего не нарушили, идем полным ходом в указанную точку. Просто, как только появится радиосвязь, вежливо запросим из пароходства дополнительную информацию о способах прохода через мелководье и уточненное место и способ выгрузки. Пусть подумают, полистают карты. Время еще есть, до прихода почти месяц».
     Примерно через неделю после этого разговора, уже поближе к экватору, появилась радиосвязь с Москвой. Капитан «вежливо запросил» дополнительную информацию из пароходства. Там тоже в недоумении поразмышляли пару суток и ответили, что, мол, это не наше дело, пусть «Совфрахт» думает, ждем от него указаний.
     Не знаю, что там думал «Совфрахт». Мы сутки за сутками шли полным ходом, пока не подошли к мелководью перед Читтагонгом, а ответа на наш вопрос так и не получили. Но это было позднее.
     А пока мы мирно шли Мозамбикским проливом на север. Этот пролив настолько широкий и длинный, что проливом его можно назвать только условно. Это тот же океан: берегов не видно, глубина несколько километров и ни одного встречного парохода. Где-то на полпути по проливу пересекли южный тропик, стало тепло, море спокойное, по ночам звезды Южного полушария светят в полную силу. На ночной вахте стоишь — как будто на другой планете находишься, как-то все вокруг нереально.
     Одна такая ночь мне запомнилась на всю жизнь.
     Это было 12 августа 1973 года. Мы уже прошли весь Мозамбикский пролив и выходили в открытый океан. Днем, пока было светло, справа на горизонте на очень большом расстоянии, миль сорок, не меньше, темнели горы Мадагаскара. Это мыс Амбр, его крайняя северо-западная оконечность.
     К заходу солнца берег исчез из вида. Отсюда мы пошли прямым курсом через Индийский на южную оконечность Цейлона, за которым начинался Бенгальский залив.
     День был безветренный. Полный штиль, который бывает только вблизи экватора. Море — идеально гладкая поверхность без единой морщинки. Даже обычная в океане при штиле почти незаметная пологая зыбь куда-то исчезла.
     Я приготовил секстан, таблицы высот и азимутов светил. Ждал, когда солнце зайдет и начнутся навигационные сумерки, чтобы по трем звездам определить точно место судна и скорректировать курс на Цейлон. Солнце в тропиках заходит быстро и полностью темнеет минут через пять или семь после захода.
     Стоял, смотрел на заход, на море и небо и такое ощущение было у меня, что вся эта природная система сегодня перегружена энергией, теплом и чем-то еще. Чувствовалось, что должно что-то случиться, какие-нибудь чудеса. И я не ошибся.
     Определиться по звездам мне не удалось. Море было гладкое, как зеркало, одного цвета с небом. Точнее небо отражалось один к одному в этой зеркальной поверхности. Горизонта не было. Невозможно было определить, где кончается море и начинается небо. А без горизонта высоту звезды секстаном не измеришь.
     Солнце село, начались быстро темнеющие сумерки. И тут мой вахтенный матрос Юра Курилов с большой тревогой в голосе кричит с крыла мостика:
     «Николаич!!! Впереди по курсу какое-то пятно на воде!».
     У меня сердце резко увеличило обороты и упало куда-то ниже колен.
     «Юра, быстро на руль, переключай на ручное и лево на борт!».
     Пока матрос бегом исполнял команду, я поднял бинокль к глазам: действительно, в паре кабельтовых чуть правее курса огромное пятно метров 100—150 в диаметре, вроде коричневого цвета, но на поверхности. На подводное препятствие непохоже. Да и не может в этом месте ничего быть под водой: глубина здесь бальше двух километров. Даже если это скалы, то отвернуть или остановить судно за эти 300 метров все равно уже не удастся. А без причины панику на судне тоже не хотелось поднимать.
     Крикнул матросу «Отставить!». Юра весь бледный выскочил ко мне на правое крыло мостика. Пришлось нам перетерпеть пару неприятных минут. Танкер на полном ходу вошел в это пятно. Оно оказалось не коричневым, а ярко-красным.
     «Кровь!» — догадался я. Юра не поверил: «Откуда так много!?».
     И тут же из под воды появилась разгадка.
     Метрах в тридцати от правого борта из-под воды вертикально вверх как ракета вылетает огромный кашалот, весь в крови. Со свистом засасывает воздух и вместе с потоками воды и крови с грохотом рушится обратно в воду.
     Мы с Юрой рты раскрыли от изумления. Но тут же поняли в чем дело: через секунду из воды таким же манером вынырнули две ракеты размером поменьше и раскрашенные в черно-белый цвет. Касатки! Аккуратно перевернулись в воздухе, также со свистом засосали свои порции воздуха и нырнули вслед за кашалотом.
     Тут нам все стало понятно. Мы с Юрой случайно стали посторонними свидетелями битвы самых крупных морских хищников. Касатки охотятся на китов, в том числе и на зубастых кашалотов, это я знал. Но что мне своими глазами придется такое увидеть, никогда бы не поверил. Эти монстры так были увлечены своими разборками, что даже не обратили внимания на идущий вплотную танкер. Видимо по ходу драки они в этом месте не первый раз выныривали. Кровяное пятно было метров сто в диаметре, не меньше.
     Несколько минут я еще смотрел в бинокль за корму на это место, пока мы не отошли на большое расстояние, но ничего больше не увидел. Полагаю, что кашалот эту битву проиграл.
     Лицо матроса Курилова постепенно приобрело свой обычный цвет. Он несколько раз глубоко выдохнул и говорит: «Думал, всё, хана нам, на скалу вылетим! Ну у тебя и нервы, Николаич!…».
     Вообще-то, китобойцы, с которыми мне приходилось встречаться и беседовать об их работе, рассказывали мне, что кашалоты, судя по содержимому их желудков, предпочитают питаться гигантскими кальмарами, которые живут в полной темноте на глубинах около двух километров. И по размерам эти кальмары бывают не меньше кита. Так что кашалоты в поединках с ними часто получают серьезные ранения, от которых на их телах остаются громадные шрамы. В живую же гигантских кальмаров из людей никто не видел, так как на малые глубины они никогда не всплывают. Вот такая непростая жизнь идет под водой.
     Но на этом чудеса этой ночи не закончились. Быстро стемнело, небо было совершенно безоблачное, атмосфера абсолютно прозрачная. Стали видны все звезды до самых крошечных. Штиль был полнейший уже много часов и поверхность моря превратилась в совершенно плоское зеркало без единой морщинки. Такое на море бывает очень редко.
     Когда наступила полная темнота (луна еще не взошла), вся карта звездного неба до мельчайших звездочек один к одному отражалась на поверхности моря. Даже туманности Млечного Пути светились в отраженном виде с той же четкостью, что и в небе. Горизонта при этом не было видно. Такое было полное ощущение, что танкер наш летит со скоростью 20 узлов в космическом пространстве среди звезд нашей Галактики.
     Иллюзия была полная, даже голова кружилась: куда ни посмотришь, вверху, внизу под судном, сзади под кормой — везде звездное небо. Каждой звезде наверху светил полный аналог снизу, где должно быть море.
     Матрос мой, Юра Курилов, позвонил по телефону в столовую команды, где в это время свободные от вахты смотрели кино, и предложил морякам выйти на палубу полюбоваться пейзажем. Народ прервал просмотр. Долго моряки стояли у лееров, курили и с изумлением смотрели на этот космос. Потом, побросав окурки в созвездия Южного полушария, пошли досматривать любимый фильм. На палубу уже никто не выходил.
     Дальнейшие чудеса мы с Юрой Куриловым наблюдали уже вдвоем.
     Через какое-то время началось свечение моря. То есть не все море светилось, только там, где происходило какое-то движение воды: на буруне под форштевнем, вдоль бортов, за кормой, где вода перемешивалась гребным винтом. Свечение было необычайно сильным, холодного светло-изумрудного цвета.
     Теперь танкер как бы летел в межзвездном пространстве, а за ним оставались три яркие незатухающие линии, как по линейке прочерченные: кильватерная струя за кормой и две такие же прямые светящиеся линии по правому и левому борту от носовой части шли под углом между звезд на много миль и обрывались там, где должен был быть горизонт. Свет от свечения был голубовато-зеленого цвета и такой силы, что я видел наши тени на переборках ходового мостика.
     Мы с Юрой смотрели на это чудо с изумлением. Свечение моря — это не редкость. Но такой идеальной картины нам не приходилось видеть ни раньше, ни после этого. Длилось свечение меньше часа и стало постепенно слабеть.
     Дело шло к концу вахты, но у нас Юрой не проходило ощущение, что это еще не конец, что-то еще должно случиться. Как будто атмосфера и море заряжены какой-то своей, неведомой нам энергией. На душе было как-то тревожно. Мы невольно, не сговариваясь, внимательно всматривались в темноту, молчали и ждали чего-то.
     Интуиция не подвела. Впереди чуть правее курса на воде стало вырисовываться светящееся пятно. Мы быстро приближались. Юра Курилов спросил меня с сомнением в голосе: «Отвернуть?». Я говорю: «Не надо. Вроде проходим мимо, надо посмотреть что это такое».
     Впечатление было такое, что прямо под поверхностью воды какой-то круг диаметром 50 — 75 метров, светится таким же ярким зеленоватым светом. Когда мы подошли уже на метров 200 — 300, этот светящийся круг стал быстро опускаться под воду, а свечение, соответственно, слабеть. Прошли мы над ним практически впритирку. С высоты мостика (25 метров) хорошо было видно: под нами светящийся, быстро вращающийся против часовой стрелки, геометрически идеальный круг. Светился он не всей поверхностью, а секторами, расходящимися от центра до края круга. Каждый сектор около 30—50 градусов (точнее не могу сказать), светящийся — темный — светящийся — темный и так далее. Мне показалось что всех секторов и светлых и темных было или по 6, или по 8. И эти светящиеся секторы были не прямыми, а слегка загнуты в сторону вращения. Для сравнения могу сказать, что эта картину здорово напоминала по виду гребной винт современной атомной подводной лодки с загнутыми лопастями и вращался он как бы на заднем ходу.
     Этот объект на наших глазах очень быстро погружался на глубину, и уже через 15 — 20 секунд под водой можно было различить только отблески света. А вода там очень прозрачная, видимость по глубине до 60 метров.
     Подводное чудо уже исчезло в глубине за кормой, а мы с Юрой смотрели на море и друг на друга, не в состоянии что-то произнести. Юра первый пришел в себя, спрашивает тихонько: «Это что было?». Я только покачал головой в ответ, сказать было нечего.
     До конца вахты, молча наблюдали обстановку и отходили от шока. Но чувствовалось, что напряжение в природе спадает и больше ничего необычного не будет. Моряк в океане ночью на восьмом месяце рейса становится очень интуитивно развитым.
     Пришло время записывать вахтенный журнал. По уставу положено было подробно описать все события вахты, в том числе наблюдавшиеся природные явления. Я в задумчивости стоял с ручкой в руках у штурманского стола и соображал: а как все это изложить? Тут ко мне подходит Юра Курилов и ненавязчиво так говорит: «Николаич! Знаешь что… ты это… может, лучше не пиши ничего об этом? А то еще подумают, что у нас крыша поехала от ночных вахт. Затаскают по врачам! И ничего же не докажешь».
     Юра соображал быстро. Сказывалась трехгодичная служба в воздушно-десантных войсках. Я недолго подумал и согласился: «Ладно! Тогда вообще никому ничего не говорим. В журнал напишу, что было необычно сильное свечение моря. И все!». Юра с благодарностью посмотрел на меня и вздохнул облегченно.
     Было это 12 августа 1973 года в точке с координатами: широта 11 гр 20 мин Южной, долгота 50 гр 10 мин Восточной.
     До сих пор не знаю, что мы видели в ту ночь. Я пытался найти объяснение этому явлению. Разные варианты продумывал: косяк рыбы, подводный водоворот от двух встречных течений. Но не очень это похоже на правильное объяснение, чего-то не хватает. Да и не хотелось обсуждать это с кем-либо. Неизвестно, как в эпоху развитого атеизма к этому отнеслась бы общественность и спецслужбы. К тому же других проблем в жизни в тот период хватало. Юра Курилов тоже оказался не болтливым.
     До Читтагонга оставалось пересечь Индийский океан по диагонали, с полмесяца хода и мы у цели. Правда теперь уже вплотную вставал вопрос, как пройти последние 40 миль мелководья до рейда Читтагонга. Пароходство и Совфрахт скромно отмалчивались, видимо, доверяя нам полностью решить эту проблему самостоятельно. Все это немного угнетало нас штурманов и капитана. То есть тех, кто понимал в судовождении и на кого возложили ответственность за судно и рейсовое задание. К тому же эта проблема грозила задержкой судна в Бенгальском заливе на неопределенное время. Виделось так, что в лучшем случае, мы встанем на якорь на нормальной глубине милях в 50 от Читтагонга и пшеницу будут перегружать на мелкие пароходы. Но эти 50 миль каждому пароходу нужно пройти туда и назад, где они возьмут столько мелких судов? Как рабочие будут доставляться на берег? В общем процесс выгрузки может затянуться на несколько месяцев.
     А в команде уже заметна была сильная усталость от рейса. У многих началась бессонница и авитаминоз — первые шаги к цинге. Моряки перестали разговаривать друг с другом. Дисциплина, правда, соблюдалась. Но видно было, что люди держат себя в руках усилием воли.
     Утром 29 августа стали на якорь в 42 милях от рейда Читтагонга. Глубина 14 метров. Дальше глубины еще меньше, идти нельзя. До обеда по солнцу определил точно координаты нашей якорной стоянки.
     В кают-компании за обедом похоронное настроение. Все молча ковыряются в своих тарелках. У всех в голове один вопрос: что дальше делать? Сколько тут на жаре стоять посреди моря? Что еще ООН придумает для нас? Практически земной шар обогнули, а для чего? А ведь еще назад возвращаться.
     Любимая советская Родина отодвигалась все дальше за горизонт. Невесты и жены в панике разбегались по просторам Советского Союза. Дети пропавших моряков в слезах выходили на перекресток дорог, протягивали руки строго на юго-восток и восклицали: «Папа, где ты?!».
     Примерно вот такое у нас было настроение.

     *****

     Капитан наш, конечно, чувствовал, что так долго продолжаться не может. Что-нибудь нехорошее должно было случиться на судне. В кают-компании он молча разглядывал нас за столом.
     И вдруг спрашивает меня: « А что, Владимир Николаевич, кажется у тебя сегодня день рождения? Сколько тебе лет исполнилось?» — «Двадцать пять утром стукнуло». — «А сколько ты на море уже?» — «Восьмой год». — « Знаешь что, это надо отметить. Самое время, все равно на якоре стоим. В общем в 18.00 у меня в каюте, приглашаются все штурмана, старший механик и начальник рации. Только извини, подарков не будет. Здесь магазинов нет».
     «Мне бы, Иван Петрович, эти сорок миль до Читтагонга пройти. Лучшего подарка не надо». Капитан только вздохнул.
     В шесть часов, как приказано, собрались у капитана. Каюта у него большая, из двух комнат. Открыли иллюминаторы, ветерок хоть и тепловатый, но все-таки освежает. Буфетчица с поваром постарались: из того, что оставалось в артелке, соорудили праздничный стол.
     Стали пить за мое здоровье. Я скромничал, отмахивался от похвал. В общем-то я понимал, что капитану нужно было как-то рассеять людей, отвлечь их от мрачных мыслей. Пьянка в этом случае для русского человека лучшее средство.
     Постепенно, где-то между вторым и третьем тостами настроение выровнялось. Командиры начали разговоры на посторонние темы: уже без морских миль, авралов, координат и служебных радиограмм. Солнце успешно зашло за горизонт, появилась на небе огромная луна. Тут бы еще пить и пить до утра.
     Но я заметил в иллюминатор, что луна абсолютно круглой формы и решил показать свою астрономическую грамотность. « Сизигия!» — говорю с важным видом. За столом все замолчали и с тревогой посмотрели на меня. Оказывается никто из моряков не знал, что это такое. Подумали, что я заговариваться начал.
     С полминуты все молчали, потом Иван Петрович осторожно спрашивает: «Владимир Николаевич, а что ты сейчас сказал?» — «Я говорю, что сегодня сизигия. Это когда Солнце, Земля и Луна выстраиваются по одной прямой. В этот день самые большие приливы и отливы по всему земному шару».
     Все успокоились и продолжили закусывать. Старший механик Чоботов прожевал шпроту и глубокомысленно заметил, что если долго смотреть на луну, то можно сойти с ума.
     Но капитан со вторым помощником как бы забыли о еде и в задумчивости смотрели друг на друга.
     Через минуту капитан спрашивает второго помощника в каком объеме тот владеет таблицами приливов. Толик ответил коротко: «Не-а…». Старпома и Федора Романовича капитан даже спрашивать не стал.
     С надеждой в голосе обращается ко мне: «А ты, Николаич, владеешь таблицами приливов?» — «Конечно! Мы еще на четвертом курсе их изучали».
     «Тогда слушай! Ты ведь сегодня точно по солнцу определился? Поднимись на мостик, проложи курс на путевой карте от нашей точки до рейда Читтагонга, выпиши глубины, возьми таблицы и попробуй…»
     Я уже вскочил с места: «Все, Иван Петрович! Я понял! Дайте мне 15 минут!».
     Дальше была просто родная мне штурманская работа.
     Через 15 минут я вернулся в каюту и доложил капитану: «Приливная волна через нашу точку пройдет через час и двадцать минут. До рейда Читтагонга она дойдет через четыре часа с четвертью. То есть, если мы успеем сняться с якоря за час двадцать. пойдем со скоростью 12 узлов, то есть шанс проскочить отмель с приливной волной. Глубины на приливе будут от 12 до 14 метров, но на двух небольших участках будем ползти на пузе — от 9,5 до 10 метров!»
     Иван Петрович очень внимательно слушал и что-то прикидывал в уме: «Грунты какие? И вообще, ты точно рассчитал? Ты же водку пил!» — «Грунты по всему пути — жидкий ил. Камней вроде нет, по крайней мере на карте. Ошибок у меня нет, я уверен».
     Все с надеждой смотрели на капитана. Иван Петрович рассудил так: «Стоять тут смысла нет. Никто нам тут не поможет. От радиограмм из пароходства океан глубже не станет. А такой случай как сизигия будет в следующий раз только через месяц. Конечно риск: если какой-то камушек на дне встретится или затонувшее судно, то нам хана — пропорем днище по все длине корпуса. Но надо рискнуть, смысл есть. Да и, все равно, вся наша жизнь — сплошной риск».
     Штурмана кивками головы подтвердили это утверждение. Очень уж всем не хотелось стоять посреди океана на якоре неизвестно сколько месяцев.
     Капитан уже принял решение, спрашивает старшего механика: «Сколько нужно вам времени по-аварийному подготовить главный двигатель к пуску?».
     «Сорок минут», — ответил стармех и тут же побежал в машинное отделение.
     «Наливайте все еще по рюмке, выпьем за Николаича! Хорошо все-таки вас в Ленинграде учили… Теперь всем по большой кружке растворимого кофе и через 30 минут встречаемся на мостике. Со стола не убираем. Если все хорошо кончится, продолжим через 4 часа».
     Я пить не стал. Пошел помылся в душе и поднялся на мостик. Повключал все навигационные приборы. Разложил карты. Еще раз пересчитал глубины на приливной волне — все точно, ошибок нет. Но все равно ощущался небольшой мандраж. Это не шутки: на таком огромном судне проползти на пузе по грунту 40 миль! Риск большой. Такого случая я в морской практике не помню.
     Точно в определенное время все было готово к съемке с якоря. Все штурмана в ходовой рубке, боцман со старшим матросом на баке у брашпиля, на руле лучший рулевой Габриельчик. Все происходит в полной темноте, только светятся приборы в рубке и далеко впереди на баке якорный огонь.
     Капитан отдал команду в микрофон «Березки»: «На баке! Вира якорь!». Минут через 15 с бака доложили: «Якорь в клюзе!».
     После этого я включил ходовые огни, якорный огонь выключил и капитан перевел ручку машинного телеграфа с положения «Товсь» на «Средний вперед». Двигатель запустился и начал набирать обороты, танкер вздрогнул и, незаметно набирая ход, стал разворачиваться курсом на Читтагонг. Эхолот в темноте отстукивал глубину под килем. Сначала это было 5 метров, потом 3 метра, а вскоре он вообще перестал что-либо докладывать. Под корпусом судна практически не было воды.
     Капитан время от времени спрашивал рулевого: «Руля слушается?» — « Пока да!». Все выглядели очень напряженными: лица бледные, у капитана пот по лицу ручьями. Каждую минуту можно ожидать, что судно сядет на мель или напорется на подводное препятствие. Что тогда будет? Такое судно с мели буксиром не стащишь. И пробоину в танках с грузом не заткнешь.
     Риск реальный, каждый из нас это понимал. Вся надежда на таблицы приливов и сизигию. И вот тут в голову невольно закрадывалась нехорошая мысль: а вдруг я где-то допустил ошибку с этими таблицами приливов? Там не такие простые вычисления. Большинство штурманов даже в трезвом виде к этим таблицам не подступаются. Тогда это будет мой последний день рождения на свободе.
     «Владимир Николаевич, сбегай на корму, посмотри, что там из-под винта летит!».
     Я схватил фонарь, бегом спустился с надстройки на корму. Посветил через леер под корму: вместо воды из-под кормы вырывался бурун густой жидкости темно-коричневого цвета. Гребной винт диаметром 7 метров (двухэтажный дом с крышей!) и двигатель мощностью 18 000 лошадиных сил. Ему все равно что перемешивать, воду или грунт, разницы нет. Но это зрелище кильватерной струи из ила с песком и немножко воды действовало на человека удручающе.
     Быстро взбежал на мостик, докладываю капитану: «Сплошной ил из под винта, воды не видно!». Капитан глухо: «Ничего, так и должно быть.». Я позавидовал его выдержке.
     Габриельчик на руле стоит весь мокрый от волнения, докладывает хриплым голосом: «Судно руля не слушается!». Капитан спокойно: «Терпи. Вошли в ил, тоннель проделываем». Через минуту с руля: «Есть! Слушается руля!». Значит вышли из ила, под килем появилась прослойка воды.
     Несколько раз судно входило в ил и шло по прямой, не реагируя на перекладку руля. При этом я заметил, что скорость почти не снижалась. Только менялся звук работающего двигателя и исчезала вибрация корпуса.
     Если разобраться, мы совершали чудовищное нарушение правил безопасности мореплавания. Но выхода другого, видимо, не было.
     Ближе к Читтагонгу глубины стали чуть больше и часа через три такого стресса мы вышли на внешний рейд порта. Здесь даже при отливе глубина была не меньше 12 метров. Застопорили ход и стали на якорь.
     Иван Петрович, спокойно поздравил нас с прибытием и предложил продолжить праздник. Читтагонг рассмотрим завтра. Тем более, что сейчас в полной темноте ничего не видно.
     Оставили одного матроса на вахте и пошли допивать прерванный праздник. Теперь уже настроение действительно было праздничным: на мель не сели, дошли все-таки до этого сказочного Читтагонга и теперь отсюда двигаться будем только в сторону дома. Ай да Иван Петрович! Действительно, есть за что выпить.
     Славно я провел свой 25-ый день рождения.

НА РЕЙДЕ ЧИТТАГОНГА

     На следующее утро прибыл судовой агент и представитель ООН Эрик Форд. По обоим бортам пришвартовались небольшие пароходы, выгрузили к нам на борт штук десять вакуум-клинеров. Это такие огромные установки, которые по принципу пылесоса высасывают их танком зерно по гофрированным трубам. Зерно перекачивается в небольшие суда по 1—3 тыс. тонн. А эти мелкие суда уже перевозят его вдоль побережья и по реке Ганг и Брахмапутра по всей голодающей стране.
     Наша команда в выгрузке не принимала участия. Для обеспечения работ, особенно для зачистки танков от остатков зерна, на борт судна с берега привезли 100 человек туземцев. Многие из них приехали с женами и грудными детьми, с вязанками хвороста для костров, с циновками для ночлега и защиты от дождя и солнца.
     И началось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Туземцы расположились по всей палубе семьями. Работали, тут же разводили на палубе костры, варили ту же пшеницу в котлах, ловили с борта рыбу, вялили ее. Здесь же устроили себе туалеты, мылись забортной водой. На берег не съезжали до конца выгрузки. Стоя на ночной вахте, дико было наблюдать с мостика как вокруг костров на грузовой пабе танкера идет своя индийская жизнь.
     Вначале некоторые из туземцев пытались проникнуть в надстройку на корме, где мы все жили. Но мы быстро сообразили, чем это все может для нас кончиться. Капитан приказал натянуть толстый белый канат поперек палубы перед надстройкой и мы объяснили туземцам, что за канат заходить запрещено, карается смертью. Они послушались и запрет не нарушали.
     Жалко было, конечно, смотреть на этих измученных голодом полуодетых мужчин и женщин. Но свое здоровье дороже, а помочь мы им все равно ничем не могли.
     В первый же день капитан попросил меня съездить с доктором и заболевшим мотористом на берег в госпиталь. Второй помощник был занят на выгрузке, а кроме меня и его английского никто не знал. Пришлось идти на агентском катере на берег. От посещения этого славного города у меня остались незабываемые воспоминания.
     Пока мы дошли от порта до госпиталя — насмотрелись ужасов.
     На улицах прямо на тротуарах и под заборами лежат люди, завернутые в какие-то тряпки. Не поймешь, живой человек или мертвый, лежат и сидят вдоль стен с отупевшими от голода или гашиша лицами. Мухи вокруг тучами. Стены домов все в зеленой плесени. Канавы вместо туалетов.
     Встретили несколько раз людей, которые тащили завернутые в тряпки трупы в сторону реки. Тут умерших и в хорошие времена просто сбрасывают в реку, не утруждая себя рытьем могил. Ганг течением выносит их в море, где акулы их уже поджидают.
     Кругом грязь, вонища и впечатление полного запустения. Полиции или каких-нибудь представителей властей я не заменил.
     Вся эта картина произвела на нас гнетущее впечатление. Общее впечатление какой-то всенародной безнадежности.
     Наш судовой доктор пришел в ужас от увиденного и посоветовал мне: «Владимир Николаевич, старайтесь ни с кем не обмениваться рукопожатием, воды не пейте, потерпим до парохода. Я тут каких только болезней тут уже не заметил. Даже пару человек нам встретилось с признаками проказы. А трахомой тут по-моему каждый второй болеет. Приедем на судно — скажу капитану, чтобы категорически запретил съезжать на берег. Продукты здесь тоже никакие брать нельзя. Как люди в таком аду могут жить?!».
     Выгрузка шла круглосуточно. Туземцы работали и жили на грузовой палубе. Я, следуя совету доктора, за весь месяц выгрузки ни разу не пересек линию каната. Из местных общался только с представителем ООН Эриком Фордом. Мы с ним даже подружились. У ему было 40 лет. Мама его была из местных, а отец англичанин, который служил здесь еще, когда Бангладеш был английской колонией под названием Восточный Пакистан. А фактически это одна из провинций Индии, административно отделенная английскими колонизаторами от основной страны. Папаша Форд успешно уехал к себе в Англию, оставив туземную семью с шестью детьми в процветать в Читтагонге. Правда, своего сына Эрика он со временем вызвал в Англию и тот окончил там колледж. Поэтому он говорил на отличном английском.
     Эрик безвыездно сидел на пароходе и следил за выгрузкой. С берегом переговаривался по УКВ-радиостанции. Как-то на своей вахте мы с ним разговорились. Рассказали немного друг другу о своей жизни. Эрик сказал мне, что устал быть на судне и сильно соскучился по жене и детям, которых у него восемь. Я ему в ответ пошутил, что если у него дома восемь маленьких детей, то не лучше ли ему остаться у нас на судне. Эрик оценил юмор, посмеялся вместе со мной. Спросил, а долго ли мы в рейсе, когда в последний раз я семью видел. Отвечаю: да нет, недолго. Девятый месяц пошел. Еще с полгодика и вернусь домой, если, конечно, с выгрузкой тут вы не затяните. Эрик аж присвистнул: это невероятно, как вы выдерживаете! А я здесь всего неделю, а уже жалуюсь».
     Рейд Читтагонга сильно подвержен приливно-отливным течениям со стороны Индийского океана. Каждые 6 часов течение меняет направление на 180 градусов. При этом скорость течения на максимуме достигает 6 узлов — это скорость танкера на «Малый вперед». Грунт там илистый, якорь плохо держит. Поэтому на вахте (мы несли штурманские вахты по 4 часа, как в море на переходе) штурманам приходилось внимательно следить за изменением течения и вовремя давать в машинное отделение команду запускать главный двигатель, чтобы подрабатывать винтом против течения. Особенно сильное течение бывало при отливе потому, что в Читтагонг стоит на устье двух сливающихся рек, Ганга и Брахмапутры, Это самые крупные и полноводные реки Индии, выносят в море огромное количество воды и ила. При приливном течении с моря часто приходила океанская волна высотой до 4-х метров. В это время судно как раз на смене течения разворачивало на якоре бортом к волне и возникала сильнейшая бортовая качка. А если учесть, что в это время к нашему борту бывало пришвартовано от одного до трех сухогрузов, на которые перегружалась пшеница, то картина получалась на грани катастрофы. От вахтенного помощника требовалось постоянное внимание и холодный расчет.
     К этому можно прибавить что вахты менялись через 4 часа, а течение через 6. То есть разворачиваться на якоре и подрабатывать машиной приходилось каждый раз в другое время вахты, а иногда на стыке вахт. А выгрузка и швартовка сухогрузов производились круглосуточно.
     Я стоял три вахты в сутки по 4 часа, второй помощник Федор Романович две вахты и старпом одну. Второй помощник Толик Кременюк вахты не стоял: болел малярией и занимался выгрузкой. Все мы, конечно, сильно уже устали, началась бессонница. А от недосыпания, плохого питания и постоянного нервного напряжения у многих начался сильный авитаминоз. Но мы старались держать себя в руках при любой ситуации. Меня еще в училище к этому приучили: моряк должен терпеть все пока не помрет или не потонет вместе с пароходом (что в сущности одно и то же). Или, говоря иносказательно словами знаменитого кораблестроителя академика Н. А. Крылова, «Корабль должен тонуть равномерно, на ровном киле, без крена и дифферента.»
     Первым сломался наш знаменитый, рожденный под парусом, Федор Романович.
     В 20.00 по судовому сдаю ему вахту и подробно объясняю обстановку: течение только что сменилось на приливное, начинать подрабатывать машиной нужно будет примерно через 30 минут, механики предупреждены, главный двигатель в готовности. Смотри внимательно за скоростью течения, не отвлекайся. Позади нас по течению стоят на якорях два сухогруза: первый в 4 кабельтовых, второй в 7 с половиной. Локатор включен, посмотри эти расстояния и постоянно их контролируй. Не прозевай дать ход машиной.
     Федя, как всегда бодро, послал меня на завтрак и заверил, чтоб я не волновался. Я на всякий случай записал карандашом в черновом вахтенном журнале все, что ему передал, включая пеленги и расстояния до соседних судов.
     Потом произошло следующее.
     Мы сидим завтракаем в кают компании. За столом капитан, второй помощник, я и несколько человек других командиров. Иллюминаторы на палубу открыты. Слышится шум вакуум-клинеров и галдеж арабов на палубе. И мне почему-то явственно чудится командирский голос Федора, вроде он чего-то арабам на палубе кричит. Я только успел подумать: «А чего это он вдруг не на мостике?» — как с палубы заревел боцман, а за ним несколько наших матросов. Между короткими русскими выражениями слышалось еще более ужасное: «Сорвало с якоря!» и «Несет!».
     Мы со вторым помощником переглянулись, соображая, что это значит. А капитан уже бросил чашку и, опрокинув кресло, помчался по внутренним трапам на ходовой мостик. Мы за ним.
     Несмотря на свой излишний вес, Иван Петрович проскакал четыре этажа до мостика мгновенно, быстрее нас молодых.
     Выбежав вслед за капитаном на крыло мостика, мы увидели ужасную картину. Судно начавшимся приливным течением сорвало с якоря, и эта махина весом около пятидесяти тысяч тонн несется кормой вперед прямо на стоящий сзади по течению сухогруз. Причем вместе с пришвартованным к правому борту греческим судном, на которое идет выгрузка пшеницы. Идем кормой вперед очень быстро, со скоростью 4—5 узлов, не меньше. Пока мы соображали, что тут можно предпринять, капитан за одну секунду уже принял решение: он подбежал к машинному телеграфу и переложил ручку телеграфа на «Самый полный вперед». В надежде на то, что машина прогрета и готова к работе, а механики в машинном отделении стоят на «Товсь».
     Механики не подвели. Судно вздрогнуло, это запустился и начал набирать максимальные обороты главный двигатель. Из-под кормы от винта вырвалась гигантская струя воды, диаметром метров в десять, вперемешку с илом.
     Руль переложили в положение «На борт». Но все это помогало мало, танкер продолжал нестись кормой вперед в сторону стоящего на якоре сухогруза. Сколько нужно минут такому судну в грузу, чтобы развить скорость относительно воды 5 узлов? Конечно можно было бы посмотреть в таблицы элементов маневрирования. Но тут было не до таблиц. Все решали секунды. Капитан понадеялся на свой глазомер и на 18 000 лошадиных сил. И просчитался!
     Через минуту мы врезались кормой прямо в форштевень сухогруза. Хуже того: якорь цепь этого парохода мы намотали на винт и двигатель наш с «Самого полного вперед» с глухим ударом заклинило!
     Дальше еще хуже: якорь этого несчастного, ни в чем неповинного парохода, также срывает с грунта и мы уже вдвоем наваливаемся на третий пароход, который стоял в нескольких кабельтовых ниже по течению. У него тоже подрывается якорь, и мы уже втроем несемся по течению в сторону мели. Более кошмарного варианта невозможно представить даже в страшном сне!
     Спас нас «счастливый случай». Течением нашу компанию протащило две мили в сторону мели, и тут наш якорь, «к счастью», зацепился за нефтяной трубопровод, проложенный по дну еще англичанами. Мы остановились. Трубопровод мы слегка поломали. Вытекло некоторое количество нефти на поверхность Бенгальского залива, но дрейф прекратился.
     На греческом пароходе, который был к нам пришвартован для погрузки с правого борта, оказался крепкий капитан. Увидев эти катастрофические события, он, не отдавая швартовых, дал «Полный вперед», чтобы хоть как-то помочь нам бороться против течения. Молодец! Даже среди греков есть хорошие люди. Я с боцманом и матросами по команде капитана побежал на грузовую палубу и стали заводить на сухогруз дополнительные стальные швартовые концы.
     Но, беда, как известно, не приходит одна. Вслед за приливным течением со стороны океана пришла крупная волна. Сравнительно небольшой греческий сухогруз волнами поднимало выше нашей палубы и било о наш борт. Зрелище было ужасное. Наш большой и тяжело груженый танкер стоял практически неподвижно, как волнолом. А сухогруз весом около 4 тысяч тонн поднимало и накидывало на нас. Летели кучи искр и дым от обгоревшей от трения краски.
     Мужественный греческий капитан метался по мостику сухогруза и на языке глухонемых (за грохотом ничего не было слышно) пытался объяснить нашему капитану, что ему хочется срочно отойти от нашего борта. Пока не случилось следующее кораблекрушение! При этом он хватался за голову и успевал показывать нам жестами, чтобы мы срочно отдавали швартовые концы.
     Иван Петрович на нашем мостике в свою очередь, прикладывал левую руку к сердцу, а правой делал умоляющий жест, который в данной обстановке можно было понять так: ну потерпи еще одну минутку, я сейчас что-нибудь придумаю… посмотри что вокруг делается! И указывал на два аварийных сухогруза по корме, на огромные волны, на заклинивший винт. А на нефтяное пятно из поломанного трубопровода он даже оглядываться боялся.
     Мы с матросами аж подпрыгивали на палубе в ожидании команды капитана. Всем было ясно, что греков надо отпускать, пока они об танкер борт не проломили и не затонули рядом с нами.
     Волна усиливалась прямо на глазах. Я чувствую, что стальные веревки сейчас будут лопаться как нитки. А это страшно опасно. При разрыве стальной конец может смети с палубы всех моих матросов. Это хуже разрыва фугасного снаряда. Я только успел крикнуть: «Тикайте все на другой борт!» — и сам забежал за переходной мостик, как с оглушительными выстрелами лопнули подряд два конца. Один обрывок так хлестанул по палубе, что звон в ушах появился.
     Следующая волна подняла сухогруз выше нашей палубы метров на пять. И тут мы увидели такое, что может присниться только в страшном сне: греческий пароход подняло над нашей палубой и бросило с креном в 45 градусов на угол нашего борта. Волна схлынула, а сухогруз несколько мгновений покачивался в состоянии неустойчивого равновесия на срезе нашей палубы. Гребной винт его при этом молотил по воздуху. Мы ужасом ожидали, что же будет дальше. Следующая волна могла вообще затолкнуть сухогруз к нам на палубу! Но, к счастью, этот греческий пароход, немного поколебавшись, решил вернуться в родную стихию. Со страшным скрежетом он начал валиться на правый борт и соскользнул в море как с обрыва. При этом стальные швартовые концы полопались с пушечными выстрелами. Сухогруз сразу набрал скорость, напоследок еще боднул нас пару раз в борт и отошел на безопасное расстояние.
     Я окинул взглядом палубу, определил на глаз потери: леерное ограждение по правому борту как ветром сдуло, парадный трап превратился в кучу железа, кранбалки нет, арабы испуганной толпой сбились по левому борту у полубака. Слава богу, кажется, все живы!
     Поднялся на мостик. Там капитан и все штурмана. Капитан по УКВ-радиостанции переговаривается с кем-то о наших проблемах. Оказывается в Читтагонге работает владивостокский отряд ЭПРОНа (Экспедиция подводных работ особого назначения). У них тут большой буксир, водолазы, подрывники и все остальное. Обещают подойти через пару часов на буксире и освободить наш винт от чужой якорной цепи. Это уже легче, хоть какое-то решение. Свои советские моряки всегда помогут.
     Спустились в кают-компанию подкрепиться, пока есть пару часов передышки. Все, конечно, в угнетенном состоянии, молча пьем чай. Еще час назад все было нормально и вот тебе на! Намотали на винт, покурочили два сухогруза, поломали нефтепровод. Да еще неизвестно, что с этим героическим греческим пароходом, может быть тоже с повреждениями.
     И только тут Иван Петрович задумался: а как все это произошло?
     «Федор Романович, а почему нас с якоря сорвало? Ты где был в это время? Твоя же вахта!».
     «А я это… как его… на минуту только с мостика спустился! И я… это… не знал! Меня Владимир Николаевич не предупредил!» — смотрит на меня пустыми глазами.
     Меня даже подбросило от неожиданности: «О чем не предупредил!? Что ты моряк и на вахте находишься?».
     «Нет.. это… как его… что смена течения и что пароходы близко с кормы стоят на якорях…»
     Иван Петрович вопросительно посмотрел на меня. Федя, конечно, чушь сказал, это любому моряку и так понятно. Раз вахту принял, то сам за все отвечаешь, нянек нет. Но для Федора все-таки какая-то зацепка переложить часть ответственности на меня. Да и капитану не так стыдно будет за «любимого ученика».
     Но я-то знал, кто такой Федот и как он может подставить. Развеял сомнения Ивана Петровича: «Не только рассчитал за него смену течения и показал пароходы, но даже включил для него локатор, поставил на нем визир расстояния до ближайшего парохода. Дал команду в машинное отделение о готовности двигателя, все это записал в черновой журнал, чтобы Федор Романович по рассеянности что-нибудь не перепутал. И дал ему подписаться».
     Капитан встает и говорит: «Пошли на мостик!». Мы все поднимаемся из-за стола и идем за ним. На мостике лежит журнал с моими записями и подписью Феди, локатор работает и на нем выставлено расстояние, которое указано мной в журнале.
     Полный облом у Феди.
     Другой капитан на месте Ивана Петровича отстранил был Федора от вахты и перевел в матросы до разбора полетов в пароходстве. А я бы ещё и морду набил. Но Иван Петрович пожалел его: все-таки любимый ученик, с матросов его продвигает уже сколько лет. Да и Федор Романович, как никто другой, умеет щенком подкрасться сзади и приятно лизнуть Ивана Петровича. Это совсем не Владимир Николаевич, который иногда даже огрызается капитану и замполита не уважает. А с любимым щенком трудно расставаться, даже если он серит где попало. По себе знаю.
     Через пару часов, как и обещали, подошли эпроновцы на большом буксире. Там у них на буксире все оборудование для спасательных работ: водолазная станция с декомпрессионной камерой, подводная сварка и резка металла автогеном, взрывники со своими адскими приспособлениями и прочие инструменты.
     Капитан буксира, как водится, сел с нашим капитаном в его каюте за стол, и в дружеской беседе за рюмкой водки с деликатесной икрой убедительно описал Ивану Петровичу блистательную картину нашего скорого освобождения от намотанной на винт чужой якорной цепи.
     Водолазы быстренько спустились с буксира под нашу корму, осмотрелись и доложили, что на шейке гребного вала намотано целых восемь шлагов цепи.
     «Пустяки, — говорит главный эпроновский капитан. — Сейчас ребята-водолазы заложат взрывчатку. Ка-а-ак… жахнет! И от цепи только клочки полетят! На десять минут работы, даже бутылку допить не успеем».
     Меня наш капитан послал на мостик, чтобы я по трансляции предупредил экипаж о предстоящем взрыве, во избежание ненужной паники. И чтобы я проследил за порядком работ.
     Я успел сделать объявление и с интересом наблюдал за ходом работ. Прислушивался, не раздастся ли «хлопок» динамита под кормой.
     И тут наш танкер получил такой удар под корму, что судно подпрыгнуло на несколько метров вверх и вперед. Я на мостике чуть с ног не упал. После этого случая ясно представляю, что чувствуют моряки, когда в их пароход попадает торпеда.
     Водолазы опять спустились для осмотра результатов этой торпедной атаки и бодро докладывают из-под воды: «Все нормально, намотанная цепь не пострадала! Надо увеличивать силу заряда вдвое!».
     Тут уж Иван Петрович в один голос со старшим механиком стали умолять этого не делать. Все таки это танкер, а не линкор, броневой защиты на нем не предусмотрено.
     «Ладно, — говорит бодро главный эпроновец, — будем резать автогеном! Но тогда придется у вас немного задержаться». Иван Петрович уверил его, что будет только рад. А водки и закусок у нас практически неограниченный запас.
     Еще какое-то время спасатели настраивали оборудование на буксире. Капитаны в каюте у Ивана Петровича произносили тосты за солидарность моряков разных морей.
     За полчаса да смены приливного течения спускаюсь в каюту капитана и докладываю: «Иван Петрович, через тридцать минут смена течения. Придет сильная волна с борта. Как бы буксир не пострадал. Может поднимем водолазов, да переждем? Пусть буксир отскочит от борта да постоит на якоре пока волна не убьётся?».
     Полупьяный эпроновский капитан уставился на меня и спрашивает у Ивана Петровича: «Это кто?» — «Четвертый помощник. Он в таблицах приливов разбирается». — «Да-а?.. Все равно! Мы тут в Читтагонге, как у себя дома. Все знаем. Пусть работают!». Иван Петрович согласно кивнул: ну понятно, они спасатели, местные условия знают, им и карты в руки.
     Мне все это сильно не понравилось, на душе кошки заскребли. Спустился на шлюпочную палубу со стороны пришвартованного буксира и крикнул на буксир, чтобы позвали старпома. Молодой старпом высунулся из рубки буксира. Я объяснил ему, что минут через двадцать будет сильная бортовая качка и волна метра четыре. Посоветовал заранее поднять водолазов и оборудование из под воды на борт. Старпом был трезвый и молодой, поэтому соображал быстро. Взялся двумя руками за голову, спрашивает: « Где наш капитан?» — «Пьет с нашим водку и закусывает. Да ты не жди, выдергивай водолазов и готовь машину по авральному. А то потом тебе же и отвечать придется». Старпом быстренько взял себя в руки: «Спасибо тебе! Пятнадцать минут у меня есть?» — «Есть!» — «Успеем!».
     Навигация — наука точная. Поэтому ровно в расчетное время наш танкер развернуло на якоре и с правого борта пришли крупные волны. Пришлось мне опять спуститься в капитанскую каюту для уточнения обстановки.
     На этот раз ничего объяснять не пришлось. После нескольких жестких ударов буксиром в борт нашего танкера, эпроновский капитан протрезвел и по УКВ-радиостанции прямо из-за стола с закусками стал давать указания своему старпому на отход от нашего борта. Самому ему перебраться на свой буксир уже было нереально. Буксир так поднимало на волне и колотило об наш борт, что становилось страшно.
     Но молодой старпом с буксира бодрым голосом уверил капитана, что у них все в порядке: «Успешно оборвали все швартовые концы и полным ходом отскакиваем от танкера на рейд.»
     И тут пьяный эпроновский капитан вспомнил: «А водолазы?!!» — «На борту, уже подняли!».
     Капитан облегченно плюхнулся со своей радиостанцией в кресло, потянулся с рюмкой к Ивану Петровичу: «Видали какие у нас в Эпроне орлы! Они и без таблиц приливов знают где опасность. Чутье уже выработалось! Одно слово — эпроновцы! Капитан может спокойно пить водку, а помощники сами знают, что делать».
     С большим интересом наблюдал я эту сцену. Тогда мне и в голову не могло прийти, что через несколько лет я сам буду работать капитаном на таком же буксире в Эпроне! Вот судьба!
     Позднее выяснилось, что эти спасатели действительно уже несколько месяцев работают в Читтагонге. Но работали они в речке Карнапхули, в открытое море ни разу после прихода из Владивостока не выходили. Ну и расслабились. Река она хоть и очень большая, но все-таки не море: волны такой не бывает.
     Однако спасатели свое дело сделали — дня через два подводной газовой резкой освободили нас от чужой якорь-цепи. Мы своим ходом перешли на прежнее место якорной стоянки и продолжили выгрузку.
     Как всегда при аварии, набежали, как вороны на падаль, всякие портовые власти. Посыпались иски от судовладельцев поврежденных сухогрузов и даже от одного греческого парохода, которого там и близко не было.
     Портовые чиновники удовлетворились некоторым количеством долларов-денег и как-то быстро позабыли о поломанном трубопроводе и нефтяном пятне. А вот от греческих судовладельцев пришлось отбиваться по полной программе. В общем, последние пару недель в Читтагонге мне спать почти не пришлось. После вахты садился за печатную машинку с английским алфавитом и печатал различные документы для судебного разбирательства: свидетельские показания, протоколы, письма, выписки из судовых журналов, протесты и уже не помню еще чего. Практика по деловой переписке на английском получилась отличная.
     А выгрузка шла своим ходом днем и ночью. По ночам на грузовой палубе пылали костры: индийцы варили толченую пшеницу и тут же, сидя у костров целыми семьями, поедали её. В клюзах якорных цепей устроили туалеты. Ловили рыбу с борта и тут же её вялили и ели без соли. Половина этих людей выглядела больными: с язвами, трахомой и еще бог знает с чем. Жутко все это выглядело. Выходить с надстройки на палубу было просто опасно.
     Послал однажды вахтенного матроса по какому-то делу на бак. Он вернулся с бледным лицом: «Только что, — говорит, — видел, как по течению вдоль борта проплыл мертвый младенец… Глазам своим не поверил… Когда мы уйдем отсюда?».
     Что я мог ему ответить? Приходилось терпеть сжав зубы.
     Как-то вечером на греческом сухогрузе, ошвартованном у нашего правого борта для погрузки, команда начала вдруг готовить какое-то мероприятие. Расставили на кормовой палубе скамьи амфитеатром, наладили освещение, поставили стол с выпивкой, а посреди этого театра стали устраивать канатами что-то вроде ринга.
     О, думаю, сейчас тайский бокс смотреть будем. Все-таки какое-то развлечение в этой дыре. Команда на этом греческом пароходе все до одного, кроме капитана, филлипинцы. Все по метр 50 ростом, темно-желтые и поджарые, как боксеры — легковесы.
     Бокса мы не увидели. Но все оказалось гораздо интереснее. В этот вечер состоялись петушиные бои. Оказывается филлипинские моряки возят с собой на пароходе, чуть не каждый, по одному или по два боевых петуха. Кормят их, тренируют и воспитывают. И вот иногда, когда уже становится совсем невмоготу в дальнем плавании, они устраивают себе праздник. Несколько моряков выставляют своих бойцов. Зрители делают ставки и причем довольно большие. В общем, страсти кипят не меньше, чем в Лас-Вегасе на боях боксеров-профессионалов за звание чемпиона.
     Я никогда не мог предположить, что это такое захватывающее зрелище. Петухи при виде противника заводятся с пол оборота и дерутся насмерть. Причем их реакции и бойцовским навыкам можно только позавидовать. После нескольких минут боя хозяева растаскивают петухов по углам ринга и тут наступает самый напряженный момент. Противникам на задний палец правой ноги (на шпору) привязывают короткую стальную пику. Бой возобновляется, но уже не надолго. Кто-то их петухов первым наносит точный удар в сердце противника — и тот падает замертво. Причем единственный удар и абсолютно точный. Летальный исход. Раненых не бывает.
     Публика ревет, хозяин победителя прыгает с поднятыми руками. Хозяин проигравшего поднимает свою мертвую птицу за ноги и плачет как ребенок.
     По накалу страстей и зрелищности не хуже корриды, которую я видел несколько лет назад в Барселоне.
     После первого боя я не стерпел, спустился по штормтрапу к филлипинцам. Они встретили меня дружелюбно. Спросили: «Нравится?». «Еще бы! — отвечаю. — Это классно!». Меня тут же усадили на почетное место, предложили выпить и праздник продолжился.
     Когда запас живых петухов, отведенных на этот вечер закончился, и я собрался попрощаться, один из молодых филлипинцев представился мне как третий помощник и поинтересовался, люблю ли я современную музыку. Я сказал, что люблю Битлов. Тот радостно хлопнул в ладони: «Не уходи! Ты наш человек. Мы сейчас устроим концерт для тебя».
     В каюте третьего помощника моряки устроили стол с напитками, зрительный зал на одного человека и сцену на ковре. Трое филлипинцев с видимым удовольствием взяли в руки самодельные инструменты: гитару со струнами из рыболовной лески, что-то вроде контрабаса из какой-то деревянной бочки и целый комплекс железяк и коробок для ударника.
     Ну, думаю, сейчас начнется самодеятельность, надо терпеть. И тут я в очередной раз ошибся. Желтые хлопцы запели битловские песни так красиво, что, наверное, сами Битлы позавидовали бы им. Я был просто удивлен и восхищен. Позже я узнал, что практически у всех филлипинцев от природы абсолютный слух. Через часа полтора с большим сожалением попрощался с хлопцами и пошел на вахту.
     Вот эта ночь с петушиными боями и концертом Битлов по- филлипински — единственное светлое пятно в этом кошмарном Читтагонге.
     Правда, ещё одну интересную для моряка вещь увидел в этих местах: множество парусных судов построенных из тикового дерева по какому-то, видимо очень древнему проекту.
     Как только течение поворачивало в сторону океана при отливе, из устья огромной реки Карнапхули вместе с мутной илистой водой выходили один за другим десятки больших деревянных лодок под парусами и шли в океан за рыбой. Некоторые проходили прямо рядом с нашим танкером. Я просто любовался этими парусниками: невысокие борта, но видимо, осадка метра четыре. Длиной метров 15—17. Палуба широкая и чистая, без надстроек. Широкая удобная корма, срезанная транцем. Мачта из цельного прочного дерева и единственный латинский парус. Все сделано с таким мастерством, что залюбуешься. Идет он круто к ветру почти без крена, рулевой привязал румпель веревочкой, сам разбирает сети с другими моряками на палубе, а парусник уверенно идет с приличной скоростью заданным курсом и не думает даже отклоняться. Парус сшит и выхожен без единого изъяна. Корпус сделан с двойной обшивкой из тикового дерева. Между слоями обшивки намазана какая-то мастика на основе воска, которая не дает морским вредителям и водорослям жить на корпусе. Такие суда ходят (точнее, ходили в то время) из Бангладеш в Индию, на Цейлон, в Персидский залив и даже в Африку. Срок службы их — до ста лет и больше, никакого ремонта. Меняли только в случае поломки мачту и рей. В общем уникальный пароход, для тех, кто в этом что-то понимает.
     Недавно по интернету с высоты птичьего полета просмотрел рейд Читтагонга и прилегающие районы моря: ни одного парусника не обнаружил. Может быть уже кончилась их эра? А жаль! Больше ничего в хорошего в Читтагонге я не увидел.
     К концу выгрузки нам уже казалось, что эта карусель на рейде Читтагонга никогда не кончится. И днем и ночью: грохот вакуум- клинеров, засасывающих пшеницу из танков, отшвартовки и швартовки к нашему борту сухогрузов, каждые несколько часов смена приливного течения, жара, бортовая качка, якорь ползет, подработка двигателем на переменных ходах против течения, ночные костры с больными туземцами на грузовой палубе. А для меня еще вместо сна бесконечное печатание документов на английском языке и беседы в каюте капитана в качестве переводчика с многочисленными береговыми властями. Вахты приходилось стоять за себя и за второго помощника: Толик Кременюк упорствовал в своем желании проболеть малярией до самого Союза. Правда, с обязанностями по выгрузке он справлялся сам.
     К этому прибавилась еще одна беда: у моряков начался авитаминоз. Свежие продукты в Бангладеш достать практически невозможно, там был свой привычный катастрофический голод. Питались мы макаронами и консервами. Воду мы там тоже не брали- опасно их воду пить, масса всяких тропических болезней. Добавил доктор побольше хлорки в нашу оставшуюся пресную воду, которую брали еще на Канарах. Пить её с таким количеством хлорки было невозможно. Кипятили и заваривали чай покрепче, чтобы отбить привкус, но это слабо помогало. Мылись водой из опреснителя — тоже хорошего мало, кожа становится сухой и морщинистой, как у старика. Прибавить к этому постоянную усталость на пределе, стресс, жару и хроническое недосыпание — если реально смотреть на вещи, то до цинги и нервного расстройства один шаг оставался. Так впоследствии и случилось почти со всеми нашими моряками.
     Но все в жизни в конце концов заканчивается, даже Читтагонг. Нам уже казалось, что мы тут застряли навечно. Но как-то за обедом в кают-компании, второй помощник с безразличным видом говорит капитану: «Иван Петрович, мы в принципе ночью выгрузку закончим, осталось азиатам пару танков вручную зачистить. Документы я у агента сегодня уже подписал. Можно уходить».
     Мы все положили вилки, глубоко вдохнули и медленно выдохнули. Иван Петрович тоже не показал, что взволнован: «Ну, что? С утра наведем порядок на грузовой палубе, закрепим все по- походному и пойдем? Или может сразу ночью снимемся?» — «Сразу!!!» — в один голос ответила кают-компания.
     Старпом заверил, что все работы по наведению порядка и чистоты команда с большим энтузиазмом проделает на ходу. Я тоже поддержал общее мнение: после выгрузки с уменьшенной осадкой мы любые местные мели пройдем даже при отливе.
     Капитан с деланным равнодушием согласился на наши предложения: «Ну ладно. Раз вы так любите море — будем сниматься сразу. Владимир Николаевич, это будет на твоей вахте. Как только последние рабочие сойдут с борта, буди всех. Да пройдись с вахтенным матросом по всем закоулкам, посмотри, чтоб никто из туземцев не спрятался. А то кто-нибудь захочет контрабандой в Союз на заработки отправиться. Это у них принято».
     В эту ночь никто не спал. Чуть ли не пинками подгоняли туземцев, чтобы они со своим барахлом перешли на последний сухогруз с выгруженной пшеницей. Что после них на грузовой палубе осталось — мы старались даже не смотреть, утром из шлангов всё смоем за борт. А палубу придется заново красить на ходу.
     Глубокой ночью выбрали якорь-цепь. Танкер на малом ходу развернулся носом на Индийский океан и мы пошли дальше.
     Моряки оглядывались на огни Читтагонга и мысленно, а некоторые и вслух, посылали глухие проклятья этому райскому месту. Месяц тропического кошмара, день в день.
     Утром за завтраком у офицеров праздничное настроение. Даже чай с хлоркой стал вкуснее. Наконец-то этот кошмар кончился, идем домой. Ну, зайдем на пару суток на Цейлон в Коломбо, возьмем топливо и воду на переход. Ну, пусть еще вокруг Африки идти и дважды пересекать экватор, но все же домой!
     И тут мы ошиблись в очередной раз.
     Заходит в кают-компанию начальник рации. Молча протягивает капитану бланк радиограммы: «Из пароходства!» — и садится завтракать, как ни в чем не бывало. Мы насторожились: из пароходства редко приходят радостные известия, все больше пожелания новых трудовых подвигов.
     Иван Петрович отодвинул от себя стакан, свернул радиограмму и положил её в нагрудный карман. Посмотрел на нас отечески погрустневшим взглядом: «Все как обычно. Дом отменяется. После Цейлона пойдем в Персидский залив за нефтью, потом в Союз на выгрузку».
     Второй механик бросил на стол вилку и быстро вышел из кают-компании.
     Вот так! А как все хорошо начиналось год назад: маленький «победный рейсик» на Кубу и домой!..
     До Цейлона идти всего ничего — каких-то 1800 миль. Но за время рейса, да еще в тропиках корпус судна так оброс водорослями и ракушкой, что мы тащились на 15-ти узлах вместо положеных 22-х.
     За 5 суток дошли до Коломбо. Это очень большой порт с огромной естественной внутренней гаванью. Я насчитал там больше шестидесяти судов, стоящих на якоре в ожидании причала.
     Стали и мы на якорь где-то в дальнем конце бухты. Дело было ясным утром и ничто не предвещало беды.
     И тут неожиданная радость постигла нас. Узнаем, что в этом порту у причала грузится танкер под аргентинским флагом, на котором вся команда русская из Новороссийского пароходства. Множество знакомых. В том числе и наш бывший старпом, мой приятель Юрий Иванович Афанасьев. Капитан говорит: ждите гостей, обещают приехать с гостинцами.
     И точно: через пару часов подходит к нам рейдовый катер и в нем человек 15 русских моряков. У каждого нашлись знакомые на «Ленино». А Юра Афанасьев вообще родной наш человек. Его вся наша команда любила. Штурмана собрались у капитана, рядовые разбрелись по каютам со своими кампаниями.
     И тут началось. Морякам только дай за рюмкой на морские темы поговорить. Тем более, что и мы, и они на родине давно не были. Да и по новым людям соскучились.
     Сначала все шло мирно. Немного выпили и поговорили. Потом еще немного выпили и поговорили. А потом я понял, что начался необратимый и неуправляемый процесс. Многомесячные стрессы произвели на психику моряков вполне закономерное воздействие. Короче, почти все потеряли контроль над собой, какой-то коллективный психический срыв. Пошла неуправляемая пьянка.
     Капитан понял, что ничего уже сделать невозможно. Главное избежать потерь или хотя бы свести их к минимуму.
     Иван Петрович за столом жалобно-просительным тоном сказал мне: «Владимир Николаевич, ты видишь что творится!? Я тебя прошу: проследи за порядком. Сейчас бункеровщик с топливом подойдет и баржа с водой. Возьми пару практикантов, сделай все сам. А то хана! Лоцман уже на 20.00 заказан. Надо будет из порта выходить». Пришлось мне совмещать праздник с судовыми работами. Хорошо хоть практиканты из Ростовской мореходки оказались порядочными и трезвыми.
     Сколько в этот день было выпито и сколь проклятий послано в адрес руководства пароходства и в Читтагонг — не сосчитать! Трезвыми оставались только пацаны-практиканты и один моторист, который принципиально не пил.
     Я же применил секретный способ выживания: каждую выпитую рюмку водки запивал половиной кружки растворимого кофе. Вредно, конечно, но другого выхода не было. А здоровье было молодое, я на него надеялся.
     И вот к концу дня Иван Петрович по громкоговорящей связи, которую слышно во всех каютах и помещениях судна, душевно обращается к морякам и просит всех выпить по последней рюмке, попрощаться и аргентинскому экипажу погрузиться на наш мотобот и вернуться на свое судно, так как через пару часов придет к нам лоцман и мы снимаемся с якоря и идем опять в дальние страны.
     Мотобот пришлось спускать мне с практикантами.
     Через минут 15 все собрались пьяной толпой на грузовой палубе возле штормтрапа для посадки в мотобот. В мотоботе, естественно, я за рулем и единственный непьющий моторист вместо механика.
     Сначала скинули в лодку два мешка ржаной муки в подарок аргентинскому экипажу. Больше подарить было нечего. А они соскучились по черному хлебу.
     Потом моряки начали со слезами прощаться, обниматься и поодиночке сползать по штормтрапу ко мне в мотобот. Я был относительно трезвый и заметил, что почему-то кое-кто из наших моряков тоже прощально обнимаются с товарищами и лезут в лодку. Иван Петрович тоже это заметил и пытался вернуть своих, но моряки его успокоили: мол, мы по дороге еще поболтаем и поможем им донести мешки с мукой, а то они пьяные, еще утопят муку. А мешки действительно по 90 кг весом, не всякий трезвый подымет. Иван Петрович успокоился и опрометчиво разрешил помочь.
     Но мне в душу закрались смутные сомнения и, пока мы шли по рейду до ихнего парохода, на всякий случай пересчитал своих в лодке. Оказалось 9 человек вместе со мной.
     Пришвартовались к причалу, где грузился «аргентинец». Я только раскрыл рот, чтобы дать команду на отход от причала, но уже было поздно. Мои моряки как тараканы поползли на причал и в обнимку с «аргентинцами» пошли на их пароход и растворились во внутренних помещениях.
     Юрий Афанасьев тоже понял мою растерянность и говорит: «Да не волнуйся, Володя. Они сейчас еще по рюмке выпьют и через полчаса соберутся в лодке. Пойдем ко мне в каюту музыку послушаем. Еще выпьем чуток. Когда и где еще мы с тобой увидимся в следующий раз!».
     Делать нечего, пошли к Юре в каюту. Он включил магнитофон, налил коньяк по рюмкам. Но мне не пьется и музыка не слушается, на душе тревожно: лоцман через час будет на судне, надо возвращаться. А я своих людей растерял и непонятно как их собрать в таком виде.
     В конце концов минут через 20 говорю Юре, что надо что-то делать, а не то будут крупные неприятности, не хочется капитана подводить. Юра понимает: «Сейчас я пойду на мостик, сделаю объявление по громкой, чтобы „ленинцы“ собирались у мотобота».
     Я выключил магнитофон, сошел на причал и стал прохаживаться у лодки вдоль причала, ждать своих. Все оказалось не так просто. На своих ногах смогли прийти немногие. Остальных «аргентинцы» практически принесли по причалу на руках и осторожненько спустили в лодку. Подошел Афанасьев и говорит, что их капитан по фамилии Шамрай очень нервничает, что с «Ленино» Иван Петрович выходил по УКВ на связь и тоже нервничает, потому что лоцман уже пришел, машина готова, а Егоров с моряками еще пьет водку на чужом пароходе. «Так что, Николаич, давай прощаться и заводи мотобот».
     Все это, конечно, было сказано нервно, но я не поддался панике. Цифра «9» твердо засела у меня в памяти. И я решил, что пока число прибывших на лодке не сравняется с числом отбывающих, никуда я не пойду. Несмотря ни на какие угрозы и приказы. А то завтра утром посреди океана окажется, что мы кого-то забыли в Коломбо — кто будет отвечать и что делать в этом случае?
     Подошел капитан Шамрай. Молодой такой, весь уверенный в себе. С трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на меня, дрожащим голосом говорит: «Владимир Николаевич! Я вас прошу! Ваши люди уже все собрались. Ваш капитан требует, чтобы вы немедленно шли на судно!». Мне пришлось все это терпеливо выслушать, но твердо ответить: «Товарищ капитан! Одного человека не хватает. Прикажите обыскать помещения, если не найдете, я сам пойду и буду искать. Но без человека не уйду. Я за этих людей отвечаю».
     Шамрай скрипнул зубами, глухо прошипел: «Ну ладно…», круто повернулся на каблуках и в сопровождении Юры побежал на свое судно искать пропавшее тело. Минут через 15 тащат на руках потерявшегося моряка. Следом идет Шамрай и качает головой: «Владимир Николаевич, вы меня извините. А я подумал, что вы пьяны».
     Попрощались уже без нервов и пошли мы на мотоботе искать свой пароход.
     К тому времени уже стемнело, бухта в Коломбо огромная, пароходов на якорях не счесть. Но мне как-то удалось запомнить дорогу и через полчаса мы увидели наш родной танкер. На «Ленино», конечно, подумали, что мы заблудились на рейде и, чтобы показать нам верный путь, включали и выключали палубное освещение.
     Подошел под тали, завел гаки и кричу наверх капитану, чтобы поднимали мотобот вместе с людьми, потому что по штормтрапу на такую высоту пьяные моряки не подымутся: попадают обратно в лодку и поубиваются к черту.
     Поднимаюсь на мостик в ожидании нагоняя от капитана за опоздание. Но неожиданно Иван Петрович махнул рукой на мой доклад и говорит: «Мне Шамрай по УКВ уже все доложил. Ты молодец, что настоял на своем. Выдержка у тебя есть. Займись лоцманом. Он уже в панике, готов убежать с парохода».
     Лоцман стоит в темноте на крыле мостика и подпрыгивает от нетерпения. Спрашиваю его вежливо: «Mister pilot! Any problems?». Тот аж подскочил: « У меня?! Это вас кажется проблемы! Как вы собираетесь выходить!». Я его успокоил: «Все в порядке. Машина готова, я на руль встану. Командуйте!».
     Как мы тогда с поголовно пьяной командой смогли выйти из порта — один господь Бог знает. И я немного.
     Мы стояли на якоре, а с кормы на швартовую бочку был заведен швартовый конец дупленём. Лоцман командует: отдавать кормовые! Капитан по русски дублирует по громкоговорящей связи на корму: «На корме! Отдавайте швартовый!».
     В ответ слышится какое-то невнятное бормотание и никакого движения не видно. А с мостика за надстройкой кормовой палубы не видать. Иван Петрович с тревогой в голосе: «Николаич! Сбегай на корму, посмотри что там. И бегом назад: на руле некому стоять…»
     Бегом спускаюсь с мостика на корму и вижу ужасную сцену: огромный матрос Бень стоит, покачиваясь, по стойке «смирно» у кормового шпиля, а второй помощник Толик Кременюк, невысокого роста, почти уперся ему головой в живот, тупо смотрит в палубу и сипло произносит одну и ту же фразу: «Смирно! Как стоишь перед офицером, с-с-скотина!». Двое практикантов, к счастью трезвые, жмутся в углу и не знают, что делать.
     Пришлось срочно принять команду на себя. Отдали швартовый с кнехта, помог ребятам завести конец на шпиль. Начали выбирать, говорю молодым морякам: «На второго внимания не обращайте. Выберите конец на палубу и бегом на бак к брашпилю выбирать якорь-цепь. Похоже там такая же картина. Я, может, прибегу на бак, помогу вам управиться с брашпилем», — и сам бегом на мостик.
     На мостике картина нервная, капитан ходит широкими шагами, лоцман испуганно-вопросительно смотрит на меня. Капитан: «Ну что там!?» — «Да нормально, — говорю, — сейчас выберут и доложат». Через минуту точно — доложили пацаны по связи.
     Следующая команда лоцмана: вира якорь! Капитан командует это на бак. На баке по авралу старшим третий помощник, знаменитый наш Федор Романович. До бака далеко, да и темно, ничего не видно что там делается.
     Через несколько минут, уже немного успокоившись, Иван Петрович решил поинтересоваться как идет процесс выборки якоря: «Федор Романович, как там у вас дела?». Федя бодро отвечает: «Нормально. Перешел на правый борт!». Капитан в недоумении: «Не понял! Якорь цепь, что ли, на правый борт перешла?» — «Нет! Я перешел на правый борт!».
     Это уже было слишком даже для Ивана Петровича!
     «Федор Романович!!! Вон с бака!!! Завтра утром ко мне с дипломом!…В матросы к… матери!» — и мне дрожащим голосом: «Владимир Николаевич!..».
     Мне не нужно было объяснять, что делать. Стрелой сбежал через все четыре этажа надстройки на грузовую палубу и потом спринт по 150-метровому переходному мостику на бак. Там безрадостная картина: Федя после окрика капитана, как приговоренный к расстрелу, плюнул на все условности, сел на палубу под брашпилем и курит свою последнюю в жизни сигарету. Боцман вообще потерялся среди механизмов, почему-то еще сильнее пытается затянуть ленточный стопор, а разобщенный брашпиль сам по себе вращается в холостую.
     С полсекунды я не мог понять, что делать. То ли оттаскивать пьяных Федю и боцмана от этих страшных вращающихся механизмов, то ли звать на помощь. Для начала остановил брашпиль. И тут вижу, что двое моих верных практиканта с кормы уже подбегают ко мне на помощь. Втроем мы быстренько сообщили брашпиль (дело физически одному непосильное) и начали вирать якорь-цепь. Федя ходил между нами и пытался что-то мычать по-командирски, но я так гаркнул на него, что он повернулся и пошел спать. Боцман за ним.
     Минут через 15 якорь был выбран. Я по громкой доложил на мостик: «Якорь в клюзе!». В ответ капитан: « Николаич, беги сюда на мостик!».
     Побежал назад и матросиков-практикантов прихватил с собой.
     На мостике один капитан, не считая лоцмана. Пароход как вымер, ни души не видно. А ведь экипаж — 47 человек. Что там в машинном отделении делается не видно, но подозреваю, что там справляется единственный непьющий моторист.
     Лоцман как увидел, что я стал на руль, подскакивает ко мне с таким видом, что ему срочно нужно в туалет по нужде и быстро так говорит: «Давай малый ход! Вон там далеко видишь красный и зеленый огни? Это выход из порта! Счастливого плавания!» — и бегом побежал вниз на свой катер. Натерпелся бедняга. Видать не часто приходится ему встречаться с русскими моряками в этой глуши.
     Иван Петрович стоял в темноте на крыле и молча наблюдал как я маневрирую между стоящими на якоре судами в сторону ворот порта. Один раз только раз подошел вплотную, посмотрел на меня внимательно и с удивлением спросил: «Ты что, трезвый что ли?» Я скромно не стал отрицать. Капитан хмыкнул: «Не понимаю…»
     Вышли из порта, поставили на руль практиканта. Я сделал прокладку курса на путевой карте на ближайшие сутки. Иван Петрович ходил по мостику в темноте широкими шагами, видимо не мог решить, как быть дальше: самому заступать на вахту или нет? В живых на пароходе, кроме него, остались я с двумя практикантами и моторист в машинном отделении. Остальные неизвестно еще когда очнутся от этого психического запойного срыва.
     Иван Петрович постоял с полчаса на мостике, подышал свежим морским воздухом, понаблюдал как я работаю и успокоился немножко. Подходит ко мне и уже спокойно говорит: «В общем так. Ты стоишь вахту за третьего до ноля, потом за второго с ноля до четырех. В четыре утра разбудите второго помощника, если он сможет встать, сдашь ему вахту. Если он не сможет, буди меня. Федю и старпома не трогайте — я с ними завтра разберусь. Практиканты в твоем распоряжении, больше никого нет». И ушел спать.
     Ночь прошла спокойно. Мы полным ходом рассекали воды Индийского океана, расходились со встречными пароходами. Курсанты по очереди стояли со мной вахту. А в половине четвертого утра я их обоих послал будить второго помощника Толика Кременюка с такой инструкцией: делайте, что хотите с ним; бейте, обливайте холодной водой под душем, стегайте мокрыми полотенцами, но чтобы в 4 утра ровно он, живой и одетый по форме, стоял тут передо мной на мостике. Иначе ему хана. И не только ему, всем нам.
     Ровно без пяти минут четыре Толик Кременюк открыл дверь штурманской рубки и зашел на мостик. В полумраке ходового мостика он выглядел неплохо: лицо с виду совсем трезвое, волосы мокрые, но аккуратно причесаны, белая рубашка с погонами сияет белизной и только кое-где в мокрых пятнах, сигарета в зубах. Разговаривает вполне членораздельно. На мой вопрос о самочувствии бодро отчеканил: «Отлично! Вахту принял!». Я подвел второго к карте, показал наше место, подсказал, что можно еще напоследок определиться по локатору. А то мы скоро оторвемся от берега Цейлона и дальше определяться только по звездам. Толик внимательно выслушал, вполне осмысленно покивал и пожелал мне спокойной ночи.
     Я расписался в вахтенном журнале, вышел на крыло мостика, но, вместо того, чтобы спуститься на две палубы ниже в свою каюту, решил постоять в темноте на крыле мостика минут 15- 20 и посмотреть, всё ли будет с Толиком в порядке.
     Минут через 15 вижу: капитан заходит на мостик с внутреннего трапа, говорит минуту со вторым помощником и, видимо, успокоенный, идёт к себе спать. Я тоже с чистой совестью спустился в каюту отдыхать.
     Разбудил меня вахтенный матрос около 12 дня. Говорит, капитан велел вам вахту отстоять с 12 до 16. На мостике старпом, весь бледный от вчерашней пьянки и страха в ожидании разборок, сдает мне вахту. Я, между прочим, взял журнал посмотреть, что там написал второй и старший помощники на своих вахтах.
     Вот это да! Читаю записи второго помощника Толика Кременюка. Совершенно четким каллиграфическим почерком записано следующее:
     «04.00. Принял вахту. Производим минное траление в опасном от мин районе. Опасности нет!!!». Дальше примерно такая же бредятина на пол страницы и неожиданно в конце точно указаны счислимые координаты на конец вахты и «08.00. Вахту сдал старшему помощнику». И красивая подпись.
     Вот это, думаю, да-а-а… Если капитан увидит… не знаю, что будет с ним!
     Ближе к концу моей вахты Иван Петрович поднялся на мостик, спросил как я себя чувствую. Да нормально отвечаю, поспал хорошо, пообедал, вот вахту достаиваю, по солнышку определился, скорость маловатая получается, корпус сильно оброс… Тут Иван Петрович махнул рукой: «Я не об этом! Как думаешь, проспались наши отважные краснофлотцы? Пошли-ка вахтенного матроса, пусть подымет на мостик всех штурманов и обоих радистов. Чтоб через пять минут были здесь!». И сам так нервно стал ходить с одного крыла мостика на другой. Ну, думаю, сейчас начнется раздача слонов. В животе аж холодно стало от предчувствий.
     Через пять минут вызванные командиры собрались в штурманской рубке. Все помятые, с красными глазами, но трезвые, по форме одетые и торжественные, как приговоренные к казни перед расстрелом.
     Иван Петрович зашел в штурманскую, плотно закрыл дверь, ведущую на ходовой мостик, чтобы матросам не было слышно. Мы как один глубоко вдохнули воздух и замерли по стойке «смирно».
     Капитан тоже набрал полную грудь воздуха, с минуту молча внимательно нас разглядывал. Потом выдохнул, наклонил голову и сказал устало: « Хотел я вас после вчерашнего… А сейчас посмотрел на вас… Вы же как дети! Даже жалко вас…»
     Штурмана в первое мгновение не могли поверить своему счастью. Все одновременно радостно загалдели: «Иван Петрович, да вы нам как отец родной! Да мы за вас!.. Всегда и везде!.. Не подведём!» — и так далее. Больше всех тельняшку на груди рвал, конечно, Федор Романович.
     Капитан безнадежно махнул рукой на наши восторги, снял телефон и позвонил артельщику: «Принеси на мостик в штурманскую три бутылки водки и закусить что-нибудь на семерых».
     «Ладно, — говорит, — сейчас опохмелитесь, понимаю, что плохо вам. Но потом до Союза ни-ни!». Мы чуть ли не хором заверили, что никогда больше в жизни он нас пьяными не увидит.
     Налили по сто грамм. Иван Петрович хотел пожелать нам здоровья, но Толик Кременюк произнес торжественно: «Иван Петрович! Разрешите мы выпьем за вас. Такого капитана я никогда не встречал! Я просто счастлив, что судьба и отдел кадров бросили меня на этот пароход под вашу команду!».
     Мы все подтвердили, что тоже счастливы. Иван Петрович после такого тоста совсем растаял. В жизни он больше всего ценил, когда моряки его уважали и любили.
     И говорит он нам отечески: «Да я понимаю, конечно, всех вас давно пора в санаторий для нервнобольных. Лечить электрошоком. Вот ты Анатолий Андреевич, сколько уже по морям без отпуска? 18 месяцев? Ну вот! Да плюс еще малярия… Тебя вообще уже пора на Черную Речку буксировать». (Черная Речка — это кладбище отслуживших своё кораблей в конце Севастопольской бухты, где в неё впадает Черная Речка).
     Выпили ещё, разговор пошел спокойнее.
     Иван Петрович обвёл нас всех отеческим взглядом, приподнял брови: «Но вот что меня удивляет! Вы, старые моряки, от водки и стресса сошли с катушек, практически вышли из меридиана! А Владимир Николаевич, который вам в сыновья годится, пил наравне с вами, трезвый и ещё за всех вас работал и вахту стоял. Это как? Даже капитана Шамрая поставил на место и не потерял в этой пьянке ни одного матроса! А, если бы кого-то в Коломбо оставили и только через сутки в океане хватились? Представляете, что было бы?».
     «Старые моряки» стали радостно хлопать меня по спине и плечам с возгласами: «Да он у нас молодец! Не зря мы его воспитывали! Можно положиться!» — и т. д. Мне оставалось только ответить: «Спасибо за доверие!». А про себя подумал: «Тоже мне воспитатели! Надо же: Федор Романович, оказывается, меня воспитывал. Лучше бы научился водку пить».
     Пока остальные изливались перед капитаном, я потихоньку отозвал 2-го помощника от общей компании на крыло мостика подышать свежим ветерком и обозреть горизонт и завел такой ненавязчивый разговор: «А что, Анатолий Андреевич, у тебя какая военно-учетная специальность? Случайно не командир минного тральщика?».
     Толик с довольным видом отвечает: «Точно! В нашем училище по военной специальности всех готовили на минные тральщики: и штурманов, и механиков, и электромехаников. Неплохо учили». — «Да я понял, что неплохо. А нас вот на подводников учили…»
     Толик подумал немного, искоса посмотрел на меня и с подозрением: «А к чему ты это?».
     «Да так, — говорю. — Просто почитал твои записи за ночную вахту, вот и подумал».
     Толик несколько минут думал, видимо что-то вспоминал, потом осторожно зашел в штурманскую рубку и, как бы невзначай, взял судовой журнал и вышел с ним на крыло. Открыл журнал, нашел свою вахту и стал читать. Глаза его начали округляться. Левой рукой он держал журнал, а правой накрыл голову как бы защищаясь от удара.
     Взглянул на меня затравлено: «Володя, что делать?». Я ему: «Тихо! Тихо! Никто еще не читал. Иван Петрович сегодня уже журнал читать не будет: он тоже устал. Значит до утра есть время. Сделаем так: ночью…» — и изложил ему план спасения.
     Короче, к утру наши матросы, мастера на все руки, извлекли из опечатанного судового журнала эту страницу, не снимая печати, вставили как-то новую. Толик заново написал свою вахту, я часть своей вахты, а вахту старпома моряки записали заново один к одному его почерком. Толик был спасен для дальнейшего прохождения службы.
     До Персидского залива мы шли порожнем (без груза). На этого типа танкерах вообще сильная вибрация корпуса на ходу, а когда без груза, то судно трясется как в тропической лихорадке. По ночам в каюте спать невозможно: вся мебель грохочет ящиками с частотой вращения винта. Приходилось расклинивать все люфты щепками, резинками и ветошками. Но помогало это слабо. Утром в кают-компании командиры встречались невыспавшиеся, злые, с красными от бессонницы глазами. Юмора у нас значительно поубавилось. А тут еще всех настиг авитаминоз, плавно переходящий в цингу. Состояние у всех ухудшалось на глазах: кровотечение из носа, зубы шатаются и чистить щеткой их уже сложно, нервы на пределе, все время приходится себя контролировать. Люди перестали разговаривать друг с другом. В сутки произносили минимальное количество слов: «Вахту сдал. Вахту принял. Доброе утро. Счастливой вахты». Чувствовалось, что экипаж на грани стихийного бунта и что-то должно произойти. Если бы шли прямо домой (то есть не совсем прямо, а все-таки вокруг Африки), то моряки терпели бы. Но нам предстоял еще Персидский залив с портом Фао в речке Шат-эль-Араб и с догрузкой на рейде в Эль-Кувейте. Это совсем не по пути.
     Не буду вторично описывать это замечательное место — Персидский залив. Мы прошли через это сжав зубы.
     И вот, наконец, с грузом нефти следуем, как нам казалось, домой. Но если немного подумать, то возникает вопрос: кому нужна сырая нефть в России? Своей полно. А это значит еще как минимум заход в иностранный порт. Хорошо бы не Куба, где-нибудь в нашем полушарии. Все насторожились: что там еще придумают для нас в пароходстве?
     Вот так в состоянии полной неопределенности тащимся мы с обросшим корпусом на скорости 13—14 узлов вокруг Африки.
     Не доходя где-то до траверза Кейптауна случилось происшествие, которого мы интуитивно все ожидали.
     Утром в столовой команды на завтраке не было одного моториста. Николайчук, кажется, его фамилия. К 8 часам на вахту в машинное отделение он тоже не вышел. Сыграли общесудовую тревогу, быстро обшарили весь пароход — нет человека! Обнаружили странные вещи: в его каюте отсутствовал спасательный жилет, а на корме у леерного ограждения аккуратно стояли его ночные тапочки.
     Если моряка нет на борту, значит он уже за бортом. Других вариантов нет.
     Капитан скомандовал рулевому: право на борт, ложиться на обратный курс!
     В этих местах у Южной Африки, как правило дуют сильные западные ветра. Но в этот раз стояла на удивление тихая штилевая погода. Ни ветра, ни волны. А в таких условиях кильватерный след от крупного судна сохраняется на поверхности моря много часов. Вот мы и пошли по своему собственному «следу» обратно. Все штурмана на ходовом мостике, все свободные от вахты моряки на верхнем мостике внимательно осматривают горизонт. Видимость отличная.
     Капитан спросил начальника рации какие последние радиограммы этот моторист получал из дома. Не было ли каких-то особо душевных сообщений от жены? Нет, ничего подобного не было. Дома у него все нормально.
     Часа через три обратного хода с верхнего мостика послышался радостный крик: «Вот он! Вижу его!». Вскоре и мы увидели маленькую точку впереди. Аварийно сбросили ход (для нормальной остановки двигателя с полного хода требуется часа полтора), легли в дрейф. Сыграли тревогу «Человек за бортом». Плюхнули на воду мотобот. В нем, как положено по этой тревоге, старпом, моторист, боцман и врач. Кормовой красный флажок на мотоботе не поднят. Его поднимут, когда человека вытащат живым из воды.
     Мы все облегченно вздохнули: нашли все-таки его. Интересно будет узнать что думает человек, когда собирается среди ночи прыгать за борт, да еще в спасательном жилете, да еще перед этим аккуратно поставив тапочки под леерами.
     Но, как оказалось, мы все в очередной раз ошиблись. Мотобот возвращался без флажка на корме!
     Дальше рассказываю со слов моряков бывших в мотоботе.
     Спасатели на мотоботе уже подошли на несколько десятков метров к плавающему мотористу. Тот давно заметил, что к нему идут на спасение, бодро махал рукой и жестами всячески выражал радость по этому поводу.
     Но тут моряки заметили огромный акулий плавник, который описывал на поверхности воды круги вокруг моториста. И когда до него оставалось уже рукой подать, плавник вдруг исчез, а через секунду моторист взмахнул руками и скрылся под водой, как будто кто-то из под воды с огромной силой дернул его за ноги.
     Моряки остановили мотобот на этом месте, просто не могли понять, что случилось и как быть дальше.
     Прошло пару минут и вблизи лодки на поверхности воды расплылось большое кровяное пятно. А еще через минуту всплыл мертвый моторист с перекошенным от предсмертного ужаса лицом.
     Кое-как, преодолевая страх перед акулой, моряки подняли моториста в лодку. Он был без обеих ног выше колен. Позднее вскрытие показало, что умер он не от удушья (в легких был воздух), а от разрыва сердца.
     На судне с мертвого моториста, предварительно сделав несколько фотографий, сняли спасательный жилет, завернули его в брезент и положили в морозильную камеру. И так возили его еще месяца два пока не пришли в Новороссийск.
     Что человек думал перед смертью и зачем он это сделал, так никто и не узнал.
     Это событие, конечно, не улучшило настроение в экипаже. Люди окончательно замкнулись. Каждый думал что-то свое и мыслями с товарищами не делился. К тяжелому физическому состоянию прибавилось еще одно обстоятельство: приходилось плавать с покойником на борту. Особенно это угнетало моряков во время ночных вахт. И так уже нервы на пределе, приходилось каждое свое слово контролировать. А тут еще покойник круглые сутки в двух шагах от тебя и умерший не простой смертью.
     Мне тогда первый раз в жизни пришлось плавать с мертвецом на борту, но, к сожалению, не последний.
     Об этом случае, естественно, было доложено шифровкой в пароходство и сразу получено распоряжение идти на выгрузку в Болгарию в Бургас и затем порожнем в Новороссийск. В любой другой стране наш пароход сразу бы арестовали и пока не произвели бы следствие по поводу гибели члена экипажа со всеми подробностями мы бы стояли под арестом. А это простой и убытки. С болгарами было проще. Братушки в любых вопросах шли нам навстречу.
     Переход вокруг Африки до Бургаса помню смутно. Жил уже с крепко сжатыми зубами, чисто автоматически выполнял свои обязанности. Ко всем неприятностям со здоровьем из-за цинги прибавилась еще одна — бессонница. Приходишь с вахты в каюту в убитом состоянии (а я так и стоял вахты за себя и за второго помощника); кажется, предел мечтаний — упасть на койку и мгновенно заснуть. Падаешь, засыпаешь, как мечталось, мгновенно. А минут через пять как будто кто-то толкает тебя сильно. Вскакиваешь или садишься на койке, сердце как от сильного испуга бешено стучит, перед глазами круги. Только через несколько секунд понимаешь кто ты и где находишься. Сам себя успокаиваешь, сердце понемногу приходит в норму. Опять ложишься и засыпаешь. А через пять минут опять внезапный толчок. И так постоянно все 4 часа, а через 4 часа опять на мостик на вахту. Ясно, что организм уже даже не на пределе, а за допустимым пределом. Но надо держаться и дойти до дома живым. Других вариантов нет.
     Шли в общем до Болгарии как в густом тумане, воспоминаний почти никаких не осталось.
     В Бургасе капитан решил, что штурманам следует немного расслабиться после утомительного перехода. Благо нефтяной причал там находится за городом, а вокруг природа с виноградниками и на фоне природы совсем недалеко расположился уютный загородный ресторанчик.
     Заказали мы себе что-то закусить И Иван Петрович велел принести нам по бутылке пива. Штурмана, помня нашу клятву о моратории на спиртное, не возражали. Уныло потягивали пиво, рассматривали окрестности.
     И тут от соседнего столика, где кроме нас сидела еще одна небольшая мужская компания, подходит к нам болгарин. Симпатичный такой мужчина. И говорит нам на русском языке, что необходимо для закрепления русско-болгарской дружбы выпить совместно ящик пива, а потом еще чего-нибудь. И тут же официант подносит к нашему столу ящик пива.
     Иван Петрович, как опытный моряк, знал как проходят советско-болгарские банкеты и поэтому ответил на провокацию вежливым, но решительным протестом.
     Болгарин не менее решительно повторил свое провокационное предложение. Опять холодный дипломатичный отказ. Мы, штурмана, молчим, с сочувствием смотрим на болгарина и слегка пожимаем плечами.
     Терпение у болгарского горячего парня иссякло быстро: с возгласом «Ах так!» он хватает ящик с пивом и мощно размахнувшись разбивает его о каменный пол. Все бутылки вдребезги и целое пенистое озеро пива на полу.
     Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Капитан, как ему и положено по должности, первый правильно оценил обстановку и подал соответствующую команду: «Эй официант! Неси сюда коньяк!».
     Дальше все как обычно в Болгарии: сдвинули столы, давай за дружбу, за моряков, за Болгарию, за Россию. И где-то между тостами за наше Черное море и болгарское сельское хозяйство (а это, как оказалось, были механизаторы, зашедшие слегка отдохнуть в конце рабочего дня) капитан неосторожно спросил у болгар нельзя купить у них немного винограда для экипажа.
     Болгары искренне возмутились: что значит купить!? Да мы вам целый трактор лучшего винограда подарим! Вон «Беларусь» с тележкой стоит. Поехали! Капитан решил послать меня на сельхоззаготовки: «Только, Владимир Николаевич, не заблудись. Тут в Болгарии опасно: люди тут серьезные, ты сам видел. В каждом доме вино, народ душевный. Не хотелось бы тебя здесь потерять!». Я заверил, что буду крайне осторожен. Понимаю, что здесь не Карибское море. Можно навсегда затеряться.
     Залезли мы с болгарином на трактор. Я почему-то оказался за рулем. Видимо болгарин из вежливости решил уступить мне это место. Трактор завелся и резво побежал вперед прямо в стеклянную стенку ресторана, за которой сидели наши моряки с болгарами. Ресторан приближался с ужасающей скоростью, я судорожно пытался сообразить где у трактора машинный телеграф, чтобы дать задний ход. Четко было видно через стекло, как у капитана от удивления глаза стали совершенно круглыми. К счастью болгарин сообразил, что трактор — это не мой вид транспорта, дернул за какой-то рычажок и мы остановились в полуметре от стеклянной веранды ресторана.
     Мы с болгарином поменялись местами, а Иван Петрович высунулся из кабака и успел крикнуть нам вслед: «Владимир Николаевич! Больше за руль не садись! Это тебе не пароход!».
     Потом мы где-то больше часа объезжали окрестные виноградники, пока болгарин не нашел самый лучший виноград. Какие-то женщины нагрузили нам полную тележку ящиков с виноградом и мы поехали обратно за своими моряками в ресторан.
     Болгары не дали нам идти пешком на пароход. Посадили нас на трактор и тележку и в таком виде с добытым виноградом подвезли прямо на причал к трапу. Видимо, мы выглядели верхом на тракторе очень необычно. Команда вышла на палубу поглазеть на это зрелище, но капитан строго сказал: что, мол, никогда не видели пьяных моряков на тракторе? Выгружайте виноград! Все за вас капитан делать должен… И пошел спать.
     Через несколько дней мы пришли в Новороссийск.
     В пароходстве понимали в каком состоянии находится команда. Поэтому не доставали нас, как обычно это делается, разными инспекциями. Заверили даже капитана, что всем без исключения предоставят замену на один рейс. Морякам на берегу в обязательном порядке пройти медкомиссию в больнице моряков и всем путевки в профилакторий в Абрау-Дюрсо.
     Ко мне, как только мы пришвартовались, пришла жена, приехавшая из Сочи. Год её не видел. Часа через два приехал отец из Краснодара. Я, измотанный до последнего, печатал какие-то последние бумажки и уже готов был взять чемодан и наконец-то сойти на родной берег. Сказал жене, что ближайшие три месяца даже на море смотреть не буду. Но, как оказалось, я в очередной раз ошибся.
     Раздался телефонный звонок. Иван Петрович каким-то растерянным голосом попросил меня зайти к нему в каюту. С недобрым предчувствием поднялся к нему.
     Капитан наливает себе и мне по рюмке коньяка и так ненавязчиво спрашивает, не хочу ли сходить с ним в еще один коротенький рейсик. Дело в том, что капитану и третьему помощнику Федору Онушко отдел кадров не нашел замены.
     Я возразил, что я же четвертый помощник, а не третий. Но это не помогло: Иван Петрович сообщил, что, учитывая мои заслуги перед Родиной, служба мореплавания заочно зачла мне сдачу экзаменов на третьего помощника. Я еще сомневался, заслуживаю ли я такой чести, не лучше ли скромно отказаться. Но тут капитану по прямому телефону позвонил Комаров, зам начальника пароходства по кадрам. Иван Петрович передал трубку мне.
     Комаров: «Владимир Николаевич, создалась такая ситуация, что выхода другого нет. Вся надежда на вас..», ну так далее. Я попытался объяснить, что от меня уже половинка осталась. Да и та ходит, держась руками за переборку. Но тут капитан вставил реплику, что если Федя пойдет опять в рейс, то он умрет, так как ему уже 40 лет и все признаки налицо.
     Это был удар!
     Я не смог с ходу принять такое заманчивое предложение и попросил у Комарова 10 минут на размышление. Капитан смотрел на меня с сочувствием. Понимал, что мне предстоит объяснение с женой. Но и сам он был в таком же положении.
     Спустился в свою каюту. Жена и отец что-то почувствовали и с тревогой на меня смотрели. Не помню уже какими словами я сообщил жене эту новость. Не дослушав меня, она взяла свой чемодан и без слова вышла из каюты. Тут я понял, что надежды на счастливую и долгую семейную жизнь не сбылись. Как и многое другое, о чем мечталось в детстве.
     Вернулся в каюту капитана. Сказал, что иду в рейс. Иван Петрович понял, что что-то произошло, спрашивает: «А как жена?» — «Ушла не попрощавшись».
     Позвонили Комарову. Я сказал, что иду в рейс. Комаров облегченно вздохнул: «Спасибо! Мы вам этого не забудем!». Я положил трубку, а про себя подумал: « Я вам тоже!».
     Отец мой ни о чем меня не спрашивал, сидел в подавленном настроении. Видимо эта семейная сцена здорово его расстроила. Я спросил отца, что бы он решил на моем месте.
     Он немного подумал и говорит: «Наверное, я поступил бы так же. Но я другое дело. Мы войну прошли. Нас так воспитывали. Жизнь так воспитала: служба прежде всего, все остальное потом». Потом как будто что-то вспомнил, спрашивает: «Я тут когда по причалу шел, видел как по трапу спускали кого-то на носилках завернутого в брезент и погрузили в скорую помощь. Это что было?».
     Я коротко рассказал отцу про погибшего моториста. Отец долго молчал, потом вздохнул: «Да-а… У вас тут как на фронте… Вот что, бросай свои бумажки. Я в гостинице „Черноморская“ снял люксовый номер. Там ресторан хороший».

     *****
     На этом можно было бы и закончить рассказ про солнечный Читтагонг. Рейсик на Кубу (коротенький) растянулся еще на 3 месяца. Но это я уже почти не помню. Все стерлось из памяти: видимо защитная реакция организма на психические перегрузки. А дневник в те дни я перестал вести. Но один случай на переходе все же запомнился.
     Ранней весной следующего года мы возвращались в Черное море и уже со стороны Мраморного моря подошли к Босфору.
     Надо сказать, что в наше время движение по проливу Босфор осуществляется реверсивно: формируется караван у, допустим, южного входа в пролив, определяется очередность движения и пароходы один за другим гуськом идут через пролив. Пока они идут проливом другой караван у северного входа готовится к проходу на юг. Все происходит мирно, по расписанию и сравнительно безопасно.
     А в то время существовало двухстороннее движение. Суда входили в пролив без остановки, каждый шел по своей стороне. Приходилось расходится со встречными судами. Причем сторона движения почти посреди пролива менялась на противоположную из-за, якобы, особенностей течения в проливе. Все это было очень опасно, особенно при плохой видимости.
     Ну вот, заходим мы в пролив Босфор с юга, справа островок Кызкулеси со знаменитой Леандровой башней, слева бухта Золотой Рог, проходим под только что введенным в строй автомобильным мостом. Идем пока вдоль правого берега. Погода отличная: ни ветерка, солнце сияет, видимость прекрасная. Просто праздник жизни. И впереди родное Черное море.
     Все штурмана на мостике. Идем без лоцмана. Иван Петрович имел право прохода этим проливом без лоцмана и получал за каждый проход круглую сумму в долларах.
     И тут буквально за 1—2 минуты над проливом образуется густейший туман. Как я потом узнал, это явление называется «радиационный туман» и именно при таких погодных условиях он появляется в проливе весной, когда вода еще холодная.
     Видимость упала до 10 метров. Причем туман, видимо, небольшим слоем над водой, потому что солнце освещает его сверху так, что глаза слепнут от яркого света.
     Капитан приник к тубусу локатора и дает команды рулевому. Снижать скорость нельзя: за нами следуют другие суда.
     Все-таки весь караван сбросил ход до среднего. Потихоньку идем по локатору в надежде выйти где-то из тумана. Обстановка очень напряженная.
     Вдруг раздается прямо-таки панический крик капитана: «Владимир Николаевич!!! Локатор!!!».
     Я понял: наш единственный локатор скис и мы теперь идем вслепую. Это катастрофа!
     Остановка исключена: в проливе становиться на якорь запрещено, перед нами и позади нас идут суда каравана. Ото всюду раздаются с соседних судов туманные гудки, а далеко это или близко — не поймешь.
     Я подбежал к радиолокатору: картинки нет. Бросил взгляд на приборы контроля. Иван Петрович сказал: «У тебя три минуты!» — и побежал на крыло мостика слушать чужие гудки. В этот момент он забыл, что я уже третий помощник и за локатор не отвечаю. Но в общем-то это уже не имело значения. Надо было спасать пароход.
     Вот тут пригодилось то, что в рейсе я изучил локатор до последнего винтика. Мне не нужно было смотреть на электрические схемы. За какие-то секунды у меня в голове промелькнула вся электросхема прибора и путь сигнала от запускающего импульса по всем цепям до отсветки на экране. Я даже не думал. В момент опасности мой мозг сделал это автоматически без всякого умственного усилия с моей стороны.
     Через мгновение я уже знал, где неисправность. Бегом забежал в штурманскую рубку, схватил из ящика с запчастями первое попавшееся более или менее подходящее по параметрам сопротивление, плоскогубцы и бегом к локатору. Буквально сорвал с него металлическую защиту, при этом питание на него заблокировалось. Залез рукой с плоскогубцами вслепую в самую середину под электронно-лучевую трубку и буквально вырвал перегоревшее сопротивление. Вместо него прикрутил концами новое сопротивление. Поставил защиту на место и включил подогрев. Теперь надо ждать 40 секунд.
     За эти 40 секунд я что только не передумал! Должно было случиться чудо и локатор заработает. Но чудеса в жизни случаются редко, и это беспокоило.
     40 секунд прошли, включаю тумблер высокой частоты: есть картинка!
     Кричу капитану: «Есть локатор!». Иван Петрович с изумленным выражением лица подбегает с крыла мостика, отталкивает меня и прилипает к тубусу. Тут же начинает подавать команды рулевому и на машинный телеграф. С момента поломки прошло меньше трех минут.
     Часа через полтора вышли из Босфора. До конца моей ходовой вахты еще немного оставалось времени. Все, кроме меня и вахтенного матроса спустились вниз, а я рассекаю Черное море и пытаюсь расслабиться после стресса.
     На мостик поднимается Иван Петрович, молча протягивает мне пачку долларов. «Это что?» — спрашиваю. «Это тебе за проход Босфора». Это была та самая кругленькая сумма, которая полагалась капитану за безлоцманский проход проливом.
     Я не удержался: «Я вообще-то третий помощник, за локатор не отвечаю».
     Иван Петрович усмехнулся: «Опять дерзишь? Считай, что я в тот момент забыл об этом».
     В памяти не осталось записи того, как я вернулся домой в Сочи, встречи с женой и сыном. Где-то через месяц после приезда, когда отошел немного в отпуске, пытался вспомнить, как я приехал домой — не смог припомнить ни одного момента. Пробел в памяти длиной в две недели.

     ***
     Чтобы закруглить тему танкера «Ленино», добавлю краткий отчет о дальнейших событиях на этом пароходе.
     Через какое-то время старый экипаж стал собираться на судне. Кто через рейс, кто через два. Я успел после двухмесячного отпуска сделать несколько рейсов на Европу на танкере «Сумы» — это после длинных рейсов на «Ленино» было как отдых в санатории.
     Потом началась гражданская война на Кипре, американцы снарядили свой 7-й флот для контроля в Средиземном море. Русские, в свою очередь, снарядили свою средиземноморскую эскадру для противостояния. Меня призвали из запаса, и два с половиной года мы «воевали» с НАТО по всему Средиземному морю. Но это отдельный рассказ.
     А Ивана Петровича стали преследовать неудачи. Сначала при погрузке сырой нефти в Новороссийске вновь испеченный второй помощник знаменитый Онушко Федор Романович, выпив слегка водки для бодрости, прилег в каюте отдохнуть на диван и немного заснул.
     В это время 9-й средний танк переполнился и струя нефти диаметром полтора метра выстрелила на высоту метров 40. Пока Федя проснулся и сообразил, что делать, нефтью залило всю надстройку, грузовую палубу, причал Шесхарис и соответственно акваторию порта Новороссийск.
     Федю смайнали в третьи помощники, откуда он уже не выбрался до конца жизни.
     Вскоре танкер «Ленино» на полном ходу в проливе Ламанш при минимальной видимости в тумане столкнулся со встречным судном. Обошлось без жертв, танкер своим ходом дошел до Новороссийска, где предстоял аварийный ремонт. Я видел поврежденное судно у пассажирского причала, где оно стояло в ожидании докования и разговаривал с моряками. С капитаном я не стал встречаться: ему тогда было не до разговоров.
     Ивана Петровича смайнали в старпомы, но быстро, через рейс, восстановили. Назначили капитаном на другой танкер (не помню на какой, кажется «Бородино»). Пошли они в Южную Америку, и там, в Аргентине, на речке Ла-Плата он очень прочно посадил танкер на мель. Пару недель не могли снять с мели. Тут же Иван Петрович поклялся, что как только ему исполнится 60 лет (а оставалось до пенсии 1—2 года), он сойдет на берег и больше никогда не взойдет на палубу парохода. Буду, мол, счастливо жить на дачке под Одессой с семьей.
     Но и тут он опять (и в последний раз) ошибся.
     Исполнилось капитану в очередном рейсе 60 лет. Вскоре пришли они в Ильичевск. Иван Петрович объявляет, что это был его последний рейс. Прощается с командой. За ним приезжает сын на «Жигулях». На машине они в радостном настроении едут домой в Одессу, там километров сорок ехать. По дороге попадают в автокатастрофу и оба погибают.
     Так и не пришлось Ивану Петровичу пожить на берегу на собственной дачке.
     Федор Романович умер в 55 лет от инфаркта в рейсе.
     Начальник рации Кузнецов Александр Иванович все-таки женился и умер в 50 с чем-то лет дома в Новороссийске от инфаркта.
     Второй помощник Толик Кременюк стал капитаном. Дальнейшей судьбы его я не знаю.
     Вот так мы плавали.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"