Annotation

     

      Владимир Николаевич Егоров

     ЭПРОН

     Экспедиция Подводных Работ Особого Назначения

     Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

      Редактор Михаил Егоров

     No Владимир Николаевич Егоров, 2021

     В этой книге рассказывается о периоде работы в сочинской организации ЭПРОН — Экспедиция Подводных Работ Особого Назначения. Это документальные рассказы о специфике работы на морских буксирах, спасательных операциях в штормовом море и принятии быстрых решений, от которых напрямую зависят жизни моряков — и не только об этом.

      18+

     ISBN 978-5-0053-2089-6

     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

     Оглавление

      ЭПРОН

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      Глава 1. Молдавия и первый спасенный моряк

      Глава 2. Севастополь — неприступная крепость

      Глава 3. Зимний рейс в Азовское море

      Глава 4. Мыс Меганом

      Глава 5. Десант в Новороссийск. Воспоминания военного моряка

      Глава 6. Ремонт буксира «Туркмен» и особенности советской экономики

      Глава 7. Юный краснофлотец Коля Лубягин

      Глава 8. Шторм в Черном море. Спасение плавкрана

      Глава 9. Спасение сейнера

      Глава 10. Солнечная Затока

      Глава 11. Про водолазов

      Глава 12. Море лечит

      Глава 13. Спасение«Туркмена»

      Глава 14. Ещё одно Спасение плавкрана

      Глава 15. Кронштадт

      Глава 16. О том, как правильно Буксиром смерчи давить

      Глава 17. Что делать, если повар сошел с ума

      Глава 18. Моряк и тяжкий груз славы

      Глава 19. Эпилог

     От редактора:

     Почта для связи с автором: 405158@mail.ru

     После публикации прошлых книг многие читатели стали искать информацию об авторе, однако у Владимира Николаевича пока нет странички в соцсетях, инстаграма, твиттера или каких-то других аккаунтов в онлайн-пространстве. Поэтому в этот раз мы публикуем почту, чтобы читатели могли связаться с автором, отправить отзыв или задать интересующие вопросы.

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     Глава 1. Молдавия и первый спасенный моряк

     В декабре 1975 года, после некоторых административных мучений, я поступил переводом из Новороссийского пароходства на работу в 8-й Экспедиционный отряд подводно-технических и аварийно-спасательных работ (бывший ЭПРОН).

     Помогли мне в этом заместитель по кадрам пароходства Юрий Иванович Афанасьев, с которым мы когда-то плавали на танкере «Ленино», и начальник флота 8-го отряда Николай Георгиевич Николаев. Они несколько раз беседовали обо мне по телефону и в конце концов пришли к выводу, что 8-му отряду остро необходим такой специалист, как я, а Новороссийское морское пароходство просто обязано подкрепить хорошими кадрами 8-й отряд.

     После месячной стажировки меня назначили капитаном на водолазное судно «Дагомыс». До апреля поработали в районе Большого Сочи, пару раз сходили в Сухуми.

     А в конце марта начальник флота Николаев вызывает меня на базу отряда в Кудепсту в Отдел Флота и говорит:

     — Володя, тебе предстоит поработать в отрыве от базы. Открывается новый объект в Молдавии на Днестре. Как ты на это смотришь?

     По моим тогдашним понятиям до Молдавии было рукой подать. Это же не Африка и не Читтагонг. Отвечаю:

     — Отлично смотрю! Давно мечтал побывать на Днестре. Когда выходим?

     — Нет, подожди, не торопись. Неделю тебе на подготовку. До Затоки пойдёте на буксире у «Подводника». Потом «Подводник» вернётся в Крым, а ты своим ходом по Днестровскому лиману и Днестру до Бендер. За эту неделю всё подготовьте на «Дагомысе». А самое главное — тебе нужен хороший, грамотный помощник.

     — Где же я его найду? В Сочи, как я понял, с настоящими моряками не густо!

     — Думаю, найдём. Я с месяц назад принял на работу одного парня. Он из рыбаков, на сейнере работал в Северной Атлантике. Я его временно на ремонт на земснаряд послал, чтобы присмотреться. Мне он показался настоящим моряком. Ты сходи на полигон, он там скучает на земснаряде, поговори с ним. Если он тебе подходит — бери себе. Елизаров его фамилия.

     Пошёл я на полигон отряда, где на берегу моря в устье реки Кудепста ремонтировались мелкие земснаряды и катера.

     На земснаряде типа ЗРС три моряка в рабочее время с безнадёжным видом играли в карты прямо в кубрике. Я поздоровался и спрашиваю:

     — А товарищ Елизаров среди вас имеется?

     Из-за стола встал среднего роста широкоплечий парень с золотистыми кудрями и голубыми глазами, просто красавец. Протянул мне руку шириной чуть меньше совковой лопаты: «Михаил!»

     Миша мне понравился с первого взгляда. Воспитанный моряк, спокойный, открытый характер.

     Вкратце объяснил ему, что собираюсь идти через Чёрное море на Днестр на водолазном катере. Нужен грамотный помощник, который моря не боится.

     Миша без лишних разговоров собрал свои вещи и говорит:

     — Пошли!

     Я пристыдил его за карты:

     — Может, доиграете партейку? Днестр подождёт.

     — Да ну его! Где катер?

     — Да вон, на рейде на якоре стоит. Ты что, сразу на пароход? Можешь на пару дней домой, время терпит. Пойдём в Молдавию дней через шесть.

     — А сегодня в Молдавию нельзя?

     — Да нет. Нужно «Подводника» дождаться, пойдём до Затоки на буксире.

     Миша безнадёжно махнул рукой:

     — Мне домой не надо! Чем быстрей и дальше от дома — тем лучше!

     Сели на речке в шлюпку и пошли на «Дагомыс».

     

     Водолазный катер типа РВК

     По тому, как Миша управлялся с вёслами, я понял, что в море он как дома. Ещё в шлюпке, пока гребли до «Дагомыса», Михаил коротко рассказал мне, что с рождения живёт в посёлке Дагомыс на берегу моря. Рыбу ловить научился раньше, чем говорить. Закончил рыбную мореходку в Ленинграде, работал несколько лет на траулерах в Северной Атлантике помощником капитана. Женился на дагомысской девушке, родился сын. Потом, как это обычно бывает у моряков, пошли нелады в семье.

     Уволился с рыбного флота, приехал домой налаживать семейную жизнь. И успел как раз вовремя — к разводу. Теперь опять холостой, но радости от этого мало: трудно видеться с сыном. В общем, чувствует себя как ставрида, выброшенная волной на берег: жабры сохнут, бьёт хвостом, а толку никакого. Надо скорей в море, подальше от этих баб.

     Рассказал он это мне сдержано, но чувствовалось, что парень в полной ностальгии. Мне это состояние было хорошо знакомо. Ничего, море и не такое лечит.

     На катере познакомил его с матросами. Вместе наметили, что нужно сделать по судну до отхода. Миша с моряками занялся судовыми работами, а я пошёл на шлюпке в отряд на береговую базу выбивать у снабженцев всё необходимое: капроновые концы, кисти, инструмент, краску, газовые баллоны и многое другое. Пришлось ходить по кабинетам и ругаться со снабженцами. Но тут ничего не поделаешь. Как говорил старый эпроновский капитан Михаил Шуров, «под лежачего капитана краска не течёт».

     Дней через пять пароход наш сверкал, как крейсер «Аврора» перед 7 ноября. Всё было готово к переходу и работе в отрыве от базы.

     В первых числах апреля нас «зацепил» буксир «Подводник» и потащил сначала вдоль Кавказского берега, потом вдоль южного берега Крыма до мыса Херсонес, а дальше — напрямую в Затоку (это на выходе из Днестровского лимана в Чёрное море).

     Идти там где-то трое суток. Мы с Мишей и матросом-мотористом беззаботно отдыхали на катере, осматривая виды Кавказского и Крымского берега, для нас тогда новые. Погода была тихая, много солнца, дельфины радостно прыгали вокруг катера.

     

     РВК «Дагомыс» Спуск водолаза

     Можно было немного расслабиться и поговорить за жизнь. Мы с Михаилом оказались на удивление похожими. Оба плюнули на свою карьеру в дальних морях, чтобы поправить на Чёрном море своё здоровье в уютном семейном кругу. Но оказалось, что не очень-то нас тут ждали.

     Оба мы всю жизнь занимались спортом. У Михаила имелся первый разряд по плаванию, звание мастера спорта по морскому многоборью. Такие люди в ЭПРОНе ценились. Работал он в последнее время, как и я, вторым помощником капитана. Правда не на танкерах, а на рыболовных судах в Северной Атлантике. Что такое Северная Атлантика, я хорошо знал. Это всегда сильный ветер с ледяным дождём, шестиметровые волны, много селёдки и трески. Мишу всю жизнь съедала одна, но пламенная страсть — он с детства беззаветно любил рыбную ловлю.

     Мы коротко обменялись впечатлениями от семейной жизни. У мужчин не принято об этом много говорить. Оба были разочарованы в институте семьи, особенно Миша, который только что развёлся и ещё не полностью оправился от контузии.

     Обсудив всё это, мы пришли к выводу, что после всех приключений в Мировом Океане и неприятностей с бабами нам будет полезно немного расслабиться на какой-нибудь неширокой речке. И, кажется, Днестр подходил для этого идеально. Штормов там не бывает, уже началась весна, а впереди — целое лето. Про сухопутную страну Молдавию мы знали только то, что там много молдаванок и виноградного вина. Но и эти скудные знания были почерпнуты нами из песен Софии Ротару.

     Кроме наличия молдаванок, Мишу волновал ещё один важный вопрос: а есть ли рыба в Днестре? Я сказал, что узнаем это на месте. Судя по опыту, добавил я, если есть речка, то должна быть и рыба. Миша согласился и заметно успокоился.

     На «Подводнике» в то время капитаном был Николай Филиппович Годонога. Ещё с нами на переход пошёл капитан-наставник Валентин Иванович Белокриницкий. На вторые сутки они предложили мне постоять ходовые вахты на «Подводнике» до прихода в Затоку. Под предлогом, что капитан не взял с собой помощника в рейс и поэтому сильно устал. Но, как я потом понял, они решили посмотреть, что я за штурман такой.

     Утром я перешел на «Подводник», поднялся на мостик принимать вахту. Годонога и Белокриницкий оба были здесь.

     Я посмотрел на карту: курс проложен, но счисление не велось, обсерваций за последние сутки нет. Спрашиваю капитанов:

     — А где наша точка?

     Годонога рассеяно как-то отвечает:

     — Да мы не определялись. Решили тебя подождать.

     Я понял, в чём дело:

     — Ладно, сейчас разберёмся.

     Крымский берег, мне тогда ещё незнакомый, виднелся по правому борту. Включил локатор, посмотрел картинку, сравнил с очертанием берега на карте. Потом взял несколько расстояний до мысов по РЛС, по визуальному пеленгатору взял несколько пеленгов на горные вершины. Проложил всё это быстренько на карте — всё сошлось в одной точке. Сомнений нет, мы находимся здесь. Поставил у точки время, рассчитал скорость по пройденному фактически расстоянию и тоже записал около обсервованной точки. Скорректировал курс до следующего поворота и говорю:

     — На руле! Держи столько-то градусов!

     И капитану:

     — Через 35 минут поворот.

     Годонога и Белокриничкий внимательно смотрели на мои манипуляции. Потом мы немного поговорили на общие морские темы. Годонога сделал неожиданный вывод:

     — А что, Николаич, не хотел бы ты у меня старпомом на «Подводнике» поработать? У меня через пару месяцев место освободится. Что тебе делать на водолазном катере?

     Белокриницкий тоже одобрил эту идею.

     Я очень надеялся, что после всех приключений последнего десятилетия мне наконец-то удастся отдохнуть душой на маленьком пароходике с голубой каёмочкой. Причём вблизи родных черноморских пляжей. А тут опять начинается! Ладно, думаю, это пока ещё только разговоры.

     Отказываться в таких случаях нельзя:

     — Да я не против. Но хотелось бы на водолазном катере немного поработать. Освоить, так сказать, специфику отряда и театра боевых действий.

     Белокриницкий рассеял мои сомнения:

     — Двух месяцев тебе вполне хватит, чтобы освоить!

     Я тем временем попытался найти какую-нибудь информацию о Днестре и Днестровском лимане. «Подводник» был современным по тем временам буксиром, оборудованным и снабженным по всем требованиям. Но по лиману и реке я ничего не нашел. До порта Белгород-Днестровкий была карта и описание в лоции, а дальше море заканчивалось и начинались так называемые ВВП (внутренние водные пути). А у речников свои навигационные пособия, которых на «Подводнике» не было.

     Обратил на это внимание капитана-наставника Белокриницкого. Он посоветовал:

     — Ты в Белгород-Днестровском зайди на любой сейнер, попроси карту и сними копию. Моряки никогда не откажут.

     На рейде Затоки (это 20 миль западнее Одессы) «Подводник» стал на якорь. Мы перекачали с него на «Дагомыс» дизельного топлива до полного бункера. Потом попрощались, и «Подводник» пошёл в Ялту.

     А мы на «Дагомысе» приступили к автономному плаванию: карт и лоции нет, радиосвязи с отрядом нет, опыта работы на речках нет. Для начала пошли в Затоку к причалу.

     Затока — это очень интересное природное место. Направо и налево, насколько видно вдаль, тянутся широкие белые песчаные пляжи: направо до Одессы, налево до самой Румынии. В летнее время сюда приезжает отдыхать вся Украина и Молдавия.

     Сама Затока — это несколько домишек и причал с автокраном на левом берегу устья Днестровского лимана. Лиман большой, 20 миль в длину и до 5 миль в ширину. А выход в море узкий, метров 200 шириной, и по нему вода с большой скоростью течёт из лимана в Чёрное море. Над этим узким выходом нависает огромный железнодорожный мост, который два раза в световой день поднимается на опорах на высоту 30 метров, чтобы пропустить суда типа «река-море» из Чёрного моря в порт Белгород-Днестровский и обратно.

     Мы постояли у причала Затоки до подъёма моста и пошли под мостом в лиман. Встречное течение было такое сильное, что на полном ходу мы еле двигались вперёд: весной Днестр разливается, и при половодье вода не успевает сходить в море.

     До Белгород-Днестровского порта дошли по каналу по буям без приключений, а дальше никаких навигационных знаков не было. В то время зимы были холоднее и лиман каждый год замерзал. На зиму все навигационные знаки (буи, вехи, бакены) снимались и выставлялись на места только после половодья. Сам лиман мелководный, и только на фарватере глубина около 3 метров.

     Но для таких смелых моряков, как мы, всё это не имело значения. Нам нужно в Бендеры, и мы прорвёмся туда в любом случае.

     В порту мы увидели рыболовецкий причал. Там стояло несколько обшарпанных рыболовецких сейнеров непонятной конструкции. Я решил, что проще всего поговорить с рыбаками об особенностях навигации на реке Днестр. Пришвартовались к этому причалу, и я пошёл на ближайший сейнер.

     На сейнере в каюте меня приветливо встретили два пожилых моряка, капитан и тралмайстер, оба толстого хохляцкого вида и в замызганных водолазных свитерах.

     Угостили меня чаем. После чего я начал дружественную профессиональную беседу как моряк с моряками:

     — Ребята, мне бы взглянуть на карту лимана. Нам нужно зайти в устье Днестра и потом вверх по течению до Тирасполя и дальше до Бендер. А лоция у вас есть?

     Мужики удивлённо переглянулись. Как будто я заговорил с ними на неизвестном им языке:

     — Та какая лоция! У нас тут немае никаких лоций!

     — А карта с глубинами есть?

     — Та кака така карта! Мы тут без карты усё с детства знаем!

     Это было неожиданно. Я своё детство провёл совершенно в других широтах, поэтому не обладал с младенчества знанием местных условий. А ходить по мелям вслепую — это опасно.

     Невольно пришлось призадуматься. Отхлебнул чайку:

     — Так… а как же мне в устье Днестра попасть? У вас тут лоцман в порту есть?

     — Лоцман есть! Та тильки он от Затоки до Белгород-Днестровского знает. А дальше по лиману он ничего не знает.

     — А что же мне делать?

     — А шо? Дойдёшь и без лоцмана! Ты тильки ночью нэ ходы, а то заблудишься на мелях, и спасать тебя тут некому будет. А утречком выходи из порта и, как выйдешь, возьми у лево и так иди часа полтора.

     — А каким курсом и с какой скоростью?

     — Та какой там курс! Просто поверни у лево и иди. У право нэ ходы — там мелко! Берег низэнький, лиман сейчас разлился, берегов плохо видно. А часа через полтора увидишь из воды веха торчит, на ней веник из прутьев привязан. Это мы воткнули. От вехи возьми хорошенько у право. Хорошенько! И так иди пока не увидишь из воды торчат две большие ветлы. Большие такие вётлы, их не спутаешь. Подойди поближе и бери чуток правее.

     — Да сколько градусов правее?

     — Та какие там храдусы! Просто чуток правее возьми. Только не сильно, ни-ни! А то на мелях сядешь. И так с полчасика иди и смотри у лево. Как увидишь высокие камыши — вот это то! Тут река впадает. Поворачивай у лево и иди смело посередь самых высоких камышей! Тильки смело иди, а то течением снесёт! Как в камыши войдёшь, так и реку увидишь. Это Днестр.

     Я решил, что пора заканчивать этот задушевный, но бессмысленный разговор:

     — Ладно, спасибо. Всё оказывается просто! А я то думал! Ну, всё ясно. Кстати, скажите, рыба в Днестре водится?

     — Та этого добра там много! Хто умеет, конешно!

     Я поблагодарил толстых хохлов и, обогащённый знаниями местный условий, пошёл на «Дагомыс» жаловаться на хохлов Мише Елизарову.

     Миша поинтересовался:

     — Ну что, раздобыл карту?

     Я был ещё под впечатлением:

     — Та яка там карта! Как увидим две ветлы, так бери чуток у право!

     Миша сразу всё понял.

     — Понятно… я вообще-то сам рыбак, но не настолько… ладно, прорвёмся!

     — Но есть, Миша, и хорошая новость: рыбы в Днестре, особенно весной, видимо-невидимо.

     Миша встрепенулся:

     — Тогда точно прорвёмся! Без всякой карты. По нюху пойдём. Я рыбу носом чую!

     Ночь простояли у причала и, как стало светло, вышли из порта, повернули «у лево» и пошли полным ходом в неизвестность.

     Я на руле, Миша смотрит вокруг обстановку. Вода мутная, дна не видно. Берега залиты водой, никаких ориентиров не заметно. Справа вдали виден противоположный берег лимана, он повыше, на нём белеет одноэтажный городок.

     — Смотри, Миша, — говорю я, — это Овидиополь! Говорят, здесь, ещё до нашей эры, жил в ссылке древнегреческий поэт и философ Овидий.

     — А за что они его сюда?

     — Никто точно не знает. Наверное, как обычно, критиковал в своих стихах Советскую власть.

     Миша хмуро осматривал местность:

     — Ну его-то понятно. А нас за что? — и вдруг воскликнул: — Вова, стоп! Мель справа!

     Я поставил ручку телеграфа на «Стоп» и посмотрел вправо. По правому борту рядом с катером поднялась неестественной высоты крутая волна — верный признак, что рядом мель.

     Отвернули «чуток» влево и опять дали ход. Через минуту такая же волна поднялась с левого борта. Взяли немного правее и пошли «посередь». Таким методом тыка нащупали фарватер. Пару раз всё-таки сели на мель, но слезли самостоятельно задним ходом.

     Часа через два такого «плавания» случилось то, чего я меньше всего ожидал — мы увидели ту самую веху, о которой мне говорили хохлы: длинный шест, торчащий из воды, на конце веник из прутьев, привязанный раструбом вверх. Надо же, не заблудились!

     Обогнули веху и повернули «хорошенько у право», чисто интуитивно. Опять сели на мель. Опять снялись задним ходом.

     Через полчаса блужданий по мелям Миша говорит:

     — А во-о-н какие-то два дерева торчат из воды! Может это те самые две вётлы? Ты вообще ветлу от тополя можешь отличить?

     — Я не ботаник, Миша. Я простой советский моряк. Но, поскольку других деревьев всё равно не видно, будем условно считать, что это те самые две вётлы.

     Подошли, как говорили рыбаки, «чуток поближе» и подвернули «чуток правее».

     Удивительно, но инструкция рыбаков действовала безотказно — вскоре показались камыши. Пошли вдоль их кромки. Никаких признаков реки. Но вот в одном месте камыши стали очень высокими. Повернули влево и «смело пошли посередь камышей».

     Хохлы не обманули: в камышах оказалась река. Поскольку других речек тут не должно быть, мы решили, что это Днестр.

     По Днестру идти до Бендер километров триста, не меньше (переходим с морских миль на километры потому, что мы уже не в море, а на реке). Днестр неширокий, метров 100 или 150, берега невысокие, местами покрыты лесом. Там, где берега повыше и не заливает весной, притаились несколько молдавских деревенек. Река очень извилистая, петляет по равнине, сплошные повороты. Часто бывает так: идешь по речке на восток, вдруг резкий поворот — и ты идёшь дальше по этой же речке уже на запад. А участок русла, по которому ты только что прошёл, виден сквозь деревья метрах в ста.

     Короче, вошли мы в Днестр. Помянули добрым словом, со смехом, хохляцких рыбаков с ихними «чуток у лево», «от две ветлы бери у право» и «смело иди посередь камышей». Что ни говори, а их инструкция сработала! Наш матрос-моторист, армянин по имени Володя, только пожимал плечами и тряс головой: «Не понимаю, как вы смогли эту реку найти! Ничего же не видно!» Парень заметно проникся к нам уважением. Но самое главное ему ещё предстояло увидеть.

     Идём по реке. Погода тихая, солнце весеннее, речка разлилась, берега под водой. Только по прибрежным кустам и деревьям можно догадываться, где русло реки. Мы с Мишей на верхнем мостике, я на руле, Михаил зорко высматривает обстановку.

     Вдруг Миша замер в охотничьей стойке:

     — О-па! Володя, смотри! — и показывает мне рукой куда-то в камыши. Смотрю: камыши как камыши, вроде ничего необычного…

     — Володя, видишь, колышки небольшие из под воды торчат?

     Я присмотрелся, даже бинокль взял: торчат из под воды какие-то палочки, я бы и внимания не обратил:

     — Ну и что?

     — Это же вентерь!

     — Да ну!

     — Давай так: ты делаешь циркуляцию и заходишь к вентерю против течения. Малым ходом держишь катер между палками и камышами. Мы с моряком бросаем шлюпку на воду и идём проверять улов. А ты прикрывай нас корпусом со стороны камышей.

     — Зачем прикрывать? — спрашиваю.

     — Понимаешь, Володя, — отвечает Михаил, — рыбаки — народ простой. Если кто-то из них следит из камышей за своим вентерем, то могут из «винтореза» пальнуть.

     Мы четко произвели маневр. Через пару минут Миша и матрос на шлюпке подошли к колышкам. Миша, стоя на корме, ухватил один кол и выдернул его из грунта. Точно! Вместе с палкой из воды поднялся длинный круглый вентерь, полный крупной рыбы.

     Миша с округлившимися от счастья глазами оглянулся на меня и начал быстро выбрасывать рыбу в шлюпку.

     Потом шлюпку с рыбой мы приподняли до борта, и я снова дал ход. Не прошли и ста метров — снова колышки торчат из воды! Тот же манёвр захождения, опять куча рыбы.

     Вскоре весь пароход был завален этой рыбой. Миша с матросом вошли в азарт, можно сказать ожесточились от вида крови, все в чешуе, со светящимися от охотничьего счастья глазами, гребли от одного вентеря к другому со страшной скоростью и собирали улов. Так мы продвигались вверх по течению.

     К вечеру Миша, уже совершенно ошалевший от этой рыбалки, увидел впереди по курсу возле левого берега торчащие из воды два довольно толстых деревянных столба. Воспалённое воображение подсказало ему, что там особенно ценная добыча:

     — Володя, смотри!

     Я усомнился:

     — Что-то не похоже на вентерь…

     Миша напряженно смотрел на новую цель:

     — Я догадываюсь что это! Это раколовка! У нас теперь и раки будут!

     Они с матросом спрыгнули в шлюпку и, изгибая вёсла, понеслись за раками. Миша с кормы попытался выдернуть бревно из грунта. Но даже его медвежьей силы на это не хватило, что окончательно его убедило, будто под водой молдаване спрятали что-то очень ценное. Он оглянулся на меня и призывно махнул рукой.

     Объяснять мне ничего не требовалось. Я подошёл малым ходом против течения вплотную, быстро спрыгнул с мостика. Побежал на бак и подал Мише капроновый швартовый конец — и обратно на мостик. Дал задний ход. Миша с матросом уже успели привязать конец к бревну и отойти в сторонку на шлюпке.

     Конец натянулся, но бревно и не думало поддаваться. Тогда я сделал «Стоп», канат спружинил и провис. Я тут же дал дал «Полный назад». К моему удивлению, из-под воды всплыл небольшой, аккуратно покрашенный деревянный свайный причал с двумя спасательными кругами и красивой табличкой «Пристань №8».

     Вот это был облом! Миша в шлюпке двумя руками схватился за свою кудрявую голову. Матрос ошалело смотрел на уплывающий по течению причал. Поймали раков!

     Но, уже через мгновение ребята очнулись. В считанные секунды конец был отвязан от причала, шлюпка подлетела к катеру, я дал «Полный вперед». Мы помчались вверх по реке подальше от этого места, а красивый причальчик со всем оборудованием торжественно поплыл в сторону Чёрного моря.

     Немного отдышавшись, мы решили, что на сегодня приключений достаточно. Я скомандовал как действовать дальше:

     — Всё, ребята, хватит крови! На сегодня рыбы и раков достаточно. Давайте искать место для ночлега. Надо будет отметить это дело. Я отвечаю за водку, Володя за костёр, ты, Миша, за уху. Общее руководство беру на себя.

     К заходу солнца мы подыскали кусочек незатопленного водой берега с красивой берёзовой рощицей. Матрос развёл костёр. Оказывается, берёза отлично горит и в сыром состоянии. Миша нашкерил рыбы, картошки начистил, и мы сели вокруг костра с бутылкой водки варить уху.

     Выпили по сто грамм, посмотрели вокруг просветлённым взором: какая красота вокруг! Тёмно-синее прозрачное небо, закат сиреневый, берёзки белые вокруг, речка течёт неспешно… и тишина.

     Всё это великолепие успокаивающе подействовало на мишину израненную душу. Он взял стакан и говорит:

     — Ребята, сегодня у меня был самый счастливый день в моей жизни! Это же отдых для души: два раза на мель садились и снялись сами, посреди моря вышли точно на поворотную веху, две ветлы из воды возникли, как им положено, в камышах нашлась нужная нам река. А рыба!… Давайте за сегодняшний день выпьем! Не часто нам в жизни такие дни выпадают.

     Я поддержал друга:

     — Давайте! Это ещё только начало. А впереди много виноградного вина и молдаванок… только вот с причалом, Миша, как-то нехорошо получилось. Это ты зря. Явный перебор.

     Миша крякнул:

     — Да, ошибочка вышла. Я, в общем-то, не знаю, как раков ловят. На море их нет.

     Наш матрос Володя поднял стакан и произнёс с волнением и с армянским акцентом:

     — Николаич, я готов с вами до пенсии на этом катере работать! Не надо мне никакой подмены, хочу на катере на всё лето остаться. Я только сильно боялся, что мы на мель сядем и сняться не сможем. Но как вы через лиман прошли и точно попали в Днестр — этого я никак не могу понять!

     Честно говоря, мы с Мишей и сами это не совсем понимали.

     Долго мы сидели у костра, смотрели на закат, ели уху, смеялись, вспоминая злополучный причал, который так неудачно притаился под водой.

     Хорошее было время…

     Три дня мы шли вверх по реке. Я, в основном, весь день стоял на руле. Научился угадывать, где проходит «стрежень» реки, то есть глубокое место. На мель ни разу не сели. Миша с матросом целыми днями шкерили и солили рыбу (у нас было с собой полбочки соли — Миша, как природный рыбак, предусмотрел). Просоленную рыбу они гирляндами развешивали на леерах вдоль бортов, в машинном отделении, на верхнем мостике и вообще везде где только возможно. Весной воздух сухой, рыба быстро высыхала. Из-за этих гирлянд пароход стал похож на новогоднюю ёлку. Но я решил, что пару дней можно потерпеть, а перед Бендерами всё поснимаем и чешую смоем за борт.

     Дошли до Бендер без особых приключений. Вечерами подходили к берегу, где поглубже, привязывали катер к первой берёзе и разводили костёр. Людей вообще никого не видели до Тирасполя.

     Один раз только, на второй день, в одном месте река так разлилась, что не совсем понятно стало, в каком направлении идёт русло. И тут я увидел, что впереди из воды возвышается деревенский домик. Кругом вода и дом посередине. Домик на высоком фундаменте и, видимо, на пригорке. Когда подошли поближе, увидел, что на крыльце стоит девочка лет 11—12, в пальтишке и цветном платке. А кругом вода.

     Самым малым ходом подошёл к крыльцу метров на десять:

     — Девочка, здравствуй!

     — Здравствуйте, дядя! — девочка радостно улыбнулась.

     — А папа или мама есть дома?

     — Не-а, они на работу в лодке уплыли.

     — А чего ты стоишь на крыльце?

     — Погулять вышла.

     — Скажи, пожалуйста, — спросил я, — до Тирасполя далеко отсюда?

     — По дороге 60 километров. А по реке не знаю.

     — А река тут где проходит? Куда нам плыть?

     — А вон туда, к тем деревьям, с той стороны от них река.

     — Спасибо, девочка!

     — Пожалуйста! — девчонка снова широко улыбнулась. Видимо, скучно ей было посреди воды одной. А тут такое чудо: дядя на пароходе прямо к крыльцу подъехал, да ещё поговорил с ней.

     Чем дальше мы шли по течению, тем берега становились выше/ Река постепенно вошла в своё русло. Через три дня пришли мы в Бендеры — одноэтажный, в основном, городишко со старой турецкой крепостью на берегу Днестра.

     Нашли причал нашего эпроновского подразделения. Выяснили у местного прораба, что работы для нас пока никакой нет. Можно несколько дней отдохнуть. По виду прораба и по его разговору не верилось, что работы когда-нибудь тут начнутся. Мы несколько удивились с Мишей: зачем нас сюда послали через всё море?

     Потом, когда сам побыл здесь несколько месяцев, понял, что молдавский климат имеет одну особенность: когда человек попадает в Молдавию, у него через несколько дней сначала снижается, а потом и вовсе исчезает желание работать. Все только делают вид, что чем-то заняты или собираются начать какую-то работу. Я так думаю, это потому, что здесь слишком много виноградного вина и молдаванок.

     Мне за последние дни уже порядочно надоела рыбная диета. Хотелось скушать что-нибудь без чешуи и хвоста. И не у костра. А поэтому мы с Елизаровым побрились, приоделись в морскую форму, надели фуражки и поближе к вечеру пошли осматривать местные достопримечательности на предмет наличия приличного ресторана. Матроса Володю послали купить мне билет на самолёт из Кишинёва в Сочи на завтра, потом оставили его сторожить пароход.

     Совсем недалеко от берега, в нескольких кварталах, обнаружили одноэтажный ресторан под названием «Каса Маре». Это в переводе с молдавского означает «дом для гостей». Выглядел снаружи он ненамного аккуратней окружающих построек, но зато у широкой двери под вывеской стоял пожилой благообразный швейцар в мундире с золотыми пуговицами, с погонами, обшитыми золотым галуном, и в фуражке с золотым кантом.

     Мы вежливо спросили его:

     — А что, отец, в вашем заведении можно прилично покушать?

     Дед удивлённо рассматривал нашу форму:

     — А вы кто такие? Не из милиции ли случайно?

     Миша обиделся и солидно объяснил:

     — Нет, отец! Мы швейцары из соседнего ресторана!

     Дед не поверил:

     — А тут других ресторанов нет.

     Я решил не волновать понапрасну деда:

     — Да мы моряки! Пришли с Чёрного моря на пароходе сегодня. Будем у вас тут водолазными работами заниматься.

     Дед облегчённо вздохнул:

     — Ну, тогда заходите. Моряков у нас ещё никогда не было, — и открыл перед нами дверь.

     Миша, проходя мимо швейцара, постучал пальцем по его погону и говорит:

     — Отец, а у тебя нашивок на погонах больше, чем у меня!

     — Ничего, сынок, послужишь с моё — и у тебя такие же погоны будут!

     В ресторане нам понравилось. Народу немного, чистенько, официантки красивые, все в белых кружевах.

     Я с облегчением увидел в меню свиную отбивную и, конечно, заказал это с жареной картошкой.

     Миша, не глядя в меню, спросил официантку:

     — А рыба у вас есть?

     Я даже подпрыгнул на стуле:

     — Миша, ты что! Опять рыбу?!

     Миша несколько смущённо, с детской обидой в голосе возразил:

     — А что такого? Мне рыбы захотелось.

     Мне стало жалко Мишу.

     — Ладно, — говорю официантке, — дайте ему рыбу! А вино какое у вас есть?

     — Есть белое и красное.

     — А как называется?

     — Так и называется: белое и красное. Вам какого?

     — Ну, давайте белого!

     Девушка принесла нам стаканы и глиняный кувшин с вином, литра на три.

     Попробовали вино — очень хорошее. Миша одобрительно осмотрел зал и говорит:

     — Нормально тут. Вот только музыка не та. Слышишь, что они воют? «Вся жизнь впереди, надейся и жди!» Это что, про меня?

     Музыка действительно не сочеталась с местным вином.

     — Ничего, Миша, мы сейчас это исправим.

     Подошёл я к музыкантам и спрашиваю:

     — Ребята, это Молдавия?

     Те кивнули.

     — Значит, вы молдаване?

     Ребята подтвердили и эту мою догадку.

     — А вы молдавские и цыганские песни знаете?

     — Ещё бы! Мы же молдаване!

     — Тогда вот вам 5 рублей и мы с моим другом хотим до конца вечера слушать не советскую попсу, а ваши родные молдавские и цыганские песни. Язык значения не имеет.

     Музыканты понимающе переглянулись и, действительно, завели такую цыганщину, что за самую душу взяло.

     Миша поел рыбки, выпил несколько стаканов вина и загрустил под молдавские песни. В правом огромном кулаке он зажал стакан, левой рукой подпёр голову. Взгляд его замутился, на голубой глаз навернулась слеза. Видно, вспомнилась ему под молдавские трели вся его пока ещё не длинная, но тяжёлая жизнь и несчастная любовь с разводом в финале.

     Посмотрел я на него и подумал: «Спёкся парень! Нет, в таком состоянии его одного здесь оставлять нельзя. Слишком сильная контузия. Налицо потеря ориентации в пространстве. Надо срочно применять терапевтическое лечение. А какое самое действенное лекарство против женской измены? В какой-то мере помогает работа в море на свежем воздухе и водка. Но это скорее поддерживающая терапия. А самое радикальное средство — это другая женщина!»

     Я оставил Мишу в покое: пусть прослушает весь репертуар. А мне некогда, надо делом заняться. Я стал внимательно разглядывать посетителей женского пола и официанток.

     И тут, как по команде, в проёме двери, ведущей из зала на кухню, возникло небесное создание лет двадцати пяти, вс` в белых рюшечках, с кружевным кокошником на черных волосах и с чёрными глазками. Девушка стояла как полубогиня и внимательно осматривала зал.

     — Миша, я отойду ненадолго, — сказал я. Тот даже не отреагировал, сидел в анабиозе, смотрел куда-то внутрь себя и покачивал головой в такт музыке. Жалкое зрелище!

     Я встал и подошёл к созданию с глазками:

     — Здравствуйте! А вы тут работаете или просто для красоты стоите?

     Она кивнула:

     — Работаю.

     — Скажите, а вам нравятся молодые малопоношенные морские капитаны?

     Девушка приветливо улыбнулась:

     — Меня Надей зовут.

     — А меня Володей. Но дело не во мне. Дело в том парне в кителе. Это Миша. Он капитан и уже две недели как холостой. Мы только что пересекли Черное море, прошли с риском для жизни 300 км по Днестру и пришвартовались рядом с вашим рестораном. Я завтра вылетаю в Сочи, а Миша с пароходом остаётся здесь. Но он в таком состоянии, что я его одного не могу здесь оставить. Может быть, вы поможете?

     — А что с ним?

     — Да развёлся с женой две недели назад и никак не может прийти в себя.

     — Вот глупенький! Другой бы радовался на его месте!

     — Надя, я вижу, вы хорошая девушка. С вами приятно говорить. Понимаете, он очень душевный, в этом его беда. А как он вам вообще?

     — Красивый. Вы садитесь за столик. Я сейчас подойду. Только передник сниму.

     Я вернулся к столу. Миша так и сидел в позе оцепенения. Толкнул его кулаком в плечо. Миша удивлённо посмотрел на меня.

     — Михаил! Опомнись, мы в Молдавии! Очнись, наконец! Ни одна женщина не стоит того, чтобы моряк грустил о ней больше сорока восьми часов. Таких женщин просто не существует. Слушай! Сейчас подойдёт знаменитый молдавский врач. Специалист по нервным болезням. Будет тебя лечить от ностальгии.

     — Какой ещё врач?!

     — Да вот она, уже идёт!

     Надя с улыбкой на лице подошла к нашему столу. Миша как воспитанный моряк встал, одёрнул мундир и коротким кивком поздоровался с ней: «Михаил!»

     Девушка без особых церемоний села рядом с Мишей. Тут же два официанта принесли на подносах еду и кувшин вина. Я попытался заплатить за всё, но Надя сказала:

     — Платить ничего не надо. Я здесь работаю завпроизводством.

     Но я не согласился:

     — Нет. Мы так не можем. Мы же морские училища закончили, а не кулинарный техникум! Нас так не учили!

     — Ну ладно. За вино можете заплатить. А остальное — угощаю.

     Миша, по виду совершенно трезвый, мило беседовал с девушкой, много шутил. Потом мы проводили её домой. Это оказалось совсем рядом с нашим причалом. Миша ей сказал, что завтра вечером, после того, как проводит меня в аэропорт, обязательно придёт в «Каса Маре».

     На следующее утро на пароходе я стал собираться в дорогу. Билет лежал у меня в кармане, осталось только собрать чемодан.

     Закрываю крышку чемодана и говорю Мише:

     — Через полтора месяца я приеду, сменю тебя. Думаю, что ты теперь без меня тут не пропадёшь. По крайней мере, регулярное питание и хорошее отношение местного населения я тебе обеспечил. Улетаю с чистой совестью.

     Миша немного помолчал и спрашивает:

     — Ты это о чём?

     — Ну как это о чём? О Наде, конечно!

     — Какая Надя?

     — Ну Надя! Из ресторана. Её Надей зовут.

     — Ты о чём? Какая Надя?

     Оказалось, что Миша ничего не помнит из вчерашнего вечера! Да, тяжёлый случай. Контузия головы с частичной потерей памяти! Что делать? Бросать раненного товарища на поле боя? А у меня самолёт из Кишинёва через три часа.

     После недолгого размышления я бросил чемодан на койку и позвал матроса. Дал ему мой паспорт и билет, велел бежать в авиакассу менять билет на завтрашний рейс. Володя спросил:

     — А что случилось?

     — Да мы решили с Михаилом ещё раз в этот ресторан сходить. Понравилось.

     Володя уже заметно привык к нам и поэтому ничему не удивлялся. Молча взял билет и пошёл менять.

     Я посадил Мишу на стул и говорю:

     — Так, Миша, слушай и запоминай! Я тебе подробно расскажу, что было вчера вечером.

     И рассказал, с момента включения молдавских песен до адреса этой девушки. Подробно описал ему внешний вид Нади, на что Миша удивлённо заметил: «Не может быть! У меня точно что-то с головой!»

     Короче, вечером в ресторане всё повторилось сначала. Но теперь Миша маневрировал вокруг девушки на полных ходах, как кот вокруг банки со сметаной. Они быстро стали большими друзьями.

     На следующий день я улетел в Сочи с чувством исполненного долга и вернулся в Бендеры только через полтора месяца.

     Миша к тому времени совершенно оправился от контузии. Это был первый моряк, которого я спас от верной гибели.

     Глава 2. Севастополь — неприступная крепость

     Всего только полгода я проработал себе в радость на водолазном катере «Дагомыс». Молдавия благотворно подействовала на мой молодой, неокрепший, но уже издёрганный дальними плаваниями организм. Все эти приключения последних десяти лет — подводные лодки, бесконечные казармы, сверхдальние рейсы, Африка и американские крейсера — отодвинулись в туманное прошлое. Маленький собственный пароходик, молдавское вино и природа с тихой речкой Днестр помогли восстановить утраченный было оптимизм. Возникло ощущение, что жить можно.

     Но, как всегда бывает в жизни, счастье длилось недолго.

     В конце лета того же 1976 года я, сменившись с вахты, приехал в Сочи. Зашёл в отряд, в Отдел Флота, доложить о проделанной в Молдавии работе.

     Начальник флота Николаев и капитан-наставник Белокриницкий как будто ждали меня. Николаев сообщил мне новость:

     — У нас тут некоторые перестановки: капитана Годоногу снимаем с «Подводника» и посылаем принимать спасательное судно «Черноморец». Будем с него осуществлять глубоководные водолазные работы в Ялте. Там глубины будут чуть ли не 100 метров. А на этом судне есть водолазный колокол.

     — Очень хорошо! Я рад за Николая Филипповича.

     — Мы тоже. Но речь не об этом. Мы хотели перевести тебя старшим помощником на «Подводник». Хватит тебе отдыхать в Молдавии. Ты же грамотный штурман. И Годонога тебя рекомендовал.

     Этого я как раз и опасался. Не дадут мне спокойно поплавать на маленьком пароходике с голубой каёмкой. Ну, думаю, началось… А вслух сказал:

     — Куда Родина пошлёт, там и буду работать. А кто капитаном на «Подводнике» будет?

     — Звенигородский Пётр Фадеевич. Из рыбаков с Дальнего Востока. Толком его не знаем, он только что в отряд пришёл. Но, вроде, нормальный человек, к тому же из рыбаков. Капитан дальнего плавания. Должен с буксиром справиться. Надо завтра тебе ехать в Туапсе заканчивать ремонт.

     Так я очутился на морском буксире «Подводник».

     

     Морской буксир «Подводник» и малый буксирный катер («бычок»)

     Приехал в Туапсе на судоремонтный завод. Буксир стоит у причала, капитана нет. В машинном отделении мотористы что-то делают по ремонту во главе со старшим механиком Ломакиным. А матросы из палубной команды шляются без дела, как беспризорники.

     Я потихоньку стал приводить матросов с боцманом в чувство. С помощью старшего механика составил список работ, которые необходимо сделать своими силами до выхода из ремонта.

     Матросы с боцманом очень удивились, увидев этот список. Одного матроса, наиболее удивлённого, пришлось сразу отправить на берег в отдел кадров с просьбой больше на пароходе не появляться. Через несколько дней и боцман отправился добровольно вслед за ним. Остальные призадумались и вроде начали понимать, что даже на море деньги платят за работу.

     А тут и капитан Звенигородский подъехал из Сочи. С удивлением обнаружил, что у него появился старпом. Познакомились. Мне он, в общем-то, понравился. Добродушный человек, общительный и явно порядочный. Было ему тогда 42 года, и он был уже несколько утомлён морской жизнью.

     Пару дней капитан с недоумением наблюдал, как новый боцман с матросами исправно под моим присмотром ведут палубные работы. А когда он увидел составленный мной план работ до конца ремонта, то сразу сказал:

     — Вот что, Николаевич. Я вижу, ты тут и без меня хорошо справляешься. Чего нам тут сидеть вдвоём на пароходе? Поеду-ка я домой, отдохну! — и уехал.

     В первое же воскресенье, когда завод не работал, мои матросы с утра начали обдумывать, как им повеселиться. Но я им сообщил неожиданную новость: никаких пьянок не будет. Приводим себя в порядок, бреемся и идём под моим руководством культурно отдыхать в местный Парк Отдыха. Взял из судовой кассы немного денег на аттракционы. Моряки уныло побрели за мной кататься на качелях.

     Покачались, поели мороженного. И тут моряки с непонятным энтузиазмом говорят мне:

     — А вон там хороший аттракцион — самолёт мёртвые петли крутит! Пошли? Только ты, Николаич, первый…

     Весь процесс вращения по мёртвой петле длился 2 минуты и стоил 60 копеек. После чего служители парка отстёгивали пилота от сиденья, снимали его на землю и пытались поставить на ноги. Со стороны это было смешно.

     Я купил себе билетик, влез в самолёт. Девушка пристегнула меня ремнями. Взревел пропеллер, и я начал отрабатывать в воздухе петлю Нестерова.

     Краем глаза увидел, что наш молодой повар Игорь Платонов зачем-то подошёл к кассе, потом к девушке, которая обслуживала самолёт, и что-то стал ей объяснять.

     Две минуты прошли, но самолёт продолжал однообразно совершать ту же фигуру высшего пилотажа. Смутные сомнения возникли у меня в душе. Похоже, что ребята так, по-дружески, решили отблагодарить меня за организацию культурного досуга.

     Но не на того они нарвались!

     Через 6 минут самолёт пошёл на посадку и остановился. Мне понадобилось несколько лишних секунд, чтобы изображение окружающего мира перестало вращаться у меня в голове. Для этого я специально сделал вид, что помогаю девушке отстёгивать меня, а на самом деле мешал ей и так выиграл необходимые пять секунд. Для моего тренированного в море вестибулярного аппарата этого было достаточно. А ребята даже не заметили этой пятисекундной заминки.

     Земля перестала качаться перед глазами. Я бодро вылез из кабины, прошел по крылу несколько шагов и гимнастически спрыгнул на травку.

     Моряки стояли строем шеренги и напряжённо следили за мной, ожидая результата полёта.

     Но я чётко приземлился на землю и как ни в чём не бывало спросил:

     — Ну что, пошли? Что тут ещё интересного есть?

     Моряки переглянулись и молча, с унылым видом поплелись за мной. Больше всего их, конечно, поразило, что ни слова не сказал об их коварстве. Как будто и не заметил ничего.

     Ребята понуро шли за мной по парку, а я про себя от души смеялся над ними. Вид у них был как у побитых. В конце концов я не выдержал и рассмеялся:

     — Ну ладно! По бутылке пива можно выпить!

     Больше они со мной не пытались шутить.

     Примерно через месяц ремонт подходил к концу. Вскоре должны были состояться ходовые испытания. Я позвонил в Сочи капитану:

     — Пётр Фадеевич, ремонт практически завершен, послезавтра ходовые испытания. Приезжайте.

     — Как? Уже? Я думал ещё с месяц простоим в заводе. А ты сам не можешь открутить ходовые? А то тут у меня дела в Сочи…

     Это было уже слишком даже для меня:

     — Пётр Фадеевич, я, конечно, открутить ходовые смогу. Но дело в том, что нужно будет подписывать приёмочный акт и исполнительные ремонтные ведомости. Доверенности у меня на это нет. Потребуется ваша подпись. Так что приезжайте.

     Через день на буксир с утра пришел ведущий прораб Жуков и несколько мастеров, каждый по своему заведованию. Пришлось ещё немного подождать капитана, пока он подтянется с утренней электрички.

     Ходовые испытания прошли успешно, документы были подписаны. Пётр Фадеевич по рации победно отрапортовал начальнику отряда о выполнении ответственного задания по скорейшему завершению ремонта парохода, за что получил устную благодарность и заодно первое производственное задание: немедленно забункероваться в Туапсе дизтопливом и следовать без промедления в Севастополь, чтобы забрать с Севморзавода построенную для 8-го отряда технологическую плавучую площадку.

     Пока ждали своей очереди и брали топливо с бункеровщика, Пётр Фадеевич о чём-то напряжённо думал и вздыхал. Через несколько часов я взял судовые документы и собрался идти за отходом к пограничникам, затем в портнадзор. В этот момент Пётр Фадеевич не выдержал и спросил:

     — Владимир Николаевич, а ты в Севастополе когда-нибудь бывал? Как на военно-морскую базу заходить знаешь?

     — Да, бывал. Приходилось много раз заходить, когда на нашей средиземноморской эскадре служил.

     Пётр Фадеевич облегчённо вздохнул:

     — Ну, тогда, если не возражаешь, первый рейс — твой! А через месяц я тебя где-нибудь сменю. Не возражаешь?

     Это было неожиданно смело. Ремонт я практически самостоятельно со старшим механиком провёл, это ладно. Но посылать молодого помощника одного в Севастополь… Тем более, до этого я на буксирах вообще не работал. Мягко говоря, смелое решение капитана. Старший механик Ломакин, который присутствовал при этом разговоре, приподнял удивлённо брови и с интересом посмотрел на Петра Фадеевича.

     Я с минуту подумал над этим удивительным предложением. Но военно-морское воспитание пересилило, и я уверенно ответил, что выполню и это поручение капитана с присущей мне энергией. Пётр Фадеевич тут же собрал портфель и сошёл на берег.

     А старший механик Михаил Александрович Ломакин, опытный моряк возрастом за пятьдесят, прошедний войну, сказал мне так:

     — Володя, я лучше с тобой пойду в море, чем с таким капитаном. Ничего, мы справимся.

     Я оформил портовые формальности, и мы вышли из Туапсе на Севастополь. Погода была тихая, солнечная. Я решил, пока есть возможность, потренироваться управлять буксиром. Изучить, так сказать, маневренные элементы судна.

     Сделал я это просто: велел морякам сбросить за борт пустую металлическую бочку из-под моторного масла и стал маневрировать вокруг неё. Описывал вокруг бочки циркуляции на разных углах поворота руля, подходил к ней, как к причалу, то одним, то другим бортом, разворачивался вплотную к бочке и старался коснуться её кормой.

     Минут через 30—40 я уже чувствовал этот пароход. К слову, довольно неуклюжий буксир этот «Подводник». Тяжёлый и глубоко сидящий пароход. Немцы построили его для линейных морских буксировок. Один винт регулируемого шага, без поворотной насадки. Рулевая колонка не со штурвалом, а кнопочная — оригинальное изобретение «гениальных» немецких инженеров-судостроителей. Я с этими кнопками ещё матросом в 68-м году на учебном судне «Зенит» намучился. Но, в общем, мне стало понятно, как им управлять.

     Через сутки подошли к Севастополю. И вот я снова вижу родной порт: ворота между Северным и Южным молом, знакомый дежурный тральщик, стоящий на якоре напротив Константиновского равелина.

     

     Минный тральщик

     С тральщика и с поста СниС, повыше равелина, приветливо замигали прожекторами бдительные военные моряки: кто идёт, куда, зачем? До слёз знакомая картина. Служба на флоте, как и год назад, когда я работал в нашей Средиземноморской эскадре, поставлена на должную высоту. Образцовая военно-морская база!

     Тут уместен будет небольшой экскурс в историю кораблекрушений.

     За 24 года до этого, в 1952 году, в Севастополе всё было точно так же: бдительные посты СниС, дежурный тральщик на входе, который пристально следит за входящими и выходящими судами, прослушивает гидроакустикой шумы под водой и закрывает на тёмное время суток вход в порт стальной противолодочной сетью.

     А в Севастопольской бухте тогда стоял весь наш доблестный Черноморский флот: крейсера, эсминцы, подводные лодки, минные тральщики и бесчисленные вспомогательные суда. Большинство из них были реквизированы после Великой Отечественной Войны у Германии и Италии в качестве трофеев. В том числе и гордость итальянского военно-морского флота — новейший быстроходный линкор «Джулио Чезаре» («Юлий Цезарь»), который в советском варианте назывался линкор «Новороссийск».

     И вот как-то летней лунной ночью линкор «Новороссийск», стоя на швартовых бочках, взорвался, перевернулся и затонул. Погибла чуть ли не тысяча моряков. О причине взрыва много спорили и спорят до сих пор. Но два факта говорят о многом. Первый факт: взрыв произошёл не внутри корабля, а снаружи. Второй факт: в эту лунную ночь офицеры дежурного минного тральщика устроили пьянку и забыли запереть вход в гавань стальной сетью.

     Всех офицеров тральщика быстренько расстреляли, доведя этим число погибших военморов до круглой цифры в тысячу человек. Сейчас об этом нигде не пишут, но я плавал с моряками, которые служили в то время в Черноморском Флоте, и знаю это точно.

     А через несколько месяцев группа итальянских офицеров, подводных диверсантов, по непонятной причине была награждена высшими правительственными орденами Италии. (Это третий факт.) Интересно, что в этой группе во время войны служил знаменитый изобретатель акваланга Жак Ив Кусто.

     Ну, это так, к слову. А сейчас, в 1976 году, служба на военно- морской базе Севастополя неслась исправно, мышь не проскочит, всё под контролем.

     На подходе через радиста дал радиограммой запрос оперативному дежурному военно-морской базы и получил разрешение на заход. Портнадзору сообщил, что необходимо забрать построенную на Севморзаводе технологическую плавплощадку. Мне дали «добро» подойти к причалу завода.

     Дело было в светлое время суток, поэтому стальная подводная сеть, перегораживающая вход в Севастополь, должна была быть оттянута в сторонку дежурным тральщиком. Так оно и оказалось. Как всегда при заходе в Севастополь, с поста СНиС и с дежурного тральщика замигали прожекторами — запрос, кто заходит, откуда и зачем. Я стоял на руле, а радист так же, светом, просигналил ответ.

     Я примерно знал, где этот Севморзавод находится, но в Севастополе столько разных причалов, что с непривычки можно заблудиться. Мы шли вдоль берега по бухте, и я высматривал, где бы поудобнее пришвартоваться. А в то время, ввиду секретности, на навигационных картах и планах морских портов не все объекты были изображены достоверно. Особенно это касалось Севастополя.

     Наконец я с облегчением вздохнул: с левого борта открылась удобная, прямоугольной формы, гавань с широким входом и совершенно свободными причалами. На причале при входе стояла какая-то стеклянная будка — видимо, диспетчера завода. Я с удовольствием на малом ходу завернул в этот уютный угол. Прошел подальше от входа в конец этой гавани и пришвартовался к стенке.

     Вышел на причал. Мимо проходил военный моряк. Я его спросил, где тут находится диспетчер. Он удивлённо посмотрел на меня и махнул рукой в сторону стеклянной будки. Я пошёл по причалу. Вокруг почему-то суетились сплошь военные моряки, ни одного штатского.

     Захожу в будку диспетчера. Там сидит пожилой мужчина опять-таки в военной форме и говорит по телефону. Я вежливо здороваюсь. Тот вешает трубку и молча смотрит на меня, как будто увидел что-то неожиданное. Потом встаёт и вежливым голосом говорит:

     — Здравствуйте. Вы кто?

     Пришлось объяснить, что я капитан буксира, пришёл забирать новую плавплощадку.

     — Капитан какого буксира?

     — Буксира «Подводник», из Сочи.

     — А где он?

     — Да вон он, я там пришвартовался.

     Офицер выглянул в окошко. Увидел мой пароход и побледнел.

     — Та-а-к… Я вас прошу: идите на свой буксир и без промедления выходите из дока…

     — Из какого дока?

     — Это не причалы. Это сухой док. Мы только что подготовили его к приёму крейсера. Через полчаса сюда зайдёт крейсер для докового ремонта! Как вы сюда зашли? Мне только что доложили, что док проверен на наличие взрывных устройств и диверсантов. Крейсер уже буксируют сюда. Сколько вам надо времени, чтобы выйти?

     Я понял, что дело серьёзное. Так всю военно-морскую базу можно на уши поставить:

     — Через пять минут нас здесь не будет.

     Офицер говорил вежливо, тихим голосом, но видно было, что это ему даётся с трудом:

     — Пожалуйста, поторопитесь. Я вас прошу…

     По причалу до парохода идти было метров двести. Я шёл очень быстро, но в середине пути этот офицер догнал меня и опять стал торопить. На ходу я свистнул в два пальца. Вахтенный матрос на буксире поднял руку — мол, слышу. Я сделал в воздухе правой рукой круговое движение, что означало «срочно запускать двигатель», и почти бегом пошёл на судно. Офицер остановился и напряжённо смотрел на наш буксир, пока мы в срочном порядке отшвартовывались и выходили из дока. Надо отдать должное его выдержке: сам на грани трибунала, но даже голос не повысил при разговоре.

     Оказывается, это была не тихая уютная гавань, а огромный военный сухой док, построенный ещё при царе. Ворота дока были открыты, док был заполнен водой для приёма крейсера. Я чуть было не сорвал им серьёзную операцию. Но военморы сами виноваты — прохлопали, как я заходил в док. Такое у них регулярно случается.

     В конце концов я нашёл правильный причал и диспетчера судостроительного завода. Мне объяснили, где надо забрать плавплощадку.

     Тут опять начались странности: снимать её с берега мне придётся самому. То есть стаскивать буксирным тросом по пологому берегу в воду своим пароходом. Не совсем обычная операция. Причём сделать это надо после 22.00, то есть в тёмное время суток.

     В ожидании вечера я поехал в город, на Графской пристани в портнадзоре оформил отход, из портнадзора связался с оперативным дежурным по военно-морской базе и согласовал с ним выход. Потом поехал на погранзаставу и оформил там отход.

     Не буду подробно описывать уникальную операцию в темноте по съёмке плавплощадки с берега. Такая специфика интересна, в основном, специалистам. Скажу только, что зрелище было настолько ужасное, что на двух стоящих рядом в заводе крейсерах, между которыми мне пришлось маневрировать с площадкой, сыграли боевую тревогу. Военные моряки в панике метались вдоль борта. Боялись, что мы это площадкой пробьём им броневой пояс. Но всё обошлось. Крейсера не пострадали.

     Я вытащил площадку на чистую воду, взял на короткий буксир, и мы пошли малым ходом по Севастопольской бухте на выход из порта.

     Доложил по УКВ в портнадзор, получил «добро» на выход. Минут через 30 прошли между стоящими на швартовых бочках кораблями эскадры и около полуночи были уже на выходе из порта.

     Я как порядочный моряк, знающий военную службу, решил первым вызвать светом дежурный тральщик и доложить о своих действиях.

     Помигал прожектором тральщику, вызывая его на связь. Тральщик стоит с потушенными огнями и молчит. По плавучим бочкам вижу, что противолодочная сеть оттянута в сторону и выход из гавани открыт. Я иду малым ходом мимо тральщика на выход из порта. И тут мне замигал прожектор с поста СниС, который выше Константиновского равелина. Ну слава Богу! Хоть кто-то из военных бодрствует в эту лунную ночь! Есть люди, которые охраняют сон Черноморского Флота!

     Сбавил ход до самого малого, вышел на правое крыло мостика к сигнальному прожектору и отсемафорил светом: «Буксир „Подводник“, на буксире плавплощадка ПП-818, следую Сочи, отход опер деж имеем». Дело привычное. Через минуту с поста СниС: «Добро. Следуйте».

     Ну вот! Служба идёт по Уставу. Это тебе не 52-й год. Родина может спать спокойно. Добавил ход до полного, прошёл между ограждающими молами и лёг курсом прямо на Сочи.

     Вздохнул с облегчением: вырвались из военно-морской базы на оперативный простор, можно немного расслабиться. Через 30—40 минут огни Севастополя стали скрываться за высоким крымским берегом Херсонеса.

     Стоя у штурманского стола, я считал по карте, когда предположительно придём в Сочи. Получалось, что таким ходом нам идти больше суток. Спать мне опять не придётся. Ничего, это тоже дело привычное. Главное, погода тихая, море гладкое, луна светит и тишина. Матрос на руле, Игорь Платонов, не выдержал окружающего природного великолепия и тихо запел: «Ах зачем эта ночь так была хороша… Не болела бы грудь, не страдала б душа…» Приятно было после суматохи на военно-морской базе снова почувствовать себя дома, в море. И вздохнуть, так сказать, полной грудью.

     И тут матрос с руля говорит мне:

     — Николаич, там какой-то фейерверк у нас по корме. Как будто Новый Год кто-то празднует.

     До Нового Года ещё было далеко, поэтому я заинтересовался, кто это там чудит на виду у всего Черноморского Флота. Вышел с биноклем на крыло мостика. Дело было ночью, но при луне видно, что какой-то военный корабль, вздымая буруны, несётся с противоестественной скоростью прямо в нашу сторону. При этом, не жалея боеприпасов, стреляет красными ракетами в воздух и беспорядочно мигает нам прожектором.

     Я включил сигнальный прожектор и вызвал его на связь. С корабля просигналили: «Остановитесь». Корабль продолжал нестись к нам на самом полном, но пулять красные ракеты они перестали. А красная ракета, между прочим, означает «Обнаружил случай нарушения государственной границы».

     Пришлось притормозить: «Самый малый». Через несколько минут к нам подскакивает тот самый дежурный тральщик, который в сонном забытье стоял на воротах порта и не ответил на наш запрос. Сбавил ход до самого малого, подошёл метров на 15 к нашему борту. На мостике стоит бравый морской офицер примерно моих лет и жёстким голосом командует мне:

     — Застопорьте ход! Вы без разрешения вышли из базы! Будем досматривать судно!

     Я ему в ответ:

     — Понял. Полностью ход сбросить не могу: буксирный трос может пойти под корму, тогда намотаем на винт. Швартуйтесь на ходу, иду самым малым.

     К моему удивлению, командир тральщика понял и не стал спорить. Тихонько переложил руль вправо, и пароходы мягко сошлись бортами. Матросы с тральщика мгновенно завели носовой и кормовой швартовые. А через фальшборт уже прыгала группа захвата — человек десять моряков с с автоматами. Быстро и чётко. Всё как на настоящей войне.

     Но тут на пути абордажной команды возникло неожиданное препятствие, которое они, видимо, не отрабатывали на учениях: у нас на пароходе был судовой пёс по кличке Шарик. Среднего размера чёрная дворняга. Он был беззаветно предан морской службе и не терпел, когда посторонние приходили на судно. Особенно если они были в форме, громко говорили и перепрыгивали через фальшборт.

     Шарик бесстрашно бросился на численно превосходящего противника и со страшным рычанием загнал всю абордажную команду вместе с их автоматами в самый конец парохода на бак за брашпиль.

     Офицер на тральщике немного растерялся и уже нормальным человеческим голосом попросил меня:

     — Вы можете собачку убрать? А то моряки боятся…

     Я крикнул своим матросам на палубу:

     — А ну уберите Шарика на хрен! Ещё покусает ребят! Они же на службе!

     Минный тральщик по размерам примерно такой же, как мой буксир. Когда мы стояли на мостике, нас с офицером разделяло всего несколько метров. Он подошёл к леерам мостика с правого борта, приложил руку к фуражке и представился:

     — Командир корабля, капитан-лейтенант такой-то.

     Я тоже приложил руку к фуражке:

     — Капитан буксира «Подводник», старший лейтенант запаса Егоров.

     После этого разговор пошёл на почти дружеских тонах:

     — Вы без разрешения вышли из военно-морской базы. Я должен вас вернуть для выяснения обстоятельств.

     — Отход был оформлен по всем правилам. На выходе я получил «добро» через пост СниС. Давайте запросим оперативного дежурного. Вы по своему каналу, а я через своего радиста.

     Мой радист тут же написал на бланке радиограммы запрос оперативному дежурному по базе: «Буксир „Подводник“. Имею отход портнадзора, пограничный и штаба с ПП-818 на буксире до Сочи. Прошу разрешения следовать. КМ Егоров (это значит — капитан Егоров)». Радист пошёл в радиорубку и отстучал радиограмму в севастопольский центр радиосвязи.

     Не прошло и нескольких минут, как на мостик тральщика бегом поднялся матрос, видимо, радист, и протянул капитан-лейтенанту бумажку. Тот взглянул на неё и говорит мне:

     — Всё нормально. Вам разрешено следовать по назначению!

     Военморы бодро попрыгали с буксира обратно на тральщик. Капитан-лейтенант походил по мостику, покрутил головой, не мог, видимо, понять, как на ходу безопасно отойти от нас:

     — Слушай, старший лейтенант, а как отойти, чтоб без повреждений?

     Я начал было ему объяснять, но он прервал меня:

     — Может ты сам покомандуешь? Эй, на палубе! Слушать команды капитана буксира!

     Пришлось мне немного покомандовать тральщиком. Чего только в жизни на море не бывает!

     — На тральщике! Руль десять градусов влево! Отдать носовой!

     Тральщик начал медленно уклоняться влево на кормовом конце. Когда он уклонился от нашего борта градусов на 15, скомандовал:

     — Отдать кормовой! Самый малый вперёд!

     Капитан-лейтенант приложил руку к фуражке:

     — Спасибо! Счастливого плавания!

     Я ответил:

     — Счастливой службы! — и мы расстались друзьями. Подозреваю, что этому капитан-лейтенанту здорово влетело за то, что он проспал нас на выходе из порта.

     Тральщик в лунном сиянии вспенил воды Чёрного моря и пошёл в родную гавань продолжать бдительную сторожевую службу. Красиво так, похоже на ненаписанную картину Айвазовского «Лунная ночь на севастопольском рейде».

     А мне неожиданно вспомнилось: кроме потопления линкора «Новороссийск» в 1952 году, был ещё один похожий случай в Севастополе. В 1916 году, ещё во время Первой Мировой войны, при царе Николае Втором Кровавом, в Севастопольской бухте на том же самом месте взорвался и затонул броненосец «Императрица Мария». И вот сегодня… Сегодня, к счастью, обошлось без жертв. Но всё-таки как-то странно. Прослеживается определённая закономерность…

     Утром во время завтрака я велел дать Шарику двойную порцию. За боевые заслуги.

     Глава 3. Зимний рейс в Азовское море

     На «Подводнике» с капитаном Звенигородским я проработал с полгода. В основном работали в Крыму, Феодосии, Симеизе, пару раз ходили с караваном в Азовское море. Пётр Фадеевич считал, что мне полезно подольше оставаться на вахте одному, чтобы быстрее освоить специфику работы на буксирах. Но иногда он тоже отрывался от родного дома и подменял меня на одну-две недели.

     Перед самым Новым 1977 годом, а точнее 30 декабря, меня вызывают в отряд. Там начальник флота Николай Георгиевич Николаев доверительно сообщает мне две новости.

     Первая: наш капитан-наставник Валентин Иванович Белокриницкий в очередной раз поссорился с начальником отряда, хлопнул дверью его кабинета и уволился.

     Вторая новость: руководство отряда решило на должность капитана-наставника назначить меня. Начальник отряда Хисамутдинов немного заупрямился, мол, молодой слишком, 28 лет. Но главный инженер и начальник флота объяснили ему, что это скоро пройдёт. К тому же, высшее морское образование и 10 лет на море в разных должностях — это что-нибудь да значит. В общем, «если ты согласен, день тебе на пересдачу дел, и с 1 января приступай к работе». Я без лишних слов сказал, что согласен. Николаев с довольным видом кивнул головой: «Молодец. Правильно. У тебя получится. Я в тебе не сомневаюсь».

     Теперь, по условиям работы на этой должности, я круглые сутки должен был быть в курсе событий всего нашего технического флота на всех объектах Черного и Азовского моря. Следить за всеми буксировочными операциями. Самому руководить в особо ответственных и сложных случаях. Работать с кадрами плавсостава, учить вновь поступивших. А самое главное — самому учиться всему, что я ещё не знал об этой непростой работе. И притом быстро. В составе флота отряда тогда было около пятидесяти единиц плавучей техники. Половина из них самоходные: буксиры, водолазные суда, катера. Остальные несамоходные — плавкраны, земснаряды, технологические плавплощадки. Плавсостав — 370 человек и ещё 80 водолазов. Обекты подводно-технических работ разбросаны по всему Чёрному и Азовскому морям.

     31 декабря передал мне Валентин Иванович дела, поздравил с Новым Годом, пожелал удачи на новой должности и, вполголоса бормоча глухие проклятья в адрес начальника отряда и главного инженера, навсегда покинул отряд. А жаль. Хороший был моряк и порядочный человек.

     Встретили Новый Год. Днём 1 января, как положено, позвонил диспетчеру отряда узнать обстановку и прогноз. И узнаю новость: в метеорайонах №555 и 444 (Новороссийск, Керченский пролив и Азовское море) сильнейший ветер от норд-оста (северо-восток) и отрицательная температура. Ожидается быстрое льдообразование на Азовском море. Оно мелкое, везде глубина 8—10 метров, остывает быстро.

     Приказ начальника отряда: мне срочно выходить на «Подводнике» (единственный наш буксир с ледовым классом) из порта Сочи на Азовское море и забирать из Бердянска водолазное судно ВМ-73 и земснаряд. Если не успеем забрать, то эти две единицы будут там зимовать во льду до весны. В те года зимы были суровые.

     Через час я уже был в сочинском порту. Иду быстрым шагом по третьему причалу на «Подводник». Вдруг вижу такую жуткую картину: в ворота порта заходит пассажирский теплоход «Латвия». Но в таком виде, что смотреть на него страшно: весь левый борт судна, от верхнего мостика до ватерлинии, представляет из себя сплошную ледяную гору. Вроде айсберга. Ни иллюминаторов, ни трапов, ни спасательных плотов не видно, сплошной лёд. «Латвия» шла из Новороссийска, левым бортом к ветру и волне, и обледенела так, что чуть не перевернулась. С креном на левый борт еле-еле зашла в порт к причалу и двое суток потом оттаивала. Зрелище было устрашающее.

     Я зашёл на «Подводник» в каюту к капитану Звенигородскому, у которого ещё два дня назад был старпомом, и говорю:

     — Пётр Фадеевич, с Новым Годом! Я к вам в новом качестве прибыл!

     — С Новым Годом, Николаевич! Я уже знаю, ты теперь капитан- наставник. Поздравляю! Что, уже с проверкой прибыл? Праздник всё-таки! — Пётр Фадеевич радостно улыбался.

     — Нет, не с проверкой. Это потом. Праздник отменяется. А сейчас берите быстренько отход в портнадзоре и идём самым полным в Бердянск забирать оттуда на буксире ВМ-73 и земснаряд, пока они там не вмёрзли в лёд.

     Улыбку с его лица как будто стёрли мокрой тряпкой. Пётр Фадеевич посмотрел на меня округлившимися глазами:

     — Ты чё, Николаич!? Ты видел, «Латвия» в каком виде пришла? Это же обледенение верное! Не-е-е, я не пойду…

     — Надо идти и как можно быстрее. Такой у нас с вами приказ. А то если ВМ-73 сам попытается прорваться к Керченскому проливу и вмёрзнет с земснарядом в лёд, то им всю зиму до весны придётся на берег ездить на собачьих упряжках.

     — Нет, я не пойду.

     Я понял, что Петру Фадеевичу глубоко наплевать, ни в какое замерзающее Азовское море он пароход не поведёт. Наш старший механик Ломакин стоял в дверях каюты в ожидании приказаний и с интересом наблюдал за нашим диспутом.

     Я взял со стола портфель с судовыми документами и впервые воспользовался своими правами капитана-наставника:

     — Если так, то я сам пойду на спасение. А вы можете остаться на берегу.

     И старшему механику:

     — Михаил Александрович, готовьте машину, через 15 минут отходим.

     Ломакин молча кивнул и пошёл в машинное отделение. Этот человек был не из пугливых.

     Через четверть часа я поднялся на мостик «Подводника», и мы вышли из порта. Звенигородский не решился сойти с парохода на берег. Он просто в своей каюте лёг на койку и накрылся одеялом.

     До Туапсе мы дошли без особых приключений. На этом участке на берегу Кавказские горы высокие, и ветер при норд-осте не бывает сильным. Но чем ближе к Новороссийску, тем становилось страшнее. Ветер с морозом, порывы до 50 метров в секунду. Это ураган. Пароход от сильного ветра ёрзал на курсе как на льду. На мостике даже говорить трудно, рёв ветра заглушал все звуки. Над поверхностью воды несётся сплошная пелена из водяных брызг и пены. Мороз — минус восемь. И полная темнота.

     Чтобы избежать обледенения и сильной качки, я применил хоть и рискованный, но единственно верный метод: проложил курс судна вплотную к берегу, по глубинам 6—7 метров (это при осадке «Подводника» 3,6 метра). Здесь при норд-осте, то есть при ветре с берега, волна ещё не успевает вырасти и поэтому не заливает пароход. Соответственно и обледенения корпуса и надстроек нет. А чуть дальше в море, в нескольких кабельтовых от берега, волна уже была до пяти метров.

     Дело было уже в тёмное время суток. Я включил радиолокатор, выставил на экране дальномер на полтора кабельтова (примерно 250 метров) и шёл на этом расстоянии от берега, повторяя изгибы береговой черты, всю ночь, до самой Анапы. Я тогда уже хорошо знал побережье и был почти уверен, что никаких подводных препятствий при таком курсе мы не встретим. Хотя, конечно, стопроцентной уверенности не было. Всё-таки это был риск.

     Старший механик, ввиду возможного обледенения корпуса, приготовил шланги и подсоединил их к паровой системе отопления. Но они даже не понадобились.

     К утру мы подошли к Анапе, и тут радист сообщил, что из отряда пришла команда встать где-нибудь на якорь и ожидать дальнейших указаний. Я встал на якорь на рейде Анапы поближе к берегу. Тут, в Анапе, также ревел норд-ост. Зашёл в радиорубку, чтобы самому поговорить с диспетчером.

     Через какое-то время из отряда сообщили мне, что за ночь Азовское море замёрзло и толщина льда уже достигла сорока сантиметров. А наш буксир был рассчитал только для льда не толще 20 сантиметров. Мы опоздали. Капитан ВМ-73 Евгений Анохин вовремя сообразил и с земснарядом вернулся в порт Бердянск, где они и вмёрзли благополучно в лёд у причала. Мне через неделю пришлось туда съездить и проконтролировать, как они там зимуют.

     Надо было возвращаться в Сочи. Снялись с якоря и пошли таким же манером, вплотную к берегу, в обратную сторону.

     Пётр Фадеевич, наконец, покинул родную каюту, поднялся на мостик. Когда он понял, что мы возвращаемся в благодатные субтропики, то заметно взбодрился и охотно предложил заменить меня на ходовой вахте, так как, по его мнению, я устал, и мне следовало немного отдохнуть.

     Пётр Фадеевич был хорошим человеком, добродушным и порядочным. Но, как мне кажется, на море он попал случайно. Этот вид спорта был не для него. Через несколько месяцев он уволился, как он сказал, «из сумасшедшего отряда» и пошёл работать капитаном сейнера в рыбколхоз. К сожалению, в 45 лет он умер от инфаркта прямо на судне. Все знавшие его моряки очень жалели об этом.

     В каком-то плане Пётр Фадеевич был прав, что не хотел идти в такой норд-ост в Азовское море. Это природное явление очень опасно для моряков и является причиной многих трагических случаев.

     Маленький пример.

     Примерно в том же году при норд-осте зимой один из наших буксиров шёл с земснарядом из Сочи в Анапу. И решил из-за сильнейшего ветра отстояться под высоким берегом около Дообского маяка. Это на подходе к Цемесской бухте. Высокий берег — хоть какая-то защита от ветра. И волны при норд-осте у берега нет. Поставил земснаряд на якорь чуть ли не на самый пляж. А утром обнаружили, что пропал механик земснаряда Коля Ковалёв (по прозвищу Маргарин). Ночью он вышел по нужде на палубу и его просто сдуло с обледенелой палубы ветром. Тело выбросило на берег под Анапой через пару недель. Такие случаи бывали.

     Глава 4. Мыс Меганом

     Работая в 8-м отряде капитаном-наставником, практически все свое время я проводил в командировках на разных судах отряда, руководил сложными буксировками, изучал обстановку на новых объектах подводных работ.

     В марте 1977 года большая группа наших отрядовских судов технического флота работала в Ялте на строительстве глубоководного выпуска. Предстояло уложить по дну трубопровод длиной 6,5 км с глубиной моря на конце 140 м. Техники сюда нагнали много, в том числе буксир «Сабир» и стотонный плавкран ПК-801.

     На «Сабире» сменным капитаном был мой друг Миша Елизаров. А меня как капитана-наставника послали командовать всей этой эскадрой и вообще присматривать за личным составом, чтобы моряки и водолазы занимались делом, а не гуляли с барышнями по ялтинской набережной.

     Как-то один день выдался с сильным туманом. Работы в море на объекте невозможно было вести. Мы зашли в порт Ялта. «Сабир» и ПК-801 мы пришвартовали к буне прямо напротив центральной набережной. Моряки и водолазы пошли расслабляться на берег, осваивать Ялту.

     Мы с Мишей Елизаровым на «Сабире» тоже приводили себя в порядок и собирались, по примеру А. П. Чехова, прогуляться по знаменитой набережной. У нас на эпроновском жаргоне это называлось «водить Мурку», то есть валять дурака. (Каждый моряк знает, что самая глупая и бесполезная трата времени — это когда дамочки выгуливают своих кошечек или собачек на поводке.)

     Миша Елизаров уже совсем было изготовился к штурму города: причесал свои золотистые кудри, застегнул мундир на все пуговицы, пошарил по карманам в поисках денег. Посчитал свои ресурсы и со вздохом заметил, что «не густо». Вдруг обнаружил в кармане дополнительный большой металлический рубль с профилем Ленина. Посмотрел задумчиво на дорогой образ вождя, подкинул рубль на широкой ладони и пробормотал удовлетворённо: «Тут тебе не мавзолей, не залежишься!» Это, видимо, было сказано к тому, что бутылка пива в то время стоила 22 копейки.

     Но все эти наши юношеские мечты были прерваны появлением радиста: по рации сообщили из диспетчерской отряда, чтобы Егоров срочно позвонил по телефону в Сочи начальнику отряда Хисамутдинову.

     Миша сразу стал серьёзным:

     — Не дадут нам с тобой Ялту освоить! Что-то случилось, если по рации нельзя сказать. Похоже, увольнение на берег отменяется.

     Я сошёл на причал. На набережной народ безмятежно гуляет, девушки порхают, рестораны работают. Неподалёку нашел будку с междугородним телефоном. Не ожидая ничего хорошего, набрал номер приёмной отряда. Трубку подняла секретарша Валентина Александровна:

     — Ой, Владимир Николаевич! Хорошо, что вы так быстро позвонили! Николай Валеевич очень ждёт. Соединяю.

     Послышался напряженный голос начальника отряда:

     — Здравствуй! Что там у вас делается? Почему в порту стоите?

     Я начал было докладывать, что туман, видимости нет и всё такое… Но Николай Валеевич, не дослушав, прервал меня:

     — Ладно, не в этом дело! Тут такая сложилась обстановка, что 801-й плавкран срочно, не позднее, чем послезавтра, должен быть в Сочи.

     — Николай Валеевич, нас так просто портнадзор не выпустит. Буксировка в открытом море разрешена только без людей на борту. Потребуется конвертовка крана, освидетельствование Регистром…

     — Это меня не касается! Как хочешь, так и уходи из Ялты! Чтобы послезавтра кран был в Сочи! Ты понял? Топлива хватит?

     Хисамутдинов терпеть не мог, когда ему возражали, быстро приходил в ярость. Мгновенно вскипала татарская кровь. Спорить было бесполезно. Это всё равно, что плевать против ветра. Единственно, что я мог сделать — это сказать: «Я всё понял! Топлива хватит» — и повесить трубку.

     Стал прикидывать в уме, как украсть из Ялты свой собственный плавкранкран без отхода у пограничников, без разрешения портнадзора и дойти до Сочи. Это, конечно, грубейшее нарушение всех законов Кодекса торгового мореплавания. Мне это может обойтись лишением капитанского диплома. Но в советское время ради выполнения производственного плана часто приходилось на море рисковать не только дипломом, но и своей жизнью. А что ещё хуже — жизнями своих подчинённых. Так мы строили социализм.

     Итак, что мы имеем? Густой туман, полный штиль, объект подводных работ в двух милях от берега, портнадзор, пограничники, прогноз на завтра с сильным ветром от запада и запас времени двое суток. Если умело всё это расставить в определённом порядке, то может получиться.

     В голове, словно в компьютере, все эти данные были обработаны в разных вариантах и получилось изящное флотское решение.

     Зашёл на «Сабир», сообщил Елизарову, что увольнение на берег откладывается до Сочи. Он не удивился. Я послал человека собрать на берегу рассеявшихся моряков. А сам с судовыми документами пошёл в контору капитана порта дурачить инспектора портнадзора.

     В портнадзоре с расстроенным видом заявил, что нашему начальству уже, кажется, невмоготу, что мы почти сутки стоим в бездействии у причала, в то время как вся страна напрягается, выполняя государственные планы. А самое плохое, что ваши ялтинские городские власти тревожатся. Вот, якобы, прямо сегодня из Ялтинского горкома партии позвонили нам в Сочи руководству отряда и настоятельно попросили продолжить работы на объекте. Туман? Да что им туман! Откуда им знать в партийных кабинетах, есть туман на море или нет! В общем, я обязан попросить у вас отход. И дальше с надеждой в голосе: «Но если вы не дадите отход по причине тумана, я вас пойму. Мы тогда и у причала с удовольствием постоим».

     Против аргумента с горкомом партии инспектор устоять не смог. Не сумел он выдержать такого груза ответственности. Я представил ситуацию так, будто портовые и городские власти чуть ли не насильно выталкивают нас в такую погоду из порта на объект. Отход был получен без дальнейшего сопротивления.

     Пограничников я просто известил по телефону, что мы возвращаемся из порта на объект работ. У нас было разрешение погранзаставы на месяц работать вдоль южного берега Крыма.

     Вышел из здания морвокзала и пошёл не спеша, с чувством выполненного долга, по набережной в сторону наших пришвартованных пароходов. Теперь оставалось только собрать по берегу моряков — и можно уходить.

     Уже на подходе к «Сабиру» заметил, что немного впереди меня по набережной в толпе гуляющих идут прогулочным шагом с дамами под ручку двое наших «стариков»: старший механик с «Сабира» Вилен Григорьевич Орлов и капитан плавкрана Геннадий Сергеевич Шеламов. Обоим за 50 лет, старые моряки. Они не привыкли терять на берегу время даром. Уже успели познакомиться с двумя симпатичными нестарыми дамами и начали культурно проводить время в их обществе.

     В это время на верхнем мостике «Сабира» появился бдительный капитан Миша Елизаров. Он уже издалека заметил своим зорким глазом старых моряков, гуляющих парами по набережной. Те, конечно, тоже увидели Мишу, и тут между ними состоялся интересный разговор на морском языке глухонемых.

     Миша с мостика буксира, повернув руку ладонью вверх, помахал ей перед собой, что означало: «Ну что?» Потом опустил руку и сделал такое движение, как будто водит перед собой собачку на поводке («Мурку водите?»).

     Вилен Орлов тут же ответил издалека морским семафором: отрицательно покачал рукой перед свои лицом («Нет, совсем не то!»), затем немного нагнулся и изобразил двумя руками, будто он качает насосом колесо, и тут же пальцами правой руки схватил в горсть собственный нос («Сливу качаем!» — то есть размеренно напиваемся). Миша с «Сабира», в свою очередь, просемафорил команду: показал руками крест, потом правой рукой жест как будто заводит рукояткой автомашину и взмах в сторону моря («Кончайте это! Надо запускать двигатели и срочно выходить из порта!»).

     Ни одного слова не было сказано, но разговор получился очень содержательный.

     Кстати, насчёт «сливы». Тут надо сделать небольшое лирическое отступление для тех, кому интересны нюансы морского разговорного языка.

     История появления этого популярного среди черноморских моряков выражения довольно старая и странная.

     В далёком 1967 году мы с моим другом Олегом Кореньковым (впоследствии капитаном 2 ранга), оба тогда курсанты 2-го курса Высшего инженерно-морского училища имени адмирала Макарова, собрались в увольнение в город. На построении перед увольнением наш командир роты капитан-лейтенант Константинов (впоследствии также капитан 2 ранга) грозил нам металлическим голосом всяческими карами в случае употребления в городе спиртных напитков:

     — Вчера вечером, прогуливаясь по Невскому проспекту, я встретил курсанта Антипова! Он шёл в расстёгнутом бушлате, без головного убора и без признаков интеллекта на лице!

     Затем капитан-лейтенант заключил свой инструктаж замечательной универсальной фразой:

     — Я понимаю, море есть море, а жизнь есть жизнь! Все мы с вами мужчины, и ничто мужское не чуждо нам. Но запомните, товарищи курсанты: водка и женщины ещё ни одного моряка до добра не доводили!

     Только теперь, через пятьдесят лет, я в полной мере понимаю, как он был прав!

     Мы с Олегом в несколько угнетённом состоянии вышли из училища, сели на троллейбус в сторону Невского (дело было на Васильевском острове) и как-то, не сговариваясь, решили, что после всех этих нелепых угроз командира роты нам необходимо что-нибудь выпить.

     Вышли в начале Невского проспекта, зашли в первый попавшийся бар, кажется, в доме номер 3 на правой стороне проспекта.

     В кармане бушлата у меня лежали 15 полновесных советских рублей. Приличная сумма по тем временам. Это мой папа прислал мне ежемесячное отеческое пособие в качестве поощрения за хорошую учёбу.

     В баре мы, не раздеваясь, залезли на табуретки перед стойкой и попросили девушку-барменшу налить нам чего-нибудь вкусненького от ностальгии. Она сказала, что у них как раз есть фирменный коньячно-шампанский коктейль. Смешала и налила нам в стаканы красивой жидкости и, между прочим, вынула из консервной банки и бросила нам в стаканы по одной синей сливе.

     Коктейль нам понравился. Особенно слива — ну, по 19 лет пацанам! Стало немного легче. В ушах перестал звучать металлический голос капитан-лейтенанта. Олег, ни с того ни с сего, посмотрел на барменшу просветлённым взором и сказал:

     — А вот наш командир утверждает, что курсантам пить вредно! Это как?

     Девушка одобрительно оглядела нас и мягко возразила:

     — Вы же не водку в подворотне пьёте. От нашего коктейля моряку вреда не будет! Ещё по одному?

     Олег молча кивнул. А я спонтанно добавил:

     — С двойной сливой!

     После коктейля мы погуляли по Невскому, сели в троллейбус и поехали на Васильевский остров в своё училище.

     Смеркалось. Олег некоторое время разглядывал своё отражение в оконном стекле троллейбуса и вдруг сказал:

     — Смотри, у меня нос посинел!

     Я его успокоил:

     — Так это от сливы!

     Хотя нос у него на холоде и без сливы всегда становился красно-синим.

     На следующий день мы с Олегом поделились, в качестве обмена опытом, с курсантами нашей роты открытием о воздействии синей сливы на нос моряка. Курсантам это понравилось, и через некоторое время весь личный состав училища вместо вульгарного и надоевшего уже всем выражения «пить водку» стал употреблять изящный морской термин «лить сливу».

     Так рождался своеобразный, не всем сухопутным понятный курсантский жаргон. Вместе с выпускниками ЛВИМУ многие крылатые курсантские выражения разлетались по разным флотам и побережьям Советского Союза. В том числе и на Чёрное море. В портовых городах Кавказского побережья теперь никто не удивится, услышав эти слова: «Пойдём сливу лить!» А вряд ли кто сейчас знает, что родилось это выражение не под солнцем Кавказа, где эта слива растёт пучками, а в холодном зимнем Ленинграде более полувека тому назад. И эта первая слива была вообще из консервной банки.

     Однако вернёмся на набережную в Ялту.

     Отшвартовались мы на «Сабире» от набережной, Миша Елизаров сам встал на руль и очень чётко подошёл кормой к плавкрану для подачи буксира.

     Я стоял рядом с ним на мостике «Сабира» и просто любовался, как Миша маневрирует. Для меня такая чёткая работа капитана — это просто эстетическое зрелище, как для простого сухопутного, к примеру, балет «Лебединое озеро» или «Девятый вал» (не к ночи будь сказано!) Айвазовского.

     Позднее, работая на разных буксирах капитаном и начальником флота, мне приходилось стажировать, то есть обучать управлению буксиром, многих вновь принятых в отряд судоводителей. И скажу из своего опыта, что из десяти судоводителей в среднем только один, в лучшем случае два, оказывались пригодными к этой работе.

     Это очень сложная морская работа. Совсем не то, что работать на сухогрузе или танкере. Это совсем другое. Это больше похоже на большой и опасный спорт. Здесь очень важны природные качества человека и его воспитание с детства: умение держать себя в руках в любых ситуациях, даже в опасности. Важен природный глазомер и физическая выносливость, потому что управлять буксиром приходится при любой погоде и часто в состоянии крайней усталости. Важно уметь подавлять в себе чувство страха, не поддаваться панике, даже на грани катастрофы, и четко заставить себя сделать то, что единственно верно в данной ситуации. От этого умения иногда зависит жизнь других людей. При этом о личной опасности даже думать не смей.

     Могу назвать только трёх человек, обученных мною, которые соответствуют всем этим параметрам и которые стали настоящими капитанами-буксировщиками: Андрей Круглов, Василий Пишоха и Олег Юльевич Троицкий. Последний и сейчас работает в Сочи на спасательном судне МЧС «Замараев».

     Итак, вывели мы кран на коротком буксире за ялтинский портовый мол, и берег сразу исчез в тумане. Для порядка мы пошли сначала в район производства работ, покрутились там с полчаса, чтобы портнадзор успокоился, затем повернули вдоль берега в сторону Кавказа, вытравили буксирный трос на всю длину и пошли полным ходом.

     «Сабир» был очень хорошим морским буксиром, большим и мощным. Но в то же время имел один небольшой недостаток: построен он был на Каспии в 1948 году, и по этой причине из всех навигационных приборов на судне имелся только магнитный компас. Ни эхолота для измерения глубины, ни радиопеленгатора, ни радиолокатора. И вот в таком первобытном виде судно выпускали в море. Сейчас это кажется невероятным, но тогда это было возможно. Наша страна в те годы ещё не подписала многочисленные международные конвенции по регулированию морской деятельности.

     Но было у «Сабира» и одно преимущество: очень прочный клёпаный корпус из толстой стали. Это вскоре нам пригодилось.

     Итак, идём мы полным ходом вслепую в густом тумане вдоль южного берега Крыма. Идём по счислению: рисуем курс на карте и отсчитываем пройденное расстояние по условной скорости и судовым часам. Для большей безопасности я приказал рулевому держать по компасу на 6 градусов правее. Подальше от берега. Хотя на море полный штиль и никакого дрейфа ожидать вроде бы не приходится.

     Через несколько часов мы с Мишей посовещались и взяли ещё на 6 градусов правее. Так, на всякий случай: видимость — ноль, туман как молоко, а мы идём полным ходом. На душе, конечно, кошки скребут.

     Начало темнеть. На мостик из машинного отделения поднялся старший механик Вилен Орлов. Вышел на правое крыло мостика, посмотрел вокруг: туман такой, что кормы собственного парохода не видать! Перешёл на левое крыло — та же картина.

     Покосился Вилен Григорьевич на нас с Мишей и тихонько, как бы про себя, замурлыкал старинную песню из кинофильма «Семеро смелых»: «Молоды-ы-е капитаны поведу-у-т наш караван…» Потом посмотрел на нас добрым отеческим взглядом и говорит:

     — В такой туман вам, пацанам, надо на берегу с девушками шампанское пить… Вам, что, приключений в жизни мало было? Куда идём? Не видно же ни хрена!

     Я ему в ответ:

     — Шеф велел послезавтра быть в Сочи. А то уволит меня. Ты хочешь другого капитана-наставника?

     — Нет, не хочу. Меня и этот устраивает, — и пошёл по своим механическим делам вниз по трапу, напевая задумчиво о тех же молодых капитанах.

     Миша Елизаров мрачно усмехнулся:

     — Это чего он не к добру распелся? Не верит, что ли, в наши навигаторские способности? Надо же — молодые капитаны!

     Я постарался Мишу успокоить:

     — Не обращай внимания. У них, механиков, у всех что-то с головой. Это, наверное, от вибрации.

     Мне было тогда 28 лет, а Мише на год меньше.

     Так мы шли в полной темноте и в тумане. Черная вода шелестела вдоль бортов, двигатели глухо постукивали под нами, буксирный трос, равномерно, без рывков натянутый с усилием 18 тонн, терялся сразу за кормой в белой мгле. Плавкрана видно не было, но я знал, что там в рубке сидит вахтенный матрос около включённой УКВ- радиостанции. Берег должен быть слева в нескольких милях.

     Я решил, что Миша может спокойно поспать в своей каюте: «Миша, иди-ка ты поспи до утра. Двоим нам тут делать нечего. Всё равно ничего не видно. В 6 часов сменишь меня».

     Миша с чистой совестью пошёл спать. Для моряка что главное? Регулярное питание и полноценный отдых!

     В 3 часа ночи я убавил ход до среднего. Боялся встречных судов, по счислению мы уже вышли в район интенсивного движения.

     Так мирно мы шли всю ночь. Туман не рассеивался. Моряки, за исключением вахтенных, сладко спали по каютам.

     Но пробуждение у них получилось ужасное: в 4 часа утра «Сабир» вдруг стал подпрыгивать, как телега на булыжной мостовой. Из под воды несколько секунд раздавался приглушенный водой грохот, нос парохода немного задрался вверх, и мы встали. Я схватил трубку УКВ-рации и прокричал два раза: «На „Резвом“! Быстро отдавайте якорь, мы на камнях!»

     С плавкрана ничего не ответили, но через несколько секунд я услышал из тумана звук вытравливаемой якорь-цепи, по звуку определил, что вытравили около двух смычек (50 метров) и застопорили цепь. Слава Богу! Хоть плавкран задержался и не налетел на камни.

     Дальше на судне началась настоящая паника, какой я никогда до этого не видел. Моряки выскакивали полуодетые на палубу и ничего не могли спросонок понять: кругом тьма и непроницаемый туман, пароход стоит задрав нос, двигатели гудят от напряжения, а хода нет. Матросы хаотично бегали по пароходу. Это было будто ночью в курятник залезла лиса. Паника в самом худшем её варианте.

     Я поставил машинным телеграфом обе машины на «Стоп» и спустился на палубу с мостика, чтобы прекратить это безобразие. Стал хватать пробегавших моряков за одежду и пытался им что-то скомандовать. Но меня как будто не только не слышали, но и не видели. Моряки с перекошенными лицами смотрели сквозь меня, вырывались и бегали бессистемно по палубе.

     В проходе между надстройкой и фальшбортом навстречу мне выбежал боцман Витя Кузнецов с бешеным лицом. Я схватил его за плечи и хотел что-то сказать, но Витя с побелевшими от страха глазами оттолкнул меня и попытался пробежать мимо. Тут, не знаю почему, чисто самопроизвольно, я ударил его кулаком в лицо. У Вити подкосились ноги, он опрокинулся на спину, сделал кувырок назад и вскочил на ноги напротив меня. Удивлённо, но уже ясным взглядом посмотрел на меня и спрашивает:

     — А! Николаич, это ты? А что случилось?

     Моряки, увидев этот нокдаун, как по команде замерли в нелепых позах, потом переглянулись и уже спокойным шагом, с трезвыми лицами, подошли к нам с боцманом. Паника в одну секунду прекратилась.

     Из надстройки в одной ночной рубашке, со спасательным жилетом в руке, высунулась повариха Тоня. Я ей говорю строго:

     — Тоня, вскипяти чай покрепче. И всем по паре бутербродов. Чтобы через десять минут всё было готово!

     — А мы что, завтракать будем?!

     — Будем! И завтракать будем, и обедать будем! Иди, быстро!

     Как ни странно, но этот аргумент подействовал на моряков лучше любого окрика. Психологически это понятно: если через 10 минут будем пить чай с бутербродами, значит всё не так плохо!

     Я не стал извиняться перед боцманом за этот удар, не до того было:

     — Боцман! Шлюпку на воду, бери с собой одного матроса и футшток. Промерьте глубины вдоль бортов. Мотористам быстро пробежаться по всем отсекам, посмотреть на предмет пробоин и водотечности. Через 5 минут доложить. И оденьтесь все по-человечески! Простудитесь все на фиг!

     Ребята, как мне показалось, с облегчением вздохнули и разбежались заниматься делами.

     Подошли Миша Елизаров и стармех Орлов. Эти без паники, одеты по сезону, но с бледными лицами. Орлов спокойно меня спрашивает:

     — Ну что, Володя? Приехали?

     Но я ему возразил:

     — Это ещё посмотрим! У нас в носовых цистернах сколько пресной воды?

     — Тонн 80 есть.

     — Готовься по команде откатывать всё за борт! А ты, Миша, пойди на мостик и попробуй понять, где мы находимся.

     Миша со сна допустил некоторую суетливость:

     — Володя! Давай вызовем спасателей из Феодосии! Там есть подразделение.

     А вот это меня как раз и не устраивало!

     — Миша, в тюрьму мы всегда сесть успеем! Вообще по рации ни звука! Сперва в обстановке разберёмся!

     Мотористы доложили, что водотечности нет. Значит без пробоин. Это — гора с плеч!

     Боцман через 10 минут доложил, что под кормой 8 метров (значит винты целы!), на миделе (посреди длины судна) 4 метра, на носу под форштевнем вообще глубины нет.

     Миша на мостике включил прожектор и сначала посветил в воду рядом с бортом. Вода была прозрачная. Под нами плоская скала. Практически огромная плита, которая с уклоном уходила от берега под воду. Мы на неё и вылезли носом, как на пологую горку.

     Миша повернул прожектор вперёд: что-то непонятное, серое впереди метрах в двадцати. Какая-то стена. Миша посветил вверх, и мы все ахнули! Мать честная! Прямо перед нами — вертикальный обрыв! Скала высотой 100 метров!

     Елизаров крикнул мне сверху:

     — Володя! Я знаю, где мы! Это мыс Меганом!

     А мы должны были пройти мористее мыса на 6 миль.

     Теперь всё встало на свои места, уже можно было что-то решать. Собрались на мостике: Елизаров, стармех Орлов, боцман и я. Попили чайку, посоветовались, что делать. Мише я сразу сказал, чтобы о спасателях забыл:

     — В тюрьме мне будет скучно. Даже если нас с тобой в одну камеру посадят.

     Спросил Орлова:

     — Вилен, сколько времени надо, чтобы откатать всю воду из носовой цистерны?

     — Часа полтора.

     — Это долго. Нам надо сняться до рассвета. Пока пограничники не увидели. Ещё с полчаса покачаем. А пока плавкран подготовим, чтобы он нас подёргал со скалы.

     План у меня в голове сложился такой.

     Мы откачиваем 80 тонн пресной воды из носовой цистерны. Тем самым уменьшается давление корпуса на скалу и, соответственно, сила трения. Чтобы сойти со скалы, нужен рывок — это золотое правило для любого капитана Эпрона.

     Затем плавкран вытравливает якорь-цепь и одновременно выбирает стальной буксирный трос до 40—50 метров.

     Далее убираем капроновую вставку-пружину и оставляем только стальной буксирный трос — это обеспечит жесткий рывок.

     После этого плавкран запускает свои маломощные двигатели и немного двигается к нам. Когда трос провиснет в воду, плавкран даёт задний ход и немного разгоняется от нас. Трос натягивается, и получается жёсткий рывок в сторону глубокой воды. Если учесть, что масса плавкрана около 1500 тонн, то рывок получится очень сильным. Но буксирный трос больше 90 тонн нагрузки не выдержит. Поэтому нужно точно, на глаз, рассчитать инерцию плавкрана, а то ещё и буксир порвём. Тогда вообще хана.

     И одновременно с этим полным ходом сами работаем машинами назад.

     По УКВ поговорил с капитаном плавкрана Геннадием Сергеевичем Шеламовым. Поняли друг друга быстро. Он был моряк старый, долго объяснять не пришлось. Разговаривали мы на 8-м канале УКВ. Этим каналом, кроме ЭПРОНа, редко кто пользовался, поэтому я не опасался, что кто-то услышит подробности нашей секретной операции.

     На все переговоры и подготовку ушло около часа. Сделали всё как наметили.

     Дали машинами «Полный назад». Плавкран двинулся на якорь-цепи на несколько метров в нашу сторону, потом дал «Полный назад». Буксирный трос медленно натянулся, вышел из воды — рывок! Мы, стоя на мостике, почувствовали, что палуба под нами сдвинулась на несколько сантиметров. Матросы на палубе закричали: «Идёт!»

     После третьего рывка пароход сошёл со скалы. Я остановил машины, и плавкран, выбирая якорь-цепь, задним ходом вытащил нас подальше в море. При этом мы светили прожектором по воде вокруг себя: в прозрачной воде по обеим сторонам хорошо были видны под водой острые скалы. Как мы прошли между ними и выскочили на плоскую плиту — один Бог знает! Некоторым везёт с рождения…

     Подальше от берега мы развернулись, дали ход вперёд, вытравили буксирный трос до 200 метров. Я решил, что с таким мощным навигационным оборудованием (один только магнитный компас, как во времена Колумба) не стоит больше заниматься прибрежным плаванием в тумане, и мы легли курсом прямо на Сочи.

     Вообще-то с этим самоопрокидывающимся плавкраном нам разрешалось ходить только в прибрежной полосе. Но я решил плюнуть на все условности. Всё равно уже были нарушены все законы мореплавания. К тому же любой настоящий моряк знает, что в открытом море всегда безопаснее, чем у берега.

     Через час рассвело. Прогноз о сильном западном ветре не оправдался. Пограничники нас не вызывали, просто «прохлопали» нас. Так мы и шли в тумане до самого Сочи. Идти там по прямой 220 миль, это 36 часов нашим ходом.

     В открытом море мы чувствовали себя спокойно, хотя, конечно, идти двое суток в тумане — удовольствие для моряка ниже среднего. Торчим на мостике, слушаем УКВ на 16-м канале — может, кто-то вызовет из встречных судов, если заметит нас по радиолокатору. Поминутно выходишь на крыло мостика и тоже слушаешь — не слышно ли туманных гудков. В общем, двое суток на нервах. А хуже всего стало, когда по счислению уже стали подходить к кавказскому берегу, а туман всё такой же.

     Курс был проложен нами до рейда Кудепсты. По расчётному времени, в 11 утра мы должны были подойти к берегу. Но где ты, родной берег? Видимость не больше 100 метров.

     Сбавили ход сначала до среднего, но кошки на душе всё равно скребут. Шестое чувство подсказывает, что берег вот-вот выпрыгнет на нас из тумана.

     Миша Елизаров, грамотный моряк, предложил:

     — Володя, давай мы для безопасности возьмем кран под борт и так потихоньку пойдём в берег.

     Отдали буксир, выбрали его, пришвартовались правым бортом к плавкрану, дали «Малый вперёд», легли на курс 45 градусов, перпендикулярно береговой черте, и напряжённо ждём, когда появится берег Кудепсты. Шли так, в тумане, черепашьим ходом, с полчаса и вот, наконец, перед нами из тумана показались очертания, но вовсе не берега, как мы ожидали. Высоко в небе, выше тумана, проявился смутный силуэт высотного здания. Это был пансионат Курортного городка в Адлере.

     Я тут же сделал правую машину «Стоп», а левую «Средний назад». Плавкран по инерции ещё шел вперёд, и мы вместе с ним крутанулись почти на месте и тут же отдали якорь. И очень вовремя — до волнолома на Адлерском пляже оставалось меньше ста метров.

     Ура, мы дома! Пересекли Черное море и ошиблись местом всего на пару миль.

     На следующее утро за завтраком, стоя на якоре уже на рейде Кудепсты, обсуждали с моряками нашу посадку на мысе Меганом и переход до Сочи.

     Я решил, что надо всё-таки извиниться перед боцманом за тот удар кулаком во время паники:

     — Витя, ты уж извини меня, что пришлось тебя ударить. Надо было как-то вывести вас всех из панического состояния. А то вы все прыгали по пароходу, как сумасшедшие кролики.

     Витя сначала недоуменно посмотрел на меня, мол, о чём это ты? Потом задумчиво потрогал свою нижнюю челюсть и говорит:

     — Так вот в чём дело! А я-то думаю, что за фигня, жевать трудно, челюсть болит… Знаешь, Николаич, извиняться не надо. Я всё равно ничего не помню.

     Короче, можно было и не извиняться. А ребята, видимо, постеснялись боцману об этом случае напоминать.

     Миша Елизаров в свою очередь пожаловался:

     — Я теперь после такого пробуждения заснуть уже двое суток не могу. Только начинаю засыпать — меня как будто током бьёт! Кажется, что опять на камни наехали. Скоро от бессонницы нервным стану.

     Я посоветовал ему в шутку:

     — Возьми отгулы, попринимай Мацесту. Десять целебных ванн сделают из тебя снова здорового моряка. У нас вот на паруснике «Сириус» старпом был, Иван Иванович. Так тот вообще в штормовую погоду валерьянку пил!

     Миша не унимался:

     — Ну, до этого, я надеюсь, не дойдёт. Тебе хорошо шутить, ты в это время не спал, ты на мостике стоял. А у меня, если хочешь знать, от испуга даже волосы выпадать стали, — Миша для наглядности подёргал себя за золотые кудри и показал всем несколько выдранных волосинок.

     Стармех Вилен Орлов компетентно возразил Мише:

     — Это не от испуга! От испуга волосы не выпадают!

     — А от чего же тогда?

     — Это от глупости. Умные волосы покидают дурную голову. Говорил же я вам: сидите на берегу, пейте шампанское с девочками. А вы: в море хотим, в море хотим! И нам с Гешей Шеламовым не дали культурно отдохнуть. Одним словом, молодые капитаны поведут наш караван! А теперь ты будешь нервным и лысым.

     Миша отклонил эти обвинения:

     — Ладно, ещё посмотрим, кто раньше облысеет! А, кстати, чем там эта песня заканчивается про молодых капитанов? Небось, наградили их?

     — Держи карман шире! Так и заканчивается, что за все их подвиги Родина их послала. Так и поётся в песне: «Штурмовать далёко море посылает их страна…»

     Это было похоже на правду.

     В тот же день меня вызвал в контору в Кудепсту начальник флота Николаев. Это был очень порядочный моряк и вкрадчивый кадровик. Я честно рассказал ему во всех подробностях, как выполнял приказ по перегону плавкрана. Не утаил и посадку на скалы. Николаев расстроился:

     — Володя, я понимаю, что мы фактически тебя подставили. Это ещё счастье, что тебе удалось сняться со скалы без повреждений и своими силами. Ты скажи, в судовой журнал ты всё это записал?

     — Нет, я только черновой журнал вёл. Чистовой не писал, решил с вами сначала посоветоваться.

     Николаев кивнул:

     — Правильно сделал. Пока не пиши. Тебя вызывает к себе капитан Сочинского порта. Там ему из службы безопасности мореплавания Министерства пришла телеграмма с приказом разобраться со случаем похищения плавкрана без оформления отхода из Ялты и покарать виновных. Поезжай сегодня же. Подумай, как можно оправдаться и остаться с дипломом. Только про мыс Меганом ничего капитану порта не говори! Этого он не выдержит. А как себя моряки вели в том случае?

     — Все, кроме Орлова и Елизарова, в панике вышли из меридиана. Но я их быстро успокоил.

     — Интересно как?

     — Ну… в общем… пообещал им горячий завтрак с бутербродами, если будут себя хорошо вести.

     Вышел я из отряда, сел в Кудепсте на автобус №4 и поехал в Сочинский порт. По дороге стал думать, как мне объясняться с капитаном порта. Иван Сергеевич Кюрегян хорошо ко мне относился. Сам он был настоящим моряком, не из «комнатных капитанов». В молодости сам совершал сложные морские буксировки. Да и человек порядочный, с хорошим морским воспитанием. Поэтому, подумав, я решил не мудрствуя лукаво просто рассказать ему, как было дело.

     Контора капитана порта и портнадзор находились на втором этаже старого морвокзала. Дубовые двери, огромные залы, мозаика по стенам, фонтанчик, на нём скульптура голого мальчика с кудрями как у Миши Елизарова и тоже с кефалью в руке — всё в сталинском стиле и поражает свои великолепием. Сталин, кстати, побывал в 1952 году, незадолго до своей смерти, в этом морвокзале, который тогда достраивался и готовился к открытию, и ему понравилось.

     Капитан порта встретил меня в своём кабинете почти приветливо:

     — А, Егоров! Ну, заходи. Расскажи мне про ваши пиратские действия в Ялте. А где Елизаров? Он же капитаном сейчас на «Сабире»?

     — Здравствуйте, Иван Сергеевич. А Елизаров тут ни при чём. Я этой экспедицией руководил, есть приказ начальника отряда. Вся ответственность на мне.

     Иван Сергеевич слегка приподнял брови, но ничего не сказал. По его лицу было видно, что ему это понравилось. Он не любил, когда моряки виляли хвостиком и перекладывали свою вину на других.

     — Ладно, садись и рассказывай. Чаю хочешь?

     Я рассказал откровенно, как всё было, начиная с телефонного звонка Хисамутдинову с набережной в Ялте и до отдачи якоря на рейде Кудепсты. Про посадку на мысе Меганом скромно умолчал. Да и сидели мы там меньше двух часов — это не считается!

     Иван Сергеевич всё выслушал и говорит:

     — Я, Володя, конечно, понимаю, что Хисамутдинов вас, моряков, всё время подставляет. Твой предшественник Белокриницкий не зря уволился. Но что я могу сделать? Из Министерства пришла телеграмма. Требуют твоей крови. Не могу же я им ответить, что ты хороший парень и поэтому тебе на море всё можно! А как тогда быть с безопасностью мореплавания? Я же капитан порта или кто?

     Я кивал головой, мол, согласен:

     — Иван Сергеевич, я рапорт вам напишу подробный, там всё ясно будет.

     — Ну пиши! Только сейчас, вот тут, в кабинете. Потому что из Москвы казни твоей требуют немедленно. А я пока на обед пойду. Секретарша тебе чай сделает, — Иван Сергеевич сердито надел фуражку и ушёл.

     Взял я с его стола авторучку, несколько листов бумаги и написал на его имя рапорт. Дословно помню только начало:

     «Относительно перехода морского буксира „Сабир“ с плавкраном „ПК-801“ по маршруту Ялта — Сочи, должен сообщить следующее…»

     И дальше изложил изысканным морским языком своё видение этой проблемы. Красочно описал наши героические действия по борьбе с коварной черноморской стихией: самоотверженный выход в туман из Ялты с целью выполнения государственного плана, получение штормового прогноза, маневрирование безопасными курсами относительно ветра и волны для обеспечения минимального риска для плавкрана. Не пожалел одной лишней страницы для краткого описания порядка прохождения циклона над Чёрным морем. Прогнозы погоды по районам за те дни я помнил наизусть, поэтому по моим воспоминаниям получалось, что мы вовсе даже и не собирались уходить в Сочи. Просто, уклоняясь от встречной волны, выбирали безопасное направление движения и, как бы следуя малым ходом по ветру и волне, постепенно отклоняясь вместе с ветром в сторону Кавказского побережья, неожиданно пришли на рейд Кудепсты.

     Здесь шторм внезапно стих, туман рассеялся, и нам ничего другого не оставалось, как отдать якорь. Можно было, конечно, вернуться в Ялту и сделать как положено отход в портнадзоре и у пограничников, но топлива на этот переход уже не было. Да и смысл?

     Закончил писать рапорт, перечитал — ну до чего красиво! Даже самому понравилось. Особенно то место, где разъяснялись особенности развития циклона в Северном полушарии.

     Попил с секретаршей чайку. Тут и Иван Сергеевич вернулся с обеда. Взял мой рапорт, начал внимательно читать, изредка покачивая головой.

     Дочитал до конца, посмотрел на меня внимательно и говорит:

     — Вот это да! Да тебе ещё медаль надо дать за спасение утопающих! И, главное, всё правильно! И каков слог!

     Меня больше интересовала собственная судьба:

     — Иван Сергеевич, что будет дальше?

     — Ты вот что, Егоров. Диплом пока что оставь у себя. Я твой рапорт, слово в слово, отправлю по телетайпу в Министерство в Службу безопасности мореплавания. Они это должны прочесть! И своё резюме добавлю, что ты действовал правильно. А оригинал рапорта оставлю у себя, для образца. Дам почитать кой-кому из наших сочинских капитанов. Пусть поучатся. А то они, в основном, дальше адлерского причала не ходили. Маршируют по порту в кителях с золотыми погонами, а моря боятся и грамотный рапорт написать не умеют. У меня тут в сейфе хороший коньяк есть, давай по рюмке выпьем, я тебе кое-что расскажу…

     Выпили по рюмке, потом ещё по одной, и Иван Сергеевич рассказал, как он в молодости работал капитаном на морском буксире, и как ему однажды досталось буксировать новый плавучий док из Канады через Атлантику на Чёрное море. Как во время шторма в Северной Атлантике, на 12-метровой волне, лопнул стальной буксирный трос, и он неделю гонялся за эти доком по штормовому морю, чтобы не потерять его из виду. И только через 7 дней, когда погода утихла, смог подойти к доку, завести на него буксир и продолжить буксировку.

     Ивану Сергеевичу приятно было поделиться некоторыми подробностями этого драматического морского приключения со знающим человеком.

     Расстались мы в самых лучших отношениях. На прощанье Кюрегян мне сказал: «Честно говоря, Егоров, когда вы с Елизаровым стоите на буксирах в нашем порту, мне на душе спокойнее. Я знаю, что если в море что-то случится, можно вас послать на выручку, вы всё сделаете. А на наших портовых комнатных капитанов я не надеюсь». Через пару лет его слова подтвердились. Но об этом потом.

     Иван Сергеевич был настоящим капитаном порта, который любил и понимал моряков и всей душой ненавидел бюрократическую сторону своей работы.

     Дальше всё произошло так, как предсказал Иван Сергеевич. Мой рапорт с его сопроводиловкой был отправлен в Министерство в Службу Безопасности Мореплавания, и там этим объяснением вполне удовлетворились. Медаль мне, правда, так и не дали. Ну и слава Богу! Не хватало мне только до конца жизни ходить с медалью на груди!

     Меня после этой истории не переставал мучить вопрос: почему всё-таки мы оказались на мысе Меганом? Была же штилевая погода, и я целых 12 градусов взял правее на дрейф!

     Поговорил об этом с начальником флота Николаевым. Он усомнился в нашем магнитном компасе: «А вы девиацию на „Сабире“ давно делали? Может компас врёт?» — «Компас не врёт. Я крутился в Ялте на створах, проверял. Таблица девиации соответствует. И потом здесь в Сочи тоже проверял — без изменений».

     Так и оставалось это для меня загадкой, пока, немного погодя, я не поговорил в Крыму с местными моряками. Они мне рассказали, что ничего удивительного в этом случае нет. На Южном берегу Крыма бывает такое явление, и именно в штилевую погоду, когда образуется сильное течение, перпендикулярное береговой линии. Иногда в сторону берега, иногда от берега в море. Причина этому точно неизвестна, но, видимо, этому способствуют большие глубины у самого берега. В лоции Чёрного моря об этом ничего нет. Из-за этих течений иногда в разгар лета вода на пляжах с 25-ти градусов очень быстро падает до 6-ти. Курортники сильно обижаются.

     Глава 5. Десант в Новороссийск. Воспоминания военного моряка

     В 70-80-х годах в Эпроне ещё работали несколько моряков с военным прошлым, воевавших на Черном море во время Великой Отечественной войны. Одним из них был Иван Григорьевич Седенков. Добродушный, с морским юмором, всегда весёлый, пожилой (как мне тогда казалось) мужчина с располагающей внешностью. Он, как и я, одно время работал капитаном на водолазном катере типа РВК. Назывался его катер «Зюйд». Я ещё не был с ним лично знаком, но заметил, что моряки и даже водолазы в разговоре упоминали его имя с большим уважением.

     Познакомился я с ним в 1976 году, когда мы работали в Гагре на строительстве подводного трубопровода для каких-то очистных сооружений.

     Рабочий момент на объекте работ: идеальная штилевая погода, две технологические плавплощадки выставлены на якорях по трассе, тут же 100-тонный плавкран, буксир и два водолазных катера — мой «Дагомыс» и «Зюйд» Седенкова. Водолазы с моего катера под водой, труба ещё на плаву, выставлена между плавплощадками и потихоньку заполняется водой для затопления. Куча народа на объекте, в том числе главный инженер и прораб. Ответственный момент! Все в напряжении. Тут главное действовать слажено, иначе можно трубу поломать, а она больших денег стоит.

     Труба уже почти скрылась под водой и вот-вот будет тонуть в нужном месте.

     И тут я с мостика своего «Дагомыса» вижу, что РВК «Зюйд» на хорошем ходу идёт прямо на эту трубу. При этом капитан Седенков безмятежно с сигаретой в зубах стоит на мостике у руля и смотрит куда-то за корму, а трубы не видит.

     «Зюйд» проходил где-то метрах в 30 от меня. Я закричал:

     — На «Зюйде»! Полный назад! Труба впереди!

     Иван Григорьевич сделал телеграфом «Стоп», повернулся ко мне и спокойно спрашивает:

     — Чего ты там кричишь?

     В этот момент его катер по инерции наехал до середины корпуса на трубу. Стальная труба полутораметрового диаметра прогнулась на метр, все-таки вес катера больше сорока тонн, но не сломалась. Водолазы, прорабы, главный и прочие инженеры завопили от ужаса на весь Гагринский рейд. Чайки в панике взлетели с воды и помчались в открытое море. Слышно было, наверное, даже в Сухуми.

     Иван Григорьевич, наконец, понял свою ошибку, но отреагировал совсем не так, как я ожидал: положил левую руку на голову и по-бабьи запричитал пронзительным голосом: «Ой-ё-ёй! Горе-то какое-е-е! Что же теперь буде-е-ет!» А правой рукой в то же время переключил машинный телеграф на «Полный назад», и катер задним ходом благополучно съехал с трубы и как ни в чём не бывало отошёл в сторонку.

     Панические вопли прорабов постепенно смолкли, чайки успокоились и опять сели на воду.

     Мне понравилось, как в этой ситуации вёл себя «старик». Сразу видно, что человек не из трусливых и панике не подвержен.

     Трубу благополучно затопили.

     В тот же день, вечером, я встретился с Иваном Григорьевичем в Гагре на берегу. Подошёл к нему, представился, как положено, познакомились. Немного посмеялись над этим случаем с трубой. Я предложил посидеть в кафе, Иван Григорьевич с удовольствием согласился.

     Зашли в кафе, сняли плащи, сели за столик. Под плащом у него оказался старый военно-морской китель без погон, а на груди орден Боевого Красного Знамени. Я, естественно, поинтересовался:

     — Ого! Иван Григорьевич, воевали?

     — Пришлось немного.

     — Вина сухого выпьем?

     — Да ну его! Возьми бутылку водки, нам и хватит.

     Я заказал водку и что-то закусить.

     — Иван Григорьевич, вы должны мне рассказать про войну, что помните.

     — Эх, Володя… Я бы и рад про это забыть, но не получается. Тридцать лет прошло, а как будто вчера оттуда вышел. Я вообще-то молодым никогда об этом не рассказываю. А старикам не интересно, они сами хлебнули. Но сегодня тебе под водку расскажу. Ты, видать, моряк и человек военный, ты поймёшь.

     И рассказал мне Иван Григорьевич, не торопясь, удивительную историю о том, как он «немного повоевал».

     В 1943 году был он, оказывается, молодым капитан-лейтенантом и командовал здесь, на Чёрном море, сторожевым катером, так называемым «морским охотником».

     

     Морской охотник. Воздушная тревога

     Это быстроходный такой, большой катер, вооружённый глубинными бомбами, двумя 45-мм пушками и двумя же крупнокалиберными зенитными пулеметами. Предназначены эти катера для борьбы с подводными лодками противника, разведки, высадки десанта на захваченное врагом побережье и любых других добрых дел по приказу командования. Базировались они в порту Туапсе. Линия фронта проходила тогда по восточной окраине Новороссийска. И сейчас там, около Судоремонтного завода, стоит как памятник простреленный вагон.

     Немцы прочно окопались в этом городе. Выбить их оттуда со стороны суши оказалось очень трудно. И командование Северо-Кавказского фронта почему-то решило, что морякам со стороны моря это сделать гораздо проще. Командовал фронтом генерал Петров, который до этого, в 1942 году, бросил на произвол судьбы тысячи матросов и солдат в осаждённом Севастополе, а сам со своим штабом бежал из осаждённого города на подводной лодке.

     Надо отметить, что это был уже второй морской десант в Новороссийск. Первая попытка была сделана нашими в феврале 1943 года. Под командованием майора Цезаря Куникова 200 человек морской пехоты были высажены в районе мыса Мысхако, около развалин старой турецкой крепости Суджук-Кале, плюс несколь сотен — в Озереевке, где сейчас причалы для супер-танкеров. Но этот десант, как, впрочем, и все остальные наши морские десанты в ту войну, был слабо подготовлен и закончился неудачей — немцы его блокировали. Цезарь Куников через несколько дней боёв погиб.

     До сентября 1943 года наши регулярно подвозили сюда морем подкрепления. А немцы методично уничтожали десантников. Фактически была организована мясорубка для советских солдат. Немцам было безопасно и удобно. Они даже не пытались ликвидировать этот плацдарм. Русских солдат для расстрела им подвозили прямо к их хорошо обустроенным и пристрелянным артиллерийским позициям. Сколько там наших людей погибло — до сих пор наши военные не решаются сказать. Я слышал, что больше 200 тысяч. И это безобразие длилось до 16 сентября 1943 года, пока немцы сами не ушли из Новороссийска.

     Потом, при Брежневе, из этого позора сделали героическую эпопею под названием «Малая земля».

     Второй десант в Новороссийск, в котором участвовал Иван Григорьевич, состоялся 9 сентября того же года и был подготовлен столь же «тщательно».

     В ночь на 9 сентября 1943 года несколько десятков торпедных катеров и морских охотников взяли в Геледжике на борт около 800 моряков-десантников — в основном, добровольцев с кораблей Черноморской эскадры.

     Вышли ночью из Геленджика. Малым ходом тащили за собой на буксирах баркасы и мотоботы с людьми. Обогнули мыс Дооб, незамеченными прошли в темноте мимо Кабардинки, дошли почти до входа в порт Новороссийск. Здесь мотоботы и гребные баркасы отдали буксиры и пошли своим ходом.

     Немцы после неудачи нашего первого десанта на Малую Землю немного расслабились. Они представить себе не могли, что после такого облома у русских хватит наглости ворваться ночью с моря прямо в порт к причалам. Они просто ещё не поняли, с кем имеют дело.

     Вся трудность состояла в том, что вход в порт, шириной всего 80 метров между Восточным и Западным молами, был перегорожен стальной противолодочной сетью. Пока сеть не убрана, ни подводная лодка, ни надводный корабль пройти в порт не может.

     К тому же на молах стояли мощные зенитные прожекторы и несколько 88-миллиметровых зенитных орудий чешского производства. Эти пушки прекрасно стреляли как по самолётам, так и по кораблям.

     Но наши герои-черноморцы придумали, как справиться с этими немецкими угрозами. В Туапсе на судоремонтном заводе нашими умельцами была изготовлена в единственном экземпляре особая плавучая мина: взяли глубинную бомбу, приделали к ней подводные крылышки и большой спусковой крючок. Мина буксировалась на тросике за торпедным катером и, проходя над противолодочной сетью, должна была зацепиться этим крючком за основной верхний трос сети и взорваться. 130 кг тротила достаточно, чтобы перебить стальной трос любого диаметра. Стальная сеть после этого должна утонуть на дно, а проход — освободиться.

     Фокус только в том, что сначала торпедный катер должен был сам пройти над этой сетью, не зацепившись. А как это сделать?

     Для этого выбрали ночь, когда волна на море была 4 балла. Волна под углом к сети заходит со стороны моря в ворота порта. Торпедный катер должен «оседлать» волну, выровнять скорость и, двигаясь вдоль волны по её гребню, пройти вместе с волной над сетевым заграждением. А буксируемая мина на тросе длиной 100 метров зацепится за сеть и подорвёт её. Это, конечно, ювелирная работа, не каждый моряк так сможет. Да ещё под обстрелом и в полной темноте. Но такой командир катера нашёлся и сделал это. Жаль, я не знаю его фамилии. Это герой.

     Трюк с буксируемой миной был успешно проделан. Торпедные катера ворвались в порт. А с артиллерийскими установками на молах поступили просто: выпустили полтора десятка торпед по молам, где стояли зенитки, и после этого те не произвели ни одного выстрела.

     Умеют наши военные моряки, когда надо. Я это и сам неоднократно видел своими глазами.

     Кстати, подводные выбоины в этих молах от взрывов торпед так до сих пор и не заделали. Во всяком случае, в 1980 году я стоял на ремонте на морском буксире «Туркмен» в Новороссийском СРЗ и сам видел эти повреждения мола.

     Когда немцы опомнились, десант уже был высажен. Торпедные катера и морские охотники на полном ходу выходили из порта. Но уйти удалось не всем. Спрашиваю:

     — Страшно было, Иван Григорьевич?

     — Ой, Володя! Не то слово! Над бухтой — сотни осветительных ракет. Светло, как днём. Бухта вся была белая от разрывов. Немцы, сволочи, хорошо стреляли с высокого берега. Как попадёт снаряд в какой-нибудь катер — только щепки в разные стороны! Людей как будто и не было. Тридцать лет прошло, а до сих пор перед глазами стоит. Считай, на отходе половина «охотников» и катеров погибла с моряками. Баркасы и мотоботы все потопили. Мне повезло, в меня не попали.

     К утру, кто уцелел, пришли в Геленджик. За день залатали дырки от пуль и осколков. А следующей ночью опять погрузка десантников — и опять в Новороссийск. Это называется «второй эшелон». Но в этот раз только двум первым торпедным катерам удалось заскочить в порт и высадить десант. Немцы, когда обнаружили нас, такой огонь открыли! На входе в порт — сплошная стена взрывов! Пришлось отворачивать и тикать. Те два торпедных катера так и не вышли из порта — погибли. Через 5 дней немцы ушли из Новороссийска. Потому что наши с суши тоже даванули. Из десантников к тому времени никого почти не осталось.

     Иван Григорьевич замолчал. Потом взял бутылку и налил по рюмке:

     — А про водку-то мы с тобой забыли… Помянем?

     Выпили не чокаясь.

     Я поинтересовался, сколько ему лет.

     — 61 год уже. Скоро на пенсию выгонят. Что буду делать — ума не приложу!

     — Ну, вам же пенсию приличную платят. Квартира есть?

     — Да не в этом дело, Вова! Квартира в Сочи есть. Жена есть. Дочки уже взрослые. Но я дома редко бываю. Больше на пароходе живу. Не могу спать, когда пароход без меня. Всё кажется, что-то с ним случится. С 15 лет на море служу и работаю. Не могу на берегу находиться. Там все сухопутные, поговорить не с кем. Спать ложатся по расписанию. Телевизор каждый день смотрят…

     Иван Григорьевич вскоре вышел на пенсию.

     А через пару месяцев я его встретил в Сочинском порту. Он был в тельняшке и в матросской робе. Как всегда, всё на нем идеально чистое, сам гладко выбрит и в хорошем настроении.

     — Иван Григорьевич! Здравствуйте! А почему капитан-лейтенант в такой форме? Вас что, в рядовые матросы разжаловали?

     — О, Володя! Это морская форма! Я сам себя разжаловал в матросы. Капитан порта по старой дружбе зачислил меня на службу матросом-швартовщиком. Буду у вас верёвки принимать на причалах.

     Сам над собой посмеивается, но вид довольный. Мы присели на скамейку у третьего причала.

     — Иван Григорьевич, а чего вам дома не отдыхается?

     — Не могу я, Володя, в квартире жить. А тут свежий воздух, моряки, все меня знают. Вот и тебя встретил. Пойдём ко мне, я тебя чаем напою.

     — Это куда?

     — Да тут мне капитан порта маленькое помещение выделил на втором причале под хознужды. Ну, я там оборудовал всё, как на корабле. Там и ночую. Ночью ведь тоже кто-то отходит от причалов, кто-то швартуется. Я помогаю. Мне тут хорошо.

     Лет двадцать Иван Григорьевич ещё жил и работал в порту. Потом я узнал, что он умер. На похоронах, мне говорили, никого, кроме моряков, не было.

     Глава 6. Ремонт буксира «Туркмен» и особенности советской экономики

     В 1978 году, когда я уже полтора года проработал капитаном- наставником, мне предложили перейти на работу в Адлерский райком партии на должность инструктора орготдела — курировать предприятия строительства, промышленности и транспорта Адлерского района. (А при советской власти всё это было, и в довольно серьёзных масштабах). Я по своей морской наивности согласился. Думал, что в нашей родной коммунистической партии руководят порядочные люди. Поставил одно условие: через год мне дают квартиру (потому что на своем прошлом месте работы, в отряде, я как раз должен был скоро получать жильё). Квартиру мне в итоге дали, видимо, потому что работал хорошо.

     Эти два года работы в райкоме я и сейчас вспоминаю как самый чёрный период моей жизни.

     То, что я увидел, работая внутри, так сказать, партийных органов, подорвало мою веру в человека навсегда. Через полтора года однажды утром я проснулся с твёрдым решением вернуться на море. Следующие полгода я в одиночку боролся с партийной организацией Адлерского района и сочинским горкомом партии за право снова обрести свободу…

     В конце этой битвы, когда вопрос о моём увольнении из райкома рассматривался на бюро РК КПСС, кто-то из членов бюро сказал мне, что я очень многое потеряю, если уйду из райкома. Я так и ответил им: «А работая рядом с вами, я потерял самое главное — веру в человека». На этот аргумент партийные вожди не нашлись что возразить, веру они сами давно уже потеряли. Вот так произошёл уникальный случай в истории партии — работника райкома уволили по собственному желанию.

     Однако этого мне родная партия не простила. До самого развала КПСС, который начался в 1986 году, органы следили за каждым моим шагом. Всё ждали, что где-нибудь я оступлюсь. Однако примерно с 1986 года им уже стало не до меня. Об этом райкомовском периоде можно было бы написать отдельную повесть в жанре хоррора. Получилось бы не хуже, чем гоголевский «Вий». Но не хочу омрачать этот рассказ о море и честных моряках сценами ужасов из партийной жизни.

     Итак, в сентябре 1980 года я вернулся в 8-й отряд и меня направили капитаном на морской буксир «Туркмен», который уже четвёртый год стоял на ремонте в Новороссийском судоремонтном заводе.

     

     «Туркмен» в доке судоремонтного завода в Новороссийске

     Нужно сказать, что моему назначению на «Туркмен» предшествовало одно трагическое событие, всколыхнувшее всю морскую общественность Чёрного моря.

     Дело было так. 8-й Экспедиционный отряд приобрёл (за министерские деньги) на Каспии большой старый морской буксир «Туркмен». Перегнали его в Новороссийск и поставили на капитальный ремонт для реновации, чтобы переоборудовать его на современный лад. Это частичная замена корпуса, замена двигателей, новая буксирная лебёдка, навигационное оборудование и многое другое. Работы потребовали больших денег и времени. По этой причине ремонт затянулся почти на три года. Командовал в ремонте пароходом капитан Шмаков — бывший военный моряк, капитан второго ранга в отставке.

     Осенью 1979 года ремонт, ко всеобщей радости коллектива судоремонтного завода, был наконец-то завершён. Радость трудовой победы была настолько велика, что капитан и главные специалисты завода решили по этому случаю устроить праздник на воде, совместив его с ходовыми испытаниями. В тихий спокойный осенний день погрузили на пароход всё необходимое: водку, закуску, исполнительную ремонтную документацию и несколько жён для поднятия настроения.

     

     Буксир «туркмен» у причала Новороссийского СРЗ

     Вышли из завода, пересекли Цемесскую бухту и вырвались на оперативный простор. В течение нескольких часов рассекали Чёрное море в разных направления, пока не убедились, что ремонт произведён качественно и три года в заводе не пропали зря.

     Тут же составили и передали в отряд победную радиограмму с поздравлениями и пошли откупоривать бутылки. На мостике остался один рулевой, матрос Лёша Пыжов. Судно уже следовало обратно в Новороссийск со стороны Утриша.

     Когда прошли траверс Мысхако, Леша позвал из кают-компании капитана Шмакова. Тот поднялся на мостик, обвёл горизонт слегка захмелевшим взором и, даже не взглянув на карту, назвал рулевому новый компасный курс.

     А дело было к вечеру. Время суток, как говорят англичане, «между кошкой и собакой». То есть, когда видимость уже плохая, но включать навигационные огни на маяках вроде бы рано.

     Лёша Пыжов лёг на новый курс, прямо на ворота порта, посмотрел внимательно вперёд, используя своё молодое, незатуманенное алкоголем зрение, и говорит:

     — Товарищ капитан, мне кажется, надо немного правее взять. Как бы мы на скалы не вылетели.

     Это было прямое предупреждение об опасности. Но капитаны второго ранга не любят, когда простые матросы дают им советы по навигации. Капитан Шмаков командным голосом прорычал:

     — Держи курс, как я сказал! И не умничай! — и спустился в кают- компанию пообщаться с дамами.

     Через несколько минут, уже в полной темноте, буксир «Туркмен» с полного хода выскочил на камни островка Суджук. Ещё через минуту на островке Суджук зажёгся зелёный огонь маячного знака.

     Вот так в очередной раз была подтверждена формула нашего командира роты Константинова о том, что «водка и женщины ещё ни одного моряка до добра не доводили». Но я думаю, что дело было не только в этом. Сыграла свою роль, конечно, усталость, которая накапливается у любого капитана к концу ремонта. По себе знаю.

     Не буду описывать ужасы этой ночи. Только кратко: ночью пошла волна, что привело к сильным ударам корпусом о скалы. «Туркмен» самостоятельно сняться не смог, стащили его портовыми буксирами на следующий день. Привели в завод, подняли в док. Когда заводские увидели повреждения корпуса и винто-рулевой группы, то спустили пароход с дока и категорически отказались его ремонтировать. Тем более, что на это требовались дополнительные капиталовложения, которые неизвестно даст министерство или нет. Вот такая печальная история.

     Известие о кораблекрушении как молния поразило руководство отряда и соответствующих работников министерства. Капитана Шмакова сняли с должности и завели уголовное дело. Судно поставили в самый дальний угол завода к причалу. И там оно мирно стояло с двумя матросами для охраны как памятник надежде, пока я не приехал и не занялся его ремонтом.

     Уволившись из райкома партии, я вернулся в родной 8-й Экспедиционный отряд. В кабинете начальника отряда Хисамутдинова в присутствии главного инженери Штанько и начальника флота Николаева состоялся разговор о моей дальнейшей работе. Начальник отряда откровенно рассказал, как райком партии давит на него, чтобы он не брал меня на работу:

     — Я сказал им, что пошлю тебя в самое гиблое место — на ремонт аварийного буксира. На самую низшую командирскую должность, вторым помощником капитана. Это им понравилось. Они там мечтают, чтобы ты стал вообще безработным.

     — А кто капитаном будет на «Туркмене»?

     — Ты, Владимир, будешь капитаном. По приказу пока вторым помощником. Заплату мы тебе компенсируем премиями. Сделаешь ремонт, а там видно будет. В море тебе будет спокойнее, партийные работники там за тобой следить не смогут. Тебе нужно переждать.

     Приехал автобусом в Новороссийск на судоремонтный завод. Пароход стоял у самого дальнего причала как бездомная собака. Принимать судно было не у кого, капитана нет. И вообще никого нет, кроме двух матросов.

     Поэтому я поставил чемодан в каюте и пошёл прямо к руководству завода. Нашёл ведущего прораба Ферониди, затащил его к главному инженеру. Представился и предложил как ни в чём не бывало опять начать ремонт «Тукмена».

     Но, к моему удивлению, руководство завода не проявило должного энтузиазма при моём появлении. Они равнодушно и даже с несколько обиженным видом отклонили моё предложение, намекнув мне, что не верят в возможность возрождения этого несчастного парохода. К тому же они, видимо, не сразу поняли с кем имеют дело. Моя молодая внешность ввела их во временное заблуждение. Не привыкли они иметь дело с молодыми капитанами.

     Надо было переломить ситуацию. Я не стал обострять отношения в первый же день, а постарался без лишних эмоций перевести разговор в деловое русло. Попросил выдать мне на руки акт докового обследования. Вручил им доверенность на подписание финансовых и других ремонтных документов. И попросил представить мне счёт на авансовую выплату за ремонт в размере 15—20 тысяч рублей. Заводские сразу стали серьёзнее и примолкли. От денег отказаться им было не так-то просто.

     Также сказал им, что на следующий день после того, как они получат деньги, мне нужны будут предварительные ремонтные ведомости. Поэтому лучше заранее их приготовить, чтобы не терять драгоценное время.

     Я спросил главного инженера, умеют ли они составлять сетевой график ремонта судна. Прораб Ферониди и главный инженер при этом глубокомысленно переглянулись и промолчали. Я так понял, что этот прогрессивный метод организации ремонтных работ им пока неизвестен. Пришлось их успокоить:

     — Ладно, сетевой график я сам составлю, как только от вас ремонтные ведомости получу. А пока прошу вас: позвоните начальникам докового, механического и корпусного цехов. Предупредите их, что я сегодня к ним зайду, хочу познакомиться и кое-что обговорить.

     Главный инженер и прораб удивлённо смотрели на меня. Похоже, что такого «комплексного» подхода они не ожидали. Капитан Шмаков, видимо, вёл себя в заводе намного скромнее.

     Не стоит здесь рассказывать подробно о ходе ремонта. Это узкая специфика, и простому сухопутному человеку она недоступна. Скажу только, что через месяц все начальники цехов, мастера и ведущие рабочие завода были если не моими друзьями, то уж точно хорошими приятелями. Тем более, что с некоторыми из них, с согласия начальника отряда, я напрямую заключил трудовые соглашения на выполнение отдельных работ за хорошую плату.

     Ремонт пошёл полным ходом. Я со своим знаменитым на весь завод сетевым графиком чуть ли не ежедневно бывал на планёрках у главного инженера и запугивал этим графиком старшего прораба Ферониди. Теперь уже он мечтал о том, чтобы побыстрее закончить ремонт и избавиться от меня вместе с «Туркменом».

     Одновременно я пытался сформировать экипаж из 23 человек. Это не очень хорошо получалось. Отдел кадров, как обычно, за редким исключением, присылал каких-то странных людей, лишь отдалённо напоминавших моряков. Пришлось их отсеивать в ходе ремонта. К счастью, моего друга Мишу Елизарова в очередной раз разжаловали из капитанов за какую-то провинность (кажется, опять за браконьерство) и прислали ко мне на исправление помощником. Это было очень кстати.

     В конце 1980 года, когда ремонт «Туркмена» в Новороссийском судоремонтном заводе уже подходил к концу, меня по телефону вызвали в Сочи к начальнику отряда на разговор по поводу сроков окончания и стоимости ремонта. Беседа состоялась в кабинете Хисамутдинова Николая Валерьевича. Он очень опасался, что стоимость будет завышена по сравнению с реально произведенными работами. И ещё его очень волновали сроки: он дал слово в Управлении, что судно выйдет до Нового года. От этого зависело начало гидротехнических работ на новом объекте. Хисамутдинов предупредил:

     — Владимир Николаевич, мы тебе дали доверенность на подписание документов по окончании ремонта. Но ты смотри внимательно, что подписываешь.

     С датой выхода из ремонта я был почти уверен. Ещё в сентябре, когда заступил в должность, я составил тот самый сетевой график ремонтных работ с окончанием в середине декабря, ежедневно его корректировал и постоянно давил на заводских так, чтобы все события по ремонту сходились в одной точке — 15 декабря. Каждое утро приходил к главному инженеру завода на оперативное совещание, раскладывал график на столе и настойчиво требовал выполнения очередных работ в обозначенный срок.

     Старший прораб завода Ферониди уже боялся меня, а мой график он просто ненавидел. Я, без лишних церемоний, вникал во все мелочи процесса, знал всех мастеров и рабочих в цехах так, что реальное положение дел по ремонту мне было видно яснее, чем старшему прорабу. Это ему не нравилось.

     А вот насчет реальной стоимости ремонта мне ещё нужно было разобраться. Я пообещал Хисамутдинову, что не буду подписывать исполнительные ремонтные ведомости, пока не проверю объемы работ и суммы по всем позициям и не согласую с ним по телефону общую сумму. Начальник отряда сказал, что он рассчитывает уложиться в 100 тысяч рублей. В 1980 году это была огромная сумма.

     Выйдя из кабинета начальника, я зашёл в Отдел Флота. Там начальник Флота Николай Григорьевич Николаев беседовал с каким-то мужчиной. С первого взгляда и с первых слов я понял, что это моряк: среднего роста, очень крепкого телосложения, одет аккуратно, с военной выправкой, в модной кожаной куртке. Говорит громким уверенным голосом и на морском языке.

     Николаев, увидев меня, встал, поздоровался:

     — Владимир Николаевич, ты звонил, просил подобрать тебе к концу ремонта радиста. Вот пришёл человек, радист. Я сказал ему подойти сегодня к твоему приезду. Поговори с ним. Если тебя устроит, направим к тебе на пароход.

     — Хорошо, — говорю. — Мы на улице поговорим. Чтобы вам не мешать.

     Николаев усмехнулся:

     — Понимаю. Без начальства морякам легче разговаривать.

     Мы вышли из кабинета. Познакомились не торопясь. Я вкратце рассказал о себе (так положено у моряков): сколько мне лет, где учился, где работал, где служил. Его это, видимо, вполне удовлетворило. В свою очередь, он коротко рассказал о себе: служил на Черноморском Флоте, потом плавал на рыболовецких судах на Дальнем Востоке и, до последнего времени, в Таллинском управлении рыболовного флота — ловил рыбу в Северной Атлантике. Зовут его Лубягин Николай Борисович, ему 48 лет, и обращаться к нему надо на «ты».

     В общем, мы друг другу понравились. Я спросил его, сможет ли он завтра выехать со мной в Новороссийск. Николай Борисович попросил два дня на устройство личных дел: «Мне срочно жениться надо. Я поэтому в Сочи и приехал».

     Так я познакомился с одним из своих лучших друзей, с которым потом плавал три года на «Туркмене». Дружили мы до самой его смерти в 1993 году.

     После разговора с начальником отряда я вернулся в Новороссийск в судоремонтный завод на «Туркмен» и призадумался, как не допустить слишком большой стоимости ремонта.

     В те годы в советской экономике существовал удивительный парадокс: с одной стороны, низовые партийные органы (райкомы и горкомы КПСС) всячески пытались создать видимость роста советской экономики на местах. Разными статистическими хитростями завышали цифры отчётности по выполнению государственных планов во всех сферах производства. Это привело к тому, что на предприятиях строительства и промышленности систематически делались приписки, и туда текли деньги от государства за невыполненные работы и непроизведённую продукцию. То есть, коллективы и отдельные работники получали «пустые рубли». Это приводило к инфляции и всему, что сопутствует ей. Проработав 2 года в райкоме партии, я хорошо изучил этот процесс.

     С другой стороны, верховное руководство страны решило бороться с этим явлением, и время от времени происходили громкие разоблачения с посадками в тюрьму. Что тоже было не реальной работой, а сплошной показухой. К примеру, в 1980 году посадили за приписки лучшего строителя Адлерского района начальника СМУ-2 тов. Лободюка, который в это время заканчивал строительство пансионата «Электроник». За приписки в объёмах выполненных работ. Парадокс в том, что райком сам заставил его это сделать, чтобы улучшить показатели по району. И так было везде. Я уже тогда пришёл к выводу, что эта партийно-правительственная система изжила себя. В доверительных разговорах со своим друзьями-моряками я называл срок развала государства в 15 лет, не больше. Они смеялись надо мной и не верили. Но я действительно ошибся. Всё начало разваливаться через 5—6 лет, а окончательно развалилось через 10…

     И вот ремонт «Туркмена» заканчивается. Старший прораб Ферониди приходит ко мне на пароход и приносит мне на подпись акт выполненных работ, исполнительные ремонтные ведомости и счёт на 103 тысячи рублей — огромные деньги по тем временам. Ферониди весь в радостном возбуждении:

     — Давай, Владимир Николаевич, подписывай! Наконец-то мы избавимся от вашего парохода.

     Мне пришлось немного охладить разгорячённую прорабскую голову:

     — Давай так: оставь мне до утра исполнительные ремонтные ведомости. А в 10 утра встретимся у главного инженера завода.

     Всю ночь до утра с помощью логарифмической линейки (калькуляторов тогда не было) по указанным расценкам пересчитывал все ведомости в соответствии с реальными объёмами работ. И у меня получилось ровно 61 530 рублей. И это была правильная цифра. Ночь я не поспал, но теперь с заводскими можно было говорить на равных.

     Утром встретились у главного инженера в кабинете: главный инженер, начальник сметного отдела, старший прораб Ферониди, главный бухгалтер завода и я. Заводские — все старые зубры, лет по 50—60. А я по сравнению с ними мальчишка, 32 года, да ещё простой советский моряк, не судоремонтник.

     Я скромно доложил обстановку:

     — Я вот тут за ночь пересчитал кое-что. Обнаружил небольшую ошибку в объёмах работ. Общая сумма получилась 61 530 рублей. Надо переделать документы.

     Все изумлённо посмотрели на меня. К такому они не привыкли. Им тоже нужно было перевыполнять государственный план. А Ферониди неприлично покраснел и закричал:

     — Егоров! Какие 61 тыща!? Ты что делаешь!

     Остальные молчали. Похоже, что-то заподозрили.

     Я дождался, пока тов. Ферониди замолк и по-возможности спокойно объяснил:

     — Я, вообще-то, спасаю вас от тюрьмы.

     Главный инженер, обладавший большей выдержкой, поинтересовался:

     — От какой тюрьмы? Объясните, пожалуйста.

     Я объяснил:

     — Дело вот в чём: этот ремонт является следствием аварии. Как вы знаете, год назад, после капитального ремонта в вашем же заводе, буксир «Туркмен» под командой тогдашнего капитана Шмакова вышел на ходовые испытания и был посажен на скалы около острова Суджук. Мы с вами устраняли последствия этой аварии.

     Ферониди недальновидно возмутился:

     — Ваш капитан посадил судно на скалы, а мы тут причём?

     — Вы ни причём. Но дело в том, что транспортная прокуратура по ходатайству Службы безопасности мореплавания завела уголовное дело по этому случаю. Товарищу Шмакову грозит от 5 до 8 лет тюрьмы. Окончательный срок отсидки зависит от размера суммы ущерба, причинённого государству. И я думаю, что эта разница в 42 тысячи означает для Шмакова несколько лишних лет тюрьмы. А он, конечно, будет бороться за каждый месяц своей свободы и добьётся проверки объёма ремонтных работ. Вот я и боюсь, как бы эти лишние 42 тысячи не обернулись для нас с вами несколькими годами тюрьмы. По статье, содержащей слова «в особо крупных размерах». Я в тюрьму не хочу. Даже в такой хорошей кампании.

     Эта свежая мысль произвела впечатление. Такой простой оборот дела им в голову не приходил. Заводские смотрели друг на друга и молчали. Похоже, прикидывали сколько лет им могут дать за это.

     Наконец, главный инженер говорит мне:

     — Ладно, Владимир Николаевич, вы идите, а мы посовещаемся. Оставьте ваши расчёты.

     На следующий день Ферониди принёс мне новые ремонтные ведомости и счёт на 61 530 рублей.

     В общем, перед новым 1981-м годом мы попрощались с заводскими, отошли от заводского причала, дали несколько прощальных гудков и пошли в море. На причале стояла толпа заводских рабочих, которые вышли нас провожать, чуть ли не весь завод. Руководство завода так спешило от нас избавиться, что даже на борт не зашло попрощаться. Стояли они на причале и со слезами радости на глазах следили, как «Туркмен» покидает их. Четыре года жизни — это много! Ферониди дождался, когда мы отдали швартовые, стали отходить от причала и осенил нас крестным знаменем. Я с мостика в шутку крикнул им на прощанье:

     — Мы ещё вернёмся! — в ответ с причала раздал дружный хохот рабочих. А руководящие работники, как по команде прокричали:

     — Нет! Не надо!

     К сожалению, теперь Новороссийского судоремонтного завода не существует. Как и Туапсинского, и Ейского, и Керченского.

     Через месяц в Сочи, на улице Орджонокидзе, в здании городского суда состоялся суд над капитаном Шмаковым. До суда меня несколько раз вызывали в качестве эксперта в транспортную прокуратуру и я, конечно, сделал всё, чтобы смягчить картину этой катастрофы. Мне, как и другим морякам, не нравилось, что сухопутное руководство, сидя в уютных кабинетах, часто принуждало капитанов работать в опасных условиях и брать ответственность на себя. И слишком много было желающих свалить свою вину на капитанов и сажать их по тюрьмам.

     В результате капитан Шмаков получил 6 лет условно и какой-то крупный штраф. Но штраф ему полностью выплатить не удалось, так как через несколько месяцев после суда он умер от инфаркта.

     Глава 7. Юный краснофлотец Коля Лубягин

     На пароходах, особенно на морских буксирах, люди работают в тяжелых условиях, часто бывают в опасных ситуациях, поэтому быстро узнают, кто чего стоит. Примерно через полгода, когда мы после ремонта уже избороздили, выполняя буксировочные операции, все Черное и Азовское море, прошли через зимние шторма, дважды спасали в шторм пароходы, Лубягин как-то пригласил меня вечером в радиорубку:

     — Володя, у меня день рождения, 49 лет. Давай отметим. Я все приготовил. Мы на якоре стоим — можно отметить. Заходи после ужина.

     — Приду, конечно. Только, извини, без подарка. А ещё кто-нибудь будет?

     — Да какие там подарки! Просто посиди со мной. Никого больше не будет. Родных у меня нет. Самый близкий человек — это мой капитан. Хочется поговорить с тобой за жизнь.

     Вечером я сказал поварихе, чтобы ужин для меня и начальника рации она накрыла в радиорубке. Было уже темно, полный штиль, мелкий дождик накрапывал. Мы стояли на якоре в Керченском проливе, в сторонке от фарватера. В нескольких кабельтовых от нас в темноте были видны ходовые огни проходящих по фарватеру судов. Кто-то в темноте шел из Черного моря в Азовское, кто-то — из Азовского в Черное.

     Как всегда, сказал вахтенному матросу на мостике, чтобы не дремал, следил за обстановкой и слушал, что говорят по УКВ- радиостанции. Я буду у начальника рации «говорить за жизнь», поэтому не тревожить без нужды.

     Взял из своей каюты запасную бутылку коньяка, вкусные консервы и пошёл в радиорубку.

     Выпили по рюмке за Колино здоровье, и он мне говорит:

     — Знаешь, Володя, у меня тут в Сочи, да и не только в Сочи, никого близких нет. Жена есть, конечно, но она женщина, ей не всё в жизни понятно. Я вот за эти месяцы присмотрелся к тебе и понял, что ты порядочный человек и моряк настоящий. Хочу тебе о себе немного рассказать, а больше мне и поделиться не с кем.

     — Спасибо, Николай Борисович. Мне даже приятно стало, что я порядочный человек… Или это от коньяка?

     — Ты всё шутишь! Напрасно смеешься, Володя. Не так уж много людей, кому я это могу сказать. А иногда хочется. Слишком много накопилось. А кому попало по пьянке изливаться о своей жизни — это не для меня.

     Кто ты такой — я ещё в феврале понял, в ту ночь штормовую, когда мы сейнер спасали. Мы тогда сами в критическое положение попали, чуть нас на скалы не выбросило. Ты тогда действовал чётко, от опасности чудом ушли. Но когда ты после этого тут же дал полный ход и пошёл опять в темноту этот сейнер искать, я прям не мог поверить, что ты на это пойдешь! Ведь минуту назад сам на краю гибели был!

     — Коля, там же люди на сейнере были.

     — Да это понятно… Но вот портовый «Гридин», однако, бросил этот сейнер и ушел. Даже не попытался в такую волну взять на буксир. Из сочинских капитанов никто бы на такое не решился, кроме тебя.

     — Миша Елизаров смог бы.

     — Пожалуй. Это крепкий парень. Ну, выпей ещё для храбрости и слушай о моей жизни.

     И рассказал мне Коля о своей удивительной жизни.

     Родился он, кажется, в 1931 году. Отец был военным ещё с Гражданской войны, кавалерист. Одним из первых был награждён Орденом Боевого Красного Знамени за номером чуть ли не 26.

     За несколько лет до войны отца послали переучиваться из кавалериста во флотского политработника.

     Мать была намного младше отца и любила его беззаветно. Ещё бы: герой Гражданской войны, офицер, красавец мужчина. Ничего, кроме мужа и сына, для неё на свете не существовало. В общем, жили очень счастливо. Но недолго.

     За два года до войны отца арестовали, объявили врагом народа и, как было тогда принято, отправили в Сибирь, в концлагерь.

     Маленького юного пионера Колю поставили по стойке «смирно» перед общешкольным пионерским собранием и потребовали немедленно отречься от отца — врага народа.

     Но 9-летний юный пионер Коля неожиданно проявил непонятное упрямство. Он отказался признать своего папу изменником Родины. Размазывая слёзы и сопли по лицу, он однако не потерял свойственную советским пионерам твёрдость духа и в коротких русских выражениях послал своих бывших друзей и всю пионерскую организацию во главе с пионервожатым. За что с него тут же был снят красный галстук, что было равносильно публичной казни.

     Маленький мальчик тут же был объявлен пособником врага народа.

     Девятилетний Коля, видимо, представлял большую угрозу для Советской власти, потому что его с большим почётом, под конвоем, увезли куда-то на Север в исправительный интернат ЧСИР (это лагерь для нераскаявшихся малолетних Членов Семей Изменников Родины, были и такие заведения).

     Мать к тому времени умерла от горя. После ареста мужа она легла на кровать, ни с кем не разговаривала, не ела, не пила и умерла через неделю.

     Сколько Коля пробыл в лагере, я точно не знаю. Он не стал мне ничего рассказывать о порядках в этом заведении. Сказал только, что там много было таких мальчиков. И ещё добавил, что если раньше он жил в любви, то здесь он научился ненавидеть. Это было для него новое чувство, которое помогло ему выжить в лагере ЧСИР.

     — Всё это время, Володя, я как бы жил с закрытыми глазами и заткнутыми ушами. Я специально вокруг себя ничего не видел и не слышал. Я просто ждал, когда за мной приедет отец.

     Тем временем наступил 41-й год и началась война. Наши военачальники во главе с Вождём народов и Лучшим Другом всех детей поразмыслили немного и решили, что трудновато воевать с немцами, когда почти все кадровые офицеры сидят по концлагерям. Хватит им отсиживаться на лесоповале! Пусть повоюют-ка теперь за родную Коммунистическую Партию и Советскую власть!

     Колиного папу срочно привезли в Москву, надели на него форму капитана 2 ранга, вернули орден Красного Знамени и сказали, что, оказывается, он ни в чём не виноват, просто ошибочка вышла. Всё разъяснилось, вы по-прежнему нужны Родине. А тут, видите ли, как раз война началась с немцами. Так что для вас есть дело. Поезжайте в Севастополь на крейсер «Красный Кавказ» и заступайте в должность политкомиссара. Будете воодушевлять краснофлотцев, чтобы они не жалели своей жизни во имя защиты Советской Родины. Вопросы есть?

     

     Крейсер «Красный Кавказ»

     У папы к тому времени никаких вопросов уже не было. Но было одно условие: он заявил, что пока не найдёт своего сына Колю, на корабль не поедет.

     В политотделе ВМФ быстренько узнали, где отсиживается от войны Коля, и папа поехал забирать его на войну.

     В один из осенних дней 1941 года настал момент Колиного торжества: в интернат ЧСИР приехал отец в морской форме, с кортиком на боку и с орденом на груди.

     — Ты знаешь, Володя, я даже не удивился. Я знал, что отец меня заберёт отсюда, и просто ждал. Это был самый счастливый день за всю мою жизнь. Я держал отца за руку, смотрел ненавидящим взглядом на воспитателей. Они отворачивались. Мне очень хотелось плюнуть в рожу директору этого дурдома, но отец не дал мне зайти с ним в его кабинет. Забрал сам мои документы. Я даже никому там «до свидания» не сказал. Мы сели на поезд и поехали в Севастополь.

     Потом было несколько счастливых месяцев в моей жизни: мы с отцом вместе служили на крейсере. Я жил в его каюте, моряки быстренько пошили мне морскую форму. Крейсер ходил в Новороссийск, Одессу, Севастополь. Мы обстреливали из главного калибра берега, занятые немцами, возили каких-то солдат. Нас тоже обстреливали с берега, бомбили с воздуха самолёты. Во время обстрелов и бомбёжек отец велел мне прятаться в радиорубке. Считал, что это самое безопасное место на корабле. Это было замечательное время, я был счастлив.

     Перед новым 1942 годом мы подошли к Феодосии высаживать десант в порту. Это были сухопутные солдаты. Но перед высадкой команду крейсера построили на палубе. Командир корабля сказал, что нужны добровольцы из моряков, чтобы усилить десант. Пара сотен моряков вышли из строя. В том числе и мой отец.

     Я испугался — знал уже, что такое морской десант. Когда остались вдвоём, обнял отца и спросил: «Папа, а тебе обязательно идти с ними? Я боюсь! Тебя убьют!» — «Не плачь. Я должен пойти с моряками! Я должен ИМ ВСЕМ доказать!»

     Рано утром крейсер зашёл в порт Феодосию. Под огнём немцев пришвартовался к причалу. Десантники бегом сошли по трапам на причал и побежали в город.

     Через час на корабль вернулась группа раненых и принесла на руках раненого отца. У него осколком снаряда оторвало ногу. Он был в сознании и ещё успел сказать мне несколько слов. Умер от потери крови у меня на руках. Слава Богу, я был рядом с ним.

     Крейсер под обстрелом вышел из порта в море. Все, кто остался на берегу в десанте, погибли. Отца и остальных погибших похоронили в море.

     Через несколько дней взяли в Новороссийске новый десант и опять пошли высаживать их в Феодосию. Якобы на подкрепление первого десанта, которого к тому времени уже не было.

     На этот раз было ещё хуже. Немцы нас ждали и хорошо подготовились к встрече. Налетели самолёты, и с берега артиллерия долбила нас, не дай Боже! Я сидел в радиорубке и не высовывался. Никого, кажется, высадить не смогли. Крейсер получил несколько крупных пробоин и с сильным креном отошел в море. Много людей из команды корабля и десанта погибло.

     Кое-как дотащились в Поти на ремонт.

     Тут встал вопрос: что со мной делать? Пока я был с отцом, то никому хлопот не доставлял. А тут некому за мной следить. Команда крейсера — почти тысяча человек. Корабль большой, пацан может спрятаться так, что за полгода не найдёшь. Предлагали отвезти меня в детский дом, но я категорически отказался. Сказал, что лучше я погибну как отец, но в детский дом не поеду. Хватит с меня ЧСИРа.

     Решили передать меня на эсминец. Это корабль небольшой, команда малочисленная, все друг друга знают. Да и служить там проще. Нет такой жесткой дисциплины, как на крейсере.

     На эсминце я до конца войны гладил краснофлотцам клёши перед увольнением на берег, убирал матросский кубрик, стоял вахты у трапа. Когда подрос, то и ходовые вахты на мостике наблюдателем мне доверяли. Но особенно мне нравилось в радиорубке. Там всегда было тепло и интересно, все новости по эскадре первым узнаёшь.

     Как-то раз наш эсминец обеспечивал высадку подкреплений на Малую Землю. Немцы палили с берега со всех стволов. На моих глазах немецкий снаряд попал в ходовой мостик. Моего командира эсминца и матроса-рулевого разорвало в куски. Я бежал в это время по палубе и тоже получил осколок в голову. Очнулся тут же, на палубе, когда корабельный врач, сидя на мне верхом, вытаскивал плоскогубцами осколок из моего лба. Видишь, вот шрам какой остался.

     Но интересная у нас страна, Володя. Я четыре года пацаном воевал на кораблях, рисковал жизнью наравне с остальными и всё исполнял наравне со взрослыми матросами, получил в бою ранение, но до сих пор не считаюсь участником войны. Воспитанникам не положено. Как будто в эти годы я воспитывался в пансионе для благородных девиц. А какая-нибудь интендантская крыса, которая фронта вблизи ни разу не видела и всю войну в тылу просидела, считается ветераном войны. Ну, хоть несколько копеек государство сэкономило на детишках.

     В общем, на эсминце было хорошо. Моряки меня не обижали. Конечно, никаких там нежностей и прочих сю-сю-сю не было. Обстановка военная, сам понимаешь. Но относились матросы ко мне хорошо. Я там многому научился.

     Потом война закончилась, встал вопрос: куда нас, флотских воспитанников, определять. И, в общем, флотское начальство правильно решило. В один день нас всех привезли в Москву к какому-то адмиралу, поговорили с нами и предложили: кто хочет, будет зачислен в Нахимовское училище с последующим поступлением в высшее военно-морское училище. Почти все согласились. Кто не захотел — тех распихали по детским домам.

     Я очутился в Ленинградском Нахимовском.

     Но оказалось, что это совсем не то, что на корабле. Учёба в классах, отбой по расписанию, физзарядка — это ещё можно было вытерпеть. Но когда нам выдали форму и оказалось, что у нас на бескозырках вместо черных ленточек с якорем прилеплен сбоку девчачий бантик из гвардейской ленточки, мы, морские пацаны, чуть бунт не учинили. Какой дурак додумался переделать лихую флотскую бескозырку в девчачий берет с бантиком?

     Когда мы шли в город в увольнение, первым делом, выйдя за проходную училища, мы обрывали эти бантики и выкидывали. По возвращению из увольнения получали внеочередные наряды за нарушение формы одежды. А наиболее дерзких сажали на сутки в карцер. После этого выдавали новые бантики, запас которых, кажется, был неисчерпаем.

     Однажды пошёл я в увольнение в город. Вышел из проходной, сорвал бантик и понял, что необходимо развеяться от казарменной жизни. Зашел на соседнее городское кладбище и решил там немного пострелять из пистолета. У меня был отцовский пистолет ТТ. Моряки мне его отдали на память, когда отец погиб.

     Поставил на могилку пустую консервную банку, немного пострелял и хотел уже идти кушать мороженое, но тут прибежал огромный милиционер и арестовал меня.

     Сначала, как водится, отвел в отделение милиции. Пистолет отобрали. Потом отвезли в Нахимовское училище. Там устроили допрос в строевом отделе. Но я опять проявил свойственную морякам твёрдость характера. На все вопросы я отвечал так: пока мне не вернут отцовский пистолет, вообще разговаривать не буду. Кончилось тем, что отказался не только разговаривать, но и вообще учиться в Нахимовском и очень к месту помянул недобрым словом девчачьи бантики на бескозырках как главный и последний аргумент. Одним словом, возвращайте меня на корабль.

     Меня вернули на эсминец. Тут меня встретили как родного, а я почувствовал себя дома.

     Дальше всё было просто: ещё 4 года я был воспитанником на эсминце. Когда исполнилось 18 лет, пошёл добровольцем (призывали тогда в 19 лет) служить уже срочную службу на том же эсминце. А служили тогда срочную службу на флоте 7 лет. Закончил курсы радистов. Когда отслужил первые 4 года срочной, начальство решило, что для начала я достаточно послужил на кораблях (12 лет!) и отправило меня дослуживать радистом оставшиеся 3 года в Сочи на пост СНиС (Служба Наблюдения и Связи).

     В Сочи, конечно, была не служба, а сплошной праздник. Здесь я окончательно понял, за что я воевал.

     На последнем году службы, мне было тогда 24 года, познакомился с девушкой Верой. Совсем молоденькая была. Влюбился, естественно. А она жила в центре города на улице Горького в двухэтажном ореховом домике. Он и сейчас стоит за гостиницей «Москва». Да ты же был у нас в гостях, я тебя с Верой знакомил! Вот это та самая девушка образца 1956 года. Ей тогда было лет 17, не больше.

     Служба подходила к концу, и я размечтался: думал, демобилизуюсь, женюсь, буду тут в Сочи в порту работать. Она согласна была.

     Но у Веры был папаша — суровый воин. Служил он в НКВД личным водителем товарища Сталина. Когда Сталин приезжал в Сочи, папаша встречал его на вокзале и возил на машине, пока тот здесь отдыхал.

     Кстати, был с папашей такой случай. Встретил он как-то товарища Сталина на вокзале и повез на Зеленую Горку, на госдачу. И когда выехали с улицы Горького на подъем, где сейчас музыкальная школа и ресторан «Каскад», машина неожиданно заглохла.

     Сталин спокойно пересел в машину охраны, показал пальцем на своего водителя, сказал только одно слово: «Разбэритэс!» и уехал. А папашу в наручниках отвезли в местное отделение НКВД. Провели следствие: а не специально ли это было подстроено с целью организовать покушение на Вождя Народов?

     Однако в НКВД нашлись грамотные люди, разобрались. По инструкции бензобак машины при стоянке в гараже должен был быть заполнен на две трети. Оставшаяся треть бака, естественно, была заполнена воздухом. А в летнее время в Сочи воздух обладает большой абсолютной влажностью. При небольшом понижении температуры (допустим, ночью) наступает точка росы, влага конденсируется и в виде капель скапливается на дне бензобака. На подъёме эту водичку засосало бензонасосом в карбюратор и машина заглохла.

     Папу выпустили на свободу и велели заправлять бензобак до полного.

     В общем, папаша был в Сочи большим человеком. Но отличался жадностью.

     Когда в день дембеля я пришёл свататься к его дочке, он посмеялся надо мной. Кто, мол, ты такой, чтобы к моей дочке свататься? У тебя кроме сменного тельника ничего нет. А его дочке нужен богатый муж. Короче, приходи, когда у тебя будет чемодан денег. Вера заплакала, но возразить великому папе не посмела.

     Я, конечно, рассердился. Пошёл в контору по найму и завербовался на 3 года на Дальний Восток, на рыболовецкие суда.

     Потом плавал на траулерах в Тихом океане несколько лет. Закончил заочно мореходку, получил диплом судового радиста. Потом плавал радистом в Таллинской рыболовной флотилии. Так и не женился. На берегу жил в гостиницах.

     Веру папаша выдал замуж за «богатого человека»: наркоман и известный в Сочи карточный шулер с чемоданом денег.

     В прошлом году, за месяц до нашей с тобой встречи в Отделе Флота, я узнал по своему каналу, что богатый жених надолго присел в тюрьме, а знаменитый сталинский водитель, уже персональный пенсионер, тяжело болен и лежит в больнице. Вера с сыном-подростком оказалась в бедственном положении и плачет в том же ореховом домике на улице Горького.

     Я написал в конторе заявление на увольнение. Забрал в Таллине из сберкассы все свои деньги (как раз их накопилось на полный чемодан) и поехал в Сочи. Остальное ты знаешь.

     Только один эпизод еще я должен тебе рассказать.

     Как приехал в Сочи, зашел к Вере на час, оставил вещи. Взял с собой только чемодан с деньгами и поехал в больницу к папаше.

     Папочка лежал небритый, грязный и при смерти. Узнал меня. Я поздоровался вежливо, присел на табуретку. Спрашиваю его: «Ну что, помнишь наш разговор? Я сделал как ты сказал. Смотри!» Поставил чемодан с деньгами на кровать и открыл, чтобы ему было видно: «Ну? Теперь можно жениться?» Папаша заплакал и стал просить прощения.

     Я позвал санитарок. Они принесли мне воды, бритву, чистое бельё. Я сам его побрил, помыл с мылом, постелил чистое бельё. Старик плакал.

     Я приходил каждый день, ухаживал за ним, пока он не умер. Сам его похоронил.

     Это была моя месть ему.

     Глава 8. Шторм в Черном море. Спасение плавкрана

     Перед самым Новым 1981 годом, как я уже говорил, мы вывели наш «Туркмен» из ремонта, и вскоре мне представился случай испытать свой буксир и себя в сложных условиях.

     

     Капитан МБ «Туркмен» Владимир Егоров

     Это началось 2 февраля 1981 года. Мы работали со 100-тонным плавкраном ПК-801 в Сочи, в районе Курортного городка.

     ПК-801 стоял вплотную к берегу, пришвартованный одним бортом к буне. С него монтировали волноотбойную стенку напротив гостиницы «Весна».

     

     Плавкран типа «Ганц» монтирует береговую волнозащитную буну

     Работы шли днём и ночью. На берегу была собрана большая бригада из водолазов и рабочих с прорабом во главе. Надо было быстро закончить работы, потому что в феврале, как правило, очень плохие погоды на Черном море, а рабочих дней совсем мало. А тут нам выпало счастье: полный штиль, днём солнышко светит, волны и ветра нет, работа идёт полным ходом.

     

     100-тонный плавкран типа «Ганц» венгерской постройки

     Мы стоим на якоре в паре кабельтовых от берега. Начальника рации, старпома Мишу Елизарова и некоторых других моряков я отпустил домой, была такая возможность, пока работали вблизи своей базы в Сочи. Дальняя радиосвязь не требовалась, всё можно было узнать у диспетчера отряда по УКВ-радиостанции. Так мы стояли на объекте суток двое.

     К вечеру второго дня мне в душу начали закрадываться смутные сомнения: с чего бы это в феврале такая райская погода. Полный штиль вторые сутки — так не бывает. Посмотрел на барометр: не быстро, но устойчиво давление падает. Чаек на воде нет, куда-то улетели в укрытие. Я давно заметил, что у чаек с прогнозом погоды всегда лучше, чем у моряков.

     В общем, интуиция мне подсказывала, что что-то не то происходит в окружающей природе. Все симптомы не сходятся. А главное — кошки на душе скребут и внутренний голос подсказывает: «Володя, не расслабляйся! Скоро что-то будет».

     Вызвал по УКВ диспетчерскую 8-го Отряда:

     — Дина Петровна, а что там Одесса передала по поводу нашей погоды? Что-то мне не нравится эта тишина.

     — Всё хорошо Владимир Николаевич! Прогноз хороший, можно работать. Заканчивайте к утру. Главный инженер очень надеется, что завтра к обеду все работы будут завершены.

     — Дина Петровна, вы мне всё-таки прогноз зачитайте!

     — Да Владимир Николаевич! У меня времени нету. Я же говорю: прогноз хороший! До связи!

     Но меня эти бодрые заявления Дины Петровны не успокоили. Все моряки отряда знали, что ради выполнения квартального плана руководство Отряда готово душу дьяволу продать, а уж пожертвовать безопасностью моряков — это как печеньку скушать.

     Солнышко красиво село в тучки, а ветра с берега (так называемый «климат») не наблюдается. Опять не так! И днём после обеда «полудёнки» (ветра со стороны солнца) тоже не было. А больше всего мне не понравилось, что полный штиль.

     Немного поразмыслив, дал команду запустить главные двигатели. Снялся с якоря и пошёл в берег к плавкрану. Метров за 100 отдал правый якорь и, вытравливая якорь-цепь, подошёл кормой к ПК-801.

     Завели с кормы на кран буксирный трос. В таком положении решил ночевать. В случае резкого ухудшения погоды нам не пришлось бы на эти манёвры терять время, всё это делать ночью, да ещё на сильной волне.

     Как оказалось, этим мы спасли плавкран от катастрофы.

     Работы на берегу продолжались уже в темноте. Стучит генератор, всё освещено. Люди суетятся, прораб пронзительно покрикивает на водолазов. Передвижной бетонный узел жужжит на палубе плавкрана. Все полны трудового энтузиазма, и никто не понимает, почему вдруг мы подошли на буксире к плавкрану и старательно заводим буксирный трос.

     Я спустился в свою каюту, включил динамик от УКВ-радиостанции над койкой, открыл иллюминатор, чтобы всё было слышно, и прилёг, не раздеваясь, на койку. Заснул по-морскому: в пол-уха и в полглаза.

     Где-то в седьмом часу утра, ещё темно было, пароход вдруг слегка качнулся на волне — и опять всё стихло. Я моментально проснулся, лежу и слушаю, что будет дальше. Может, это волна от проходящего мимо судна? Прошло несколько минут, опять качнуло, теперь посильнее.

     Я знал, что это означает. Выскочил из каюты, закричал: «Всем подъём! Запускать главные двигатели! Боцман на бак!». Моряки с перепугу затопали башмаками и, одеваясь на ходу, побежали по своим местам.

     Я выбежал на мостик, схватил трубку УКВ-радиостанции и вызвал на связь плавкран:

     — «Резвый-1», «Резвый-1»! Я «Туркмен!»

     Ответил сменный капитан крана Вася Пишоха:

     — Николаич, что случилось?

     — Вася! Быстро всех лишних на берег, запускай двигатели, срочно отходим от берега! И без вопросов! Через три минуты будет поздно!

     Но оказалось, что и этих трёх минут у нас нет.

     Волны пошли одна за другой. Через минуту волна была уже высотой З метра. Всех работников с буны и с берега как ветром сдуло. Инструменты и материалы слизала волна, как корова языком.

     Вася кричит мне по УКВ:

     — Володя! Не могу отойти от буны. Некому отдать с берега швартовые концы, на буну зайти невозможно!

     — Вася! Сбрасывайте концы на… с кнехтов в воду! Не до них! Если сейчас кран днищем об грунт ударит, то хана вам всем!

     — Понял!

     Не дожидаясь, пока с крана сбросят швартовые, дал ход и начал натягивать буксирный трос.

     — Боцман! Вира якорь! На лебедке! Потравливай буксир, но не быстро, в натяг! — кричать приходилось что было сил, такой стоял грохот от разбивающихся волн.

     Сейчас мне нужно было ювелирно рассчитать свои действия и выполнить одновременно в считанные минуты две взаимоисключающие задачи: оттащить плавкран от берега на глубину, чтобы на усиливающейся волне его не ударило днищем о грунт, и в то же время максимально удлинить буксирный трос, потому что при коротком тросе на волне неизбежно будут рывки, и трос лопнет. А это при такой волне вблизи берега для плавкрана верная гибель.

     Медленно, но начали оттаскивать плавкран от берега. Сами в это время выбирали якорь-цепь, потихоньку травили буксирный трос и малыми ходами удерживались против волны.

     Я проделывал всё это сжав зубы. Каждую секунду ожидал, что буксирный трос лопнет. Тогда я уже ничего не смогу сделать: кран в считанные секунды закинет волнами в район прибоя, повернёт бортом к волне и перевернёт. А если не перевернёт, то ударит днищем о грунт, и тогда с башни сорвётся противовес весом 200 тонн, пробьёт палубу и днище, что также означает летальный исход.

     Расстояние между берегом и краном хоть медленно, но увеличивалось.

     Теперь я уже не боялся, что плавкран ударит днищем об грунт. Но нужно было ещё выбрать последние смычки якорь-цепи и удлинить буксир как минимум до 200 метров. Малым ходом я удерживал пароход строго против волны. Мой «Туркмен» на каждой очередной волне взлетал носом в небо, потом совершал прыжок в пропасть между волнами и зарывался носом. Бедный боцман Коля Кузнецов на баке одной рукой вцепился в винтовой стопор брашпиля, а второй рукой поворачивал контроллер выборки цепи, пытаясь угадать, когда будет очередной рывок цепи, чтобы остановить брашпиль и не порвать якорь-цепь. При этом его с каждой волной накрывало потоками воды, но он делал своё дело.

     На мостике матрос Лёша Пыжов руками и ногами обхватил рулевую колонку и чуть ли не подбородком по моим командам перекладывал руль.

     Много позже некоторые штатские, которые находились на отдыхе в Курортном Городке, говорили мне, что они все выбежали на берег смотреть кораблекрушение. Никто не верил, что мы сможем выбраться из прибойной полосы. Зрелище, говорили, было страшное.

     Нам уже удалось отвести кран от берега примерно на два кабельтова (360 метров) и удлинить буксирный трос метров до ста. Волны продолжали увеличиваться, и вдруг, на очередной волне, получился рывок троса, и пароход полностью обесточился. Судно стало неуправляемым. Как позже мы поняли, буксирная лебедка от сильного рывка троса провернулась в обратную сторону, электродвигатель на ней сработал как генератор, выдал в судовую сеть бросок тока и что-то там сгорело на электрощите в машинном отделении.

     Это было неожиданно. Такого удара судьбы именно в этот момент я не ожидал. Несколько секунд я не мог понять, что случилось. К счастью, в этот момент на мостике рядом со мной стоял мой электромеханик Витя Гусев. Через секунду, когда весь ужас нашего положения дошёл до меня, я крикнул Гусеву: «Витя! У тебя три минуты!» — но он и без команды уже бежал в полной темноте вниз по трапам в машинное отделение.

     Надо было во что бы то ни стало удержать буксир носом против волны. А все приборы управления, в том числе рулёвка и машинный телеграф, обесточились. Но оба дизеля работали, им электричество не нужно. Я понял, что с помощью переменных ходов можно попробовать гребными винтами удерживать нужный курс. Скомандовал матросу-рулевому:

     — Бегом в машинное отделение! Дверь в машину оставь открытой, будешь бегать из машинного отделения на мостик и обратно, передавать мои команды механику! Правая машина малый вперёд, левая самый малый, беги!

     Матрос стал непрерывно бегать между мостиком и машинным отделением, голосом передавая мои команды. Так мне удалось удержать буксир против волны.

     Прошло минуты три, когда все приборы и освещение заработали. У меня не одна, а целых две горы упали с плеч. Не знаю, как Гусеву удалось в полной темноте и при такой качке найти и устранить неисправность — я просто не мог в это счастье поверить! Если бы не Витя, были бы многочисленные жертвы. Что нам пришлось пережить в эти три минуты — знаем только мы.

     Примерно в это же время начался ветер, который пришёл с некоторым опозданием, но по своей силе вполне соответствовал высоте волны. Позже я узнал, что в этот шторм высота волны в районе Большого Сочи достигала шести метров. Это редко бывает, не каждый год.

     Верхушки волн срывало ветром и несло над морем навстречу нам, видимость уменьшилась до 2 кбт.

     Когда, наконец, удалось без сильных рывков вытравить буксирный трос на всю длину (300 метров), я поставил машинным телеграфом обе машина на «Самый малый вперёд» и посмотрел на часы: оказалось, что прошло всего меньше часа. А мне казалось, что мы кувыркались у берега чуть ли не полдня.

     На траверзе полигона отряда в Кудепсте я попытался рассмотреть в бинокль, что там делается. Зрелище было страшное: сплошные огромные белые фонтаны высотой метров под 100 от ударов волн в волноотбойную стенку полигона.

     Диспетчерская отряда вызывала нас каждые 10 минут, но я не отвечал, не до них было. Сейчас на судовых часах было 07.50. Через десять минут старший диспетчер, знаменитая наша Дина Петровна, сдаст вахту другому диспетчеру и пойдёт домой спать. Нельзя допустить, чтобы она просто так ушла из диспетчерской. Я взял трубку УКВ:

     — Сочи-5, я «Туркмен».

     Дина Петровна сразу откликнулась нервным голосом:

     — «Туркмен»! Я Сочи-5! Владимир Николаевич! Почему вы так долго не отвечаете?

     — Дина Петровна! А что, прогноз всё ещё хороший?

     С минуту Дина Петровна молчала. Видимо, советовалась с кем-то, что ответить на этот дерзкий вопрос. Потом каким-то неуверенным голосом всё-таки ответила:

     — Ладно, Владимир Николаевич, не надо издеваться… Главный инженер хочет с вами говорить…

     — Владимир Николаевич! — раздался его голос. — Как у вас обстановка? Когда дойдёте до порта?

     — Борис Иванович, в такую погоду в порт вряд ли можно зайти. Слишком опасно для плавкрана. Будем в море штормовать.

     — Владимир Николаевич! Я хочу позвонить в аэропорт, попросить, чтобы вертолёт прислали. Пусть попробуют снять людей с крана!

     Это уже был полный бред и паника. Хотел спросить главного инженера, а не проще ли было сообщить мне правдивый прогноз погоды? Но сдержался. Это можно будет потом выяснить.

     — Борис Иванович! Не делайте этого! В такой ветер никого не снимем, только людей угробим! Да и вертолёт не взлетит при таком ветре, это я точно знаю. Будем сами справляться. А что на объекте в Курортном городке?

     — Всё на хрен смыло! Ну, это наши дела. Ты кран спасай, сделай всё, что возможно!

     — Я делаю! А прогнозы надо всё-таки правдивые давать!

     Через пару часов мы должны были подойти к порту Сочи. В порту стояли наши эпроновские суда и, в том числе, морской буксир «Сабир», на котором был опытный капитан Валентин Анатольевич Толмачёв. Вызвал его по рации на связь.

     — Анатольич, мы тут с 801-ым краном движемся малым ходом против волны в сторону порта. Скажи, какая там у вас в порту обстановка? Возможно зайти в порт или лучше не соваться?

     — Николаич! Тут обстановка сложная! В порту сильный тягун, пароходы отрывает от причала, швартовые концы рвутся. А сможешь ты зайти с краном или нет — не знаю. Подойдёшь поближе — сам посмотри, что делается на воротах порта.

     Мне этот разговор не понравился. Хотел посоветоваться со старшим, более опытным товарищем. Но товарищ деликатно уклонился. Мол, ничего не знаю, смотри сам. Я понял в чем дело: дашь любой совет, а закончиться может в такую погоду в любом случае плохо, хоть в море, хоть на входе в порт. Тут совет давать опасно: в случае гибели крана тебе могут предъявить претензии. Спокойнее не брать на себя никакой ответственности, даже косвенной.

     Поработав на Черном море, я скоро понял, что у «старых» сочинских капитанов лучше не спрашивать советов. Они так воспитаны, что своя шкура им всего дороже. Не зря товарищ Лубягин называл их не иначе как «комнатные капитаны», а сочинских доморощенных матросов и вовсе обзывал «одноклеточными». Коля, конечно, преувеличивал, но что-то в этом есть.

     Когда подошли на несколько кабельтовых к порту, я взял бинокль и стал высматривать обстановку на входе в порт. Картина была ужасная: ворота порта (шириной 70 метров) — сплошной водоворот. Волны с пушечным гулом разбивались о Северный мол. На молу стоит входной маяк высотой 22 метра над морем. «Свечки» от разбивающихся волн поднимались на высоту в три с половиной раза выше маяка — примерно на 75—80 метров вверх! Водяные валы переливались через мол и обрушивались в порт.

     Ясно, что пытаться зайти в порт сейчас с плавкраном на буксире — это верное самоубийство. Толмачёв мог сказать мне это с чистой совестью. По крайней мере, я бы на его месте так и сделал.

     Короче, наше единственное спасение было в море. И чем дальше от берега, тем лучше.

     Я мысленно похвалил сам себя за одно решение: когда были в ремонте в Новороссийском СРЗ, я настоял на замене старого 38- миллиметрового буксирного троса на новый диаметром 42 мм. У этого троса разрывное усилие составляло 93 тонны. Но и такой трос можно порвать на волне, ведь масса самого буксира 400 тонн, а плавкрана — 1500 тонн. Поэтому для смягчения рывков на конец буксирного троса всегда прикрепляется скобой «пружина» — вставка из толстого капронового каната диаметром около 10 см, длиной 12 — 15 метров. Капрон до разрыва удлиняется на 50%. В общем, действительно как пружина. Мы в ремонте изготовили две такие. Одна стояла на буксирном тросе, а запасная с необходимыми скобами лежала наготове в кормовом трюме. В случае обрыва пружины подразумевалось аварийно достать запасную, заменить её и снова брать плавкран на буксир. Но это больше для самоуспокоения. Даже если кран после обрыва буксира не развернёт бортом к волне и не опрокинет, подойти к нему в такую погоду и взять на буксир — это чудо.

     Так прошло больше двух суток. Берег давно исчез с экрана локатора, счисление курса вести в таких условиях можно было только приблизительно. В такую погоду нет возможности учесть течения и ветровой дрейф. А таких сисетем, как GPS, в те годы ещё и близко не было. Где мы находились, я не мог точно сказать.

     Я продолжал самым малым ходом держать против волны так, чтобы плавкран не подставлял волне борт, а своим левым носовым углом резал волну: так удары волн по крану, а, следовательно, и рывки буксирного троса были не такими сильными.

     Камбуз при такой качке не работал. Повариха — жена боцмана — лежала притянутая простынями к койке в их каюте и стонала. Моряки исхитрялись время от времени вскипятить чайник с водой, держа его в руках над газовой плитой, заваривали очень крепкий чай, пили сами с сухарями и мне приносили на мостик. Да при такой болтанке есть как-то и не хотелось. Просто заставлял себя пожевать сухарей и запить чаем, потому что просто обязан был всё это физически выдержать.

     В ночное время было труднее всего. Ночью и ветер, кажется, сильней дует, и волны вроде выше и тяжелее. Товарищ Пушкин по этому случаю очень метко сказал: «Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь!»

     Когда темнело, мы включали кормовой прожектор и постоянно освещали плавкран. Он шел в темноте в белой пене, волны перекатывались через грузовую палубы. Ажурная башня крана пятидесятиметровой высоты описывала в черном небе гигантские дуги. Буксирный трос периодически выскакивал со звоном из воды на все свои 300 метров и опять падал между волнами. В башне крана был виден свет. Все 12 человек экипажа сидели там в спасательных жилетах и ждали, чем всё это кончится. Жаль, что тогда не было возможности записать эту картину на видео. Я бы показывал это потом своим непослушным малолетним детям в воспитательных целях, вместо бабы-яги и злого дяди милиционера.

     На вторые сутки УКВ-связь с диспетчерской отряда из-за большого расстояния исчезла. Но зато нас несколько раз с постов СНиС вызывали пограничники и предупреждали, что мы давно пересекли границу и вышли за пределы территориальных вод. Я им на это отвечал, что пока это не имеет значения. Если будем живы, с этим разберёмся потом. Но они настойчиво требовали, чтобы мы вернулись на Родину. Такая тупость удивительна даже для сухопутных военных!

     Сначала спокойно пытался объяснить всю нелепость их претензий. Один раз все-таки не выдержал и огрызнулся в ответ. Сказал, что если нам удастся вернуться в Сочи живыми, то можете меня арестовать и расстрелять. Я даже сам сдамся в плен. После этого угрозы прекратились.

     К концу вторых суток я почувствовал, что от усталости временами теряю ориентировку и перестаю контролировать ситуацию. Как будто, стоя на ногах, на несколько секунд теряю сознание. Под сердцем появилась какая-то пока не очень беспокоящая, сосущая боль. Всё вокруг стало слишком ярко и отчётливо видно, даже глазам больно. Руки, ноги, спина болели от постоянного напряжения из-за качки Я чувствовал, что это предел усталости, через который переступать опасно.

     Сутки здоровый человек может не спать и продолжать работать. Но двое суток без минуты сна — это нереально. Ни один человек не выдерживает, что бы там ни говорили «знатоки».

     Надо было что-то с этим делать. Хорошо, что Витя Гусев был со мной. Помощник мой, Миша Елизаров, остался на берегу. С ним бы мне было вдвое легче.

     Попросил Витю Гусева сменить меня минут на 15, объяснил ему, что делать. А сам залез на штурманский стол, лёг на спину, упёрся каблуками в бортик стола, левой рукой взялся за какой-то кабель на переборке, а правой за край стола. Иначе меня качкой скинуло бы со стола на палубу. Закрыл глаза и сразу провалился куда-то. Причём руки и ноги автоматически прочно удерживали меня на столе. Это даже не был сон — скорее быстротекущая перезагрузка организма. Черно-белые кадры из прошедших 32-х лет жизни с огромной скоростью мелькали перед моими закрытыми глазами. Через какое-то время я сам проснулся. Чувствовал себя значительно лучше, как будто прилично поспал. Посмотрел на судовые часы — прошло всего 7 минут.

     Этого «отдыха» хватило на несколько часов. Потом эту процедуру пришлось повторять.

     К полудню третьего дня, то есть через 2,5 суток, произошло что-то странное: ветер неожиданно стих, видимость улучшилась. Стал виден горбатый от огромных волн горизонт и море, всё в белых баранах. Берега не видно. Да я и не ожидал его увидеть. Барометр при этом упал ещё ниже.

     Я понял, что это означает. Это ещё не конец, а только антракт перед началом второго акта драмы под названием «Волны Чёрного моря». Года три назад капитан водолазного судна ВМ-73 Евгений Викторович Анохин подробно рассказал мне об этом довольно редком явлении. Я запомнил. Суть в том, что над Чёрным морем проходит двойной циклон. Первый — свой циклон, который приходит обычным путём с северо-запада. А второй — пришедший в это же время с Балканского полуострова. И они они сливаются над Черным морем.

     Нас ожидает несколько часов без ветра, а потом всё повторится с начала. Только в худшем варианте: сильная зыбь с северо-запада от прежнего ветра, потом штормовой ветер сначала вдоль берега со стороны Грузии (так называемый зюйд-ост), затем ветер будет усиливаться и быстро поворачивать по часовой стрелке от юга, юго-запада — и опять в полную силу от запада. Сначала на море будет непонятная толчея от волн с разных направлений, потом ветер собьёт старую волну и опять опять образуется 5—6 метровая волна от запада.

     Надо было без промедления использовать это временное затишье и перемену погоды, чтобы выскочить из этого положения.

     Вызвал на связь по УКВ капитана плавкрана Васю Пишоху.

     — Вася, как дела? Потери есть?

     Вася был молодой, 22 года, и нервы, к счастью, у него были крепкие.

     — Да нормально, Николаевич! Мы тут все 12 человек третьи сутки в рубке сидим. Молитвы в твою пользу читаем. Больше надеяться не на кого. Только на тебя да на Господа Бога! Надели спасжилеты, как дураки, так и сидим. Всё-таки, если кран опрокинется, моряку приятнее тонуть в море, чем в задраенном помещении. Ветер вот, видишь, убился. Кажется, выживем. Немножко ещё подержим против волны, а потом, как оно чуть стихнет, выберем момент, развернёмся — и по волне в порт!

     Пришлось немного Васю разочаровать.

     — Нет, Василий! Это затишье ненадолго. Часа через три опять плюнет, уже от Зюйд-Оста. Поэтому жилеты пока не снимайте, собери нервы в кулак: сейчас выберу момент — будем поворачивать через правый борт на обратный курс. Если не опрокинетесь, то помчимся по волне со всей возможной скоростью под прикрытие берега. А когда начнётся Зюйд-Ост, мы уже будем идти против волны вдоль берега в сторону Пицунды. Ну что, готов потерпеть пару минут?

     Это, конечно, был большой риск, но другого выхода не было. Мне ещё повезло, что на плавкране на вахте был Вася Пишоха. Какой-нибудь другой комнатный сочинский капитан уже потонул бы в слезах и соплях от страха. А Вася был мужественный парень, панике не подвержен и головы не терял в трудную минуту.

     Вася подумал несколько секунд: «Давай, Володя! Действуй как считаешь. Мы тебе доверяем».

     Это был момент истины. Пришлось задвинуть страх рукой в самый дальний угол и через силу, как автомат, сделать то, что было нужно.

     Несколько минут внимательно наблюдал за волнами и, когда показалось, что впереди волны стали вроде как поменьше, чем обычно, крикнул по рации на кран: «Поехали!» — и переложил руль право на борт, левая машина «Полный вперёд».

     Буксир, а за ним и кран, стали стали описывать циркуляцию вправо. Нужно было минуты три, чтобы лечь на обратный курс. Когда на повороте волна стала бить уже в левый борт, буксир болтало так, что пришлось держаться за что-нибудь и руками, и ногами. Крен доходил до 45 градусов на оба борта. Но я переживал не за буксир, а за кран. У таких плавкранов «угол заката» составляет 23 градуса. То есть, при крене на борт свыше 23 градусов он опрокидывается и переворачивается кверху днищем. Все люди при этом погибают. Два смертельных случая с такими кранами были на Балтике.

     Я смотрел, как кран поворачивает за мной по большой дуге и не дышал. Сердце моё, как мне показалось, в эти три минуты вообще не билось.

     Кран медленно, разбивая бортом как утюгом волну, весь в белой пене, разворачивался вслед за буксиром. Несколько раз крен, как казалось на глаз, достигал критических значений. Башня крана, наклонившись, замирала над волнами, но всё-таки через несколько томительных секунд начинала движение в обратную сторону. С крана по рации за время поворота не произнесли ни одного слова.

     Мы закончили поворот, я выдохнул, как будто вынырнул с большой глубины. Сердце моё опомнилось и заколотило в бешеном темпе. Матрос на руле смотрел в заднее стекло рубки, с его лица пот стекал ручьями.

     Теперь мы неслись полным ходом по волне в сторону берега. Это уже не опасно.

     Позвал по УКВ кран:

     — Вася! Ну как вы там? Пережили?

     У Васи голос был немного хрипловатый.

     — Один раз такое можно пережить. Всё равно выхода другого нет. Теперь чувствуем себя хорошо.

     — Терпите, Вася! Если до Пицунды сможем дойти — будет совсем хорошо! Сейчас до берега, погранцы сказали, 40 миль. На попутной волне добежим часа за 4. Но примерно через 2—3 часа начнётся ветер от зюйд-оста. Это не страшно, он собьёт западную волну. Потом ветер будет переходить вправо до западного. В это время мы уже повернём вдоль берега на Пицунду. Какое-то время будет приличная бортовая качка, но не смертельная. Придется потерпеть. А вот когда ветер зайдёт опять на западный, то опять повторится то, что было. Но мы уже будем идти по волне и ветру за Пицунду. Примерно так. А там посмотрим по обстановке.

     Мы полным ходом мчались по волне к берегу. Он должен нас прикрыть, когда начнётся зюйд-ост.

     В общем, всё так и получилось, как я рассчитывал. Мы подошли к берегу в районе Лазаревки, повернули правее в сторону Сочи. Когда проходили траверс Мамайки, ветер уже дул в полную силу с запада, то есть нам справа по корме. Меня это вполне устраивало. У меня даже появилось какое-то самодовольное чувство. Как будто погода менялась по моему графику с точностью до четверти часа.

     Появилась радиосвязь с отрядом.

     — Сочи-5, я «Туркмен».

     — «Туркмен», «Туркмен», я Сочи-5!! — послышался голос старшего диспетчера Дины Петровны. Через микрофон слышались ещё какие-то радостные голоса. Как я понял, они там все сидели в диспетчерской отряда: главный инженер, старший диспетчер, начальник флота — и ждали, когда всё это кончится. Состоялся характерный диалог:

     — Владимир Николаевич! Нам пограничники сказали, что вы куда-то в Турцию пошли! Хотели за вами пограничный корабль послать вдогонку, но командир корабля категорически отказался выходить из порта в такую погоду. Где вы сейчас?

     — Дина Петровна, здравствуйте. В Турцию — это совсем в другую сторону. В самом худшем случае мы бы тем курсом до Крыма могли дойти. Посмотрите на карту. А сейчас мы между Лазаревкой и портом Сочи.

     — Владимир Николаевич! Когда вы уже в порт зайдёте!? Мы тут ждём-ждём… Уже изнервничались все!

     Они, оказывается, нервничали в своём кабинете! Мне очень хотелось открытым текстом сказать, что я об этом думаю, особенно об ихнем перманентно хорошем прогнозе погоды. Но сдержался. В эфире не положено выражаться. Воспитанные моряки такого себе не позволяют. Заметил только:

     — Дина Петровна, я понимаю, конечно, что вам там в диспетчерской очень трудно этот шторм пережить. Но вы, пожалуйста, потерпите ещё немного. Обещаю вам, я что-нибудь придумаю, чтобы облегчить ваши страдания.

     Довольно долго диспетчерская молчала. Видимо, совещались с главным инженером, как реагировать на очередную дерзость. Потом совместными усилиями сообразили:

     — Владимир Николаевич, это хорошо, что вы не теряете чувства юмора. Пожалуйста, почаще докладывайте обстановку. Запишите, пожалуйста, прогноз.

     — Не надо! Мне и так всё ясно. До связи!

     У этого плавкрана огромная парусность, поэтому по ветру мы летели со скоростью 12 узлов. За несколько часов мы промчались мимо Хосты, Адлера, Гагры, утром прошли вплотную от мыса Пицунда и, повернув налево, зашли за мыс.

     Здесь, за большим мысом, был маленький морской рай: никакой волны, ветер заметен только по верхушкам пицундских сосен и по несущимся над соснами тучам, на воде уточки и лебеди плавают — и тишина! Контраст с открытым морем просто разительный. Вызвал Васю Пишоху на УКВ-связь:

     — Вася, с прибытием! Куда тебя в этом раю на якорь поставить?

     — Подальше за мыс, напротив рыбозавода. Там глубины подходящие. А ты потом швартуйся к крану. Отметим немного благополучный исход, а то я не засну от счастья.

     Мы укоротили буксирный трос до 50-ти метров. Нужно было тихонько, без рывка натянуть трос, чтобы не было провиса, и давать ход.

     Я дал одной машиной «Малый вперёд» и от усталости — как мне показалось, лишь на мгновение — прикрыл глаза. Очнулся от резкого рывка: буксир мой разогнался на провисшем тросе, получился рывок, и пружина лопнула с пушечным звуком. Произошло то, чего я боялся четверо суток! Просто стоя заснул на несколько секунд.

     Мне почему-то показалось, что это очень смешно, и я от души рассмеялся. Матрос на руле смотрел на меня и не мог понять, что меня так развеселило. С плавкрана по УКВ Вася Пишоха спросил:

     — Володя! Зачем ты это сделал?

     — Вася, ты не поверишь! Дал машине «Малый вперёд» и заснул на секунду.

     — Ещё как поверю! Ладно… мы свои машины уже запустили, потихоньку пойдём сами на якорную стоянку. А ты швартуйся к нашему борту.

     Когда мы пришвартовались к крану, Вася со своим механиком поднялись ко мне на мостик с бутылкой водки, мой боцман притащил ещё одну.

     Выпил с ребятами прямо на мостике рюмку водки, заел сухарём:

     — Ну что, ребята, поздравляю вас. В этот раз всё обошлось. Жалко только вот пружину я порвал. Смешно даже!

     Боцман Коля Кузнецов махнул рукой:

     — Николаич! Да что такое пружина! Мы завтра с моряками её починим! — Коля был заметно рад, что весь этот морской кошмар закончился.

     Вася Пишоха внимательно меня осмотрел и говорит:

     — А ты похудел килограммов на десять!

     — Да? Смотри внимательно, седые волосы у меня не появились?

     — Нет, не видно.

     — Ничего. Скоро будут при такой работе.

     Ещё раз глотнул водки и посмотрел на всё, что было за последние четверо суток, уже как бы со стороны, будто на давно завершённое дело.

     Стоило прикрыть глаза, и передо мной всё ещё вставали несущиеся навстречу волны, ветер срывал верхушки и нёс над морем. Качающийся, весь в белой пене огромный плавкран и стальной 300- метровый буксирный трос, выпрыгивающий на рывке на всю длину из воды. Всё это кончилось. Мы выдержали, и все живы.

     В эти минуты я ненадолго почувствовал себя героем и самым лучшим капитаном. В тридцать два года это простительно. Так, в общем-то, и должно быть. Каждый капитан в глубине души должен считать себя самым лучшим. Потому что если ты не уверен в себе, на мостик морского буксира лучше не подниматься, капитана из тебя не выйдет.

     Теперь, когда нервное напряжение спало, только одна мысль была в голове — как бы добраться до койки в родной каюте.

     — Всё, ребята! Сегодня уже ничего интересного больше не будет. Всем спать! Леша Пыжов на вахте!

     Много было разных штормов в моей жизни и до этого и после. Но этот случай почему-то особенно запомнился. Наверное, потому, что это был мой первый шторм в должности капитана, когда пришлось реально спасать жизнь многих людей.

     Глава 9. Спасение сейнера

     Через неделю мы на «Туркмене» со 100-тонным краном зашли в Сочинский порт.

     В то время у нас на Чёрном море был многочисленный каботажный флот: рыбопромысловые суда, пассажирские катера и «Кометы», буксиры, разные плавучие краны и другие суда технического флота. В плохую погоду, особенно зимой, вся эта эскадра собиралась в Сочинском и Туапсинском портах, где пряталась от штормовой погоды.

     2 февраля 1981 года погода была как раз штормовая, и прогноз вечером Одесса дала на ухудшение.

     Мы на «Туркмене» стояли ошвартованные к Южному молу на причале №1. Это недалеко от выхода из порта. Ночью ожидалась волна, поэтому я пришвартовался правым бортом с отдачей левого якоря, чтобы якорь-цепь оттягивала нас и не было ударов о причал.

     Тут не лишне сказать, что в ремонте нам не успели заменить якорные цепи. Старые выгрузили на берег, оставили по две смычки (по 50 метров) на каждом якоре, так, для вида, мол, якоря у нас на месте. Для стоянки в порту это годилось, а для серьёзной работы в море в штормовую погоду — нет. Со дня на день мы ждали, что привезут новые цепи.

     На всех пароходах команды на берег не сходили. Все понимали, что этой ночью обстановка в порту будет тяжелая. Капитан порта И. С. Кюрегян тоже остался на ночь в порту, вечером ходил по причалам, проверял порядок на судах и предупреждал капитанов, чтобы те не расслаблялись.

     С заходом солнца в порту стало неуютно. Ветер, вместо того, чтобы стихнуть с наступлением темноты, наоборот усилился от юго-востока. Это верный признак ухудшения погоды. Волна пошла до 5-ти баллов. В акватории порта появился тягун: суда таскало переменным течением вдоль причалов, пришлось дополнительно заводить все швартовые концы, которые имелись.

     Через Южный мол ветер переносил гребни волн. Потоки брызг заливали нашу палубу.

     Ночь предстояла тяжёлая, поэтому спать я не собирался. Прилёг в своей каюте, не раздеваясь. Включил над койкой динамик от УКВ- радиостанции. Ещё в ремонте я попросил начальника рации Колю Лубягина провести мне в каюту провод и установить динамик от УКВ. Это позволяло мне в любое время слышать, что делается в эфире, и постоянно оценивать обстановку.

     Часов в 10 вечера услышал, как капитан порта вызывает на дежурном 16-м канале портовый буксир «Гридин»:

     — «Гридин», срочно выходите из порта и следуйте в район Лазаревки! Только что позвонили из Туапсинского рыбколхоза. Их сейнер СЧС-116 стоит без хода в 10 кабельтовых от берега. УКВ- радиостанции у них нет. Бери его на буксир и веди в наш порт.

     Капитан «Гридина» (Зубр Морей, как он сам себя называл) бодрым голосом ответил, что через 15 минут они выйдут из порта на спасение и спасут всех. Волноваться, мол, не надо.

     Через 15 минут «Гридин» действительно выскочил из порта и помчался по волне и ветру в сторону Лазаревки. Время от времени Зубр Морей выходил на связь с капитаном порта и уже не таким бодрым голосом докладывал обстановку. Причём, на мой взгляд, делал это значительно чаще, чем было необходимо. По его словам, волна становилась круче с каждой минутой и по высоте приближалась к цунами, видимость сначала ухудшилась до нуля, а потом вообще стала отрицательной, двигатели перегревались от непомерного напряжения, но они продолжали героически идти во мраке на спасение попавших в беду моряков.

     Прослушав по динамику эти описания ужасов природы, я понял, что всё это кончится ничем, никакого спасения утопающих не случится.

     Поэтому я разбудил второго механика Лёшу Гальчука, боцмана и приказал готовиться к выходу. Лёша Гальчук удивился, что в такую погоду мы куда-то пойдём. Я объяснил:

     — СЧС-116 припух в районе Лазаревки. Капитан порта послал на спасение «Гридина», но, похоже Зубр Морей хочет уже обратно в порт вернуться, к мамочке. Думаю, через полчаса нас погонят спасать сейнер.

     Капитан порта тоже знал капитана «Гридина», поэтому скоро вызвал на связь второй портовый буксир «Поярко» и приказал ему быть готовым идти на помощь «Гридину».

     А волна и ветер между тем действительно усиливались. К тому же ещё поднялась метель. Из-за снежных зарядов видимость временами падала до 150—200 метров.

     «Гридин» тем временем по локатору обнаружил СЧС-116, подошёл к нему, но, видимо, не мог понять, что делать дальше. Зубр Морей поникшим голосом докладывал что-то невразумительное про перегрев правого двигателя и недостаточную длину буксирного троса. Я приказал нашему механику прогревать главные двигатели.

     Прошло ещё минут 10—15. Мы уже все стояли одетыми на ходовом мостике у рации, все приборы были включены, главные двигатели готовы к запуску.

     Капитан порта Кюрегян, видимо, решил больше не испытывать на прочность портовых капитанов и вызвал нас по УКВ:

     — «Туркмен» — капитану порта!

     Я взял трубку:

     — «Туркмен» на связи! Я всё слышал, Иван Сергеевич, обстановку знаю.

     — Очень хорошо! Скажи, Володя, сколько тебе времени понадобится, чтобы подготовиться к выходу из порта?

     — Мы готовы. Через три минуты выйдем из порта.

     — Это очень хорошо! Сейнер дрейфует на якоре в сторону берега. Попытайся успеть!

     — Понял! Выходим.

     Своим морякам скомандовал:

     — Ребята, дело опасное. Все лишние на берег! Остаются боцман, матрос, механик, моторист и начальник рации.

     Несколько человек, включая повариху, без которых можно было обойтись, быстро оделись и сошли на причал. Они уже начали скидывать с кнехтов наши швартовые концы, когда по причалу, прикрываясь полой куртки от брызг, подбежал знакомый мне портовый матрос Юра Вакуленко:

     — Николаич! Можно я с вами пойду? Я в портнадзоре по рации всё слышал!

     Юра был очень опытный и нетрусливый моряк с большой физической силой. Не каждый захочет вот так, добровольно, рисковать собой для спасения незнакомых моряков.

     — Юра, прыгай к нам!

     Отдали концы, выбрали якорь. Я дал ход. Отошли от причала. Разогнал буксир по акватории порта, чтобы на полном ходу проскочить самой опасное место на воротах порта, где отражённые от молов волны создавали беспорядочную толчею. Наш «Туркмен» был крупным пароходом для этого типа судов, 45 метров длиной, и держал волну неплохо.

     Выскочили за ворота порта, повернули вправо в сторону Лазаревки и пошли по волне и ветру с большой скоростью в предполагаемую точку встречи с сейнером. «Туркмен» был быстроходным буксиром, в тихую погоду ходил по 12 узлов, а с попутным ветром мы бежали по 16 узлов, не меньше. Ходу до сейнера было минут сорок.

     Первая трудность состояла в том, чтобы найти в снежной метели этот сейнер.

     Начальник рации Коля Лубягин включил радиолокатор, но от него толку было мало. В ремонте нам поставили почему-то болгарский локатор. Видимо, в порядке социалистической кооперации. Лубягин и тогда ещё ругался — хиленький прибор. Надо было советский «Дон» ставить. А тут ещё снег. Радиолокационной видимости вообще нет. Лубягин пытался что-то выжать из этого жалкого электронного устройства и ругался сквозь зубы: «Ну, болгары! Ну, братишки! Дерьмо…»

     Сейчас, наверное, никто не помнит, но за несколько лет до этого такой же средний черноморский сейнер того же туапсинского рыбколхоза примерно в том же самом месте попал в похожую ситуацию: поломка двигателя, стал на якорь в миле от берега. Пошла погода. Достоялись до того, что их на якорях стало дрейфовать в сторону берега. Дали сигнал «SOS», но никто не успел им помочь. Вместе с якорями их сдрейфовало в прибойную полосу и перевернуло. Все 12 человек экипажа погибли. При волне больше 4-х баллов на берег выбраться невозможно.

     После этого один из черноморских сейнеров в память о погибших был назван «Двенадцать товарищей». Память об этой трагедии тогда ещё была свежа и невольно наводила на мысль: не придётся ли тот мемориальный сейнер переименовывать в «Двадцать четыре товарища»?

     Я вызвал по УКВ буксир «Гридин»:

     — «Гридин», я «Туркмен»! Помоги мне найти сейнер. Оставайся около него и по локатору наведи меня. Я через полчаса буду в вашем районе.

     — Хорошо. Понял, — отвечает Зубр Морей.

     Через полчаса опять вызываю «Гридина»:

     — «Гридин», ты меня видишь по локатору?

     — Нет, не вижу. Я уже на воротах порта. В порт захожу.

     Вот сволочь! Бросил погибающий сейнер с людьми и молча пошёл к мамочке в порт. Даже капитану порта ничего не сказал. За такое надо морду бить. Зубр Морей на проверку оказался мелким домашним парнокопытным животным. Но вступать в полемику в эфире не хотелось:

     — Ладно, с тобой потом поговорим!

     Капитан порта был всё это время на связи по УКВ и слышал этот разговор, но тоже не стал комментировать. Не до этого было.

     Как теперь найти в ночной метели этот СЧС-116?

     И вдруг такое чудо! Из темноты, сквозь снежную мешанину, показались яркие огни сейнера. Необыкновенная удача! Палуба сейнера ярко освещена прожектором. Моряки толпой жмутся за надстройкой от ветра и снега. Сейнер прыгает на волне, зарывается носом. Обе якорные цепи рывками выпрыгивают из воды. Даже на глаз видно, как сейнер с приличной скоростью несёт рывками кормой вперёд в сторону берега, потому что якоря не держат.

     Самого берега из-за снега ещё не видно, но чувствуется, что он уже близко. Слышно, как волны с грохотом разбиваются о скалы.

     Боцман и Юра Вакуленко стояли со мной на мостике. Я с ходу стал закладывать циркуляцию влево, чтобы подойти вплотную к сейнеру с левого борта. Морякам приказал: «Бегите на корму. По якорю к нему подойти не удастся, цепей у нас практически нет. Я на циркуляции прижму корму к сейнеру и буду самым малым подрабатывать назад, чтобы нас не сразу отнесло. Будет несколько секунд, чтобы передать из рук в руки капроновую пружину. Выброской подать не получится — ветер отнесёт».

     Моряки побежали на корму. А я, как мог, по глазомеру рассчитал поворот на полном ходу, прошел чуть ли не вплотную к сейнеру, потом правую машину «Стоп», левую «Малый назад», чтобы подбить корму вплотную к СЧС. Очень сильный ветер и волна, трудно точно подойти. Но мне это удалось. Мы коснулись кормовым кранцем борта сейнера, последовал легкий толчок. Вакуленко с боцманом прямо из рук в руки передали рыбакам конец буксира. Теперь их спасение буквально было в их руках.

     Наш пароход очень быстро разворачивало ветром влево. Я продолжал подрабатывать назад левой машиной, чтобы мы хотя бы недолго оставались прижатыми к СЧС и рыбаки могли бы вытащить буксир на свой борт.

     Всё это на сильной волне. Из-за ветра и грохота волн ничего не слышно, что кричат с сейнера. А самое плохое — мокрый снег залепил все иллюминаторы на мостике, приходилось бросать руль и выскакивать на крыло мостика, чтобы что-нибудь увидеть. Натянул фуражку так, чтобы козырёк немного прикрывал глаза, но это плохо помогало.

     Вижу, вроде бы рыбаки толпой перетаскивают толстый капроновый конец на свой борт. У них на это полминуты, не больше, пока нас ветром совсем не развернуло.

     Вдруг с сейнера раздались отчаянные крики. Я догадался в чём дело и с крыла бросился к машинному телеграфу, чтобы остановить левый двигатель, но не успел. Послышался удар, пароход дёрнулся и двигатель заглох. Мы намотали капроновый буксир на левый винт.

     Как потом выяснилось, рыбаки за несколько часов, что стояли на палубе, так замёрзли на ветру, что просто не смогли окоченевшими руками удержать капроновый буксир. Очередная волна вырвала его у них из рук, буксир упал за борт. Его мгновенно засосало под левый винт, который работал на задний ход, и намотало на этот винт серединой, из-за чего и заглох двигатель.

     В считанные секунды нас развернуло носом по ветру и с удивительной скоростью понесло в сторону берега.

     Мне пришлось сбежать с мостика на палубу, чтобы разобраться, что же там произошло на корме. Но тут волна накрыла палубу и я оказался по пояс в ледяной воде. Добежал всё-таки до кормы, сразу понял в чём проблема. Мало того, что одну машину заклинило, так и правым двигателем работать нельзя: конец капронового буксира болтается под кормой. Дашь ход — и на второй винт намотаешь. Как говорится, картина маслом! Эх, если бы у нас хотя бы на одном якоре было не две, а пять смычек цепи! А так якорь бесполезно отдавать, 50 метров цепи не удержат. Только время потеряешь.

     Через несколько секунд туда же, на корму, прибежал механик Лёша Гальчук.

     Как всегда в критических ситуациях голова у меня работала очень быстро и как бы самостоятельно, независимо от моего желания. Есть у меня такая природная особенность: в опасные минуты мысли в голове щёлкают как арифмометр, и единственно верное решение всегда приходит само. И в эти секунды, неизвестно откуда, сложилась схема. В голове практически мгновенно прокрутилась вся эта механика намотки троса на винт, и мне стало ясно, как можно освободиться.

     — Боцман! Поймайте свободный конец троса, выберете его на борт до натяга. Потом два с половиной метра отдайте слабины обратно за борт. Лёша, стой у левой машины. Я дам сигнал телеграфом. Крутанёшь воздухом валоповороткой пару оборотов, не больше, и жди опять команды. Боцман, если появится слабина, опять выбирайте конец втугую и опять два с половиной метра за борт, и так пока с винта не соскочит. Всё ясно? По местам!

     Через несколько секунд я уже стоял на мостике у машинного телеграфа. И тут по внутреннему трапу на мостик заходит Витя Гусев.

     — Витя, откуда ты взялся? Ты же на берегу должен был остаться!

     — А я спал в каюте. Слышу какой-то толчок. Решил посмотреть, что случилось.

     Удивительный человек, спать при такой качке! Крепкие нервы. Но на то он и Витя Гусев!

     С кормы моряки закричали: «Есть!» Я поставил рукоятку левой машины на «Малый вперёд» и тут же на «Стоп». Судно вздрогнуло — это винт провернулся на несколько оборотов. Юра с боцманом опять проделали такую же манипуляцию с тросом и опять закричали: «Есть!». Опять даю команду машинным телеграфом и опять несколько оборотов винтом.

     С третьего раза буксир выскочил из под кормы! Моряки с кормы заорали нечеловеческими голосами. Мне пришлось подождать, пока боцман с Юрой Вакуленко вытащат буксир на борт, чтобы не намотать его второй раз. А ждать было трудно: нас ветром и волной очень быстро несло на прибрежные буруны. До скал оставалось всего ничего, метров сто, не больше. Но пришлось терпеть. Это вопрос выдержки.

     Наконец, можно было дать ход. Правая машина «Самый полный вперёд», левая машина «Самый малый назад», руль «Лево на борт». «Туркмен» задрожал всем корпусом, из под кормы вылетел белый поток воды. Мы стали описывать стремительную циркуляцию перед скалами. Я знал, что под нами уже почти нет глубины. Весь вопрос в том, сможем ли мы на оставшемся запасе глубин развернуться. Судно всё-таки длинное, 45 метров, нужно пространство для разворота. Сердце моё замерло, дышать я в эти секунды не мог, ждал, что вот-вот на волне ударимся днищем о скалу.

     Но этого не случилось. Пронесло в очередной раз. Мы вывернули практически вплотную от берега. Я дал обе машины «Полный вперёд» и пошёл опять против ветра и волны искать в снежной пурге этот несчастный сейнер.

     Боцман забежал на мостик и сообщил, что капроновая пружина повреждена винтом и для буксировки больше не годится. Мне это и так было ясно: «Коля, вытаскивайте из трюма запасную пружину и меняйте. У вас пять минут».

     Я решил: если мы пойдём прямо против ветра и волны, то должны опять выйти к сейнеру.

     Так и случилось. Через несколько минут из снежной пелены вынырнули огни сейнера. Мы осветили его прожектором. Прошёл, не снижая скорости, вдоль его борта. Рыбаки всё так же безнадёжно стояли толпой на палубе за надстройкой. Увидев нас, некоторые из них подняли руки: то ли благодарили Аллаха, то ли в плен сдавались. Мне показалось, что они всё-таки рады нас видеть. Это и понятно: до берега уже было 3 кабельтова, не больше. То есть, жить им оставалось минут 15 или 20.

     Теперь я решил действовать по-другому. Зашёл со стороны моря на ветер, застопорил ход. Ветер понёс нас кормой вперёд точно на сейнер. Я малыми ходами и рулём корректировал движение, держал судно носом против волны и ветра, направлял его так, что ветер и волна сносили нас кормой точно на нос сейнера, между его якорных цепей.

     Юра Вакуленко прибежал на мостик и доложил, что новая пружина установлена. Не отрываясь от руля и машинного телеграфа, объяснил ему:

     — Юра, я постараюсь подойти кормой между якорных цепей сейнера как можно ближе. Ты свяжи концами две выброски, получится 50 метров. Как только почувствуешь, бросай выброску на сейнер, но не вперёд, а больше вверх. Ветер очень сильный, он снесёт выброску на них. Только уложи её правильно. Ты там один справишься?

     — Справлюсь! — и Юра-доброволец побежал на корму. Боцман стоял у буксирной лебёдки. Я самыми малыми ходами направлял судно кормой между двумя якорь-цепями сейнера. Это было опасно. СЧС нырял на волнах, и его цепи выскакивали на рывках из воды на 30 — 40 метров длины. Была опасность мотануть цепь на винт. Тогда ничего не поможет, окажешься на скалах вместе с сейнером.

     Нехорошо самого себя хвалить, но всё-таки скажу: ювелирная работа!

     Когда расстояние до сейнера сократилось метров до 30-ти, Юра Вакуленко с силой подбросил с кормы сложенную выброску вертикально вверх. Ветер подхватил её и мгновенно перебросил через сейнер.

     — Юра, молодец! — невольно воскрикнул я.

     Рыбаки схватили выброску и с большим энтузиазмом дружно вытащили привязанную к ней капроновую пружину к себе на борт.

     Я дождался, пока они накинули гашу пружины на свой брашпиль. Молодцы, сообразили, что буксировочный кнехт таких рывков не выдержит. Эти секунды, пока они вытаскивали и закрепляли буксир, показались мне очень длинными. Каждое мгновение ждал, что якорь-цепь сейнера будет намотана на наш винт. Но приходилось опять терпеть.

     Рыбаки закрепили, наконец, буксир и заголосили хором. Ясно — можно давать ход. Дал малый вперёд, боцман на лебёдке травил буксирный трос. Когда вытравили до 150 метров, дал полный ход и мы потащили сейнер вместе с его якорями и цепями подальше от берега. Тяговое усилие у «Туркмена» на полном ходу 18 тонн, так что якоря сейнера волочились по грунту вместе с цепями.

     Вскоре мы уже были на больших глубинах. Рыбаки стали поднимать свои якоря, а я опять сбавил скорость, чтобы облегчить им выборку цепей.

     Теперь нужно было завести сейнер в порт. Ну, это уже дело техники. Правда, на входе в порт сильная беспорядочная волна, но СЧС — это вам не плавкран, он не опрокидывается.

     Пошли в Сочи против ветра и волны. Снег по-прежнему летел по ветру нам навстречу. Шли по магнитному компасу, практически вслепую. Все ребята собрались на мостике, все насквозь мокрые. С багровыми от холодного ветра лицами, но счастливые.

     Я вызвал по УКВ капитана порта и доложил:

     — Иван Сергеевич, взяли СЧС-116 на буксир, идём в порт.

     Кюрегян с заметным облегчением (тоже был в стрессе всё это время) ответил:

     — Спасибо Владимир Николаевич! В порт сможешь завести?

     — Заведём.

     — Володя, спасибо тебе.

     Только теперь я почувствовал, что стою в мокрой заледенелой одежде. Поставил на руль на пять минут сухого электромеханика Витю Гусева и скомандовал:

     — Быстро всем переодеваться в сухое! Вакуленке найдите какие-нибудь штаны. Боцман, у нас водка есть?

     — Есть водолазный спирт!

     — Разведи водой и неси на мостик. И чем-нибудь закусить.

     Через пять минут мы опять собрались на мостике, уже сухие и со стаканами в руках.

     Я уже давно чувствовал под сердцем несильную, но неприятную глухую боль. Понятно, что это от стресса. Такие приключения для здоровья даром не проходят.

     Налили по полстакана водки. Тосты в штормовых условиях произносить невозможно. Я только сказал Юре Вакуленко:

     — Юра, тебе спасибо!

     Юра покраснел от смущения. Он был очень скромным парнем и не привык, чтобы его хвалили. Но все, и Юра, конечно, тоже, поняли, что я оценил. А другой награды ему и не нужно было.

     Выпили свои лечебные дозы. Боль под сердцем утихла, стало тепло, даже жарко.

     Я спросил Юру Вакуленко:

     — Юра, а у тебя дети есть?

     — Нет, пока нету.

     — Когда будут, скажи им, чтобы не ходили на море работать!

     — Хорошо, Николаич, я не забуду.

     

     Матрос Юрий Вакуленко (слева) и Виктор Гусев, 2020 год

     Зашли мы в порт благополучно. Я взял сейнер под борт и подвёл его к 3-му причалу, а сам вернулся на своё место на 1-м.

     Капитан порта после моего доклада по рации о том, что мы зашли в порт, сказал:

     — Всё, отдыхайте до утра. Завтра в 11 часов в моём кабинете.

     И, видимо, вспомнив мой неспокойный характер, добавил:

     — Ты на «Гридин», пожалуйста, не ходи. Я с ним сам разберусь!

     На этом можно было бы и закончить эту героическую повесть. Но не могу не сказать о том, как некоторые сухопутные отреагировали на это происшествие.

     На следующее утро ровно в 11 зашёл в кабинет Кюрегяна. Там уже сидели капитан сейнера и двое каких-то штатских. Познакомился с капитаном: Александр Александрович Меринов, симпатичный моряк, 54 года.

     Сухопутные оказались главным инженером туапсинского рыбколхоза и юристом.

     Начали разговор. Я не ожидал ни каких-то особых похвал, ни наград за спасение. Но и такого свинства, как они попытались повернуть дело, тоже не ожидал.

     Главный инженер начал странную речь:

     — А вы знаете, что когда вы брали на буксир сейнер, то вы погнули с левого борта леерное ограждение? Как вы собираетесь возмещать нам?

     Я несколько секунд не мог сообразить, о чём это он? Капитан сейнера смотрел в пол, лицо багровое от стыда.

     Капитан порта с интересом посматривал на меня. Зная мой характер, он ожидал, что я достойно отвечу, не особо выбирая выражения. И, видимо, приготовился с удовольствием это прослушать.

     Я выдержал несколько секунд, подождал, пока кровь моя перестала кипеть и решил, что с этими людьми вообще не стоит говорить.

     Повернулся к капитану порта и доверительно ему рассказал:

     — Знаете, Иван Сергеевич, у нас в училище был очень умный преподаватель, капитан первого ранга Тер-Абрамян. Преподавал нам минно-торпедное оружие. Однажды он нам так сказал: «Товарищи курсанты! Запомните: никогда и никому не надо помогать! Но если ты не удержался и помог кому-то, то будь готов к тому, что ты сам окажешься виноватым!» Иван Сергеевич, можно я пойду? Мне здесь скучно.

     — Иди, Владимир Николаевич, погуляй с полчасика. Через полчаса возвращайся. А я тут сам с ними поговорю.

     Иван Сергеевич, хоть и был от рождения природным армянином, но русским языком владел лучше меня. За полчаса он внятно объяснил сухопутным, кто они такие и где их место.

     Не знаю точно, о чём они там говорили, но через полчаса обстановка в его кабинете была уже совсем другая. Двое штатских сидели все в красных пятнах и, вроде как, немного взмокли. Теперь уже они смотрели в пол, а капитан Меринов, наоборот, выглядел бодро и смотрел орлом.

     Иван Сергеевич, увидев меня, спросил:

     — Владимир Николаевич, тебя устроит премия в два средних месячных заработка? Какая у тебя средняя зарплата в месяц?

     Мне эти разговоры о деньгах вообще казались неуместными:

     — Мне ничего не нужно. Пусть выплатят премию Юре Вакуленко. Он добровольно пошёл с нами спасать и действовал очень чётко.

     — Юру я сам премирую по порту.

     — Тогда всё! Иван Сергеевич, разрешите мне идти?

     — Ладно, иди, Володя.

     Я вышел и пошёл по причалу в задумчивости, дышал свежим воздухом. Не мог понять, откуда такие придурки берутся. И чем их в детстве кормят, что они такими вырастают?

     Потом Иван Сергеевич объяснил мне: эти недоумки решили с перепугу, что я потребую огромную премию себе и команде за спасение судна и экипажа. Успели вычитать об этом в «Кодексе торгового мореплавания».

     — Володя, подожди! — на причале меня догнал капитан сейнера Меринов. — Брат, ты не представляешь, что мы вчера пережили! Распредвал на главном двигателе разлетелся. Я этому, извини за выражение, главному инженеру сто раз говорил, что двигатель ремонта требует. Сначала «Гридин» пришёл, вроде нас спасать. И бросил нас, сволочь, молча ушёл в порт. Потом ты на «Туркмене» подошёл. Мы обрадовалис — ну всё, спасут нас! И тут ты на винт намотал и тебя понесло! Решили, что это конец, труба дело. Больше нас спасать некому. Мы, конечно, сами виноваты, что конец упустили. Но что сделаешь? Люди замёрзли. Рук уже не чувствовали.

     Мы уже прощаться стали друг с другом. Никакой надежды не было! И тут ты на своём пароходе из темноты опять вынырнул! Мы глазам своим не поверили! Как ты смог в такую погоду с винта буксир размотать?!

     В общем, за одну ночь мы два раза с жизнью прощались, два раза воскресали, а на третий раз ты спас нас! Ну у тебя, брат, и нервы!

     Мы шли вдоль причалов. Погода уже стала утихать, но волны ещё переливались через мол, и пароходы тягуном таскало вдоль причалов.

     Вид у Меринова был больной, как перед сердечным приступом. Захотелось успокоить старого капитана:

     — Да я тут ни при чём. Спасибо папе с мамой. У меня с нервами что-то с детства. Меня однажды в Симферополе в аэропорту из-за моих нервов не хотели в самолёт пускать. Металлоискатель постоянно звенел, когда я проходил. Менты меня обыскали, думали бомбу спрятал. Ничего не нашли, а всё равно звенит. Спасибо, друг мой, Миша Елизаров, объяснил им, что это у меня нервы стальные. Пустили…

     Но Сан Саныч не рассмеялся:

     — Ты опять шутишь! А я после этого не могу… Чувство юмора пропало.

     — Да я понимаю, Сан Саныч. Сам такой же. Приходилось…

     — Я, Володя, как в Туапсе придём, спишусь на берег. Больше не могу капитанить. Сердце не выдерживает, болит.

     По причалу мы подошли к сейнеру. Я понимал, что Меринову стыдно за тех двоих. Надо было как-то его успокоить. Посмотрел на его сейнер внимательно. Леера, действительно, с левого борта немного погнуты. Спросил с иронией:

     — Ну что, Сан Саныч? Прислать тебе моих моряков с кувалдой, леера выправить?

     Сан-Саныч чуть не задохнулся от чувств:

     — Володя! Опять ты шутишь! Я-то понимаю, что вы вчера сделали… — и замолчал так, как будто в чём-то виноват. Совестливый человек, переживает из-за этих придурков сухопутных.

     Я обнял его рукой за плечи:

     — Сан Саныч, брось ты это! Скажи мне лучше, как моряк моряку, рыба у вас есть?

     Тот сразу очнулся:

     — Да сколько хочешь! Есть свежая ставрида. Есть уже посоленная. Я ребятам скажу, они сейчас вам полный пароход натаскают!

     — Если не жалко, ведра два солёной ставриды принесёте?

     — Володя, скажешь тоже! Жалко!

     Сан Саныч действительно уволился из капитанов и устроился береговым боцманом на причале Туапсинского рыбколхоза в порту Туапсе. Передавал мне приветы со знакомыми моряками. А умер всё-таки от сердца, в 60 с небольшим лет.

     Рыбкохоз перечислил мне премию в размере двух моих средних зарплат. Половину я взял себе, а половину отдал на продукты экипажу. Так сказать, на усиленное питание, для восстановления сил. Посчитал, что так будет по-честному.

     Глава 10. Солнечная Затока

     Летом 1982 года руководство 8-го отряда откомандировало трёх молодых капитанов в Новороссийск для прохождения курсов на радиолокационном тренажёре: меня с «Туркмена», Мишу Елизарова с «Подводника» и Юру Креца с «ВМ-73».

     Тренажёр находился в здании Навигационной камеры Новороссийского Морского Пароходства, рядом с нефтяным причалом Шесхарис. Жили мы в гостинице моряков, тут же, около Шесхариса. Когда я работал в пароходстве, мне уже приходилось пару раз жить в этой гостинице.

     Днём мы с Михаилом баловались на тренажёре: отрабатывали расхождение по радиолокатору с несколькими встречными судами, проходили «в слепую» проливы Дарданеллы, Босфор и Керченский пролив. Дошли до того, что стали хулиганить: на спор с начальником тренажера на танкере дедвейтом 50 тысяч тонн прошли виртуально Босфор на скорости 22 узла и нигде не выскочили за пределы фарватера. Для меня, кстати, ничего нового в этом не было. Я этими проливами к тому времени проходит десятки раз и сам мог обучать этим делам других. Ещё мы изучали последние международные морские Конвенции и сдавали зачёты. Всё это должно было продлиться три недели. Довольно скучно после капитанского мостика.

     Но одно обстоятельство скрашивало нам жизнь на берегу. В той же гостинице на нашем этаже жили девушки: поварихи и буфетчицы Новороссийского пароходства, выпускницы туапсинской Школы Морского Обучения. Очень хорошие девушки, 19—20 лет, воспитанные и красивые.

     Нам с Мишей тогда было по 33 года. Деньги у нас были. Исходя из этих предпосылок как-то сама собой, естественным образом сформировалась дружная компания, в которой мы приятно проводили вечера после занятий.

     А среди этого девичьего цветника была одна очень странная девушка. Очень красивая, стройная и смуглая, с черными глазами и пронизывающим взглядом. Она отличалась сдержанностью и каким-то очень ощутимым в общении чувством собственного достоинства. Непростая девушка. Звали её Светой.

     Однажды вечером, сидя в этой кампании за столом, мы немного выпили и я, видимо, потеряв чувство опасности, слишком пристально её разглядывал.

     Света спокойно меня спросила:

     — Володя, что ты так смотришь?

     — Да вот, Света, я смотрю и не могу понять, к какой нации ты принадлежишь?

     — А что, я на русскую не похожа?

     — Нет, ты не русская. Говоришь ты по русски лучше меня, но ты не русская. И не армянка, и не грузинка. И не еврейка. Что-то другое. Я не пойму.

     — Ты угадал. А то меня все армянкой называют… Всё правильно, я цыганка.

     — Точно, цыганка! Теперь я понял. А откуда ты?

     — Из-под Краснодара.

     И тут я легкомысленно решил, что, если она цыганка, то можно по этому поводу пошутить.

     — Слушай, а ты настоящая цыганка?

     — Самая настоящая.

     — А гадать по руке ты умеешь?

     — Это каждая настоящая цыганка с детства умеет.

     — Тогда погадай мне!

     — Нет, не надо.

     — Почему не надо? Ты же умеешь?

     — Ты, Володя, сейчас выпил, поэтому тебе всё равно. Вы, русские ребята, очень неосторожные. А это очень серьёзное дело.

     Я не сразу понял, но она разъяснила:

     — Я по твоей руке могу прочитать твоё будущее. Но это может быть или хорошее будущее, или плохое. А соврать я не могу. Тебе потом, может быть, тяжело жить будет, если впереди тебя плохое ожидает. Лучше живи просто так. Сам постепенно всё узнаешь.

     Это было сказано так серьёзно, что мы с Мишей Елизаровым даже протрезвели. И призадумались: действительно, нужно ли знать своё будущее или лучше так жить, «постепенно»? Вопрос, достойный Шекспира.

     Но я тогда по молодости ещё не верил в эти цыганские чудеса. Да и отступать было поздно: Миша и Юра Крец выжидательно смотрели на меня. А я, весь из себя молодой капитан, отступать перед опасностью не привык. И проявлять робость перед цыганкой мне показалось стыдно. Я думал всего несколько секунд:

     — Ничего, Света, я не боюсь. Мы на море и так каждый день по краю ходим. И тебе, наверно, потренироваться не вредно. Гадай!

     Света немного поколебалась, но сказала:

     — Ну смотри, если не боишься… Только потом не обижайся на меня. И не вспоминай меня плохим словом. Это твоё будущее, от меня оно не зависит.

     — Обещаю.

     — Тогда нужно что-нибудь заплатить. А то не сбудется. Это такой цыганский закон.

     — Сколько это стоит?

     — Неважно. Дело не в сумме. Дай просто рубль, если есть.

     Рубля у меня не нашлось, а трояк в кармане оказался. Отдал Свете трояк. Все ребята за столом напряжённо молчали. Девочка начала свою мистическую работу.

     — Давай правую руку.

     Несколько секунд держала меня за правую руку и смотрела на ладонь. Потом, как мне показалось, с облегчением вздохнула и сообщила диагноз:

     — У тебя всё в жизни будет хорошо. Линия жизни у тебя такая длинная, что мне даже не видно конца. Долго жить будешь. Будет у тебя много детей. Не меньше четырёх. А скорее даже больше. Три раза будешь серьёзно болеть, но всё пройдёт само. К врачам не ходи, ты очень здоровый и смелый человек. Много у тебя в жизни будет трудного, но ты справишься. Два или три раза тебе придётся начинать всё сначала. Но всё будет хорошо. В общем, счастливая жизнь.

     Ещё она сказала две вещи, но об этом я писать не буду.

     То, что она мне напророчила, тогда показалось мне невероятным. Мы с ребятами даже посмеялись над моим якобы многодетным семейством. Это казалось явным преувеличением, учитывая, что к тому времени у меня был только один сын Алексей 12-ти лет, а отношения с женой были такими натянутыми, что говорить о дополнительных детях не приходилось.

     Мы шутили, а Света смотрела на нас с печальной улыбкой, как смотрят молодые мамы на несмышлёных детей.

     Однако сегодня могу сказать: после того предсказания я последние сорок лет живу точно по этой программе. И детей у меня на сегодняшний день шестеро. И на счёт болезней и прочего — всё сбылось.

     Как-то утром мы с ребятами пришли на очередное занятие на РЛС-тренажёр. Меня позвал к себе в кабинет начальник тренажёрного центра.

     — Егоров, вам придётся срочно возвращаться в на работу. Из 8-го отряда на моё имя пришла телеграмма, — и протягивает мне телеграфный бланк.

     Читаю. Там начальник отряда просит срочно отправить меня в Сочи в связи с чрезвычайным происшествием на моём судне. Не сказано, что случилось. Надо срочно ехать. А как быть с тренажерными курсами? Начальник курсов меня успокоил:

     — Вам с Елизаровым тут уже делать нечего. Вы и так всё умеете. Я вот вам приготовил удостоверения об окончании курса. Берите и возвращайтесь на пароходы.

     Миша Елизаров воспринял эту новость с энтузиазмом, и мы стали собирать вещи в дорогу.

     И вот тут я неожиданно для себя обнаружил, что мне будет больно расставаться с цыганкой Светой. Даже сердце защемило. Я сам себе удивился. Ведь между нами ничего не было, кроме того, что она меня за руку подержала. Вроде ничего не предвещало этой беды.

     Бросил чемодан на койку и с присущей мне решительностью пошёл сразу выяснить этот вопрос: не испытывает ли эта красотка ко мне такого же болезненного чувства?

     Подошёл к её номеру, где она жила с девушками, и попросил её выйти поговорить. Вышли во двор. Я сказал ей, что мне придётся сегодня срочно уехать на свой буксир, там что-то случилось и требуют меня. Она молчала, слегка улыбалась и смотрела на меня. Похоже, я ещё не успел подойти к их двери, а девочка уже знала, о чём пойдёт речь.

     — Знаешь, Света, у меня такое чувство, что ты всё ещё держишь меня за руку. Скажи, когда ты по моей ладони читала, там про любовь к цыганке ничего не было сказано?

     Света перестала улыбаться и спокойно ответила:

     — Нет, Володя. Этого не будет. Ты очень хороший парень, поэтому я тебе этого не желаю. Любовь русского к цыганке всегда заканчивается плохо. Это тоже такой цыганский закон. Ты когда уезжаешь?

     — Сегодня после обеда, вместе с Мишей, автобусом.

     — Езжай… Завтра ты меня забудешь.

     — Нет, Света! Не забуду! Как это может быть?

     — Забудешь. Я так сделаю. Отпущу твою руку. Прощай!

     И ушла.

     Мы с Мишей уехали в Сочи. И, что удивительно и странно, я в первый раз после отъезда вспомнил об этой замечательной Свете примерно через месяц, уже спокойно, как о давно прошедшем. Как это получилось — не понимаю.

     С тех пор я немного побаиваюсь цыганок.

     В тот же день поздно вечером я сидел в Кудепсте в диспетчерской 8-го отряда и ждал, когда будет 10 часов вечера. «Туркмен» стоял в Затоке под Одессой, а радиосвязь с этим районом появлялась только ночью, примерно через час после захода солнца. От диспетчера я узнал, что начальник рации Коля Лубягин сообщил только то, что на судне ЧП и «Туркмен» не может выйти из Затоки на Сочи. Лубягин настоятельно требовал меня на судно.

     На время моей учёбы в Новороссийске и. о. капитана был назначен мой старший помощник Иорга Юрий Павлович. Он был природным буксировщиком, отлично управлялся с буксирными работами в любых условиях. Но страдал характерным русским пороком, хотя был по национальности чистокровным венгром.

     Ровно в 22 часа из радиоприёмника сквозь помехи эфира послышался хрипловатый голос Коли Лубягина:

     — Сочи-5, Сочи-5, я «Туркмен»!

     Я взял микрофон:

     — «Туркмен», я Сочи-5! Здравствуй, Николай Борисович!

     — Владимир Николаевич! Слава богу, ты уже в Сочи! Как слышишь?

     — Нормально слышу. Только что приехал. Докладывай коротко, что у вас случилось.

     — Если коротко, то так: Чесноков (2-й помощник) с Иоргой не в кондиции уже несколько дней. Ты понял?

     — Понятно! Что ещё?

     — Вчера Чесноков пошёл оформить отход на погранзаставу и вернулся без портфеля. Все документы украли местные уголовники. Требуют денег. Тебе нужно срочно приехать. Приём.

     Я подумал несколько секунд, быстро прокрутил в уме ситуацию:

     — Коля, скажи, а отход он успел оформить?

     — Да, пограничный отход он оформил.

     — А этих людей кто-нибудь видел?

     — Нет. Они связываются через пацана только со стармехом.

     — Я понял, Коля. Слушай команду: оставьте на берегу старшего механика Лёшу Гальчука. Пусть ждёт меня в Затоке. Я завтра прилечу через Одессу. А вы немедленно, пока погранцы и портнадзор не пронюхали, снимайтесь на Сочи. Если документы вернуть мне не удастся, то лучше бы пароход без судовых документов был в Сочи, а не в чужом порту.

     — Я всё понял, Володя! Выполним, как ты сказал. А ты что думаешь тут делать?

     — Пока не знаю. Приеду — разберусь!

     Украли портфель, а значит, все судовые документы Регистра, все дипломы комсостава, все паспорта экипажа. Без этого пароход — просто плавающий металлолом, а моряки — безработные. На восстановление всего потребуется не один месяц. В те времена никаких ксероксов и электронных копий ещё не существовало. Судовые документы выдавались Регистром в одном экземпляре и хранились на судне. Короче — катастрофа!

     Я вышел из диспетчерской и пошел тёмным Эпроновским переулком к автобусной остановке, чтобы доехать до аэропорта.

     Дальше следует маленькое лирическое отступление.

     В начале восьмидесятых годов, когда я работал капитаном на «Туркмене» 8-го Экспедиционного отряда, наша база находилась в устье реки Кудепста. На левом берегу речки, на берегу моря. Когда нужно было зайти на базу к руководству отряда, или в диспетчерскую, или в Отдел Флота, я шёл от автобусной остановки по Эпроновскому переулку к нашей двухэтажной конторе.

     А в этом маленьком переулке с правой стороны за металлическим забором находился детский садик ЭПРОНа, который принадлежал нашему 8-му отряду. Мы, моряки, каждую весну приходили на субботник в садик. К 1 Мая красили заборы, маленькие домики на детской площадке, сажали вокруг платаны и кипарисы. Однажды установили им старую шлюпку ЯЛ-6 с мачтой и раскрасили её в не по-морскому весёленькие цвета.

     Так вот, ходил я по переулку мимо садика. А там за чёрным металлическим забором играли детишки и часто здоровались со мной:

     — Дяденька, здравствуйте!.

     Меня это забавляло и я тоже вежливо здоровался с ними:

     — Привет, зайчики!

     Среди обыкновенных детишек выделялась одна красивая длинноногая девочка с длинным носиком и большими зелёными глазёнками. Она тоже частенько висела на заборе и здоровалась со мной.

     Если бы я тогда догадался, что это глазастое чудо лет через 15 станет моей женой, я бы каждый день кормил её конфетами. Но я не догадался, а она сама мне об этом не сказала. Постеснялась, конечно. Просто молча смотрела на меня. Видимо, что-то обдумывала…

     Однако всё так и вышло, как она задумала, и когда ей исполнилось 20 лет, было уже поздно что-либо предпринимать. Мы случайно встретились и почти сразу поженились. Теперь ей 44 года, и у нас трое детей: девочка, мальчик и ещё один мальчик.

     Но это так, к слову.

     На следующий день в обед я прилетел в Одессу, а к вечеру того же дня уже был в Затоке. Для начала я решил устроить себе штаб-квартиру. Неизвестно, сколько дней мне здесь придётся прожить. Потом нужно будет найти Лёшу Гальчука и составить какой-то план по разгрому группировки уголовников и возврату документов. Вот так! Приходится действовать не только на море, но и на суше.

     Затока — место курортное. Дело было в середине лета, кругом полно отдыхающих. Море сияет, пляжи песчаные растянулись на километры. Вдоль берега среди берёз десятки пансионатов и домов отдыха. Девушки порхают стайками в одних купальниках. Как-то даже не верится, что среди этого великолепия притаились коварные нарушители социалистической законности.

     Зашёл в первый попавшийся пансионат, «Черноморские Зори». Поговорил со старушкой, баба-Галей, которая тут заведовала всем. Сказал, что я морской капитан и мне надо несколько дней подождать здесь мой пароход и заодно отдохнуть. Бабушка за небольшую плату выделила мне отдельный деревянный домик под номером 7. Потом я сходил в магазин, купил еды и бутылку водки. Распаковал свой чемодан, побрился и решил, что теперь, когда основные вопросы решены, пора найти Лёшу Гальчука и заняться бандитами.

     Это оказалось нетрудно. Лёша спал на парковой скамейке недалеко от грузового причала. Весь небритый, в грязной белой рубашке и почему-то с соломинками в волосах. Своим видом он немного напоминал Кису Воробьянинова, когда тот профессионально нищенствовал в Пятигорске.

     В целях конспирации я не хотел, чтобы нас видели вместе с Лёшей. Чёрт их знает, может быть эти уголовники следят за ним. Поэтому я прошёл мимо, завернул за угол дома и подозвал к себе встречного местного мальчишку.

     — Пацан! Вот тебе рубль, вон там за углом спит на скамейке дядя в грязной рубашке. Разбуди его и скажи, что его ждёт капитан в «Черноморских Зорях», в домике номер 7. Понял? — мальчик бодро схватил рубль и побежал к скамейке.

     Я пришёл в свой домик, а через минуту прибежал Лёша Гальчук.

     Лёша почему-то был очень рад меня видеть. Я дал ему чистую футболку, мыло и полотенце. Пока он приводил себя в порядок, накрыл стол и откупорил бутылку водки. Освежённый Гальчук зашёл в комнату:

     — Ну ты даёшь! Не успел прилететь, а у тебя уже и еда, и водка, и квартира у моря…

     Я налил по стаканам водку и говорю:

     — Давай выпей и поешь. Война войной, а питание у моряка должно быть регулярным. Возьми рыбки.

     Изголодавшийся стармех жадно кушал рыбку и одновременно докладывал обстановку. Картина, если без особых подробностей, получалась такая.

     Мой второй помощник Владимир Киселёв, балбес лет под 50, взял портфель с документами (8 дипломов, 16 паспортов, судовые документы Морского Регистра, судовая касса 75 рублей и стопка медицинских книжек моряков) и поехал в Каролино-Бугаз оформлять пограничный отход на заставе. Отход оформил, вернулся в Затоку и решил отметить это событие с тремя незнакомыми, но приветливыми мужчинами. Очнулся в темноте, лёжа животом на железнодорожных рельсах, уже без портфеля, но с разбитой рожей. Вернулся на пароход.

     Временный капитан Иорга хотел бежать звать на помощь милицию, но более опытный боец, начальник рации Николай Лубягин, наорал на них, обозвал одноклеточными и настоял, чтобы срочно сообщили о ЧП мне, и чтобы никакой милиции.

     В тот же день через какого-то пацана Лёше Гальчуку передали, что документы вернут за 15 000 рублей (это на современные деньги около двух миллионов). А если кто-нибудь пойдёт в милицию, то никаких документов вообще не будет.

     Получив мою команду по радио, Иорга оставил стармеха в Затоке дожидаться меня, сам вывел «Туркмен» из Затоки и, имея на буксире новую плавплощадку, пошёл полным ходом в Сочи. Благо что отход у пограничников был оформлен. Перед отходом ночью он всё-таки тайно сходил в местное отделение милиции и написал заявление.

     Я поинтересовался у Лёши:

     — А площадку они хотя бы законвертовали? Потопят же сдуру, если она не герметичная!

     — Не знаю.

     Лёша рассказал, что два дня в одиночестве, как бездомный, бродил по Затоке в ожидании капитана. Ночевал на скамейке. Ещё два раза к нему подходил пацан. Через него он сообщил злодеям, что капитан с деньгами едет в Затоку.

     — Ты, Николаич, кстати, деньги привёз? — наивно спросил меня Лёша. Лёше уже было 45 лет, но, похоже, что-то в жизни он ещё не понял. Слишком много времени с самого детства провёл в море.

     — Скажи, Лёша, я что, похож на человека, у которого 15 тыщ в кармане?

     Лёша сразу сник:

     — А что же мы будем делать?

     — Алексей Иванович, ты в армии служил?

     — Нет, я на флоте служил.

     — Хорошо! Вас там не учили, что самая эффективная оборона- это нападение?

     — Нет, я по механической части служил.

     Я невольно вздохнул:

     — Понятно… Кстати, что за пацан к тебе подходил связистом?

     — Каждый раз разные пацаны.

     — Ясно. Не дураки эти уголовники. Так, Лёша, слушай внимательно!

     Я изложил ему свой оперативный план разгрома противника: в милицию ему не ходить, туда я сам завтра схожу. Вдвоём со мной на улице не появляться. Меня они в лицо пока знать не должны. Ночью хорошо поспать. Утром Лёше побриться, позавтракать и гулять по солнечной Затоке в качестве приманки. Как только злодеи клюнут на него, сообщить им, что капитан вечером прилетает из Сочи с деньгами. При этом намекнуть им, что капитан — молодой лопух, милиции и уголовников боится. И назначить встречу для обмена пленными на вечер.

     Лёша, после того как покушал и выпил немного водки, заметно успокоился. Но всё же сомнения терзали его:

     — Может быть всё-таки сходишь утром в милицию? Как мы сами уладим, если денег нет? Ты знаешь, у меня такое ощущение, что за мной постоянно следят. Я боюсь.

     — Это у тебя от голода. Питаться тебе нужно лучше. А в милицию с пустыми руками идти — только время терять. Я это знаю, в детстве с ними часто общался. Им нужны факты, улики и желательно готовый преступник с поличным и со связанными руками. Тогда они, может быть, что-нибудь сделают.

     На следующее утро я покормил Лёшу горячим завтраком и выпустил на волю, в качестве живца, побродить по Затоке.

     А сам пошёл на пляж позагорать и заодно обдумать спокойно возможные варианты событий.

     Не скажу, что на душе было спокойно. Неизвестно, как всё могло обернуться. Ясно было только одно: документы я должен вернуть любой ценой и причём быстро. На всякие следственные мероприятия времени нет. Целый экипаж и пароход могли остаться без работы. А у каждого семья. В общем, я обязан был пойти на любой риск, но решить этот вопрос. Личная опасность, как это часто бывало в моей жизни, отступала далеко на задний план. В душе у меня проснулось какое-то очень нехорошее жестокое чувство против этих уголовников. Если бы они знали, как я настроен был в этот день, то прибежали бы ко мне на четвереньках с этим портфелем в зубах. Я человек не злой, скорее даже добрый, но иногда в жизни бывают моменты, когда со мной лучше не спорить.

     Около обеда Лёша Гальчук возбуждённый прибежал ко мне на пляж.

     — Володя, есть! Говорил с этими мужиками!

     К Лёше на бульваре подошёл очередной пацан. Через него он передал похитителям, что деньги найдены и нужно назначить встречу. Пацан побежал куда-то с этой новостью, а через пять минут к Лёше подошли трое мужиков уголовного вида. Лёша сказал им то, что я просил, и они назначили встречу в 8 вечера на этом же бульваре.

     Я попросил Гальчука подробно описать их, как они выглядят. Лёша очень хотел, чтобы я тут же пошёл в милицию за помощью. Но я отклонил это естественное на первый взгляд предложение:

     — Лёша, менты всё испортят. Это рядовые провинциальные менты. Они устроят массовую облаву на бульваре. А уголовники — ребята опытные. Они сразу заметят, что что-то неладно, и исчезнут вместе с документами. Милиция нам не поможет. Придётся действовать самим. В общем так: в 8 вечера ты будешь ходить туда-сюда по бульвару. Я в ста метрах от тебя прогуливаюсь самостоятельно. Как только ты увидишь кого-нибудь из этих, или они сами к тебе подойдут, дай мне знать, что это они. На этом твоя задача решена. Мне нужно только увидеть кого-нибудь из них. Дальше я сам справлюсь.

     — Володя, а ты не боишься? Их же, наверное, трое будет. Может ещё и с оружием. Это же бандиты. Я боюсь.

     — А я боюсь, что мы все останемся без работы. Я как подумаю, что эти козлы фактически отобрали у меня мой любимый пароход — чувство страха сразу исчезает. Я бы поубивал этих сволочей голыми руками, но неохота в тюрьме сидеть из-за этой мрази.

     Вечером уже стемнело, когда мы с Лёшей пошли прогуляться по бульвару. Народу — не протолкнёшься. Отдыхающие парочками и целыми компаниями весело гуляли по прохладным аллеям, пели песни и пили веселящие напитки.

     Я тоже притворился беззаботным отпускником, прогулочным шагом гулял на приличном расстоянии следом за Лёшей, разглядывал девушек, даже улыбался особо выдающимся. И морально готовился к бою.

     Вскоре я заметил, что Лёша остановился и разговаривает с каким-то незнакомцем нехилого вида. Мужчина в пиджаке, ростом под метр девяносто, жилистый, лет под сорок. Они стояли и нервно о чём-то переговаривались. При этом мужик тревожно стрелял глазами по сторонам, видимо опасался, что Лёша привёл милицию.

     Я тем же неспешным шагом подошёл к ним. Дядька ещё за десять шагов впился в меня глазами, а Лёша дружески его успокаивает:

     — Ну вот, капитан пришёл. Я же тебе говорил, что он с деньгами приехал! Познакомьтесь — это Володя.

     Я скромно говорю: «Здорово!» — и протягиваю ему руку. Мужик, глядя на меня в упор, инстинктивно протянул мне руку для дружеского рукопожатия и хотел мне что-то сказать, видимо, выразить удовольствие от нашего знакомства, но не успел. Я моментально сделал левой рукой круговое движение и заломил его руку за спину. Правой рукой одновременно схватил его за пиджак и сбил его с ног подхватом под обе ноги — есть такой бросок в самбо. (Спасибо моему первому тренеру по самбо Юрию Шулико. Два года он гонял меня с другими пацанами моего возраста, пятнадцати-шестнадцати лет, в краснодарском спортзале.) Дяденька описал в воздухе красивую дугу и хряпнулся всем телом на асфальт. При этом ещё в полёте я посильнее вывернул его правую руку в суставе. Дядька заорал от боли не своим голосом.

     Отдыхающие шарахнулись от нас в разные стороны. Раздалось несколько осуждающих женских голосов:

     — Ой, что вы делаете! Ему же больно! Немедленно прекратите!

     А что самое смешное, Лёша Гальчук, от неожиданности, наверное, схватил меня за плечо и тоже говорит:

     — Ему же больно!

     Пришлось отпихнуть Лёшу ногой и громко, командирским голосом, сказать:

     — Тише товарищи! Я из милиции! Где тут у вас ближайшее отделение?

     Крики смолкли и сразу несколько человек показали рукой направление.

     Я ещё успевал в этот момент поглядывать по сторонам: не бежит ли кто-нибудь к этому поверженному на помощь. К этому я был готов. Если бы я увидел, что он не один, то тут же сломал бы ему руку и занялся бы другими. Но никто не пришёл к нему на помощь в этот печальный момент. Хотя на следующий день я узнал, что ещё двое блатных стояли «на шухере», для подстраховки. Но эта печальная сцена произвела на них такое неожиданное впечатление, что они просто сбежали.

     Я поднял с земли несчастного грабителя с завёрнутой за спину рукой и повёл перед собой. Мужик громко стонал и семенил животом вперёд. Лёша знал, где находится милиция, и шёл впереди. Это оказалось совсем рядом.

     Таким же порядком зашли в отделение. Там за столом сидел дежурный сержант, армянин. Увидев такую картину, он быстро и молча вытащил из стола ключи, отпер решетчатую дверь «обезьянника», втолкнул туда мужика, закрыл на ключ и только тогда спросил:

     — А что случилось?

     Я объяснил сержанту, которого звали Альбертом, кто я такой и почему привёл этого дядьку, попросил вызвать дежурного офицера.

     — А у нас тут один офицер на всё отделение. Он же начальник отдела. Он, правда, только час назад пошёл домой поспать. У нас тут летом такое творится! Не успеваем с бандитами разбираться, спать некогда. Сейчас позвоню ему — прибежит. Он тут рядом в своём доме живёт.

     Через пять минут, действительно, прибежал в расстёгнутом мундире молодой, лет тридцати, капитан милиции с розовым со сна лицом. Поздоровались. Он был в курсе наших дел:

     — Да, у меня есть заявление по поводу кражи судовых документов. Поверь мне, в другое время я бы всё бросил и занялся только этим. Но сейчас, летом, ты не представляешь, что тут в Затоке творится. Штат отделения рассчитан на мирное время, а тут летом тысячи отдыхающих, все без местной регистрации. Кутёж идёт днём и ночью. А всех уголовников из Одессы выселяют на периферию, и они толпами, со справками об освобождении, селятся здесь рядом в Белгород-Днестровском. Тут место курортное, Одесса-мама рядом. Каждый день у нас в Затоке по несколько преступлений происходит: убийства, грабежи, изнасилования. Мы не успеваем дела заводить. Я уже не помню, когда со своей женой спал. А твоих бандитов искать — это дело требует времени и людей. Ни того, ни другого у меня нет. Ты пойми меня правильно: нужна была хоть какая-нибудь зацепка. Вот этого ты привёл — молодец! Я его сейчас допрошу, вы здесь посидите.

     С полчаса капитан допрашивал арестованного в соседней комнате. Пришёл расстроенный:

     — Ничего он не скажет! Он только что из тюрьмы вышел. Вот справка об освобождении. Будет молчать. У них с этим строго. Ни о каких документах, мол, не знаю. Тех мужиков, с которыми в вашему стармеху подходил, тоже впервые вижу. Фамилий и адресов не знаю. Знаю только, что одного зовут Мишей, второго вообще по кличке — Лохматый. Но он, мне кажется, даже рад посидеть за решёткой. Просит не выпускать его. Говорит, что не хочет больше встречаться с тобой на улице. За решёткой безопаснее. Не знаю, что делать, у меня людей мало.

     Видно было, что капитан искренне хочет нам помочь, но слишком много дел на него навалилось. Я решил, что надо ему самому помочь. Этих ребят в Затоке, конечно, уже нет. Надо их искать в Белгород- Днестровском.

     — Давай так сделаем: мы с моим механиком завтра поедем в Белгород-Днестровский и походим по улицам, по злачным местам. Может быть, Лёша кого-нибудь из них встретит. Я тогда вам ещё одного приволоку. Только вот один вопрос: добровольно они вряд ли сдадутся. При задержании я могу случайно кому-нибудь из них что-нибудь повредить. Я, конечно, постараюсь без этого, но ты сам понимаешь… Мне не хотелось бы потом отвечать перед судом.

     Капитан сделал решительно отрицательный жест рукой:

     — Ты об этом даже не думай! Лишь бы без летального исхода. А все остальные мелочи, как сломанные конечности или рёбра, я беру на себя. Знаешь что, сделаем так: я вам дам с утра милицейскую машину с водителем. Она довезёт вас до Белгород-Днестровского. Там ты выйдешь и поищешь их пешком, по описанию. А твой механик поездит в машине с водителем по улицам и тоже поищет. Так больше вероятности их встретить. А я утром позвоню в горотдел милиции Белгород-Днестровского и предупрежу, чтобы они были в курсе дела. Если кого-нибудь повяжешь — тащи в горотдел, в следственный отдел.

     Мне это понравилось:

     — Отлично! Только до Белгород-Днестровска я лучше на автобусе доеду. Не нужно мне в милицейской машине светиться.

     На следующее утро Лёша с милиционером-водителем поехали на «бобике» в Белгород-Днестровск, а я сел на автобус и через полчаса был уже там.

     Вышел на автовокзале и стал прогуливаться по центру города, по улице Портовой. Заходил во все встречавшиеся кафе, закусочные и другие питейные заведения. А там их оказалось на удивление много.

     На улице была жара и пыль, поэтому местные аборигены с удовольствием проводили время в прохладных полуподвалах. Пиво тогда продавали с утра.

     Зашёл в один полуподвал-пивнушку. Народ здесь с утра освежается пивом. Не успел я осмотреться, как несколько человек почти одновременно встали из-за столиков и, скромно отвернувшись от меня, тихонько вышли на улицу.

     То же самое повторилось в следующем питейном заведении.

     Невольно мне душу закралось подозрение, что после вчерашнего вечера в Затоке я очень быстро приобрёл нездоровую популярность у определённой части местного населения.

     Зашёл около железнодорожного вокзала в кафе-закусочную. Только один мужик стоит перед столиком и увлечённо поедает сосиски с макаронами. Причём, на первый взгляд, немного похож на Лёшино описание одного из бандитов. Зовут его вроде бы Миша. Парень этот слишком увлёкся сосисками, а потому не обратил на меня должного внимания.

     Я не стал его подробно рассматривать. Решил, что время есть. Он пока сосиски не прожуёт, всё равно не уйдёт из кафе. Да и мне не помешает кофе выпить. Подошёл к прилавку и попросил налить мне кофе с молоком.

     Кафе было пустое, но я подошёл с чашкой к его столику. Но даже это его не насторожило. Я вежливо спросил:

     — Не помешаю?

     Мужик промычал что-то неразборчиво.

     Я не торопясь отхлёбывал кофе и незаметно разглядывал соседа. Тот был очень увлечён процессом поедания и не обращал на меня внимания.

     Через минуту я был почти уверен, что это тот, кто мне нужен: мужик среднего роста, очень плотного сложения, лет 35 на вид, рожа уголовная, глаза карие, стрижка короткая, рубашка коричневая в клеточку. А главное — коротенькие косые бакенбарды и характерное для криминального элемента лицо.

     Я допил кофе, он доел сосиски. Я посмотрел ему в лицо и будничным тоном спросил:

     — Ну что, Миша, покушал?

     Он машинально ответил довольно: «Ага!» — вытер салфеткой губы и только потом вопросительно посмотрел на меня. Ну вот, значит тебя Мишей зовут!

     — Ну, тогда, Миша, пошли!

     У Миши от удивления округлились глаза:

     — Куда?

     — Как куда? В тюрьму!

     У Миши лицо из красного стало белым. Я его подбодрил:

     — Ты иди тихонько в городское управление милиции, а я за тобой. Только не надо бегать. От меня ты всё равно не убежишь. А если ты побежишь, то я тебя догоню, и после этого ты уже никогда бегать не сможешь.

     Миша соображал быстро. Поникшим голосом произнёс:

     — Я не побегу. Мне уже рассказали, что вчера на бульваре в Затоке было.

     Мы вышли из кафе. Солнце шпарит, на тополях от жары листики привяли. Мирно, как приятели, пошли мы по пыльным улицам в милицию. Миша впереди, я на два шага позади. Мне неудобно было спрашивать у него, как туда, в милицию, пройти. Но я подумал, что дорогу в это заведение он должен знать хорошо, и просто шёл за ним.

     Пришли в городское управление. Поднялись на второй этаж в следственный отдел. Здесь два следователя встретили нас приветливо. Мишу сразу посадили за решётку. Когда я представился, сообщили мне, что им обо мне звонили утром из Затоки и они в курсе дела. Один из следователей пошёл допрашивать Мишу. Минут через двадцать возвращается и говорит мне:

     — Та же история, что и с первым задержанным: справка об освобождении, ничего не знаю, где документы не знаю. Они всегда так ведут себя. Придётся с ними повозиться. Для начала мы можем задержать его на трое суток.

     Это было плохо. Пленных становится всё больше, а документов, как говорят в Одессе, таки и нет. Мне что, всю банду отлавливать поодиночке? Времени нет. «Туркмен» уже завтра должен прийти в Сочи. Надо что-то придумать.

     — У меня времени нет ждать, пока вы их раскрутите. Документы мне нужны сегодня.

     Я подумал, что противник уже достаточно деморализован и можно требовать капитуляции. Это как в борьбе самбо. Иногда мне удавалось победить противника ещё до начала поединка на ковре. Поэтому я предложил:

     — Знаете что? А давайте мы его выпустим! — следователь удивлённо поднял брови. — Скажите ему, что я велел его отпустить. И больше ничего не говорите. А выйдем из милиции — я с ним сам поговорю. Постараюсь объяснить ему, что документы им надо вернуть для их же безопасности.

     Следователь немного подумал, потом усмехнулся:

     — А что! Это может сработать. Они тебя почему-то боятся. В конце концов, личность его мы установили — никуда он не денется.

     Вывели из допросного кабинета Мишу. Он прошёл мимо меня с большой опаской, на лице полное недоумение. Не мог понять, почему его вдруг отпускают, и от этого ему было ещё страшнее.

     Я не спеша попрощался со следователями и пошел вслед за Мишей на улицу.

     Миша не видел, что я за ним иду. Он стоял на тротуаре в задумчивости, с опущенной головой, и курил. Похоже, он не мог понять, что случилось и что ему теперь делать.

     Мне нужно было подсказать ему, как правильно себя вести на свободе:

     — Миша, ну-ка постой! — он вздрогнул и втянул голову в плечи. — Вот что, приятель. Я живу в Затоке, в «Черноморских Зорях», домик номер 7. Сегодня вечером с шести до семи я буду там ждать. Принесите портфель с документами туда. Это дело государственной важности, поэтому я спешу. Вы вляпались серьёзно. Но могу обещать: когда я получу документы, вы меня больше не увидите. С местными ментами разбирайтесь сами. Тот, кто принесёт документы, пусть не боится. Если все документы на месте, а вы будете вести себя прилично, я никого не трону. Но если до семи вечера документов не будет, тогда не обижайтесь. Придётся тогда встряхнуть этот городишко. Всё понятно?

     Миша выглядел подавленным:

     — Да уж куда понятней…

     Я повернулся и пошёл на автовокзал.

     У меня было такое чувство, что я правильно решил задачу, и теперь нужно только подождать, пока учительница проверит тетрадку и поставит мне пятёрку. По моему замыслу, у блатных должно быть впечатление, что кольцо вокруг них сжимается и вырваться живыми уже невозможно.

     Лёша полдня проездил по улицам Белгоро-Днестровского на милицейском «бобике», но никого не обнаружил. Ещё бы! В советское время при виде милицейской машины не только уголовники, но и законопослушные граждане старались спрятаться.

     Вечером в шесть часов я сидел в своём уютном домике и ждал, когда блатные придут на покаяние с моим портфелем. Почему-то я был уверен, что они не выдержат нервного напряжения. Лёше я велел погулять часов до восьми, потому что обещал бандитам принимать капитуляцию в одиночку. Увидят, что я не один — могут побояться.

     Шесть часов. Я спокойно пью чай, жду стука в дверь.

     Шесть тридцать — никого нет. Пью второй стакан.

     Семь часов — никого! Ну, это уже слишком! Эти уголовники, оказывается, не понимают хорошего обращения! Я стал уже сомневаться: не слишком ли гуманно я обращаюсь с этими недостойными людьми? Вот и делай после этого людям добро! Отпустил его немного погулять на свободе — так он не вернулся в указанное время! Ну ничего, я исправлю эту ошибку молодости. Теперь будет как при штурме Севастополя: пленных не брать!

     В восемь вечера пошёл в отделение милиции поделиться своими жестокими планами с капитаном милиции.

     В отделении дежурил тот же незаменимый сержант Альберт. Увидел меня и радостно заявил:

     — Сработало! Только что звонили!

     — Кто звонил?

     — Какой-то мужской голос. Сказал так: «Передайте этому, в голубой рубашке, чтобы он прекратил это. Документы будут утром у него».

     — А ты что ответил?

     — А я сказал: «Вот, когда документы вернёте, тогда я ему это и скажу». И повесил трубку.

     — Молодец, Альберт! Ну ладно, это уже кое-что. Похоже, уголовники капитулировали. А я уж подумал, что у них что-то с головой. Подождём до утра.

     Альберт засмеялся:

     — А этот твой, вчерашний, сидит за решёткой и умоляет, чтобы его не выпускали, пока ты здесь. Говорит, что тут ему безопаснее.

     Спалось мне в эту ночь плохо. Рано утром, часов в семь, мы с Лёшей пошли в отделение. На душе было тревожно — документов всё-таки ещё нет.

     В отделении дежурит тот же сержант и капитан, начальник отделения тут же. Увидели нас — заулыбались. Капитан поднял с пола и поставил на стол наш знаменитый судовой портфель. И говорит довольным голосом:

     — Володя! Проверяй, всё ли на месте!

     Я открыл портфель, проверил документы, пересчитал дипломы, паспорта, медицинские книжки — всё на месте. Не хватает только 75 рублей из судовой кассы, но это не страшно.

     — А кто принёс? — спрашиваю.

     — Сегодня в половине шестого на автовокзале в Белгород- Днестровском бабушка-уборщица мыла полы в зале ожидания. Какой-то мужик подошёл к ней, молча поставил перед ней портфель и быстро ушёл. Бабушка позвонила в горотдел. Те же в курсе дела, позвонили нам. Потом на милицейской машине привезли портфель в Затоку.

     Это была полная победа!

     Я написал расписку, что по нашему заявлению органами внутренних дел Затоки оперативно найдены похищенные ценные государственные документы и возвращены владельцу.

     На прощанье попросил у капитана разрешения позвонить от них по межгороду в Сочи, в диспетчерскую отряда. Когда соединили с отрядом, я велел диспетчеру доложить начальнику отряда, что я вернул все документы и мы с Гальчуком будем возвращаться в Сочи.

     Диспетчер попросил подождать минуту, пока он позвонит начальнику отряда. Через пару минут сообщил, что начальник велел нам задержаться в Затоке. Через 12 часов сюда подойдёт наш спасатель СС «Черноморец» и заберёт нас с Гальчуком.

     На прощание капитан милиции предложил мне, смеясь:

     — Володя, если у тебя там на море работа не заладится или надоест плавать — приезжай к нам. Мы тебя на работу примем оперативником. Это серьёзно. Нам такие люди нужны!

     Я обещал подумать. Сержант Альберт прочувственно на прощание пожал мне руку. Хорошие, в общем, были ребята.

     Весь остаток дня, в ожидании пока за нами придёт «Черноморец», мы с Лёшей отдыхали на пляже с чувством выполненного долга. Я купил на местном базаре молдавского сухого вина, и мы устроились у моря на песке прямо напротив моего домика номер 7. Драгоценный портфель на всякий случай взяли с собой.

     Настроение у нас было праздничное, прямо как 9-го Мая. Война была выиграна блицкригом за двое суток, и мы чувствовали себя победителями. Всего трое суток назад я учился на курсах в Новороссийске. Мы вспоминали, как всё это происходило с самого начала, пили вино и смеялись от души над уголовниками, над милицией и над самими собой. Бывали в жизни такие счастливые минуты. Лёша, теперь уже весело, лёжа на песочке, вспоминал подробности этой операции:

     — А как ты не побоялся наезжать на этих бандитов? Да-а… если бы мы понадеялись на милицию, то не видать бы нам наших документов как своих ушей. Не представляю даже, что с нами было бы!

     — Лёша! Мой папа в таких случаях говорит: «Я не могу себе позволить в жизни такой роскоши — кого-то или чего-то бояться». Да к тому же я сам давно понял, что в этой стране надеяться можно только на себя. А эти уголовники привыкли, что их все боятся. А так, как я с ними поступил — они не привыкли к такому обращению. Ребята немного растерялись, а времени подумать я им не дал. Они правильно решили, что со мной им лучше не встречаться, лучше иметь дело с привычными для них ментами. Поэтому и отдали документы. Я вот только не совсем понимаю, зачем начальник отряда погнал за нами из Крыма «Черноморец»? С чего такая забота? Мы могли бы и самолётом долететь… Наливай!

     Ближе к вечеру мы стали собираться. Скоро должен был за нами прийти в Затоку «Черноморец».

     Я пошёл к кастелянше, бабе-Гале, чтобы сдать ей домик. Увидев меня, она почему-то хитро засмеялась и спросила:

     — Ну что, Володенька, приплыл твой пароход за тобой?

     — Часа через два подойдёт. Хочу вам домик сдать. Спасибо, что приютили одинокого моряка. Отлично отдохнул тут пару дней.

     Баба-Галя почему-то опять засмеялась и хитро мне подмигнула:

     — Хватит меня дурить, Володя! Я хоть бабка и старая, но не дура! Знаю я, какой ты капитан! У меня сын взрослый, работает здесь таксистом. А таксисты такой народ — всё знают, что творится в нашем районе. Я ему вчера вечером случайно рассказала, что у нас в пансионате остановился капитан. Он спросил, как ты выглядишь. Я рассказала. Так он замахал руками и говорит: «Мама, да какой он там моряк! Он может и капитан, но не морской, а из КГБ! Прислали специально из Москвы по важному делу. Сам, в одиночку, ходит на дело и уголовников калечит беспощадно! Руки и ноги ломает. Тут в Белгород-Днестровском среди блатных паника. А наши менты ничего не могут».

     Это было смешно. Я только развёл руками:

     — Ну, баба-Галя, от вас ничего не скроешь!

     Ничего не стал ей объяснять: пусть будет так, если им так интересней.

     Сердечно попрощались со старушкой, и мы с Лёшей пошли на причал.

     Вечером, на заходе солнца, на рейде Затоки отдал якорь СС «Черноморец». Нас с Лёшей забрали с причала шлюпкой.

     

     Спасательное судно типа СС

     На спасателе капитаном был мой очень хороший приятель Борис Дементьевич Ткабуладзе. Здесь же находился механик-наставник отряда Григорий Григорьевич Кондратьев. Оба старые моряки, много в жизни испытали. Ткабуладзе ещё молодым, служа в армии, участвовал в подавлении мятежа в Будапеште в 1956 году. И ценой огромного риска для своей жизни спас солдат и офицеров своего подразделения, за что был награждён медалью «За отвагу». После армии поступил в морское училище.

     Григорий Григорьевич, которому тогда было под шестьдесят лет, в юности был воспитанником полка и воевал с японцами на Халхин-Голе в 1939 году. Награждён был монгольским орденом. Потом Отечественная война, потом учёба на судового механика. Очень грамотный и умнейший был человек, интеллигент.

     Мне после всех этих стрессов приятно было прокатится до Сочи в такой душевной компании. Пассажиром, да ещё при хорошей погоде!

     Мы снялись с якоря. Но не успел чудесный зелёный город Затока растаять в сумерках, как я узнал от Бориса Дементьевича очередную печальную новость: когда наши знаменитые мореплаватели, господа Иорга и Чесноков, получили мою команду идти в Сочи, они с перепугу рванули из Затоки полным ходом. При этом, конечно, забыли законвертовать плавплощадку (то есть, проверить герметичность всех закрытий). А у «Туркмена» ход очень хороший. Плавплощадка на ходу нахлебалась воды и занырнула посреди Черного моря. Глубины там небольшие. «Туркмен» стоит теперь на якоре возле затонувшей площадки, чтобы не потерять место. Продукты у них кончились. Они так спешили расстаться с Затокой, что не подумали запастись хотя бы на неделю. В общем, полный облом: документы потеряли, новую плавплощадку затопили, сидят на пароходе голодные. Две недели всего меня не было на пароходе — и всё рухнуло. Теперь я понял, почему за мной прислали «Черноморец».

     Ткабуладзе и Кондратьев предложили:

     — Володя, пойдём в нашу кают-компанию, мы там стол накрыли. Надо вам с Гальчуком расслабиться от этих катастроф. Посоветуемся, как вам с Лёшей жить дальше.

     — А что советоваться? Доведём «Туркмен» до Сочи и будем дальше работать. А что делать с плавплощадкой и этими лихими капитанами — это пусть начальство думает.

     — Володя, вам без дипломов работать не дадут. И «Туркмен» привяжут на неопределенное время, — печально заметил Ткабуладзе. Они ещё не знали, что документы у меня.

     — Вот дипломы! — я приподнял портфель.

     Григорий Григорьевич и Борис только рты раскрыли и взмахнули руками как крыльями.

     — Вот это да! Да как это?!

     — Пошли за стол, там расскажем. Без водки это рассказывать нельзя. Вот только радисту скажите, чтобы он по рации не проболтался, что документы у меня. Водку охладили?

     Утром я ещё спал в каюте «Черноморца», когда меня разбудил матрос:

     — Владимир Николаевич, капитан велел вас разбудить. Через полчаса подходим к «Туркмену».

     Я поднялся на мостик. Полный утренний штиль, небо синее без облачка, море тоже синее, как зеркало. Борис Дементьевич показал мне на горизонте точку — это «Туркмен». Тут я вспомнил, что команда на «Туркмене» сидит трое суток голодная и попросил Ткабуладзе:

     — Боря, ты не сможешь выделить немного продуктов, чтобы до Сочи дойти?

     Для Бориса Дементьевича это был не вопрос. Моряки в таких случаях никогда не отказывают. Он вызвал артельщика и велел ему передать на «Туркмен» свиную тушу, хлеба, сахара, мешок риса и ещё что там повариха попросит.

     Медленно, в полной тишине, мы подходили правым бортом к «Туркмену». Эту картину стоит описать отдельно.

     Вся команда буксира, человек 20, стояла на палубе вдоль борта с понурым видом и тревожно смотрела, как мы с Ткабуладзе непринуждённо беседуем на мостике «Черноморца». Только начальник рации Коля Лубягин стоял наверху надстройки у радиорубки и вопросительно смотрел на меня. Моряки с «Черноморца» в это время притащили свинью и мешки с продуктами и приготовились передать это на буксир. Увидев это, повариха радостно взвизгнула, но остальные моряки молчали и смотрели на меня.

     Я решил не затягивать этот печальный момент, нагнулся и молча поднял над головой наш знаменитый судовой портфель. Над безмолвным Черным морем раздалось громовое «Ур-р-ра-а-а!!!» Моряки прыгали по палубе и обнимались как дети. Только Иорга и Киселёв стояли с опущенными головами. Но всё-таки и им наверняка стало немного легче. Ведь до тюрьмы был один шаг.

     А радист Коля Лубягин, протянув руку к морякам на палубе, перекрывая радостные крики моряков, прорычал оглушительным басом:

     — Я же говорил вам! Я же говорил вам, одноклеточные, что надо Егорова немедленно вызывать!

     Если коротко, закончилось всё так: на месте затопления площадки мы поставили буй, дошли до Сочи. Иоргу уволили из отряда и отдали под суд. Наш советский суд, самый быстрый суд в мире, присудил ему 2 года тюрьмы с отсрочкой на 5 лет и выплатить в качестве частичной компенсации ущерба 5000 рублей. Чеснокова даже судить не стали, просто с позором изгнали с моря.

     Я взял к себе старпомом непьющего Петра Сергеевича Кононенко, а вторым помощником — молодого Васю Пишоху с плавкрана ПК-801.

     Потом мы с плавкраном ходили из Сочи через всё море обратно, нашли буй, с водолазами подняли площадку и довели её всё-таки до Сочи. Там на неё поставили оборудование, и она ещё много лет работала по всему Черному морю на разных гидротехнических объектах.

     Мне через несколько лет пришлось ещё раз побывать в Затоке и однажды опять пройтись по всему Днестру от Бендер до моря. Но это уже другой рассказ.

     А о цыганке Свете я действительно вспомнил только через месяц. И сам над собой посмеялся в душе: «Да, Володя, сильно молодой ты ещё, хоть и капитан!»

     Глава 11. Про водолазов

     Работа в ЭПРОНе — это постоянная опасность. Всегда, в любую погоду находишься вблизи берега. Мест укрытий на Кавказском побережье почти нет. В порт зайти по штормовой погоде часто бывает невозможно. Если прозевал момент и волна уже 5—6 баллов, то на входе что в Сочинский порт, что в Туапсинский возникает такое высокое и беспорядочное волнение, что зайти в порт невозможно. Особенно если что-то ведёшь на буксире. Приходится штормовать в море, подальше от берега.

     А караваны приходилось таскать такой длины, что ночью даже с помощью мощного прожектора конца его за кормой не было видно. А как сухопутное начальство руководило с берега — слов нет!

     Вспоминается мне один характерный случай, из которого понятно, в каких условиях и под каким руководством нам приходилось работать в море.

     Как-то в районе Старой Гагры мы производили работы по прокладке подводного трубопровода. Я как капитан обеспечивающего буксира был старшим на рейде.

     Объект был сложный, водолазы работали на приличных глубинах. Поэтому на затопление и стыковку очередного отрезка трубопровода прибыли на объект главный инженер Борис Иванович Штанько и лично начальник 8-го отряда Николай Валеевич Хисамутдинов.

     Сначала всё шло хорошо: 100-тонный плавкран ПК-801 встал на попеленажные якоря в нужное положение над трубой. Трубу приспустили и положили на дно, используя в качестве поддерживающих поплавков 60-тонные разгружающие понтоны.

     Я на «Туркмене» стал на якорь по течению так, что корма буксира оказалась примерно над местом стыковки двух плетей труб.

     К моему левому борту пришвартовался водолазный катер «Ост», на котором капитаном был Лёша Левшин, прямой потомок Александра Сергеевича Пушкина, как он утверждал.

     Водолаз Толик Горб в трёхболтовом скафандре (для глубин более 12 метров) спустился под воду и делал свою тяжёлую работу: вставлял и обтягивал вручную огромные болты с гайками на фланцевом соединении.

     

     Водолаз в трёхболтовом скафандре

     Главный инженер и начальник отряда Хисамутдинов находились у меня на «Туркмене» и вначале вели себя вполне прилично. Наблюдали за работой моряков и водолазов, изредка делали для порядка какие-то замечания.

     Погода стояла ясная, прогноз хороший.

     И вот, когда стыковка уже подходила к концу, неожиданно, вопреки всем прогнозам, со стороны Грузии вдоль берега дунул сильнейший «амханаг» — ветер от юго-востока. Небо затянулось тучками, ветер засвистел в снастях. В считанные минуты пошла ветровая волна, сначала в метр, потом в полтора.

     Ветер не стихал и было ясно, что волна будет ещё больше. Нам, морякам, не привыкать к таким вещам. Тут главное не пороть горячку и прежде всего думать о водолазе. Любое неосторожное движение пароходов, и он может погибнуть. Под водой опаснее, чем в космосе.

     Главный инженер вёл себя сравнительно спокойно. Но начальник отряда заметно занервничал.

     Водолазный катер нырял рядом с моим бортом на швартовых концах. Водолазы начали поднимать своего товарища из-под воды. Но с большой глубины нельзя сразу выдёргивать водолаза, это чревато кессоннной болезнью. Надо поднимать поэтапно с определённой выдержкой через каждые несколько метров. Для этого существуют специальные таблицы декомпрессии. Не выдержишь этого графика — и водолаз «закессонит». А от этого бывают огромные неприятности со здоровьем.

     Короче, надо было в полной готовности к съёмке с якоря стоять и терпеть, пока водолаза не вытащат на катер. И никак этот процесс не ускорить.

     «Туркмен» — пароход большой, поэтому он сравнительно хорошо держал такую волну. А вот водолазный катер всего 18 метров длиной и 40 тонн весом. На него сверху мне немного страшно было смотреть.

     Погода ухудшалась на глазах, и начальник отряда стал проявлять неприличную нервозность. Кричал на катер, чтобы они отошли от нашего борта, приказывал мне сниматься с якоря и брать плавкран на буксир. Хватал трубку УКВ и что-то командовал плавкрану. Похоже было, что ветер и волна произвели на него гнетущее впечатление. К тому же, я думаю, он сильно опасался, что волна ещё усилится, и мы не сможем высадить его на причал в Гагре. А штормовать несколько суток в море для него дело непривычное. В светлом кабинете с ковровыми дорожками, конечно, спокойнее.

     Меня, по правде, удивило такое прям-таки неприличное поведение Хисамутдинова. Я знал, что он сам из водолазов и, казалось бы, должен понимать: когда водолаз под водой, любое движение обеспечивающего судна смертельно опасно. Тем более работа винтами.

     Поэтому мы с капитаном катера Левшиным на все выкрики начальника просто не реагировали. Хотя это было нелегко. Молча терпели, сжав зубы. Лёша только один раз, стоя на мостике катера, поднял голову и вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой. Лёша Левшин был очень скромным и на вид не слишком волевым человеком. Но в эту критическую минуту он показал себя достойным потомком великого русского поэта. Он перестал оглядываться на рассвирепевшего начальника отряда и молча делал то, что положено в таком случае: запустил двигатель, стал на мостике у машинного телеграфа и терпеливо ждал, когда водолаз покажется на водолазном трапе.

     Хисамутдинов не привык к такому обращению. Он как товарищ Сталин — не терпел, когда подчинённые ему возражали, быстро приходя в ярость. А тут такое неуважение: моряки вообще перестали слушаться, вышли из повиновения и хотят утопить его в штормовом море.

     Тем временем плавкран по моей команде выбрал два попеленажных якоря и стоял на одном становом в ожидании, когда «Туркмен» освободится и возьмёт его на буксир.

     Наконец водолаз показался из воды и стал подниматься на катер по водолазному трапу. Два других водолаза из этой водолазной станции схватили его за плечи и помогали подняться, потому что катер сильно кидало на волне.

     К этому моменту Хисамутдинов почти впал в истерику. Но мы делали своё дело: я дал команду на катер отдать концы, своему боцману на бак — вирать якорь. Лёше Левшину крикнул, чтобы он шёл в район гагринского причала, там мы ему пересадим начальников, а уж он должен будет высадить их на причал, если удастся. На плавкран сказал, чтобы они выбрали якорь-цепь до двух смычек и ждали, пока я подойду и возьму их на буксир.

     Но старый сочинский капитан крана Шеламов поддался панике и сделал ошибку: не дождавшись нас, раньше времени выбрал полностью якорь-цепь. Плавкран понесло по ветру на приличной скорости.

     Пришлось ловить плавкран на ходу и подавать буксир с большим риском. Из-за этой ошибки плавкран снесло ветром на трассу трубопровода, и наш буксирный трос подсёк разгружающий понтон, который другим толстым стальным тросом был соединён с лежавшей на грунте трубой. Главный инженер и Хисамутдинов, конечно, завопили не своими голосами: «Трубу сломаем!»

     Мне пришлось сделать необычный манёвр: дать полный ход и вместе с плавкраном на буксире сделать циркуляцию вокруг разгружающего понтона. Буксир выскочил из-под него, и мы пошли к гагринскому причалу.

     Писать об этом сейчас легко, но, поверьте, когда начальство топает рядом с тобой ногами и выкрикивает различные ежесекундные приказания, держать себя в руках и делать все правильно довольно трудно. Во время этих маневров я не сказал в ответ ни одного слова, только отдавал команды, какие считал нужными, своим морякам и на другие суда.

     Минут через 30 мы с плавкраном на буксире подошли к гагринскому причалу. Здесь, под прикрытием берега, при ветре от юго-востока волна была поменьше. Я приказал водолазному катеру подойти к нашему борту, забрать главного инженера с начальником отряда и высадить их на причал.

     Избавившись от высокого начальства, развернул «Туркмен» и с плавкраном на буксире пошел по ветру и волне в сторону Сочи. Через некоторое время Лёша Левшин доложил по рации, что начальство и три водолаза благополучно высажены на причал в Гагре. Я облегчённо вздохнул. Главная опасность миновала. А со штормовым морем мы как-нибудь сами справимся. Не в первый раз.

     Однако у меня были опасения, что Хисамутдинов припомнит нам с Лёшей этот подрывающий авторитет эпизод.

     Пошёл дождь, видимость ухудшилась. Но это было хорошо: при дожде ветер всегда слабеет и волна больше не увеличивается.

     Примерно через час, уже на пределе слышимости, нас вызвал по рации гагринский причал:

     — «Туркмен», «Туркмен»! Я «Гагра-5».

     — На связи «Туркмен».

     — С вами будет говорить главный инженер 8-го отряда.

     Дальше голосом Бориса Ивановича Штанько:

     — Владимир Николаевич, как у вас дела?

     — Всё нормально, Борис Иванович. Идём пока на рейд Кудепсты. А там посмотрим по погоде.

     — Хорошо. Мы тут с Николаем Валеевичем немного отдохнули в кафе, и он попросил меня связаться с вами через портнадзор и поблагодарить тебя за правильные действия во время съёмки с объекта.

     — Спасибо, Борис Иванович. Привет от меня Николаю Валеевичу!

     Это было завуалированное извинение. Ну, слава Богу. В конце концов, после снятия стресса в кафе, начальство оценило. Не всегда так, к сожалению, бывает.

     Через пару дней в Кудепсте я встретил группу водолазов, среди которых был и Толик Горб. Водолазы подошли ко мне, дружески похлопали меня по плечам. Толик Горб молча крепко пожал мне руку. Водолазы — мужественные и не сетиментальные люди. Но они тоже оценили и хотели как-то выразить мне благодарность. Словесно изливаться они не привыкли, поэтому ограничились рукопожатиями.

     С того дня и до сих пор все водолазы — мои лучшие друзья.

     О водолазах можно было бы написать отдельный рассказ. Это особенные люди. Держались они особняком, своим сообществом. Все они в то время приходили в ЭПРОН из Военно-Морского Флота после срочной службы. Тогда только в ВМФ были школы водолазов. А на флоте тогда служили долго, и там царил культ силы. Отсюда и особое воспитание. Моряки часто подтрунивали над ними и даже сочинили такую поговорку: «Все водолазы физически сильные, но умственно тупые». Это, конечно, больше шутка, чем правда. Физическая сила при такой работе — действительно совершенно необходимая вещь. И они постоянно поддерживали физическую форму.

     К слову, был такой интересный случай. Наша советская сборная по хоккею летом иногда отдыхала в Кудепсте в военном пансионате «Кудепста». По вечерам они проводили время в кафе «Ивушка» напротив базы 8-го отряда. Тут же часто расслаблялись и наши водолазы. И однажды, к ужасу старшего тренера Тарасова, наш молодой водолаз Саша Рыбалко поспорил с самым сильным хоккеистом мира Рагулиным, кто сильней. Они померялись за столиком силой на руках, и Саша без особого труда положил Рагулина. Потом, гораздо позже, этот Саша стал в отряде главным водолазным специалистом.

     Мне два года пришлось в училище изучать водолазное дело и спускаться под воду в различном снаряжении. Поэтому в тонкостях этого дела я разбирался. Когда по приходу в отряд мне доверили командовать водолазным судном «Дагомыс», мне это здорово пригодилось. Водолазы сразу поняли, что я свой человек, и когда я наверху, они под водой могут быть спокойны. Поэтому все водолазы дружили со мной. Не со всеми капитанами так было.

     Глава 12. Море лечит

     Между тем, помимо всех этих эпроновских приключений, мне нужно было ещё заниматься главным вопросом, ради которого я отказался от карьеры в Новороссийском Морском Пароходстве и ушёл с дальних заграничных рейсов. Нужно было любым путём восстанавливать здоровье моего маленького сына Алёши.

     К 9-ти годам его жизни наши советские врачи, с полного одобрения его мамы и бабушки, так его залечили, что в будущем его ожидала конкретная инвалидность: бронхиальная астма, хроническое воспаление лёгких, аллергия.

     Не хочется описывать, какую борьбу мне пришлось в одиночку выдержать против сплочённого фронта женщин и врачей.

     Хотя это не совсем так. Был у меня один союзник — это сам Алёшка. Годы болезней и скитаний по больницам каким-то удивительным образом закалили его характер. Много ему пришлось вытерпеть в детстве, пока я не вмешался. Он оказался стойким бойцом с железной выдержкой. Это нас с ним и спасло.

     Между вахтами, когда я был на берегу, мы с Алёшкой ежедневно играли в футбол или занимались дома борьбой и боксом. Ему было тяжело, бывали приступы астмы. Мы пережидали, я делал ему массаж, делали специальные упражнения, чтобы снять приступ, и мы опять занимались.

     Что мне только не пришлось выслушать от его мамы и бабушки! Я стал у них врагом номер один — такой я, оказывается, жестокий и бессердечный отец. Но я терпел ради сына.

     Алексей был, кажется, во втором классе, когда я пошёл к знакомым тренерам в Адлерской детской спортивной школе и договорился с ними, что он будет ходить на дзюдо. При этом честно, как друзьям, рассказал им о всех его болезнях. Тренеры-борцы всё поняли и пообещали, что они последят за ним. Никаких медицинских справок о его здоровье им не надо. В общем-то они тоже рисковали. И после этого Алексей шесть или семь лет занимался дзюдо. Тренировки не пропускал даже когда с трудом дышал от астмы. Садился в зале и ждал, пока не станет легче. Смотрел как другие борются. Дзюдо здорово ему помогло в жизни.

     В десять лет, как только начались каникулы в школе, я впервые забрал Алексея на «Туркмен», и он всё лето, до первого сентября, «работал» в экипаже на моём пароходе маленьким матросом.

     

     Алёша Егоров на «Туркмене»

     Самое трудное было в начале: оторвать ребёнка от нежных объятий мамы и бабушки. Они уже смирились с тем, что мальчик будет всю жизнь скитаться по больницам. А тут вместо привычной родной больницы — в море! Дело чуть до развода не дошло. Но этой роскоши я позволить себе тогда не мог. Надо было думать о сыне. Если меня рядом с ним не будет, женщины залечат его до полной инвалидности.

     Короче, со скандалом я забрал Алексея на «Туркмен», и в тот год мы с ним в первый раз работали в море, не сменяясь, до самого сентября.

     Первое время ему, конечно, трудно было привыкнуть. Впервые оторвался от мамы и бабушки. Вокруг незнакомые дяди, пароход качается и всё время куда-то идёт. Совсем не похоже на квартиру с лекарствами.

     При первой небольшой качке Алексей что-то долго вычислял в уме, а потом осторожно спросил:

     — Папа, а пароход этот не перевернётся, когда большие волны будут?

     Я заверил его, что конструкторы-судостроители так наловчились строить пароходы, что перевернуть их невозможно. Я и сам ни за что не пошёл бы на море работать, если бы пароходы переворачивались. Этот аргумент, похоже, развеял его сомнения, и больше к этому разговору мы не возвращались.

     Вначале, в первое лето, Алексей выполнял простые обязанности: убирал нашу каюту, иногда с моряками мыл палубу из шланга. На переходах мне приходилось постоянно находиться на мостике, в том числе и ночью. Алёша сначала отказывался спать один в каюте и ночами стоял со мной ходовую вахту, днём отсыпался.

     Мало-помалу он познакомился, а потом и подружился с моряками. Особенно с электромехаником Витей Гусевым, стармехом Алексеем Ивановичем Гальчуком, начальником рации Колей Лубягиным и, конечно, с поварихой Ниной. Этой очень нравилось, что мальчик обладает хорошим морским аппетитом.

     В то лето мы обеспечивали строительство глубоководного выпуска в Анапе. Часто буксировали трубы на плаву и морскую технику из Сочи в тот район. Летом погоды, в основном, хорошие. Поэтому, когда стояли подолгу под Анапой на якоре, я занимался с Алексеем морским физическим воспитанием: учил сидеть на вёслах на шлюпке, научил его за первое лето плавать, даже под парусом ходили.

     Плавать мы учились так: садились в шлюпку и ходили на вёслах вокруг парохода. «Туркмен» в Анапе я обычно ставил на якорь под высоким берегом, около маяка. Вода здесь всегда очень чистая, много рыбы, дельфины ныряют, большие фиолетовые медузы к концу лета появляются. В 200 метрах очень высокий обрывистый берег. В общем, красота!

     Алёшка посидит немного на вёслах, потренирует спину, потом купание. Он вылезает из шлюпки с кормы в воду, держится руками за транцевую доску, привыкает к глубине. А я гребу потихоньку.

     Однажды я подошёл кормой шлюпки к нашей натянутой течением якорной цепи метра на два и говорю Алексею:

     — Сможешь доплыть до цепи?

     — А как? Я же плавать не умею!

     — Это тебе только кажется. Упрись ногами в корму шлюпки, оттолкнись и доплывёшь до цепи. А я на шлюпке подойду.

     Мальчик оказался смелее, чем я думал. Несколько секунд собирался, оттолкнулся ногами, пару раз махнул руками по воде и схватился за цепь. Молодец!

     — Папа, давай ещё раз!

     Мы проделали это упражнение несколько раз. При этом я каждый раз немного увеличивал расстояние.

     На следующий день — очередная тренировка. Я усложнил задачу:

     — Попробуй назад с якорь-цепи сам доплыть до шлюпки!

     Алёша собрался с духом, отпустил цепь, очень быстро проплыл до шлюпки пять метров и вылез на корму. Сверху, с борта буксира, донёсся хрипловатый бас начальника рации Коли Лубягина:

     — Эй, Алёшка! Да ты уже плаваешь! Вот так! Это тебе не с мамкой дома сидеть! Папа тебя тут в море всему научит! Вылезайте, тётя Нина тебе оладушек напекла.

     Алёшка с гордым видом полез наверх по штормтрапу кушать оладушки.

     К концу лета Алёша поставил рекорд: проплыл без остановки вокруг всего парохода, а это больше ста метров. Вся команда вышла за него болеть, и он не подвёл.

     Потом мы с Алёшей из вёсельной шлюпки ЯЛ-2 сделали парусную лодку с гафельным вооружением. Когда он освоил вёсла и научился немного плавать, я решил, что пора научить его ходить под парусом.

     Случайно у нас на судне оказалось большое весло от баркаса. Мы его обстругали, и получилась прекрасная мачта. Под передней банкой (сиденьем) нашей шлюпки я сколотил деревянный степс (гнездо) для шпоры (нижнего конца) мачты. На нок мачты (верхний конец) привязал небольшой блочок для фала. Гафель (реёк) сделал из двух новых рукояток для швабры. С помощью тонкой доски пришлось увеличить площадь пера руля. На парус пошла новая прочная холщовая простыня. Выкроил из неё парус и обшил его по периметру для прочности ликтросом (тонкой верёвкой).

     На все эти работы нам с Алексеем потребовалось два дня. Моряки с интересом наблюдали за ходом работ. Современный моряк уже давно забыл, что такое парус. А сегодня и на вёслах сидеть уже никто не умеет. Но я всё это знал досконально с детства. Да к тому же в восемнадцать лет одну навигацию отработал вахтенным боцманом на баркентине «Сириус» на Балтике.

     На третий день спускаем нашу реконструированную шлюпку на воду. Установили мачту, руль, оттолкнулись от борта парохода.

     — Поднять паруса! — сам себе скомандовал я.

     Парус забрал ветер. Я на руле, Алексей на шкотах. И помчались с удивительной скоростью к берегу. Только брызги от форштевня летят! На вёслах такую скорость не разовьёшь. Моряки с «Туркмена» заголосили от восторга.

     До берега чуть больше кабельтова. При такой скорости это несколько минут. На ходу объяснил Алёшке, что ему надо делать при повороте: вблизи берега поворот через «оверштаг» — и летим обратно к буксиру, курсом «бейдевинд», довольно круто к ветру.

     В Анапе всегда ветер, даже летом. Иногда довольно сильный. За несколько дней мы хорошо потренировались под парусом ходить. Только пришлось для большей остойчивости погрузить в шлюпку с пляжа несколько тяжёлых камней. После этого крен при сильном ветре стал меньше и лодка стала устойчивее на курсе.

     Этим же летом мы с Алексеем ходили на «Туркмене» через Керченский пролив в Азовское море, в Ейск, заходили в Керчь, в Ялту. Тридцать первого августа мы вернулись в Анапу. Надо было отправлять Алёшку домой, завтра в школу. Мы пришвартовались к пассажирскому причалу, боцман Коля Кузнецов пошел в кассу и купил два билета на «Комету» до Сочи. Алёшка собрал свою сумку, вышел с боцманом на причал и вприпрыжку побежал на «Комету». Даже со мной забыл попрощаться — соскучился, конечно, по мамке и бабушке.

     На следующий год, когда он стал повзрослее, я учил его прокладывать по карте курс, стоять на руле по магнитному компасу, определять место судна по магнитным пеленгам, по радиолокационным расстояниям. Парень развивался не только физически.

     В общем, в море Алексей быстро понял, что кроме врачей и больниц существует еще совсем другая жизнь. На пароходе он постепенно забыл, что такое астма. В двенадцать лет категорически отказался ходить к врачам, и я его в этом вопросе поддержал. На следующее лето Алексей едва дождался каникул и опять сбежал ко мне на пароход. За три-четыре года такой жизни мальчик заметно изменился. Стал уверенным в себе, самостоятельным. Астма и хроническое воспаление легких постепенно исчезли.

     Я был убеждён, что такое военно-морское воспитание в наших условиях — самое лучшее для мальчика.

     Каждое лето Алексей несколько месяцев работал со мной на буксире. Лет в двенадцать он уже мог сам сделать прокладку курса на карте, определялся в море по приборам, мог найти нужные сведения в Лоции Черного и Азовского моря, стоял на руле полноценные вахты. Такая жизнь здорово развивала умственно и физически.

     Каникулы заканчивались, и он, конечно, с удовольствием возвращался домой к маме. Но я заметил, что когда я приезжал с парохода после вахты, он с большим интересом расспрашивал меня о делах на пароходе, что делают его друзья-моряки.

     Когда Алексею было четырнадцать, мы с ним в конце лета сменились с вахты и приехали домой.

     Мне пришло в голову, что пора бы ему совершить какой-нибудь небольшой спортивный подвиг, чтобы окончательно забыть об астме и поверить в свои силы.

     Предложил Алексею отметить мой тридцать шестой день рождения лёгеньким праздничным заплывом от устья реки Хосты до устья реки Кудепста. Там где-то три километра. Алексей согласился. Мы нырнули в море около хостинского железнодорожного моста и поплыли в сторону Кудепсты. Мой племянник Женька с нашими вещами пошёл в Кудепсту берегом.

     Дело было в конце августа. Вода была тёплая. Поэтому я не думал, что это будет слишком трудно для нас. Но, как назло, в этот день с утра задул сильный «амханаг» — ветер от юго-востока. Плыть надо было против ветра и волны.

     Мы с Алексеем решили не сдаваться и не отменять праздничный заплыв. Мы же моряки! А волна пошла приличная, до трех баллов.

     Преодолевали мы эти три км почти два часа. Плыли попеременно то кролем, то брасом. Мне, конечно, было полегче. Но Алексей тоже не сдавался. Грёб против волны и не пищал.

     Через два часа мы на последних калориях буквально выползли на пляж в устье речки Кудепста. Идти не было сил, поэтому мы просто выползли из воды на камушки и дышали. Женька сидел рядом с нашими вещами и ждал, пока мы немного отойдём.

     Минут через пять я решил пошутить над Алёшкой:

     — А давай усложним задачу: прыгнем сейчас море и доплывём обратно? По ветру и волне это будет намного легче… За какой-нибудь час доплывём.

     Алексей шутки не оценил. Замотал энергично головой:

     — Нет, пап! Нет-нет-нет! Если хочешь, плыви без меня! А мы с Женькой берегом дойдём.

     Я рассмеялся:

     — Ну ладно, на сегодня хватит.

     Если честно, я и сам бы ни за что уже в воду не полез.

     После этого замечательного заплыва Алексей понял, что море для него — родная стихия и, в случае необходимости, он сможет всегда проплыть три-четыре километра в любую погоду. А если надо — и больше. И ещё он понял, что астмы у него больше нет. Это тоже было очень важно потому, что много лет он жил со страхом очередного приступа.

     Как он выдержал это в своем возрасте — плыть три километра против ветра и волны — я и сейчас не понимаю. На одной силе воли, так надо думать.

     В общем, когда Алексею исполнилось пятнадцать, я понял, что процесс реабилитации завершён. Длилось это десять лет.

     В пятнадцать Алёшку, как допризывника, ставили на учёт в военкомате. Там потребовали справку от лечащего врача о том, что все его хронические заболевания прошли. Я поехал с ним в Сочи к его врачу-аллергологу, у которого он не был к тому времени уже года три или четыре. Звали этого молодого врача Владимир Алексеевич Никоноров. Он и сейчас лечит детей в Сочи, очень хороший врач.

     Когда зашли к врачу в кабинет, Алеша приветливо поздоровался с ним, как со старым знакомым:

     — Здравствуйте, Владимир Алексеевич!

     Врач с удивлением разглядывал его:

     — Подожди-подожди… Это ты, Алексей!?

     Он помнил его постоянно кашляющим заморышем. А тут перед ним стоит парень выше его ростом, с развитой мускулатурой и совсем не кашляет. Владимир Алексеевич, конечно, спросил, как мы лечились и каким образом достигли таких замечательных результатов. Я рассказал: борьба дзюдо, море, шлюпки, футбол, пароходы, плавание, никакого режима и никаких лекарств. Про то, что главная борьба происходила у меня с его мамой и бабушкой, рассказывать не стал. Врач с удовольствием обследовал Алёшку и сделал заключение:

     — Он абсолютно здоров. Аллергия останется, но астмы и хронического воспаления нет и уже не будет. Вы, папа, пошли единственно правильным путём. Все эти наши лекарства и процедуры дают только временное облегчение, а болезнь остаётся. А вы дали организму возможность самому справиться с болезнью. Это, конечно, трудно, есть определённый риск. Не многие родители решаются на такое. Все боятся и залечивают детей до хронического состояния. Но Алексею теперь врачи не нужны. Поздравляю вас.

     Вот так! Море лечит.

     Глава 13. Спасение«Туркмена»

     Теперь переходим к самой мрачной, я бы даже сказал, трагичной странице нашего повествования. Вообще, в те годы работа в ЭПРОНе — это сплошные катастрофы, риски, борьба со стихией, ошибки и их последствия, иногда человеческие жертвы. Работа на грани фола. Сейчас уже такого нет.

     В октябре 1982 года случилось так, что моя жена приболела и легла на пару недель в больницу. Я оставил на «Туркмене» за себя старшего помощника Петра Сергеевича Кононенко, а сам поехал домой в Адлер, потому что 11-летний сын Алексей остался дома один.

     Оставлять за себя старшего помощника на время отдыха — это была обычная практика в ЭПРОНе. Невозможно круглый год сидеть безвылазно на пароходе. Все это знали, в том числе и руководство отряда. Всех это устраивало, хотя и не согласовывалось с Кодексом Торгового Мореплавания. С юридической точки зрения мы шли на нарушение закона. Позже, года через четыре, мы с Валерием Старуном разработали и внедрили в отряде так называемый «двух-экипажный метод». Упрощённо говоря, практически вахтовый метод. Тогда моряки стали отдыхать на берегу вполне законно и не боялись ответственности за происходящее в это время на море.

     Ну так вот. Приехал я домой к сыну. Позвонил брату Лёве в Краснодар. Тот оказался в отпуске и приехал на следующий день ко мне. Пожили мы втроём несколько дней безмятежно.

     Но однажды вечером звонит телефон и диспетчер отряда трагическим шепотом сообщает мне, что случилась катастрофа: мой буксир «Туркмен» в штормовую погоду выбросило на мель в районе Анапы. И снять его с мелководья невозможно. Начальник отряда срочно вызывает меня к себе.

     Это был удар ниже пояса. Я предупреждал старпома Кононенко, что при штормовой погоде Анапа не может служить портом укрытия. Практически это ловушка. Если вовремя не уйти оттуда, то при волнении 5—6 баллов там на мелководье образуется такая высокая и крутая волна, что выйти в открытое море уже невозможно. Нужно следить внимательно за прогнозом и фактической погодой, заранее сниматься оттуда и идти отстаиваться за мыс Утриш или, в крайнем случае, штормовать в открытом море. Но ни в коем случае не пытаться отстояться по-штормовому в Анапе. Всё это я подробно растолковал старпому перед отъездом.

     Приехал в Кудепсту в отряд к начальнику. Рабочий день уже закончился, но всё руководство было на месте. Состоялся очень неприятный разговор на повышенных тонах с начальником отряда Хисамутдиновым и с главным инженером. Конечно, случай очень серьёзный. В перспективе огромные убытки, даже если обойдётся без жертв. А мне светит тюремный срок, в лучшем случае условный, и лишение диплома. Капитан отвечает за всё.

     Когда пар немного вышел, Хисамутдинов говорит:

     — Вот что! Утром в 6 часов к тебе подъедет автобус. Предупреди людей, кто тебе нужен. Подберёшь их по дороге и езжай в Анапу. Я направлю туда СС «Черноморец» (спасательное судно) и ВМ-73 (водолазное судно). Руководить спасательными работами будешь ты. Для наблюдения поедет ещё Дрожжа. Если за двое суток не снимете с мели — пеняй на себя.

     Я не стал спорить, хотя ещё толком не знал, что там в Анапе произошло:

     — Я его сниму! — и вышел из кабинета.

     Слава Богу, мой брат был в это время в Адлере со мной. Лёва заверил меня, что он останется с Алёшкой, а я могу «спокойно» заниматься своими делами.

     Вот как в жизни бывает: только что всё было хорошо, и вдруг — жена в больнице, сын без присмотра, пароход выбросило на берег, а впереди маячат гостеприимные ворота тюрьмы.

     Следующий день предстоял тяжёлый, поэтому вечером я собрал вещи, поел, лёг на диван и заставил себя заснуть. За долгие годы морской жизни я научился это делать при любых обстоятельствах.

     Утром подъехал автобус с Владимиром Николаевичем Дрожжой. Мы поехали в Анапу. По дороге подобрали двух необходимых в этом деле людей: электромеханика Витю Гусева и старшего механика Алексея Ивановича Гальчука. Причём Гальчука взяли живьём прямо от невесты Зины в сером парадном костюме и ярко-оранжевом галстуке. В этот день они собирались идти регистрироваться в ЗАГС, но пришлось подождать до ликвидации катастрофы.

     Дороги тогда были плохие, поэтому в Анапу мы приехали только к вечеру. Катером перебрались на СС «Черноморец». Погода была ещё плохая, волна хоть и уменьшилась, но лишь до 4 баллов.

     Коротко переговорил с капитаном СС «Черноморец» Борисом Ткабуладзе. Борис Дементьевич, к счастью, был человеком опытным и настоящим порядочным моряком:

     — Володя, есть приказ из отряда, что ты командуешь спасательными работами. Говори что делать. Мы всё исполним.

     — Боря, мне прежде всего надо немедленно попасть на «Туркмен».

     — Да как ты попадешь? Ты посмотри в бинокль, что там делается!

     Я взял бинокль и стал высматривать, что же там происходит. Уже темнело, волна постепенно убивалась, но на мелководье, где сидел на мели «Туркмен», прибой был ещё сильный, на шлюпке не пройти. Пароход мой стоял неподвижно метрах в двухстах от берега напротив городского пляжа и, если смотреть с моря, немного правее длинного свайного причала. Судно стояло с креном 30 градусов на левый борт, носом в сторону моря. Волны рушились метров за 300 от берега и неслись уже в виде белых гребней, переливались через носовую часть судна. Зрелище было такое печальное, что у меня даже сердце заныло. Гальчук и Гусев тоже смотрели на «Туркмен» с траурным выражением на лицах.

     Надо было любым путём попасть на судно. Это был как раз такой случай, когда нужно рисковать. Прикинул направление ветра, высоту волны, расстояния и понял, как это можно сделать:

     — Борис Дементьевич, ты можешь пожертвовать одной шлюпкой? Мы подойдём на вёслах на шлюпке как можно ближе к судну с наветренной стороны. Метров за 100 или, может, 50 шлюпку, конечно, опрокинет. А мы вплавь, по волне и ветру, попробуем доплыть до «Туркмена». Мне и раньше уже приходилось такое делать. Если повезёт, то и шлюпку дотащим в затопленном состоянии. Вещи и документы свои пока оставим у вас. Дашь шлюпку?

     — Опасно это! Но… если надо — бери.

     Витя Гусев и Лёша Гальчук стояли рядом, смотрели на «Туркмен» и молчали. Я знал, что они не откажутся искупаться со мной в штормовом море, но всё-таки спросил:

     — Ребята! Как моряк моряку: вы плавать умеете?

     Витя, молчаливый человек, только кивнул:

     — Как-нибудь доплывём.

     Лёша Гальчук поправил свадебный оранжевый галстук и предупредил:

     — Если я утону, то перед Зиной ты сам будешь отчитываться.

     Спустили деревянную шлюпку ЯЛ-2, я на вёслах, ребята — один на корме, другой на носу. Пошли мы по волне и ветру к родному пароходу. Когда подошли к полосе прибоя, шлюпку неуправляемо понесло волной в сторону берега. Я изо всех сил пытался удержать шлюпку кормой к волне так, чтобы нас пронесло как можно ближе к «Туркмену». Через несколько секунд этой неравной борьбы с природой нашу шлюпку крутануло и опрокинуло. Вынырнул на поверхность и крикнул ребятам:

     — Держитесь за шлюпку!

     Наполненную водой шлюпку мы перевернули килем вниз и держались за её борта, которые немного выступали над водой. Волнами нас быстро несло в сторону «Туркмена».

     Через минуту я почувствовал под ногами дно.

     Волна тут, около берега, была уже не такая убийственная. Мы с Витей, не сговариваясь, развернули шлюпку носом на пароход, взялись за носовую верёвку и по грудь в воде потащили её к «Туркмену».

     Лёша Гальчук что-то замешкался. Мы оглянулись на него: Лёша стоял по плечи в воде, скрестив почему-то руки на груди, а перед ним, перпендикулярно пиджаку, плавал на поверхности оранжевый галстук. При этом Лёша нерешительно поглядывал то на «Туркмен», то на берег. Видимо, ещё не оправился от шока и не мог понять куда плыть: то ли на пароход к месту службы, то ли на берег к любимой невесте. Здоровый инстинкт моряка подсказывал ему, что проще плыть по ветру и волне в сторону невесты, чем выгребать против волны на аварийный пароход.

     Несмотря на такой критический момент, я невольно рассмеялся: на секунду представил себе, как Лёша будет выглядеть, когда вылезет из ночного штормового моря на набережную в центре Анапы, в мокром виде, в свадебном костюме, при оранжевом галстуке, без документов и без денег.

     Но Витя Гусев пресёк эту минутную слабость стармеха:

     — Лёша, опомнись! Плыви на пароход! О береге забудь!

     Лёша очнулся и побрёл против волны в нашу сторону, уперся руками в корму шлюпки, и мы пошли по волнам к пароходу. Так, по грудь в воде, иногда ныряя под встречную волну, мы всё-таки дотащили затопленную шлюпку до «Туркмена». Там мои матросы вытащили нас на борт. Шлюпку приподняли на талях и вылили из неё воду. Борина шлюпка была спасена, даже вёсла с уключинами не потеряли. Между прочим, ЯЛ-2 — дорогая вещь. Стоила тогда как новые «Жигули».

     Моряки с «Туркмена» следили за нами, пока мы кувыркались в волнах, и, вытащив нас на борт, радостно здоровались с нами. Второй механик Аркаша Васильев с удивлением оглядел наряд Лёши Гальчука и спросил:

     — Алексей Иваныч, а что это ты при таком параде?

     С Лёши стекали потоки воды, оранжевый галстук мокрой тряпочкой висел через плечо на спину, но он бодро ответил:

     — У меня сегодня свадьба!

     Аркаша молча кивнул. Он, видимо, не понял, почему всё это называется свадьбой.

     Переодевшись в сухое, быстро переговорил со старпомом и вторым механиком, выяснил обстановку. Ничего утешительного. Мой старпом, Петя Кононенко, был в подавленном состоянии, еле мог говорить. Человек был в шоке от случившегося и ожидал от меня самого плохого поведения. Но я не так был воспитан, чтобы добивать человека:

     — Пётр Сергеевич, ты как себя чувствуешь? Не стрессируй сильно. Главное, что все живы. Я тут делами займусь, а ты иди к себе в каюту, выпей что-нибудь от стресса и отдохни.

     Пётр Сергеевич только отрицательно покачал головой и молча пошёл в свою каюту. Представляю, что он пережил за прошедшие сутки!

     Но мне было не до переживаний. Вызвал на связь по УКВ СС «Черноморец» и ВМ-73:

     — «Черноморец», я «Туркмен»! Борис Дементьевич, волна немного ложится, надо попробовать с помощью ВМ-73 завести проводник и им вытащить сюда стальной буксирный трос. Это самое первое. Сидим мы на грунте крепко. С правого борта уже намыло песка целую отмель.

     Волна действительно понемногу стихала, но было уже совсем темно. Это осложняло работу.

     Капитан ВМ-73 Евгений Викторович Анохин был опытным эпроновским моряком. Он ухитрился подойти на ВМ-73 к «Туркмену» со стороны моря метров на двадцать пять, они закинули нам выброску. По ней мы вытащили капроновый проводник и уже этим проводником — стальной трос с «Черноморца». Всё это заняло часа два: только с третьей попытки удалось это сделать.

     Теперь надо было решать, что дальше. Я уже подсчитал в уме потерю водоизмещения после посадки на мель, силу давления судном на грунт, умножил это на коэффициент трения по песку и получилось, что для снятия с мели нужно усилие 80 — 100 тонн. А «Черноморец» мог сделать упор винта на полном ходу тонн 15—16, плюс ВМ-73 три тонны. Этого мало. Рывком тоже снимать нельзя, это годится только на каменистом грунте. А на песке судно как бы присасывается к грунту, тут дёргать за буксирный трос бесполезно. Нужен земснаряд, чтобы размыть песок под корпусом. Или плавкран с грейфером.

     Сказал всё это по рации Борису Дементьевичу на «Черноморец». Тому долго объяснять не нужно было:

     — Да, ты всё правильно говоришь. Но если ЗРС (земснаряд) тащить сюда из Кудепсты, то это ещё двое суток. Плюс размывать неизвестно сколько. Короче, пройдёт больше четырёх суток с момента посадки. А это, сам понимаешь, уже авария, со всеми вытекающими… Тут Дрожжа предлагает всё-таки попробовать рывками снять с мели.

     — Боря, порвём буксирный трос, к бабке не ходи!

     На связь вышел капитан ВМ-73 Евгений Анохин:

     — Егоров правильно говорит — порвём трос. Я предлагаю так: я на ВМ-е подойду с отдачей якоря кормой как можно ближе к «Туркмену». Заведём с него мне на корму несколько швартовых концов, и я в таком положении поработаю винтом на полный ход. Так мы размоем песок под «Туркменом». 450 лошадиных сил — это не шутки. Я уже делал такие вещи. Не хуже, чем земснарядом получается.

     Дрожжа на «Черноморце» не унимался:

     — Давайте всё-таки попробуем дёрнуть! Так быстрее! Если не получится, тогда будем размывать.

     Мне хотелось возразить кабинетному Дрожже и напомнить, что быстро только кошки родятся. Но не стал спорить с представителем командования.

     — Ладно, дёргайте. А ты, Евгений Викторович, снимайся пока с якоря. Как только они буксир порвут, подходи к нам. Спасибо тебе за совет.

     Этот вездесущий Дрожжа был послан как бы надсмотрщиком над нами. Я решил, что пусть они подёргают, а то он потом обязательно нажалуется, что «его не послушались и вот что в результате вышло».

     СС «Черноморец» потравил немного якорь-цепь, на образовавшейся слабине буксирного троса чуть-чуть дал ход вперёд. Рывок! Стальной трос со звоном лопнул у гаши, как нитка. А «Туркмен» даже не вздрогнул. Законы физики не удалось преодолеть. Я взял трубку УКВ:

     — Борис Дементьевич! Больше не будем экспериментировать. Сделаем как Анохин предложил. Ремонтируйте свой трос, а мы пока будем размывать винтом.

     Вскоре ВМ-73 встал в рабочее положение кормой к нам, мы подали на него все верёвки, какие нашли, и он начал размывать. Двигатель у него довольно мощный, 450 л.с., и струя воды от его винта размывала песок под носовой частью «Туркмена». Постепенно образовывался как бы тоннель в песке. ВМ-73 время от времени потравливал якорь, а мы подтягивали его на концах ближе к себе, и он снова начинал работать на размыв. «Туркмен» — довольно большой буксир, 45 метров длиной. Промыть такой тоннель под водой — это надо уметь. Тут я надеялся на капитана Анохина. Он в этих делах был опытный моряк.

     Часа в четыре ночи я уже падал с ног от усталости. Море потихоньку стихало. Впереди в темноте виднелись огни стоящего на якоре «Черноморца». По корме метрах в пятиста светилась набережная Анапы. Волны набегали с моря и закручивались белой пеной на мелководье. Мой буксир по-прежнему лежал на левом боку как подстреленная птица. Тоскливое зрелище.

     Сказал боцману, чтобы он следил за порядком работ, пошёл в каюту и прилёг на койку. Заснул мгновенно. Но, как обычно в таких случаях, даже во сне слышал и понимал, что происходит с пароходом. На душе было тяжело: если не снимемся до 8 утра, то есть, через двое суток после посадки на мель, то это уже классифицируется как авария. А это значит, транспортная прокуратура заводит дело, расследование с участием Службы безопасности мореплавания из министерства, и пошло-поехало, до суда. А там: да здравствует Советский суд — самый быстрый суд в мире!

     Но я всё равно спал. Необходимо было хоть немного восстановиться. Человек, который не в состоянии в таких случаях расслабиться, заснуть хоть на полчаса, быстро «сгорает» от физической усталости, стресса и уже не может быстро, правильно оценивать ситуацию и принимать решения.

     Где-то в 6 утра мне сквозь сон показалось, что судно пошевелилось на грунте. Я встал с койки на палубу и обнаружил, что крен на левый борт почти выровнялся.

     Вышел из каюты, взял футшток, промерил глубину вдоль бортов и под кормой. ВМ продолжал работать винтом, уже вплотную стоя к нашему форштевню.

     Я разбудил стармеха Лёшу Гальчука:

     — Лёша! Пароход, кажется, зашевелился. Готовь главные двигатели. Попробуем дать «Полный Вперёд» и сойти с мели. Всё-таки у нас упор винта на полном — 18 тонн! Должны сойти.

     Лёша заволновался:

     — Володя, подожди! Кингстоны ещё в песке. Забьём песком весь охладительный контур! А винты с насадками? Не повредим? Опасно!

     — Опасность, Лёша, это название всей нашей жизни. Чёрт с ним, с охлаждающим контуром! Через два часа уже будет двое суток. Надо успеть. А холодильники мы разберём и почистим. Надо будет сразу дать полный ход на 10—15 секунд.

     Через четверть часа Лёша доложил, что главные двигатели готовы. Я дал команду на ВМ-73 прекратить работу и отойти. Поднялся на мостик, мысленно перекрестился и подумал: «Ну, Господи, благослови!» — и поставил обе ручки машинного телеграфа на «Полный Вперёд».

     Пароход затрясся, как в лихорадке, сделал несколько рывковых движений в сторону моря и сполз с мели! На палубе матросы жиденько закричали «Ура!». Я сразу поставил машины на «Стоп» и крикнул боцману:

     — Боцман, вира якорь!

     Вызвал по УКВ СС «Черноморец» и ВМ-73:

     — Снялись с мели в 06.25! Запишите в судовые журналы это время.

     Можете представить, что я чувствовал в этот момент! Ворота тюрьмы были совсем близко. Родина в те времена сурово карала своих сыновей за порчу государственного имущества.

     Старпом Петя Кононенко прибежал на мостик:

     — Николаевич! Что?! Снялись с мели?… Не может быть! — он не мог поверить такому счастью. Петя почти двое суток провёл в прединфарктном состоянии. Теперь же инфаркт и тюрьма отменялись, и он, даже без моей команды, с энтузиазмом приступил к своим обязанностям старпома.

     Не теряя времени, «Черноморец» повёл нас на буксире в Сочи. Гальчук со своими механиками и мотористами в едином порыве бросились в машинное отделение разбирать систему охлаждения главных двигателей, выгребать из холодильников и кингстонов песок. А я попил чаю с черствым хлебом, упал в своей каюте на койку и заснул.

     Ближе к обеду в каюту зашёл Лёша Гальчук:

     — Володя, мы все системы прочистили и собрали. Можно запускать главные двигатели.

     — Так быстро? Я думал, вы сутки будете возиться. Даже поспать мне не дали.

     — Мы торопились. Хочется в Сочинский порт своим ходом зайти.

     Да, это было правильно. Если бы нас без хода, как подстреленную чайку, затащили в порт на буксире, это было бы обидно. А своим ходом — это совсем другое дело! Вроде как, мы победили.

     Пошёл на мостик, вызвал по рации «Черноморец»:

     — Борис Дементьевич, мы сейчас дадим машинами «Малый Вперёд». Буксир пока не будем отдавать, минут десять поработаем машинами, посмотрим, как дела. Если всё будет нормально работать и вибрации от винтов не будет — тогда отдадим буксир.

     — Николаич, а вы там, оказывается, не спите! Ну, давай, пробуй! Желаю удачи!

     Я поставил оба машинных телеграфа на «Малый Вперёд». Пароход, как всегда при запуске двигателей, вздрогнул, и послышался равномерный звук работающих дизелей. Вибрации не было — значит, винты и насадки не повреждены. Опять мне повезло!

     Через несколько минут на мостик поднялся старший механик Гальчук, усталый, но с радостным выражением лица. Я сказал ему, что в промасленной робе, с ветошью в руках, без оранжевого галстука он выглядит гораздо лучше.

     — Ты всё шутишь, Володя! Кажется, всё нормально… Можно своим ходом идти. Когда дашь полный ход, переключимся на валогенератор и займёмся вспомогательным дизель-генератором. Там тоже в холодильнике песок.

     Это было уже на траверсе Туапсе. Я попросил Ткабуладзе, чтобы они отдали буксир, мы пойдём своим ходом. Борис Дементьевич с сомнением в голосе:

     — Понял. Ну, попробуй. Я на всякий случай сбавлю ход и рядом пойду. Давай, догоняй!

     Отдали буксир, я дал полный ход, и «Туркмен» побежал с удивительной скоростью — 13,5 узлов. А до посадки на мель мы выжимали только 11,5, не больше. Объяснялось это просто: песком хорошо почистило от ракушек и водорослей корпус, винтовые насадки и винты.

     Мы без труда догнали и обошли «Черноморец», теперь уже он пытался нас догнать. Борис Дементьевич возмутился по рации:

     — Володя, вы куда? Я вас догнать не могу! Мы так не договаривались!

     — Борис Дементьевич, я его не могу остановить! Этот туркменский скакун закусил удила и несётся в сторону родной конюшни!

     По прибытии в Сочи на борт «Туркмена» пришёл инспектор Регистра (технический надзор), освидетельствовал судно и подтвердил, что после посадки на мель техническое состояние буксира соответствует нормам. А такие показатели, как скорость и удельный расход топлива на милю, даже улучшились.

     Руководство отряда несколько дней пребывало в нерешительности. Не могло понять, что со мной делать: то ли строго наказать за катастрофу, то ли наградить за спасение судна. В конце концов победила «справедливость». Был издан универсальный приказ, где меня сначала похвалили за решительные и удачные действия, в результате которых удалось быстро и без повреждений снять судно с мели, а в следующем пункте приказа меня, в назидание другим, понизили временно до старшего помощника. На словах главный инженер пояснил мне, что фактически я остаюсь руководить экипажем и судном, разницу в зарплате мне компенсируют премиями. А на это время на «Туркмен» будет назначен условный капитан.

     Петю Кононенко сначала хотели убить и уволить по статье, но я за него решительно вступился. Его для начала послали в отпуск отдохнуть и предложили, как я просил, после отпуска поработать диспетчером отряда. Это ему очень подошло, и Петя проработал диспетчером до самой пенсии.

     Вся эта шумиха вокруг кораблекрушения длилась несколько дней. Когда всё было решено, я подумал, что неплохо было бы, для укрепления морской дружбы, отметить эту удачно завершённую катастрофу с участниками событий за дружеским столом. Разогнать «фэршлюс», так сказать. К примеру, в ресторане. Это было несколько парадоксальное решение, но я чувствовал, что это поможет. Надо было как-то перевернуть эту мрачную страницу. Объявил заинтересованным лицам, что завтра вечером состоится праздник в ресторане «Адлер» по случаю счастливого спасения на водах. Пригласил Петю Кононенко, Витю Гусева, стармеха Лёшу Гальчука и моего брата Лёву.

     Петя Кононенко сначала очень удивился. Не мог понять, почему, вместо расправы и злобных обвинений, я приглашаю его на праздник в ресторан. Немного подумав и покачав недоумённо головой, он согласился.

     В ресторане за столом мы шутили сами над собой, вспоминая, как гребли по огромным волнам на гибнущий пароход, потом выныривали из-под перевернувшейся шлюпки. Припомнили Лёше его непотопляемый оранжевый галстук и несостоявшуюся свадьбу. Как всегда, когда опасность уже миновала, всё произошедшее, и особенно поведение товарищей в тот момент, казалось очень смешным. Так уж устроен русский моряк: не погиб — значит живи дальше и радуйся!

     Лёша Гальчук в ответ на наши шутки про галстук не остался в долгу. Сказал, что пока мы в отряде тратили слова и разбирались с последствиями, он, не теряя времени на болтовню, пошёл с Зиной в ЗАГС и всё-таки женился, наперекор стихии.

     Тут, конечно, все стали его поздравлять, наливать шампанское и спрашивать, в каком костюме он сочетался и что стало со знаменитым оранжевым галстуком. Лёша отбивался:

     — Зина за меня в любом костюме пойдёт! (Это была правда. Они с Зиной прожили счастливо 37 лет. И только в этом году мой легендарный стармех умер.)

     Все веселились, кроме Петра Кононенко. Он сидел грустный и смотрел в свой стакан. Потом подсел ко мне поближе и говорит:

     — Николаич, я думал, что ты убьёшь меня за этот случай. Я же понимаю, что вина полностью моя… Тем более, ты предупредил меня, что штормовать в Анапе нельзя. А ты мне ни одного грубого слова не сказал. Да ещё в ресторан пригласил и угощаешь шампанским…

     Мне было понятно, что он чувствует. Некоторые моряки после такого промаха кончали жизнь самоубийством. Нужно было вывести Петю из этого похоронного состояния:

     — Пётр Сергеевич, ты зря так переживаешь. Как говорил наш командир роты в училище: море есть море, а жизнь есть жизнь. Главное, что все живы. Между прочим! Ты, наверное, не знаешь, а во время войны каждый наш танк Т-34 был подбит в среднем три с половиной раза. После каждого раза танк восстанавливали, сажали новый экипаж и снова в бой. Вот я себя чувствую как танк Т-34. Я это говорю к тому, что если после каждого такого случая моряков убивать, то Чёрное море скоро опустеет. А в ЭПРОНе вообще некому будет работать. У нас тут как на войне…

     — Нет, Николаич, я после этого на буксирах не смогу работать. Хорошо, что ты помог мне в диспетчерскую перевестись. Спасибо тебе.

     Очень порядочный человек был Пётр Кононенко. Но на буксирах ему работать было не дано — не его вид спорта.

     Пора заканчивать с этой трагической страницей в истории мореплавания. В заключение надо добавить несколько строк.

     Я проработал несколько месяцев в должности старшего помощника на том же «Туркмене». Капитаном на это время прислали старого Фёдора Васильевича Белевича. Ему было 70 лет, и работал он капитаном на буксирах ещё с войны, на Чёрном море и на Каспийском. Вахты мы стояли поочерёдно по месяцу, в разное время, поэтому друг другу не мешали. Я по-прежнему руководил всем на судне и был материально ответственным. Белевич немного ревновал, потому что моряки, как и раньше, слушались меня и решали все вопросы со мной. Но я старался так поставить дело, чтобы к старому Белевичу все относились с должным уважением и он не чувствовал бы себя на судне чужим. В конце концов мы со старым капитаном подружились. Он по дружбе рассказал мне много интересного из прошлой морской жизни. Но об этом в своё время.

     Интересен ещё один факт: через пару лет однотипный «Туркмену» буксир «Сабир», принадлежавший тоже ЭПРОНу, попал в ту же ситуацию в Анапе — был так же выброшен в штормовую погоду на мель, практически в том же месте. Но ему меньше повезло: он навалился на свайный пассажирский причал, разрушил его, получил множество пробоин и затонул. Пришлось провести большую работу, чтобы снять его с берега и привести в Сочи. Восстанавливать этот пароход не было смысла. Его отбуксировали на наш полигон в устье реки Псоу и порезали на металлолом.

     

     Морской буксир «Сабир» после аварии перед списанием на слом

     Несколько лет назад, когда перед сочинской олимпиадой мы строили порт Имеретинский в том районе, я проходил по берегу моря и увидел торчащие из песка ржавые шпангоуты и часть киля. Догадался, что это останки «Сабира». Постоял несколько минут, вспомнил, как мы с Мишей Елизаровым в 1977—78 годах пережили на этом «Сабире» немало приключений и чуть не прослезился. Пароходы как хорошие люди — навсегда в памяти остаются.

     Глава 14. Ещё одно Спасение плавкрана

     В конце лета того же года наш отряд приобрёл в Ленинграде новый буксир проекта БК 498 под названием «Гидротехник». К тому времени руководство отряда решило, что я уже достаточно исправился в должности старшего помощника и меня можно бросить на освоение нового типа буксира.

     

     Капитан «Гидротехника» Егоров В. Н. 1985 г

     Принял я этот буксир в Ростове-на-Дону и с его старой питерской командой перегнал его в Сочи.

     

     Морской буксир «Гидротехник» на Волге перед перегоном в Сочи

     Сразу после назначения меня капитаном на «Гидротехник» и перегона судна нужно было в кратчайший срок сформировать экипаж. Наш отдел кадров, по своему обыкновению, стал присылать первых подвернувшихся людей. Начальник ОК Владимир Николаевич Дрожжа был хорошим мужиком, но кадровик из него был никакой. Похоже было, что моряков он оценивал по внешним признакам: если голос громкий и взор орлиный — годен!

     Настоящего начальника флота у нас к тому времени тоже не было. Умный и порядочный Николаев Н. Г., который руководил флотом много лет, уволился из отряда. Не выдержал «грамотного и волевого» руководства Хисамутдинова. Флотом командовал Юрий Иванович Феоктистов — человек с выдающейся артистической внешностью и, в общем-то, хороший человек, но для руководства флотом совершенно непригодный. О нём позже я напишу пару строк, он достоин этого.

     Не успел я после перегона из Ростова пришвартоваться в Сочинском порту, как на борт прибыли с направлениями из ОК старший механик Рябченко и старший помощник Степанов. Оба почему-то из Туапсе, и оба совершенно мне незнакомые. Ну и, конечно, первый оказался пьяницей запойным, а второй вообще по жизни хулиган и вор. Пришлось через несколько недель отдать им документы и вежливо попрощаться.

     А отдел кадров и начальник флота продолжали сопротивляться и с завидным упорством присылать мне под видом моряков непонятных людей. И похоже, что это делалось через ближайшее к отряду уютное кафе «Ивушка». Приходили ко мне с направлением переодетые под моряков бывшие менты, сельские механизаторы, фотографы-неудачники, шофера, разочаровавшиеся в жизни полу-интеллигенты и просто «хорошие ребята». Большинство их них через несколько дней сами уходили на берег, подальше от моря.

     Не раздумывая долго, пошёл я к начальнику отряда и без лишних церемоний сказал ему, что так называемые эпроновские «опытные» моряки уже достаточно наломали дров на море. Хватит крови, пора серьёзно заняться кадрами. Для начала, говорю, давайте я сформирую экипаж на новом буксире из людей, которых я знаю и доверяю им. И, пожалуйста, не надо посторонних непроверенных людей со стороны.

     Хисамутдинов и Дрожжа смотрели на меня с удивлением, как будто я изобрёл что-то новое. А ведь это азбучные истины при работе с людьми.

     Хисамутдинов в конце концов со мной согласился и сказал, чтобы я составил список моряков, с которыми хочу работать, и пришёл к нему на согласование.

     Я подобрал самых надёжных людей. Вторым механиком написал Колю Михайленко. Тот был фанатично предан идее судового дизеля, был атлетически сложен и не очень церемонился с ленивыми моряками. Третьим механиком взял Юру Гаврилова. Старшим помощником попросил с «Подводника» Васю Пишоху, боцманом матроса Витю Кузнецова с «Туркмена», старшим матросом — самого надёжного моряка Юру Вакуленко.

     А старшим механиком предложил поставить Валерия Старуна, который недавно получил диплом и уже некоторое время работал у меня третьим механиком. Этот моряк заметно отличался от большинства эпроновских механиков. Во-первых, он никогда не ходил без нужды в грязной робе и с промасленной ветошью в руках. А так на моей памяти делали многие механики, особенно те, которые слабо разбирались в дизелях. Потом я заметил, что он легко читает чертежи, а мотористы на его вахте работают по заранее продуманному графику работ, а не шляются без дела по причалам.

     С этим списком проверенных людей пошёл к начальнику отряда. Хисамутдинов в общем-то со мной согласился, только ворчливо заметил: «Пусть этот Старун почаще в трюм спускается (видимо, имелось ввиду машинное отделение). А то он в белой сорочке ходит!»

     Я хотел было добавить, что он ещё к тому же каждый день бреется, но поостерёгся. Сказал только так: «Я прослежу. Но вообще, я заметил, когда он в белой сорочке — это значит, что в машинном отделении всё крутится правильно».

     Так удалось мне собрать надёжный экипаж. Несколько лет мы работали душа в душу, выходили без потерь из очень сложных ситуаций, спасали людей, и ни разу не было прокола.

     Я к тому времени понял, что здесь, в Эпроне, особенно на буксирах, как на войне в разведке: если человеку полностью не доверяешь, ходить с ним за линию фронта (в нашем случае, выходить в море) опасно. От боеспособности морского буксира часто зависит жизнь многих людей.

     Вот такой случай, например, был с нами на «Гидротехнике».

     В начале, кажется, ноября 1983 года руководство отряда приказало следовать «Гидротехнику» в Архипо-Осиповку. Там строился глубоководный выпуск. Работали там водолазное судно ВМ-73, 100-тонный плавкран типа «Ганс» и мой бывший морской буксир «Туркмен» под руководством капитана Белевича. Мы должны были на рейде Архипо-Осиповки передать на «Туркмен» все остатки дизтоплива, после чего зайти в порт Туапсе для бункеровки и взять там полный бункер топлива.

     Пришли на рейд Архипо-Осиповки. ВМ-73 (капитан Анохин Е. В.) отсутствовал — ушёл в Туапсе на бункеровку. «Туркмен» стоял на якоре и держал на буксире 100-тонный плавкран. Пришвартовались мы к «Туркмену» правым бортом.

     Погода стояла тихая, прогноз из Одессы дали по этому району с небольшим усилением ветра, волна — 3 балла. Но это еще ничего не значило. В то время прогнозы погоды не отличались точностью.

     За несколько лет работы в Эпроне у меня в голове как-то сама собой сложилась программа по анализу признаков погоды. Началась эта головная болезнь, благодаря беседам со старыми эпроновскими капитанами. Особенно много мне подсказали капитан ВМ-73 Анохин Евгений Викторович и старпом с «Сабира» Михаил Дорофеевич Шуров. Я научился автоматически замечать всё, что происходит в природе на море, в атмосфере и над горами. Множество факторов, связанных с погодой, как бы сами постоянно обрабатывались в голове: барическая тенденция по барометру, время и сила ночного и дневного бриза, форма и направление движения облаков, видимость горизонта, поведение птиц, прозрачность воды у берега, цвет неба на восходе и закате солнца, изменение направления ветра в течение дня и многое другое, даже собственное самочувствие. Всё это складывалось в голове почти без моего участия в определенную картину, и я постоянно и довольно точно предвидел, что будет с погодой на сутки-двое вперёд. Ошибался очень редко. Когда я перестал постоянно работать на море, эта способность у меня через пару лет исчезла.

     Так вот: ещё когда мы подходили к каравану в Архипке, мне как-то не понравилось, как они тут стоят на якоре. Как я уже говорил, капитаном на «Туркмене» после моего перевода на «Гидротехник» остался старый моряк Фёдор Васильевич Белевич.

     Когда механики наладили перекачку топлива, я перелез на борт «Туркмена» поздороваться с бывшим своим экипажем. Моряки все рады были меня видеть. Белевич при этом моём посещении заметно нервничал. Видно было, что отношения с моряками «Туркмена» у него не самые лучшие.

     Сели со старшим механиком Лёшей Гальчуком в кают-компании попить чайку и поделиться последними новостями. Белевич из ревности не сел с нами за стол, пошёл на палубу что-то делать с моряками.

     Я, между прочим, не удержался и сказал Гальчуку:

     — Лёша, у меня что-то кошки на душе скребут. Неправильно как-то вы тут на якоре стоите. Я, конечно, могу ошибиться, но вряд ли: ночью погода может «плюнуть» и волна будет не 3 балла, а побольше. А вы тут стоите на открытом месте, как три тополя на Плющихе, и даже плавкран у вас по корме на стальном буксире без капроновой пружины.

     Лёша поморщился:

     — Володя, у нас капитан старый, он сам всё знает… Никого не слушает! Если хочешь, сам поговори с ним.

     Лёша знал Белевича очень давно, ещё в молодости плавал с ним на буксирах и, в общем, был о нём высокого мнения. Но я всё-таки решил для очистки совести поговорить со старым капитаном. Хотя знал, что разговаривать с Фёдором Васильевичем бесполезно. Он всё равно сделает по-своему, да ещё и мне даст понять, что я на море пока ещё пацан по сравнению с ним.

     Подошёл на палубе к Белевичу и без обиняков сказал, что он опасно тут расставил караван. Погода, по моим ощущениям, должна ночью резко испортиться. Рейд здесь открытый, спрятаться негде. Берег обрывистый, скалистый, без пляжа. Если придётся уходить до ближайшего укрытия, а это порт Туапсе, то при волне от юга придётся вести плавкран лагом (бортом) к волне. А это опасно для такого крана.

     — И ещё, Фёдор Васильевич: вы завели на кран стальной буксирный трос без капроновой пружины — это тоже опасно. Короткий стальной трос может лопнуть на рывке.

     Фёдор Васильевич смотрел на меня, как учитель на первоклассника. И вдруг сказал удивительную вещь:

     — Володя! Разве можно буксировать большой кран на капроновом конце!

     Я даже не нашёлся, что ему на это ответить. Уже лет 15 как изобрели капроновые тросы, все ими пользовались, в том числе и буксировщики, а Фёдор Васильевич жил ещё где-то в сороковых годах. Слов нет, он был опытным старым капитаном. Но не слишком ли старым? Капитан морского буксира — это спорт для молодых. В 70 лет уже и глазомер не тот, и многое другое не как в молодости.

     Спорить я не стал, это было бесполезно. Сказал Лёше Гальчуку, чтобы он держал главные двигатели в постоянной готовности, и вернулся с нехорошим чувством на свой «Гидротехник».

     Вскоре мой старший механик Валера Старун доложил, что всё топливо передано на «Туркмен». Я поинтересовался:

     — А сколько нам оставил?

     — До Туапсе дойти хватит! Ну ещё немного оставил для дизель- генераторов.

     Мы попрощались с командой «Туркмена», отшвартовались и через пару часов были в порту Туапсе.

     В ожидании утра и бункеровки мы встали к причалу в самый дальний угол порта, за доком, около причала рыбозавода. Там при любой погоде тихо и никакого портового начальства. Можно было, наконец, отдохнуть от качки, раздеться и выспаться до утра по-человечески.

     Ночью, во сне, я по многолетней морской привычке, не просыпаясь, слышал, что делается в порту. Ветер усиливался, в иллюминатор застучали мелкие камешки и песок, которые ветер сдувал с причала. Потом портовый буксир коротко гудком просигналил, как мне показалось, что выходит из порта. Переговоров по УКВ я не слышал. Вахты на мостике не было, всем велел спать. При заходе в порт предупредил диспетчера порта, что топлива у нас нет и до получения бункера мы в нерабочем состоянии.

     Прошло всего минут 15, и этот же буксир загудел прямо у нашего борта. По громкой связи с буксира сообщили: «Гидротехник! Выйдите на связь с портнадзором! Там ваш плавкран с буксиром терпят бедствие!»

     Как я потом узнал, этот портовый буксир (точно такой же, как наш «Гидротехник») получил команду выйти из порта на спасение. Подошёл он на ворота порта, увидел 6-ти метровую волну в море и резко повернул на 180 градусов. Капитан буксира доложил в портнадзор, что в такую волну он выйти из порта не может. Портнадзиратель, в свою очередь, позвонил в диспетчерскую 8-го отряда и сообщил, что погодные условия не позволяют вести спасательные работы. Тогда наше начальство вспомнило, что в Туапсе стоит наш «Гидротехник» — последняя надежда. Такая мелочь, как отсутствие топлива на буксире, не смутила решительных командиров производства.

     Я бегом поднялся на мостик, поднял трубку УКВ:

     — «Гидротехник» на связи!

     — «Гидротехник»! Это портнадзор. Ваш плавкран с буксиром «Туркмен» терпят бедствие в районе Архипо-Осиповки. Погода резко ухудшилась, и плавкран на якорях тащит на скалы. (Надо же, кто бы мог подумать!) «Туркмен» намотал на винт. Мы послали свой буксир, но он вернулся в порт, капитан сказал, что при такой волне он ничего сделать не сможет. Начальник вашего 8-го отряда сказал связаться с вами.

     Вот чёрт! У нас же топливо на нуле, а там люди гибнут! У меня даже под ложечкой засосало. Портнадзору сказал:

     — Минуту ждать!

     Повернулся к стармеху:

     — Ну, что, Валера, делать будем? На парусах, что ли, пойдём спасать?

     Валера усмехнулся:

     — Зачем на парусах? Я семь тонн дизельки на всякий случай в загашнике оставил.

     — Почему мне не сказал?

     — А ты бы не разрешил. Я всегда оставляю 5—6 тонн в загашнике.

     Да, молодец Валера. 7 тонн — это больше суток на полном ходу. Если бы не его предусмотрительность, в эту ночь всё было бы по-другому! Этот факт лишний раз подтверждает тот постулат, что на море не всегда нужно беспрекословно исполнять приказы начальства. Надо самому соображать в обстановке. Тут Валера оказался умнее меня. Ладно, дальше уже дело за мной. Портнадзору коротко сообщил:

     — Выходим через пять минут. В Архипке будем примерно через полтора часа.

     Через несколько минут мы отшвартовались от уютного причала и, не дожидаясь когда прогреются двигатели, пошли вдоль Северного мола на выход их порта.

     В темноте было видно, что вдоль мола, выше него, несутся белые верхушки волн. А высота мола 4 метра! По внутренней трансляции приказал:

     — Все иллюминаторы и двери задраить по-штормовому, на палубу без команды не выходить. И одеться всем нормально!

     Подошли к окончанию северного мола. Начали разворот вправо на выход из порта.

     На выходе глубины небольшие, поэтому волна, идущая с моря, здесь замедляет скорость, но поднимается ещё выше и становится круче.

     Уже обогнув оконечность мола, я увидел, что из темноты на нас надвигается такая волна, что по спине забегали мурашки и под сердцем стало холодно. Вертикальная стена, вся в белой пене, высотой, как мне показалось, с хороший трёхэтажный дом. Отворачивать было поздно. Я только успел сказать морякам, которые были со мной на мостике: «Держись крепче!» В эту секунду я не мог представить, что наш буксир как-то перелезет через эту водяную стену. Но оказалось, что я недооценивал свой пароход. Мы шли полным ходом, я не сбросил ход — и правильно сделал. Буксир не стал задирать нос и карабкаться на эту волну. Он просто вошел в водяную стену и прошёл её насквозь, практически в подводном положении. Несколько секунд во всех иллюминаторах ходовой рубки была видна только черная бурлящая вода.

     Потом буксир вынырнул как торпеда с другой стороны волны и стал падать вниз, в промежуток между двумя волнами. Да с такой скоростью, что все на мостике почувствовали на пару секунд состояние невесомости.

     Пока мы падали вниз, у меня в голове за доли секунды сама собой решилась несложная арифметическая задача: глубина на входе в порт, минус половина высоты волны, минус осадка буксира, минус процентов 20 осадки на проседание в воду после падения — итого получалась величина, близкая к нулю. То есть, мы вполне могли удариться днищем об грунт.

     Тут мне опять повезло, мы почему-то не достали до грунта. Буксир упал в промежуток между волнами, просел в воду от инерции падения. Планширь вместе с палубой на несколько секунд ушёл под воду. Но буксир тут же вынырнул, мне даже показалось, что он отряхнулся от воды, как это делают собаки. Я мысленно потрепал его по холке: «Молодец, Дружок!» Следующая волна была уже не такая страшная.

     Вот так мы вышли из порта и, повернув направо, помчались по волнам вдоль берега в сторону Архипки.

     По УКВ-радиостанции я вызвал на связь «Туркмен». Ответил начальник рации Коля Лубягин. Я спросил:

     — Коля, мы вышли из Туапсе. Часа через полтора будем у вас. Доложи коротко обстановку «на сейчас».

     Коля Лубягин, опытный моряк, чётко, без эмоций доложил:

     — Ночью пошёл ветер от юга и волна, стали сниматься с якоря, кран на буксире. От рывка на волне лопнул буксирный трос (это и должно было случиться — без капроновой пружины трос завели!). Обрывок троса выстрелил нам под корму, намотали его на правый винт. На переднем ходу правый двигатель заклинило. Кран отдал оба якоря. Обрывок троса намотало на винт полностью, левый винт свободен, можно работать левой машиной. Пока разбирались, ветер и волна усилились, кран на якорях потащило в берег. Белевич на одной машине смог подойти к крану. Подали запасной капроновый буксир на кран, но положить его смогли только на бортовой кнехт. К кормовым кнехтам на кране выйти невозможно — волны заливают палубу. А что такое тянуть за бортовой кнехт — сам понимаешь! Кран сразу разворачивает бортом к волне, а это значит перевернуть кран. И ещё вот: когда подходили к плавкрану, «Туркмен» пробил дырку в носовой части, вода поступает в канатный ящик. Это всё!

     Ну, слава Богу, что всё. Ещё что-нибудь — и я бы не выдержал.

     — Понял тебя, Коля! Вы там только кран не переверните! Вообще лучше этот капроновый буксир отдать. Толку от него никакого, а мне он может помешать.

     — Володя! Давай подходи быстрее! Кран тянет на скалы очень быстро.

     — Лечу на всех парусах!

     Я повернулся к Старуну, который был тут же на мостике:

     — Валера, надо увеличить обороты до невозможного. Отключи ограничитель на топливном насосе или что там у тебя ещё есть!

     — Сейчас сделаем! — Валера быстро пошёл в машинное отделение. Через минуту обороты главных двигателей увеличились с трёхсот до трёхсот шестидесяти.

     Ветер был южный, волна очень сильная, но она была нам слева по корме и подгоняла судно. Неслись мы действительно «на всех парусах», и я надеялся, что успею добежать до крана, пока его ещё не разбило о скалы. А берег там — вертикальная скала, пляжа практически нет. В штормовую погоду там сплошной бурун, спастись невозможно, плыть некуда.

     Пока мы шли к крану, я мысленно пытался представить, что там делается и как мне придётся вытаскивать кран. Меня несколько удивляло, что капитан плаврана Геннадий Сергеевич Шеламов до сих пор не вызвал меня по УКВ и не пожаловался на жизнь. Это на него не похоже. Решил выяснить в чём дело:

     — «Резвый-1», я «Гидротехник»!

     — Володя, я на связи! — услышал я голос сменного капитана крана Жени Гордиени. Так вот в чём дело! На вахте был Евгений Николаевич Гордиеня, мой ровесник, этот воспитан по-другому. Лишних слов не произносит, не то что «старые сочинские капитаны».

     — Женя, я минут через двадцать буду у вас. Что там делается?

     Евгений совершенно спокойным голосом стал говорить ужасные вещи:

     — Володя, двадцать минут мы вряд ли продержимся. Несёт на скалы прямо на глазах. До бурунов осталось метров 150—200. «Туркмен» подал конец на бортовой кнехт, от него никакого толку. Только начинает тянуть — нас разворачивает лагом к волне, а это хана! Перенести конец на кормовой угол не можем. Это нужно тянуть его по волне, а палубу заливает так, что не высунешься. В общем, осталось нам жить минут десять.

     — Понял, Женя! Мы идём очень быстро. Подготовь пару моряков поздоровее. Им, видимо, придётся между волнами выбежать на корму и положить наш буксир на буксировочный кнехт. И пусть не боятся! Скажи им, что всё равно погибать, а так есть шанс. Или хотя бы погибнут как герои.

     — Всё понял! Подготовлю двух ребят.

     Слушая спокойный голос Жени Гордиени, я невольно подумал, что он несколько сгущает краски, чтобы взбодрить меня. Но оказалось, что это просто выдержка — продукт правильного морского воспитания.

     То, что я увидел, подойдя с моря к крану, оказалось гораздо хуже, чем можно было предположить. Кран бултыхался практически уже в прибойной полосе. Его якорные цепи рывками каждые несколько секунд выскакивали из воды и падали обратно в воду. Через палубу крана каждые 8—10 секунд перекатывались огромные волны, при этом все палубные надстройки и механизмы скрывались в белой пене. Люди сидели в закрытой рубке под башней крана. «Туркмен» на длинном провисшем капроновом буксире болтался в море метрах в ста от крана, держал одним двигателем носом против волны. Зрелище было не для слабонервных. И всё это безобразие было ярко освещено прожекторами с крана и от этого казалось ещё ужаснее. Прямо-таки морское отделение Преисподней. Мне даже самому не верилось, что я сам, по своей воле, залезу сейчас со своими моряками в этот ад.

     А отступать нельзя. На плавкране 12 человек, и всех их я знаю лично. И даже многих их жён и детей. Так что, если они погибнут, то мне тогда тоже лучше не жить. Других вариантов у меня нет: надо спасать или тонуть с ними. А о своём собственном сыне в тот момент я просто приказал себе не вспоминать.

     Не сбавляя хода, повернул в берег. В бинокль высматривал обстановку. Боцман Витя и матрос Вакуленко стояли рядом со мной на мостике и расширенными от ужаса глазами смотрели на приближающий кран.

     Мне уже было понятно как нужно действовать:

     — Ребята! Сейчас я подойду с наветра метров на 150, остановлю пароход и разверну его левым бортом к волне. Ты, Витя, по моей команде отдашь левый якорь, нас ветром и волной понесёт на кран. Цепь пусть травится свободно. Метров за 40 от крана по моей команде задержишь цепь ленточным стопором и беги к Юре на корму. Нас развернёт на цепи, корма пройдёт вблизи крана. Постараюсь чтобы вплотную. И вот тут надо будет передать буксирный трос на кран. Быстро и с первого раза! Работать винтами я у крана не смогу — намотаем их цепи на винт! Взять их на буксир надо с первого раза, второй попытки не будет! Бегите по местам и, смотрите, осторожнее!

     Всё так и получилось. Нас ветром и волной несло бортом с большой скоростью к крану. Якорная цепь со страшным грохотом вытравливалась через якорный клюз. В какой-то момент мой компьютер в голове подал мне сигнал и я через лобовое стекло мостика показал боцману сжатый кулак. Это означает «держать цепь!».

     Витя застопорил цепь ленточным стопором и побежал на корму. Наша якорь-цепь натянулась до металлического звона, пароход стал быстро на цепи разворачиваться влево, корма пронеслась буквально в метре от угла плавкрана. Боцман и Юра с кормового кранца передали двум подбежавшим по палубе крана морякам гашу буксирного троса прямо в руки. И те успели накинуть её на кормовой буксирный кнехт. Ох и молодцы же мои моряки! Не зря я взял Вакуленко и боцмана Витю в свою команду! И я тоже молодец, ювелирно рассчитал!

     В следующее мгновение корма буксира взлетела на волне выше палубы плавкрана метра на четыре. Этой же волной этих двух смелых ребят с плавкрана смыло как котят. Одного пронесло через всю палубу крана, 40 метров, и он, к счастью, смог зацепиться за носовое леерное ограждение. Второго волной забило под башню крана к самому поворотному подшипнику. Когда волна схлынула, моряки его быстро вытащили и занесли в рубку. Он был в ватных штанах, телогрейке и шапке-ушанке. Это его спасло от переломов. Но не спасло от многочисленных ушибов. И ещё он слегка захлебнулся. Потом долго отлёживался, пока ушибы не зажили.

     Тем не менее, буксир был подан. Боцман Витя бегом побежал на нос к брашпилю и стал выбирать якорь-цепь. А Юра Вакуленко потихоньку вытравливал с кормы капроновый буксир.

     Когда мы на цепи оттянулись от крана метров на пятьдесят, можно было работать винтами. Я дал ход вперёд и быстро, но без рывка вышел на всю длину буксирного троса. Теперь главное оттянуть кран от берега хотя бы на пару десятков метров, пока его не ударило днищем об грунт. Полный вперёд! И потащил плавкран вместе с его и нашим якорями в море, подальше от берега. Минут 20 ещё потребовалось, чтобы выбрать нашу якорь-цепь. На кране цепи выбрать было невозможно, потому что каждые несколько секунд корму крана, где находились брашпили, заливало волной. Но это уже не так страшно. Надо было отвести кран подальше в море, переложить буксирный трос на носовой кнехт крана и развернуть кран носом на волну. Тогда и цепи можно будет выбрать.

     Но тут пришла новая беда: Белевич на «Туркмене» решил, что тоже должен поучаствовать в этих героических событиях. Он дал ход, набил (натянул) конец, заведённый на бортовой кнехт крана, и кран начало разворачивать бортом к волне. На такой 5—6 метровой волне это крайне опасно и неизбежно закончится переворачиванием крана.

     С крана по УКВ Женя Гордиеня охрипшим от страха голосом, но опять-таки сдержано и с соблюдением лексики, категорически велел «Туркмену» не работать машиной.

     Я видел, что возникла очередная опасность. Надо немедленно избавиться от «Туркмена». Вызвал по УКВ Белевича и попросил его потравить свой буксир, чтобы моряки на плавкране могли сбросить его в воду. На что Фёдор Васильевич авторитетно мне заявил:

     — Владимир Николаевич, разве можно отдавать уже заведённый буксир в такой обстановке! Мы будем стоять на якорях и переменными ходами удерживать плавкран кормой против волны, пока не стихнет шторм!

     Мне было понятно, что дальнейший разговор с Белевичем бесполезен. Ему свой авторитет старейшего капитана важнее, чем жизнь двенадцати человек с плавкрана. А тут ещё Гордиеня сообщил мне, что волной на кране подорвало кап машинного отделения (закрытие со световыми люками), и вода поступает в аккумуляторный отсек. Дальше ждать было нечего. Я попросил на связь начальника рации «Туркмена» Колю Лубягина:

     — Коля! Свяжись по большой рации с диспетчерской отряда и скажи от моего имени, чтобы официальной радиограммой сообщили нам, кто тут старший на рейде. Я вытащу отсюда кран! Но если Белевич будет мешать, я ничего не гарантирую! У них три минуты на решение!

     Ровно через три минуты Коля сообщил мне:

     — Официальная радиограмма: «Старший на рейде Егоров. Исполнять его команды. Начальник отряда Хисамутдинов».

     Я тут же вызвал плавкран:

     — Если через минуту с «Туркмена» не потравят буксир — рубите канат!

     Через минуту с крана сказали:

     — Готово! Можно тащить!

     Против волны оттянул кран кормой вперёд ещё на несколько сот метров от берега. Здесь волны были уже не такие крутые. Необходимо было «перехватить» кран за носовой кнехт. Кормой вперёд буксировать его нельзя — волны всё поломают на грузовой палубе.

     Опять вызвал кран на связь. Почему-то ответил их боцман. Я ему объяснил:

     — Боцман, нужно развернуть кран. Возьмите свой аварийный буксир с гашами на обоих концах. Один конец соедините на кормовом кнехте с моим буксиром. Свой буксирный трос обнесите вокруг правого борта так, чтобы он был в воде и ни за что при повороте не зацепился. Второй конец буксира накинь на носовой кнехт. Как будет всё готово — по моей команде сбросите наш буксир с кормового кнехта за борт и, если Бог нам поможет, я крутану вас на 180 градусов. Тогда пойдём носом вперёд спокойно.

     Боцман на кране всё понял. Через 10 минут всё было готово. Я несколько минут наблюдал за волнами. Такой поворот — очень рискованная операция, но другого выхода не было. Надо было выбрать момент и начать разворот так, чтобы самые опасные секунды разворота пришлись на прохождение самых низких волн. Как всегда в такие моменты, в голове «защелкало» вычислительное устройство. Я ничего вокруг не видел и не слышал, постоянно просчитывая скорость волн, расстояние между ними и скорость поворота крана. Наконец всё сошлось в одной точке, и я скомандовал на кран:

     — Скидывайте!

     И тут же дал «Полный вперёд». Длинный капроновый буксир, ещё удлинённый за счёт буксира с крана, натянулся как струна и стал от напряжения тоньше на четверть. Ещё бы! Тяга винтов 18 тонн плюс инерция шестисоттонного «Гидротехника» — получалось усилие 60—70 тонн, не меньше. Кран с большим, но не опасным креном развернулся «ко мне передом, а к лесу задом». Мы все облегчённо вздохнули. Получилось!

     По рации боцман с крана сообщил, что всё вышло идеально, можно теперь буксировать. Корму уже не заливает, якорь-цепи выбирают. Я его спросил:

     — А почему ты на рации? Где капитан?

     — Евгений Николаевич у себя в каюте.

     Я не мог понять, с чего это вдруг Женя отдыхает в своей каюте:

     — А что он там делает?

     — Лежит на полу, и его рвёт кровью…

     Вот чёрт! Это очень плохо! Похоже, у Жени от стресса открылись прободные язвы. Такое бывает. Можно представить, что человек пережил за эти часы! А говорил со мной по рации спокойным голосом!

     Меня это сообщение очень встревожило. Врача на судне нет, и к берегу не подойдёшь. Да и в порт Туапсе в такую волну с плавкраном не сунешься.

     — Вот что, боцман. Попробуйте ему грамм 150 водки дать. Надо снять стресс. И холодное что-нибудь ему на живот положите. Не отходите от него. Я пойду прямо на Сочи. Вызову «скорую» на причал. Там волна должна быть потише. Думаю, сможем зайти в порт. Часа три ему надо продержаться.

     К этому времени ветер и волна, как и положено при циклоне, заметно зашли вправо по часовой стрелке и теперь подгоняли нас справа по корме. Шли мы очень быстро. Огни «Туркмена» болтались где-то сзади между волн. Потом он отстал.

     Как только появилась УКВ-связь с Сочинским портом, я вызвал на связь портнадзор:

     — Примерно через два часа буду заходить с ПК-801 в порт. Прошу вызвать на причал «Скорую помощь». Надо срочно сдать в больницу капитана плавкрана. Стрессовая язва, внутреннее кровотечение. Это очень опасно. Вопрос может быть в минутах.

     — Я понял. Всё будет сделано. Кран ставьте на третий причал.

     Уже рассвело, когда я завёл плавкран в Сочинский порт. От Северного мола разогнал его на третий причал. Моряки на кране отдали якорь и, когда до причала оставалось метров семьдесят, скинули наш буксир с кнехта. Я на полных ходах вывернулся из-под третьего причала, пока плавкран не прижал нас по инерции к стенке. Это тоже надо уметь!

     На третьем причале стояла машина «Скорой помощи». Женю Гордиеню отвезли в больницу и сразу сделали операцию. Полежал он в больнице две недели и вышел на свободу как новенький. Никакой язвы у него больше никогда не было. Правда, сердце у него до сих пор барахлит.

     Мы на «Гидротехнике» встали на второй причал. Я спустился на камбуз и встретил нам боцмана и Юру Вакуленко:

     — Юра, у вас тут чай есть? И хлеба с маслом желательно! Что-то голод какой-то неестественный…

     Юра поставил передо мной кружку с чаем и говорит устало:

     — Николаич, а ты похудел килограмм на десять… Щёки впалые.

     Я, между прочим, тоже заметил, что одежда на мне как будто стала на два размера больше. Пока шли до Сочи, брючный ремень подтянул на две дырки. Хороший метод скоростного похудания — советую!

     Юра продолжал жаловаться на жизнь:

     — Вот так всегда: как штормовая погода, все нормальные люди прячутся по укрытиям. А нас всегда, как бездомных котов, выгоняют в море кувыркаться. Почему мы всегда крайние?

     — Такая, Юра, у нас судьба. Одно слово — ЭПРОН! Мама меня в детстве предупреждала, что на море качает. Не послушался… Ну, ничего! Главное, чтобы дети твои на море не попали.

     — Не попадут. Обещаю.

     Велел команде всё глушить и ложиться спать. Думал, что после такой ночи буду спать как убитый. Но толком не спалось. Снились волны Чёрного моря. Задремлю — перед глазами чудится плавкран, освещённый прожекторами, и через него перекатываются шестиметровые волны…

     Промучился в полусне до обеда и решил, что надо пойти прогуляться по суше, развеяться, поговорить с сухопутными девушками о чём-нибудь постороннем, не связанном с морскими катастрофами. Дошёл до третьего причала. Тут стоит наш плавкран. К нему по левому борту пришвартован «Туркмен». На палубе крана никого. Похоже, отметили с утра своё спасение и спят сладко. Их можно понять, вернулись в родной порт почти с того света.

     На палубе «Туркмена» несколько матросов под руководством капитана Белевича стучат кувалдами — делают на стальном буксирном тросе новую гашу взамен оторванной этой ночью.

     Белевич увидел меня, нахмурился и отвернулся. Видно было, что он в угнетённом состоянии. Понятно, тяжело ему сейчас меня видеть. Ждёт, что я при моряках начну его упрекать. А если мне просто повернуться и уйти молча — это ещё хуже. Для старого капитана это, конечно, унизительно. Надо было сгладить острый угол.

     Перепрыгнул на палубу «Туркмена», подошёл к Белевичу, подал ему руку и просто, без улыбки спросил: «Фёдор Васильевич, как самочувствие? Здорово вам сегодня ночью досталось! Я, например, заснуть так и не смог, до сих пор стрессирую».

     У старика сразу отлегло с души. Понял, что упрёков не будет, что я такой же моряк и ему сочувствую:

     — Представляешь, Володя, в такой момент мотанул на винт! Но я всё-таки смог на одной машине к нему подойти.

     — Фёдор Васильевич, а дыра в канатном ящике большая?

     — Да ерунда, мы аварийными клиньями забили пока в порт шли. Сегодня после обеда приедет из отряда машина со сваркой и резкой. Водолазы приедут. Всё заварим.

     — А трос с винта как разматывать будете? Может, мне с моими ребятами помочь?

     — Тут капитан крана Шеламов приехал. Мы с ним уже всё продумали. Заведём самый толстый строп под корму, краном зацепим и приподнимем корму. Тонн 120 можно нагрузку на кран сделать. И ещё заполним водой носовые цистерны. Винты должны до ступицы выйти из воды. Срежем трос автогеном.

     Так по-дружески поговорили на профессиональные темы, и Фёдор Васильевич заметно оттаял душой.

     Из надстройки вышел и подошёл к нам начальник рации Коля Лубягин. Молча жал мне руку и улыбался. При старике-капитане не стал высказываться, а предложил:

     — Володя, а не пойти ли нам на второй этаж и отметить это дело?

     — А что! Я бы сейчас съел цыплёнка и грамм 200 коньяка бы принял. Надо же как-то разогнать «фэршлюсс»! Я, Коля, сегодня страдал бессонницей, как нервная барышня. Всё чудятся волны Чёрного моря. Фёдор Васильевич, вы с нами?

     — Нет, ребята, у меня тут на палубе дел полно…

     Пошли мы с Колей в кафе. По дороге к нам присоединился Вилен Орлов, старший механик с «Сабира». Это хорошая компания, есть о чём поговорить.

     На втором этаже, в левом крыле морвокзала — наше любимое кафе с фонтаном. Заказали коньяк и цыплят табака.

     Старый Вилен Орлов, посмеиваясь, выжидательно смотрел на меня:

     — Ну давай, хвастайся! Опять спасал кого-то? Мне кажется, что это у тебя уже стало нехорошей хронической привычкой.

     — У меня, Вилен Григорьевич, это с детства: как увижу, что кто-то тонет, так бросаюсь в воду и спасаю. Как собака-спаниэль. У каждого свои странности. Вот, кстати, давно хочу тебя спросить: откуда у тебя такое имя странное — Вилен?

     — Ничего странного. Я, когда родился, меня хотели просто Володей назвать. Ну, как тебя. Думали, что тоже простой мальчик. Но когда разглядели в роддоме, какой я выдающийся ребёнок, присвоили мне наименование в честь нашего вождя мирового пролетариата — Владимир Ильич Ленин, сокращённо Вилен.

     Я встал со стула:

     — Простите Владимир Ильич! Значит вам присвоено имя великого Ленина даже раньше, чем первому атомному ледоколу?

     — Садись! Значительно раньше. Вы с Колей должны гордиться, что сидите за одним столом с таким человеком.

     Я пообещал:

     — Мы будем гордиться! Вот… чувствую… только что начал гордиться. Но ты, Вилен, тоже должен гордиться, что сидишь рядом с таким человеком!

     Вилен удивлённо посмотрел вокруг себя:

     — Это ты о ком?

     Я на полном серьёзе продолжал:

     — Ты что, ничего не знаешь? Ты в вестибюле морвокзала видел, на средней колонне четыре отверстия просверлены?

     Вилен неуверенно кивнул:

     — Ну, допустим, видел. Ну и что?

     — Так вот, эти дырки сделаны для установки мемориальной мраморной доски. Она уже готова. Там золотыми буквами написано: «В этом порту часто бывал великий мореплаватель, бесстрашный морской спасатель, землепроходец, покоритель горных вершин и женских сердец капитан Володя Егоров». Доска лежит уже готовая, здесь же, в подвале.

     — А почему в подвале?

     — Да ждут когда я умру, чтобы повесить. При жизни я запретил её вывешивать. Я скромный.

     Коля Лубягин слушал весь этот бред и заливался от смеха.

     Я решил пойти ещё дальше:

     — Ты, Вилен, здесь далеко не один такой великий. Вот, к примеру, видишь вот этот фонтанчик? Это не просто фонтанчик!

     В центре фонтана сидел бронзовый мальчик, весь в кудряшках. В руках он держал кефаль, а изо рта рыбки вытекала несякнущая струя.

     — Ну, вижу, — Вилен не понимал, в чём подвох. — А что в нём такого?

     — А ты не видел, какая под статуей надпись? Сейчас она, правда, уже почти стёрлась.

     — Какая надпись?

     — Там было написано «Капитан Миша Елизаров в детстве». Когда Сталин в 1952 году принимал этот морвокзал, он велел для красоты установить посреди фонтана скульптуру соответствующего мальчика. Стали искать подходящего мальчика, чтобы отлить его в бронзе. Нашли в Дагомысе, в устье речки. Он как раз после рыбалки выбирал рыбу из сетки. Мише тогда было три с половиной года. Говорил он ещё плохо, но, когда его брали, он на хорошем русском языке категорически отказался отдать кефальку. Так его и отлили с кефалью в руке.

     Вилен не поверил:

     — Так Миша Елизаров лысоватый. А мальчик весь в кудряшках.

     — Так это же в детстве! Ты вспомни, каким кудрявым был Миша до того, как мы на «Сабире» вылетели на мыс Меганом в 78-м году! Вот после того случая у него начали волосы выпадать.

     — Не МЫ вылетели, а ТЫ вылетел. Вы, капитаны, всегда так: «Я успешно взял судно на буксир! Я героически завершил буксировку!» И вдруг: МЫ сели на мель!

     — Да, это верно. Скромностью не отличаемся. Скромным и робким капитанам лучше на берегу сидеть.

     Так мы дурачились, как мальчишки. Два старых и один молодой. О прошлой ночи даже вспоминать не хотелось. Но от темы было не уйти. Коля Лубягин, как бы между прочим, заметил:

     — Да-а… хреновато сегодня ночью в Архипке было. Федор Васильевич наломал дров. Ещё бы чуть-чуть и… Пора ему на берег, староват он стал для этого… Однако жалко его.

     Вилен со знанием дела проинформировал меня:

     — Володя, тебе за каждого спасённого моряка на том свете один грех спишут. Там этой бухгалтерией святой Пётр с Николаем-угодником заведуют. Это как «Отче наш» прочесть! У них там с этим строго. А сколько ты, вообще-то, людей спас за свою жизнь?

     Я посчитал в уме:

     — Ну, от стопроцентного затопления на сегодняшний день 26 человек. 27-я, как мне кажется, симулировала затопление на Неве. Просто хотела со мной познакомиться. Но я и её спас. И одного на суше спас — Мишу Елизарова, от несчастной любви.

     — А грехов у тебя много?

     — А женщин считать?

     — Нет! Это не грех!

     — Тогда вроде и считать нечего…

     Выпили мы коньяк, съели цыплят, посмеялись сами над собой, и стресс как-то незаметно прошёл. Теперь можно было пойти на пароход, поспать спокойно. В молодости всё как с гуся вода.

     С Женей Гордиеней я встретился через пару месяцев. После больницы он взял отпуск подлечиться и немного отдохнуть от любимой работы на море. При встрече он рассказал мне, что чуть ли не половина моряков с плавкрана после того случая уволилась.

     Я, конечно, поинтересовался, как его здоровье. Женя был настроен оптимистически:

     — Нормально себя чувствую. В больницу я как раз вовремя попал. Врачи успели меня спасти. Крови много потерял. Вот, Вова, как в жизни бывает: за одни сутки мне два раза жизнь спасли. Первый раз ты, очень вовремя, на своём «Гидротехнике», второй раз хирург на операционном столе, тоже в последние минуты. Володя, а ведь мы тогда даже «спасибо» тебе не успели сказать. А ведь фактически ты нас всех спас…

     Я перебил Женю, неудобно мне было это слушать:

     — Женя, я где-то читал, что спасти человека может только Господь Бог. А я не Бог. Я только продлил ваши мучения на этом свете на неопределённое число лет. Может быть лет через 50 кто-то из твоих моряков, или даже ты, скажешь: «И зачем этот Егоров нас тогда спасал! Лучше бы я тогда в море потонул!» Неизвестно ведь, что с нами будет через 50 лет.

     Женя засмеялся:

     — Юмор у тебя своеобразный! — но этот неудобный для меня разговор прекратил.

     Прошло несколько месяцев, и у Жени в семье случилось несчастье: в Германии погиб его родной младший брат, майор военной разведки. Женя написал заявление в отдел кадров о предоставлении ему отпуска на неделю по семейным обстоятельствам. Отдал это заявление в руки капитану крана Шеламову Г. С., чтобы тот передал в отряд, и поехал в Москву встречать гроб из Германии и хоронить брата.

     Капитан крана Шеламов, «старый сочинский капитан», который очень ревниво относился к молодым грамотным морякам, недолго думая, решил, что это подходящий момент избавиться от слишком грамотного и порядочного Гордиени. На фоне которого он смотрелся уже довольно бледно. Он не стал передавать в отдел кадров заявление, а наоборот, написал туда рапорт, что, мол, сменный капитан Гордиеня манкирует своими обязанностями, совершает в настоящее время прогул и вообще не подходит для этой работы по причине слабых морских качеств.

     Женя после похорон, весь в горе, вернулся из Москвы и узнал, что он, оказывается, злостный прогульщик.

     Евгений — человек с большим самообладанием и хорошим морским воспитанием. Он без лишних слов, прямо на плавкране, при команде, изящно набил лицо капитану Шеламову Г. С. и написал заявление на увольнение из отряда. Потом много лет, до пенсии, успешно работал капитаном-наставником и начальником флота в «Сочиморстрое». Мы с ним и сейчас дружим.

     В завершение хочется рассказать о своей последней встрече со старым капитаном Фёдором Васильевичем Белевичем.

     Зашли мы как-то на «Гидротехнике» в Сочинский порт для приёма дизельного топлива. В то время мы обычно бункеровались с бензовозов у оголовка Северного мола. Там был в то время так называемый топливный причал. Нужно было слить 5 или 6 машин- бензовозов в наши топливные цистерны, а на это нужно время. Но это, в общем-то, работа механика, а мне можно было пока прогуляться по порту, поговорить со знакомыми моряками. Вечером мы снимались с караваном труб на Бердянск. Вышел я на Северный мол и пошёл к морвокзалу.

     И тут вижу знакомую фигуру: капитан Белевич стоит на Северном молу у парапета со стороны речки. В знакомой брезентовой куртке, в своей исторической замызганой капитанской фуражке и с удочкой в руках. Я его уже больше года не видел, с тех пор, как он уволился из отряда, после того случая в Архипо-Осиповке. Он, конечно, видел, что «Гидротехник» пришвартовался рядом у топливного причала, но, понятно, сам не подошёл, гордость не позволила.

     Поскольку он был в два с половиной раза старше меня, то у меня вопрос о гордости не возникал. Подошёл к нему:

     — Фёдор Васильевич! Добрый день! А что вы тут делаете?

     — Привет, Володя. Кефаль в речку с моря идёт. Я решил себе подёргать на обед.

     Было видно, что Фёдор Васильевич ожидал, что я подойду к нему и рад был поговорить.

     — А что же вы на пароход не зашли?

     — Да вы там заняты своими делами… Не хотел мешать.

     — Вы нам не можете помешать! Как у вас дела? Чем занимаетесь, Фёдор Васильевич?

     — Да ничем не занимаюсь… Хожу вот тут целыми днями по порту. Рыбу ловлю, с моряками разговариваю.

     — А что, работы подходящей нет?

     — Не, Володя, больше не могу капитаном работать. С сорокового года капитан…

     И вдруг, без всякого выражения, обычным голосом сказал то, видимо главное, что хотел сказать мне:

     — У меня жена умерла два месяца назад.

     Несколько секунд я не знал, что на это ответить, так это было неожиданно. Всё-таки хватило сообразительности не изливаться в сочувствии. Понимал, что старый капитан не тот человек, перед которым нужно охать и пускать слезу. Просто спросил:

     — Долго вы с ней прожили?

     — Очень долго. Пятьдесят два года.

     Мы немного помолчали. Без всякого трагизма я спросил его:

     — Ну и как это было, все эти пятьдесят два года?

     Старик заметно оживился, посмотрел мне в глаза и, как мне показалось, с чувством гордости ответил:

     — Володя, за все эти годы у меня не было ни одного случая, чтобы её в чём-то упрекнуть. Настолько это была настоящая жена и хозяйка. Когда я сходил на берег, то рядом с ней отдыхал душой. В доме у неё всё было чистенько, всё на месте. Всегда меня ждала. Какой бы я с моря ни пришёл, а ты знаешь какая у нас работа, иногда полуживой на берег сходишь — зайду домой и обо всём забываю. Дома всегда чисто, порядок. Всегда есть чем пообедать. Поверишь, за всю жизнь ни одного грубого слова от неё не услышал. Хотя сам я… такой… не подарок… На море с этими авариями и штормовыми буксировками иногда до ручки доходим. После вахты бывает домой приползаешь чуть живой… У тебя бывает такое?

     — Бывает. Один раз, на «Туркмене» еще работал, сменился с вахты в Лазаревской. Повезли меня на служебном автобусе домой. Как сел на сиденье около приоткрытого окошка, так и заснул мгновенно от усталости. Ветерок приятно так из окошка обдувал. На следующий день — двустороннее воспаление лёгких. Скорая хотела меня в больницу отвезти, но я не дался. Три недели провалялся на полу на матрасе, чтобы никому не мешать своим кашлем. Так больным на вахту и поехал. А там сразу опять штормовая погода, буксировка в Ильичёвск. Февраль месяц. Через двое суток вспомнил про воспаление лёгких, померил температуру — нормальная! Море вылечило.

     — Ну вот. Ты понимаешь. А она за мной всю жизнь как за ребёнком ухаживала. Хотя и нашу дочку как-то незаметно вырастила, пока я в море был.

     Я вполне искренне позавидовал ему:

     — А знаете, Фёдор Васильевич, я вам просто завидую. Прожить жизнь с такой женщиной — это, можно сказать, вам просто повезло. У меня всё не так…

     Фёдор Васильевич, внимательно несколько секунд смотрел на меня:

     — А я тоже так думаю, что мне повезло. Я вот тут на молу кефаль дёргаю, и почему-то мне вспоминается моё детство. Я ведь в Новороссийске вырос. Был в детстве такой случай, когда эта самая кефаль спасла от голодной смерти весь наш город. Сейчас об этом, кроме меня, наверное, никто и не знает… Рассказать? Время у тебя есть?

     — Конечно. Я в порт не пойду, лучше с вами поговорю. Расскажите, что там было в Новороссийске.

     — Ну вот… В 1920 году гражданская война закончилась. Советская власть всем белоказакам, которые на стороне Деникина воевали, пообещала амнистию и, конечно, обманули. А они поверили на честное слово, вернулись в свои станицы на Кубань и на Дон. А в 1921 году их начали массово расстреливать. Некоторые станицы восстали. Их уничтожили всех до одного человека, с женщинами и детьми. В общем, на Кубани началась паника. А все продукты на рынок в Новороссийск, кроме рыбы, привозили с Кубани. А там сплошное смертоубийство. Казакам уже не до огородов и не до торговли. В городе с середины лета начался голод. Поезда и пароходы не ходили — сплошная разруха. Люди готовились к самому худшему.

     И вот однажды осенью, рано утром по улицам забегали мальчишки и поднимали людей по тревоге. Кричали, чтобы все взрослые бежали на берег.

     А дело было вот в чём: в Новороссийске ещё с царских времён существовала рыбопромысловая артель. Занимались они прибрежным ловом: ставили ставники вдоль берега и по утрам на баркасах собирали улов. Руководил этой артелью знаменитый на весь город бригадир Коля Бойко. Я его хорошо помню.

     В это осеннее утро 21-го года в Цемесскую бухту ни с того ни с сего зашла огромная стая кефали. Видимо, Господь Бог её туда направил.

     

     Берег Цемесской бухты в Новороссийске

     Рыбаки утром заполнили свои баркасы рыбой под завязку. А кефаль всё шла вдоль берега плотной массой от Мысхако в сторону Кабардинки.

     Коля Бойко поймал на берегу десяток пацанов, которые тоже ловили кефаль с берега удочками. И приказал им бежать по улицам и объявлять тревогу: всем взрослым и невзрослым бегом на берег помогать рыбакам. Город небольшой тогда был. Народ, конечно, прибежал. Многие со своими снастями.

     Люди под руководством этого бригадира целый день до ночи таскали из воды сетями кефаль и сваливали её прямо на гальку у берега. Набережной тогда не было. К вечеру вдоль берега на несколько километров образовался вал из рыбы высотой до метра. Потом ночью и весь следующий день жители таскали эту рыбу по домам, солили, вялили, варили её. В общем, хотя хлеба и не было этой зимой, но от голода никто в городе не умер. Я и сам в этой работе участвовал. Мне тогда, кажется, 12 лет было. Этот бригадир спас город от голодной смерти. Ему, по-хорошему, надо было при жизни памятник поставить на центральной площади. А в России и Поволжье в тот год миллионы людей умерли от голода.

     — Фёдор Васильевич, а в войну вы здесь, на Чёрном море, капитаном работали?

     — И здесь, и на Каспии пришлось.

     — А на Каспий-то как вы попали?

     — Я капитаном на буксирах с 40-го года работаю. Никаких морских училищ не заканчивал. Да их тогда считай и не было. Практик я, с матроса начал. Курсы какие-то закончил. В 41-м началась война, всех капитанов мобилизовали и на своих пароходах оставили. Нам, морякам, что война, что мир — всё одно и то же. Особенно на буксирах, мы тут и в мирное время как на войне живём. Только когда война, кроме прочих неприятностей ещё и сверху бомбят.

     Сначала таскал баржи с беженцами и ранеными из Крыма, из Новороссийска в Сочи, Поти, Сухуми. Зимой в начале 42-го года прибуксировал баржу с людьми в Сухуми. Пришвартовал её к свайному причалу, а сам на буксире встал с другой стороны причала, левым бортом, носом в берег. Это где сейчас причал «Динамо» находится, рядом, правее метров на сто, если с моря смотреть. Там и сейчас свайный причал стоит, только уже не деревянный, а на стальных сваях. Буксир под парами, в готовности, на случай воздушного налёта. Жду, когда все люди с баржи выгрузятся. Там, в основном, женщины с детьми были. Поднялся уже на мостик, отходить пора.

     И тут налетают немецкие «Юнкерсы». И один из них, сволочь, пикирует со стороны залива прямо на мой причал. Я телеграфом в машину «Полный вперёд», руль переложил влево. Концы швартовые полопались, корма отошла от причала — я даю «Полный назад», и в этот момент «Юнкерс» пронёсся над пароходом, и бомба упала между моим буксиром и причалом! Я помню только ослепительно белую вспышку, и меня как будто понесло прямиком на небо.

     Очнулся на кровати в какой-то абхазской сакле. Сколько был без сознания — не помню. Как потом мне рассказала хозяйка дома, получилось вот что. Взрывной волной меня подняло в воздух. Я пролетел в воздухе по дуге и упал в воду недалеко от берега. А буксир мой на полном заднем ходу ушёл в море. Я, когда выздоровел немного, ходил посмотреть на это место. Получается, что пролетел я по воздуху не меньше ста метров. Ещё бы чуть-чуть — и упал бы на берег, тогда хана…

     На моё счастье, недалеко от этого причала в море впадал пресноводный ручей, он и сейчас там течёт, и две молодые абхазки полоскали в том ручье бельё после стирки. Они забежали в воду и вытащили меня на берег. Занесли в дом и побежали за врачом в ближайший госпиталь. В то время во всех городках побережья было много госпиталей. В маленькой Хосте, я помню, было 22 госпиталя.

     Врач пришёл, я без сознания, весь обожжённый. Доктор дал медицинское заключение: не выживет — и ушёл.

     Молодая абхазка не поверила и стала лечить меня сама: переворачивала и мазала катраньим (акульим) жиром со всех сторон. Через несколько дней я очнулся. Кожа висела лохмотьями, голова как чугунная от контузии. Молодуха опять привела того врача из госпиталя. Тот говорит: будет жить, если до сих пор не умер! Дал лекарства от контузии, бинты и ещё что-то. В госпиталь переезжать я отказался, тем более, что абхазка не захотела меня отдавать. Посчитала, что моряк, хоть и раненый, в хозяйстве пригодится.

     Через два месяца выздоровел. Пошёл в госпиталь к тому врачу. Он дал мне справку, что я находился это время на излечении в его госпитале. Эта справка меня спасла, когда я приехал в Туапсе в наше управление вспомогательного флота. А то бы расстреляли как дезертира, это тогда запросто. Пароход же мой вернулся из Сухуми, а капитан пропал!

     В Туапсе в управлении очень удивились, когда я приехал. Считали, что я пропал навсегда. Меня не стали возвращать на мой прежний буксир. Он был где-то в рейсе, а времени на войне всегда не хватает. Отправили меня в Баку. Там как раз нужны были морские капитаны — буксировщики. Организовывались массовые перевозки нефти морем. Из-за немецкого наступления нефтепроводы, по которым бакинская нефть поступала в Россию, были частью выведены из строя немцами, а частью нами демонтированы, чтобы не достались врагу. Немцы начали наступление на Северном Кавказе и на Сталинград. По Волге речные танкера уже не ходили — немцы бомбили с воздуха.

     Пришлось нашим сапёрам и железнодорожным войскам за два месяца построить новую железную дорогу восточнее Волги до Астрахани. В голых степях. И гоняли цистерны с нефтью по этой дороге в обход района сталинградских боёв.

     А от Баку до Астрахани нефть возили новым методом. Я сам в этом участвовал капитаном буксира. Железнодорожный состав из 15-ти цистерн с нефтью подходил по рельсам к самому берегу моря. Рельсы с берега уходили под воду. Паровоз ставился со стороны берега.

     На берегу разбиралось и снималось крепление цистерн к колёсным парам. Цистерны между собой соединялись короткими, но толстыми стальными тросами, и на первую с моря цистерну подавали буксирный трос с буксирного катера. Колёсные пары, сцепленные между собой, поддерживались со стороны берега паровозом тоже через буксирный трос, чтобы не слишком разгонялись в воду. Вся эта конструкция плавно по рельсам съезжала в море. Цистерны, заполненные нефтью на три четверти, всплывали с колёс, и буксирный катер тащил их на рейд, где передавал морскому буксиру. Паровоз задним ходом вытаскивал по рельсам колёсные пары из воды.

     Потом следующие 15 цистерн и следующий морской буксир.

     В Астрахани вся операция производилась в обратном порядке. И дальше цистерны ехали на север по новой железной дороге. Наши инженеры спланировали это очень чётко. Работы велись круглосуточно.

     От Баку до Астрахани расстояние по морю где-то 350 миль. Немного. Но скорость буксировки всего 3 узла. Да и погоды там всегда плохие. Был когда-нибудь на Каспии?

     — Был два раза.

     — Ну, тогда ты знаешь: ветер там дует постоянно, волна крутая. В общем, до Астрахани получалось не меньше пяти суток. Обратно, с пустыми цистернами, и, как правило, уже по ветру, получалось быстрее. Немцы, конечно, бомбили с воздуха. Им самим эта нефть очень была нужна. Особенно опасно было весной и летом 43-го года и особенно на Астраханском рейде, когда полные цистерны на пустые меняли. Несколько наших буксиров погибло. Но мне в тот раз повезло.

     Прибежал матрос с «Гидротехника» и сказал, что закончили принимать дизтопливо. Я попрощался с Фёдором Васильевичем:

     — Фёдор Васильевич, извините, мне надо из порта выходить. Надо ещё до темноты дойти до полигона на Псоу, стащить буксиром с берега четыре трубы большого диаметра и сформировать караван: трубы эти, по 150 метров каждая, земснаряд, водолазный катер, плавплощадка большая, буксирный катер — и сниматься на Керченский пролив и дальше на Бердянск в Азовское море. Встретимся в следующий раз — расскажите мне, что было после 43-го года.

     Фёдор Васильевич, задержал мою руку в своей:

     — Какой длины караван получится?

     — Примерно километр с четвертью.

     — Через Керченский пролив с таким караваном могут не пропустить…

     — Пропустят, я уже так ходил. Пойду по мелководью, за бровкой канала. Портнадзор мне так разрешает. Там они уже знают меня.

     — Ну, счастливо дойти до Бердянска.

     — До встречи.

     Но следующей встречи не получилось. Через несколько месяцев я узнал, что Белевич умер.

     Глава 15. Кронштадт

     Шли годы. Чёрное море по-прежнему штормило. Мы побывали на «Гидротехнике» во всех уголках Азово-Черноморского бассейна. Совершали сложные буксировки в Кабулети, Поти, Гагру, Анапу, в Крым, под Одессу. Много всего интересного происходило на море, всего не опишешь.

     Но один эпизод, когда меня неожиданно с Чёрного моря забросило на Балтику, стоит вспомнить.

     В середине декабря 1983 года я сдал вахту своему старшему помощнику Елизарову Михаилу Фёдоровичу.

     Насколько я помню, его тогда в очередной раз поймала на браконьерстве рыбинспекция. Могли отдать под суд, но Миша доказал, что рыбу камбалу он ловил не с целью личного обогащения, а исключительно для улучшения питания экипажа вверенного ему буксира «Сабир». Экипаж дружно подтвердил эту версию. Мише объявили выговор по партийной линии и отправили ко мне на «Гидротехник» старшим помощником, для исправления. Я этому был очень рад, да и Миша тоже. Мы с ним так сработались на море, что понимали друг друга на расстоянии без слов. Рация не нужна была. Короче, я сдал Мише пароход. Сказал, чтобы он исправлялся самостоятельно, а я полечу в Сочи встречать Новый год.

     Когда Елизаров на судне, за пароход можно быть спокойным. В этом человеке я уверен как в себе самом. Поэтому в самом радужном настроении я выходил из самолёта в Адлерском аэропорту. Наконец-то можно спокойно отдохнуть дома, наконец-то Новый Год с семьёй встречу.

     Со своим чемоданчиком среди других пассажиров спускаюсь по трапу самолёта. И вдруг слышу снизу бодрый и как будто даже радостный возглас:

     — Здравия желаю, товарищ Егоров!

     Эти четыре слова прозвучали, как первые четыре ноты пятой симфонии Бетховена «Судьба стучится в дверь».

     Смотрю вниз: около трапа самолёта стоит черная «Волга», а рядом шеренгой стоят трое военных и отдают мне честь. Майор, капитан и рядовой.

     Я, конечно, немного удивился: с чего бы такие почести? Я не Герой Советского Союза. Звание у меня всего лишь старший лейтенант запаса. Но ответил как положено, чемоданчик переложил в левую руку, правую к козырьку фуражки:

     — Здравия желаю, товарищ майор!

     Подошёл к военным. Майор, парень моих лет, радостно пожал мне руку:

     — Здравствуйте! Мы вас так ждали, Владимир Николаевич! Я майор Павлов, начальник 3-го отдела Адлерского райвоенкомата. Это мой заместитель.

     — Понятно. А что случилось? Что, опять война на море?

     — Давайте сядем в машину, надо поговорить в военкомате. Предлагаю перейти на «ты». Меня Димой зовут.

     Минут через десять вышли в Адлере у военкомата на улице Кирова. Это в двух кварталах от моего дома. Дело было уже в конце дня. В военкомате, кроме дежурного офицера и охраны, никого не было. Поднялись на второй этаж в кабинет начальника 3-го отдела (учёт офицеров запаса).

     Майор Дима Павлов задушевно начал беседу:

     — Владимир Николаевич, понимаешь, тут такое дело: нужен офицер-подводник в Кронштадт, на два-три месяца. В морскую часть, по плановой переподготовке офицерского состава.

     — Товарищ майор Дима, я только сегодня утром с Чёрного моря сошёл, ещё качает, а вы меня уже на Балтику бросаете. У вас что, помоложе никого не нашлось? Мне уже 36 лет скоро.

     — Ты не поверишь — никого нет! У нас в Адлерском районе всего 6 подводников с ВУС 1618 (военно-учётная специальность), двое из них старые, остальные три молодые, но больные. У них всегда так: как водку пьянствовать или по бабам — они здоровые. А как Родину защищать — они все больные… А ты работаешь капитаном морского буксира, значит здоров! Если ты по каким-то причинам откажешься, нам генерал, крайвоенком, всем головы поотрывает. Соглашайся! За эти месяцы тебе средний заработок выплатят. Отдохнёшь от семьи!

     Мне даже смешно стало:

     — Вот за это спасибо, товарищ майор! Я четырнадцать лет женат, а дома за это время если в общей сложности два года был — это хорошо. Думал, хоть один Новый год с семьей встречу.

     — Владимир Николаевич, мы это уладим! Во-первых, служба только с 4 января начинается. Возьми с собой жену и сына и поезжайте в Ленинград. У тебя же там друзья с училища остались? Ну вот! Встретите там Новый год, с товарищами повидаешься. Мы тут с военкомом и этот вариант продумали. Военкомат вам с женой и сыном билеты на самолёт туда и обратно закажет и оплатит. Погуляете. Жена с сыном 3-го января на самолёте домой. А ты в Кронштадт на службу. Когда ещё такой случай выпадет!

     В кабинет вошёл солдат-водитель с бутылкой коньяка в руке. Капитан поставил на стол три стакана. Я понял: если дело зашло так далеко, что в ход пошёл коньяк, мне уже не отвертеться. Ну, главное, что на пароходе Елизаров остался — значит с пароходом ничего не случится.

     — Ну что ж… Я с детства так воспитан, что от службы хилять не привык. В конце концов, послужить Родине — святое дело. Наливай!

     — Вот и хорошо! Завтра к десяти приходи на медкомиссию. Ну, за Военно-Морской Флот!

     Как спланировал родной военкомат, так и вышло. Прилетели мы с женой и 13-летним Алёшкой в Ленинград. Поселились у моего старого друга по училищу Олега Коренькова. Он после училища попал в Военно-Морской Флот и служил в Лиепая на военно-морской базе, к тому времени капитан 3 ранга. Узнал, что я приеду в Ленинград, взял отпуск и тоже приехал домой.

     3 января жена с сыном улетели в Сочи, а я поехал в Ломоносово, что на южном берегу Финского залива, и оттуда паромом в Кронштадт.

     Я с 72-го года не был на Балтике, поэтому с некоторым умилением смотрел на родные балтийские пейзажи. Зимы в те годы были суровые. Финский залив покрывался толстым льдом. Ледоколы зимой постоянно пробивали фарватеры из Ленинградского порта, южнее Кронштадта, до выхода на свободную воду. И от Ломоносово до Кронштадта тоже пробивали канал, там всего мили три или четыре.

     Паром шел по пробитому каналу между ледяных полей. Лёд оглушительно скрипел вдоль бортов. По сторонам канала громоздились торосы из серо-зелёного льда.. Добавим к этому снежную метель и полумрак — получается совершенно арктический пейзаж. Сразу вспомнилось Баренцево море и Кольский залив. Там, правда, море не замерзает, но зато солнце зимой месяцами из-за горизонта не встаёт, и метели постоянные.

     В Кронштадте меня быстренько переодели в военно-морскую форму, пришили на китель погоны старшего лейтенанта. Поселили в казарме воинской части на северном берегу острова. Казармы эти построены ещё при царе Горохе, стены из красного кирпича толщиной метра два, не меньше, без окон. Самая настоящая крепость. Внутренний двор для построения личного состава части, КПП и узкая калитка в сторону берега залива. Заснеженный берег плавно переходил в столь же заснеженный лёд. Ночью в ясную погоду через залив можно было увидеть огни Сестрорецка и Зеленогорска на северном берегу Финского залива.

     Воинская часть состояла из четырёх рот по 70—80 человек. Командир части — капитан 1 ранга.

     Надел я китель, встал в строй и почувствовал себя так, будто вернулся домой из долгого путешествия. Всё до слёз знакомо с детства: подъём в 7.00, физзарядка, утренний развод, суточные наряды, учебно-тренировочный процесс. Наша рота численностью 71 человек состояла из четырёх взводов. Я был зачислен во взвод, где проходили переподготовку офицеры запаса по военно-учётной специальности 1618 — командиры БЧ-1 дизельных подводных лодок. БЧ-1 — это боевая часть номер один, иначе говоря, группа управления кораблём. Подводные лодки проекта 641 и 643 это большие океанские торпедные лодки.

     Учебный процесс практически тот же, что и в училище: мореходная астрономия, навигация, водолазное дело, минно-торпедное оружие, боевое маневрирование, устройство подводной лодки, боевые корабли потенциального противника.

     Три другие взвода состояли из командиров минных тральщиков, радистов и секретчиков.

     В этой части кроме нашей роты было ещё три. Но там проходили переподготовку матросы и старшины по специальностям гидроакустики, дизелисты, электрики и ещё что-то. Всего в части было примерно 300 человек, призванных из запаса, и с десяток кадровых офицеров. Преподаватели в этот состав не входили.

     В казарме у каждого взвода своё помещение. По 20—30 человек в одной огромной комнате без окон со сводчатым кирпичным потолком 5-метровой высоты. Этот потолок создавал в помещении уникальную акустику. Если кто-то на другом конце помещения говорил что-то шепотом, то тебе было слышно, как будто человек шептал тебе на ухо. Меня это раздражало. Особенно потому, что все мои товарищи по сборам были, в основном, молодыми, лет по 25—30, и к тому же почти никто из них после училища на море не работал по разным причинам. Фактически они расслабились на суше и вели себя иногда, особенно в начале сборов, как сухопутные шалопаи. Настоящей морской закалки не было.

     Я в своей роте оказался самым «старым» — 36 лет, был правда ещё один капитан-лейтенант 35 лет, он был кадровым офицером, но по какой-то причине уволился из ВМФ.

     Настроение в начале службы в роте царило легкомысленное. У всех дома остались жены, дети, у некоторых даже любовницы. Так всё было хорошо! А тут их взяли тёпленькими, одели в подзабытую уже морскую форму, заставляют ходить строем и делать физзарядку в 7 утра на морозе — кому понравится?

     В первые несколько дней, кроме учёбы по специальностям, мы сдавали по нормам физподготовку и личное оружие: стрельба в тире из пистолета Макарова, бег (стометровка), отжимания от пола, жим гири 24 кг, приседания, подтягивания на перекладине, плавание на дистанции сто метров. За каждое упражнение начислялись очки в зависимости от результата, и сумма очков не должна быть меньше определённого числа.

     Молодые ребята вначале добродушно посмеивались надо мной: пусть, мол, «старик» нам покажет, как надо бегать. И, в общем-то, действительно, ни в одном из видов я не стал рекордсменом. Кто-то пробежал быстрей меня, кто-то подтянулся больше. Но когда сложили результаты по всем видам, то оказалось, что у меня в сумме больше всех очков. После этого молодые ребята уже не называли меня стариком и заметно зауважали.

     А в стрельбе из пистолета я вообще удивил даже нашего видавшего виды командира роты. Всю обойму с 25-ти метров засадил в кружочек от десятки до восьмёрки. И это из пистолета Макарова! Из которого с десяти метров трудно попасть в человека.

     По этому случаю командир роты сказал:

     — Егоров, а ты, оказывается, стрелок! Дай-ка мне эту мишень, я командиру части покажу. Где так научился?

     Я пошутил:

     — Тяжёлое военное детство! Пришлось учиться!

     В этой шутке, как всегда бывает, была доля истины: когда мне было 9—11 лет, мой папа, в то время военный советник при Ким-Ир-Сене, регулярно учил меня в Корее правильно стрелять из пистолета ТТ. На всякий случай. Я мечтал ещё пострелять из карабина, но папа сказал, что для карабина, мол, ты ещё маленький, стреляй из ТТ.

     Прошла первая неделя наших сборов. На вечернем построении наш командир роты, капитан 3 ранга Гребенников, как обычно, обругал нас за разгильдяйство, прочёл обязательную вечернюю нотацию. А в заключение сказал:

     — Старший лейтенант Егоров!

     — Есть!

     — После отбоя зайдите ко мне в кабинет! Рота, разойдись!

     В 23.00 отбой. Захожу к командиру. У того на столе аккуратно расставлена закуска, стоят стаканы. При моём появлении капитан 3 ранга достал из сейфа бутылку коньяка:

     — Садись за стол, Владимир Николаевич. Я тут взял твоё личное дело и почитал. Поинтересовался твоим «тяжёлым военным детством». Слушай, да ты же находка для Военно-Морского Флота!

     Услышав такие слова, а особенно при виде коньяка, я насторожился. Без коньяка на Военно-Морском Флоте серьёзные вопросы не решаются. Осторожно спросил:

     — Александр Иванович, говорите прямо, как моряк моряку, какая проблема?

     Командир налил коньяк:

     — Николаевич, тут такое дело. У меня есть жена в Приморске. Работает главврачом в местном госпитале. Ну, скучает, конечно, по мне. Видимся раз в месяц. Меня эти разгильдяи, офицеры запаса, до нервного истощения довели. А тут у меня в роте вдруг такой офицер появился! Предлагаю сделать так: я еду завтра на выходной к себе домой в Приморск. Там заболеваю какой-нибудь визуально не наблюдаемой язвенной болезнью. Из госпиталя в Приморске на командира нашей части приходит заверенная главврачом телеграмма, что я тяжело заболел и нуждаюсь в длительном лечении. Тебя вызывает к себе командир части (я с ним договорился) и с твоего согласия назначает тебя временно командиром роты. Ты ротой можешь командовать?

     — Могу.

     Я быстро сообразил, что у меня будет свой кабинет со спальней и не придётся ночевать в общем кубрике и слушать глупую болтовню молодых офицеров, от чего я уже отвык.

     — Отлично! Вот тебе ключи от кабинета и сейфа. Помощником назначь себе любого из офицеров. В сейфе личные дела и папки с инструкциями на случай учений — советую почитать. Ну, за твоё здоровье! Счастливой службы!

     Так неожиданно я стал командиром войсковой части 20936 «А», которая представляла из себя роту офицеров запаса числом 70 человек в звании от лейтенанта до капитан-лейтенанта.

     Капитан 3 ранга Гребенников на следующий день без лишнего шума поехал навестить жену в Приморск и исчез на просторах Карельского перешейка. А меня, как и предсказал Александр Иванович, вызвал к себе командир части. Капитан 1 ранга был немногословен:

     — Егоров, ваш командир роты Гребенников тяжко болен. Вот телеграмма из госпиталя. На время его болезни он рекомендует назначить на должность командира роты вас. Не возражаете? Справитесь?

     — Не возражаю. Справлюсь.

     — Тогда всё. Завтра будет приказ. Постарайтесь привести в чувство этих разгильдяев-запасников. Я приду на вечернее построение, представлю офицерам нового командира. За должность будете получать зарплату. Будут проблемы — заходите. Если вопросов нет, можете идти.

     Вопросов у меня не было. Повернулся через левое плечо и пошёл принимать роту.

     Вечером в 22.30 вечернее построение роты в широком коридоре казармы. Капитан 1 ранга разъярённым тигром прошёлся перед строем:

     — Товарищи офицеры! Ваш штатный командир, капитан 3 ранга Гребенников, тяжко заболел. Я подозреваю, что он не выдержал вашего всеобщего разгильдяйства и слёг в нервном истощении в госпиталь. Но мы восполним эту потерю! На время его болезни я назначаю командиром роты офицера, который напомнит вам, как нужно служить Родине! Старший лейтенант Егоров!

     — Есть! — отозвался я из строя.

     — Выйти из строя!

     Я вышел на два шага и повернулся лицом к строю.

     — Старший лейтенант Егоров назначается командиром роты! Он поможет вам снова почувствовать себя полноценными военными моряками! Разболтались на гражданке! Забыли дисциплину! Ну, ничего! Егоров приведёт вас в чувство!

     И мне:

     — Так я говорю?

     Я подтвердил:

     — Есть привести в чувство!

     — Всё! Командуйте! — кап-раз козырнул, повернулся и пошёл вдоль строя на выход из казармы.

     Офицеры стояли в строю с подавленным видом и несколько оцепенелые от неожиданности. Я понял, что нужно воспользоваться этой оцепенелостью и, пока они в анабиозе от испуга, довести до них основные постулаты военной службы:

     — Товарищи офицеры! Я хочу сказать вам кое-что важное. Нас всех взяли живьём и на время вернули в Военно-Морской Флот. Я, конечно, понимаю, что почти все из вас жили на берегу, в тёплых квартирках, с мамами, жёнами и любовницами. И вдруг оказаться в Кронштадте, где нет мамочки — это, понятно, тяжёлый удар для взрослого мужчины. Но Родина требует от нас этого подвига!

     Короче так: товарищи офицеры, возьмите себя в руки. Всё равно из этой крепости никуда не убежишь. И не забывайте: если кто-нибудь не сдаст в конце сборов экзамены по теории или практике, тому продлят срок заключения ещё на два месяца. Но уже без оплаты среднего заработка.

     Нарушения же воинской дисциплины, как-то: пьянство, прогулы занятий, пацифизм и разгильдяйство — будут преследоваться тяжкими наказаниями, вплоть до десяти суток ареста на офицерской гауптвахте.

     Не думайте, что я вас запугиваю. Я говорю это вам как товарищ по несчастью, чтобы кое у кого прояснилось в голове. И не всё так плохо! Утешайтесь тем, что здесь вам обеспечено регулярное питание с горячими завтраками и еженедельная помывка в офицерской бане.

     Свою же задачу я вижу в том, чтобы каждый из вас, по возможности безболезненно, прошёл эти сборы и живым, бодрым вернулся в семью и в родной трудовой коллектив. Обещаю попытаться облегчить вам тяготы воинской службы и без нужды не дёргать вас. Мы должны спокойно, в дружеской обстановке пройти через эти временные трудности, повысить, назло врагам, свою и без того высокую боевую подготовку и расстаться друзьями. Вопросы есть? Вопросов нет! Разойдись!

     Работа капитаном на море научила меня, что нужно очень внимательно присматриваться к своим подчинённым. Судовые механизмы, устройства и оружие — они все одинаковые, а люди все разные, и втиснуть их в одну обойму бывает крайне трудно.

     Поэтому я вытащил из сейфа личные дела офицеров и в течение недели внимательно их изучил. За эту же неделю побеседовал поочерёдно с каждым офицером. При этом, надо признаться, я узнал от них много нового о жизни. Практически все офицеры, за исключением двух или трёх, оказались нормальными людьми, и после личного разговора и знакомства с каждым у меня как командира никаких сложностей с ними не возникало.

     Изучая личные дела, я обнаружил, что командир взвода секретчиков Владимир Иванович Полозков тоже из Сочи. На гражданке двадцать девять лет работал егерем в Кавказском заповеднике. Познакомились с ним и сразу как-то подружились. Прямой и очень порядочный человек. Беззаветно любит горы и досконально относится к службе. А сам по себе красивый парень, физически очень крепкий. Я предложил ему должность помощника командира роты. Он согласился. Мне это сильно облегчило жизнь.

     Между прочим, я заставил офицеров изучить каждого свои обязанности по тревогам и сдать зачёт своим командирам взводов. После этого на вечерней поверке каждый день выборочно проверял знания обязанностей по тревогам у одного или двух офицеров. Как вскоре выяснилось, сделал я это совершенно правильно.

     По вечерам, после отбоя, я заходил в свой кабинет, падал на койку и засыпал мёртвым сном. Уставал очень сильно. Кроме обязанностей командира роты, мне приходилось проходить вместе со всеми полный курс учёбы и практических занятий на кораблях.

     Но вскоре один случай подсказал мне выход из этого положения.

     Дело было на занятиях по мореходной астрономии. Преподавал нам её пожилой благообразный капитан 1 ранга Панин, весь седой, с большими, всегда сонно прикрытыми, голубыми глазами и короткой седой бородой. С профессорским видом, нудным скучающим голосом рассказывал он нам теорию вычислений места корабля по высотам светил. И при этом смотрел на нас как на сухопутных недоумков, с явным пренебрежением и жалостью.

     Мне эта математика звёздного неба хорошо известна. Я защищал диплом по мореходной астрономии и к тому же провёл несколько лет в беспрерывных астрономических определениях на судах сначала Балтийского, а потом Новороссийского морского пароходства, что сильно укрепило мои теоретические знания.

     И тут я слышу и вижу на доске, что товарищ капитан 1 ранга делает ошибку в теоретических выкладках. Захотелось немного сбить с него спесь, а то он, похоже, забыл, с кем имеет дело.

     Негромким голосом, как бы между прочим, замечаю:

     — А вот тут, товарищ капитан 1 ранга, у вас ошибочка вкралась…

     Товарищ Панин остановился, глаза его впервые раскрылись на полный просвет. Посмотрел на меня снисходительно:

     — Какая ещё ошибочка, старший лейтенант!

     — Да вот там, при переходе из одной системы координат в другую.

     Я показал пальцем на доску с формулами. Панин посмотрел туда же, но ничего не увидел:

     — Ну, если вы такой умный, подойдите к доске и покажите как надо.

     Я подошел к доске и обвёл ошибку мелом. Потом зачеркнул написанное и сверху написал как должно быть.

     Капитан 1 ранга с минуту думал. Офицеры затаили дыхание, ждали, что скажет «профессор». Тот уже понял, что действительно ошибся, но он никак не ожидал, что кто-то из офицеров запаса знает мореходную астрономию лучше его. Он медленно повернулся ко мне и спокойно, растягивая слова, спросил:

     — А кем вы на гражданке работаете?

     — Капитаном.

     Тот подумал несколько секунд и говорит:

     — Ну коне-е-ешно! Вы там на гражданском флоте всё знаете, а мы тут ничего не знаем! Знаете что, Егоров, если вы такой грамотный, можете на лекции не ходить. Но на экзамене мы с вами встретимся!

     — Разрешите идти?

     — Идите!

     Я собрал свои конспекты и пошёл в роту. Пока шёл в казарму, мне пришла в голову удачная мысль. Я подумал, что капитан 1 ранга в чём-то прав. Завернул в штаб части и постучал в кабинет командира в/ч. Командир, капитан 1 ранга, встретил меня приветливо:

     — А, Егоров, заходи! Ты почему не на занятиях?

     — Товарищ капитан 1 ранга, вот, только что с лекции по мореходной астрономии меня выгнал капитан 1 ранга Панин.

     — За что?!

     — За то, что я лучше его знаю мореходную астрономию.

     Я вкратце очертил проблему: командовать офицерской ротой, конечно, почётно, но хлопотно. Флотские офицеры запаса — природные разгильдяи. Много разных вопросов по службе. Для меня это не страшно. Но проходить одновременно полный курс переподготовки — это уже слишком. Физически почти невозможно. Поэтому есть у меня предложение. Общештурманские науки, как то: навигация, лоция, мореходная астрономия и другие — я и так знаю с детства. Поэтому лекции мне на эти темы не нужны. Буду ходить только на сугубо военные предметы: боевое маневрирование, минно- торпедное оружие, устройство и управление подводной лодкой, тактика, боевые корабли противника. От водолазного дела тоже желательно отказаться.

     Кап-раз призадумался:

     — Да, я, конечно, понимаю, что две телеги одной лошадью не увезти. А экзамены ты сдашь?

     — Да сдам, конечно. Я эти предметы лучше ваших преподавателей знаю.

     — Ох самонадеянный ты, Егоров! А водолазное дело почему?

     — Я уверенный в себе! А с водолазным делом так: у меня, во-первых, гайморит. Опускаться на глубину нельзя. А во-вторых, я в ЭПРОНе работаю, постоянно с водолазами. И даже одно время водолазным судном командовал. Что мне тут нового могут рассказать?

     — Ладно. Ходи на те занятия, которые сочтёшь нужными. А на счёт гайморита — сходи в санчасть, пусть тебя военврач посмотрит и даст заключение.

     Мне такое решение показалось вполне удовлетворительным, и я пошёл в санчасть.

     В санчасти майор-военврач, сидя в медицинском кресле, со скучающим видом читал какую-то книжку. Видимо, здоровые военные моряки не баловали его посещениями.

     Он внимательно выслушал мою версию заболевания гайморитом. Когда я дошёл до описания устройства евстахиевых труб и лобных пазух, он с удивлением спросил меня: «Откуда такие познания в анатомии?»

     Я объяснил, что три года изучал в Макаровке водолазное дело и в теории, и на практике. Мне ещё тогда так надоело глотать на спусках невскую воду, что теперь, как только на меня пытаются надеть двенадцатиболтовый скафандр, у меня сразу начинается приступ гайморита. Видимо, на нервной почве. К тому же капитан 3 ранга, который руководил тогда спусками в Ленинградском учебно- тренировочном центре, как опытный профессионал, на прощание настоятельно рекомендовал нам, курсантам, при любой возможности избегать погружений на глубину. Сказал, что так мы дольше проживём.

     Медицинский майор внимательно осмотрел состояние моей носоглотки и сказал, что никаких признаков заболевания не видит. Но в то же время он согласен с тем умным капитаном 3 ранга:

     — А знаете, какое лучшее средство от приступа гайморита? Открою вам военную тайну: пятидесятипроцентный раствор спирта!

     — Втирать в переносицу? Или закапывать в уши?

     — Принимать внутрь! Два-три раза по 100 грамм с небольшим перерывом. Предлагаю прямо сейчас начать курс лечения.

     — Ну, если военная медицина рекомендует…

     Майор открыл медицинский шкаф и вытащил две бутыли. На одной было написано «Дистилированая вода», а на другой, как и следовало ожидать, «Медицинский спирт». Смешав составляющие в строгой пропорции, майор разлил лекарство по стаканам и произнёс:

     — Ну, давай, за твоё здоровье! Спуски под воду, как я обнаружил, тебе категорически противопоказаны! — мы чокнулись и закусили флотскими сухими галетами. Я сразу почувствовал себя как-то легче. Самочувствие, как и предсказывал майор, сразу улучшилось.

     Тут же майор снял трубку телефона, набрал номер тренировочного водолазного центра и сказал главному водолазному специалисту, что запрещает Егорову спускаться под воду в любом снаряжении. Потом мы выпили за Военно-Морской Флот, за военную медицину, за подводников и расстались почти друзьями.

     Офицеры мои постепенно втянулись в службу, и сборы проходили без особых приключений. Поскольку от учёбы я был в значительной степени освобождён, то у меня появилась возможность иногда расслабиться. Единственное развлечение в то время в Кронштадте было посещение офицерской бани. Это было шикарное трёхэтажное заведение, нечто среднее между плавательным бассейном, сауной и рестораном. Два раза в неделю мы с моим помощником Володей Полозковым, с утра распределив суточный наряд и отправив личный состав на занятия и по кораблям, шли погулять по Кронштадту. После обеда заходили в баню и отдыхали там от службы до 17 часов.

     Там, после парилки, за кружкой пива Володя красочно рассказывал мне о жизни в Кавказских горах и звал побродить с ним после службы по Главному Кавказскому хребту. Я не выдержал и согласился. Но Володя сказал, что вдвоём идти нельзя. По всем правилам нужен ещё третий человек, физически здоровый, надёжный и не трусливый. Я, не раздумывая, сказал, что такой человек есть: это Витя Гусев. Он моряк, не трусливый и очень надёжный. К тому же вырос в горах, в Солох-Ауле. Что из этого разговора получилось — потом, может быть, расскажу отдельно.

     За всё время сборов только двух офицеров пришлось наказать серьёзно.

     Однажды на утреннем построении заметил, что один из офицеров-противолодочников выглядит странно: глаза красные, смотрит тупо и реакция приторможена. Фамилия его была Алиев, родом он из Баку.

     После построения подозвал к себе командира его взвода и поинтересовался, что с этим лейтенантом. На пьяного вроде не похож, но явно не в себе. Комвзвода сообщил, что вчера этот Алиев получил посылку из Баку и после отбоя почему-то долго в одиночестве курил во дворе части на морозе. Ясно — гашиш! Наркотиков только мне в роте не хватало! Тут же отправил Алиева в сопровождении двух офицеров в санчасть и позвонил командиру части. В результате лихого азербайджанца отправили на гауптвахту на 10 суток, откуда он вернулся с проясневшим взором, готовый к дальнейшему прохождению службы.

     Второй случай был намного серьёзней. Утром после физзарядки на утреннем построении обнаружилось, что не хватает одного офицера из взвода подводников. Дневальный быстренько пробежался по всем помещениям части — нет человека.

     Я взял его личное дело: лейтенант, 27 лет, ленинградец, женат недавно, живёт на Васильевском острове где-то на углу Среднего проспекта и, кажется, 4-й линии. Пошёл с его личным делом к командиру части. Тот при мне позвонил на проходную причала, где швартуется паром из Ломоносова. С проходной ответили, что такой лейтенант в списке отбывших не числится. Тогда капитан 1 ранга позвонил в Ленинград в военную комендатуру Васильевского острова и сообщил им данные на пропавшего лейтенанта.

     Я не мог понять, куда делся этот офицер. Вёл он себя скромно, не пил, дисциплину держал по Уставу. Из Кронштадта не выезжал, в части нет, через проходную части тоже не выходил.

     Но вскоре, буквально через час, позвонили из комендатуры с Васильевского острова и сообщили, что этот лейтенант задержан на выходе из метро «Василеостровское» и отправлен под конвоем в Кронштадт. В тот же день военный прокурор Кронштадта своим распоряжением посадил его на гауптвахту на 10 суток.

     Через 10 дней, отбыв срок, лейтенант, как ни в чём не бывало, пришёл своим ходом в часть и постучался в мой кабинет.

     Я, конечно, поговорил с ним один на один. Не столько даже в воспитательных целях, а больше потому, что меня очень интересовал вопрос, как он из части попал на станцию метро на Васильевском острове. Офицер охотно поделился со мной опытом.

     Однажды вечером, после отбоя, он ощутил острый приступ ностальгии по молодой жене. И как настоящий решительный морской офицер поставил сам себе задачу: послать на фиг Военно-Морской Флот и на время вернуться к «мамочке», чтобы отдохнуть немного душой от минных постановок, морских прокладок курса, стрельбы торпедами «веером» и заодно от утренней физзарядки на морозе.

     Он надел шинель, опустил уши на шапке-ушанке, тихонько прошел мимо дневального, вышел во двор части. Затем в темноте подошел к решётчатой калитке, через которую по утрам мы бегали на берег делать физзарядку, перелез через неё и сошёл на лёд Финского залива.

     В ту ночь на заливе разыгралась метель, такая, когда в нескольких метрах уже ничего не видно. К тому же мороз и полная темень. Но для настоящего штурмана это пустяки. Лейтенант знал, что между островом Котлин и северным берегом залива зимой нет фарватера, следовательно, ледоколы не ломают лёд. Дамбу в том году только начали строить. По карте на занятиях навигацией он определил каким курсом следует идти, чтобы прибыть в ближайший населённый пункт на северном берегу Финского залива, в Сестрорецк. Но поскольку у него не было с собой компаса, он ориентировался по ветру. Держа курс так, чтобы ветер был слева по корме или, как говорят моряки, «в левую раковину», он прошел по снегу и льду все 8 миль (14 километров) и к утру вышел точно на пляж в Сестрорецке. Там сел на первую утреннюю электричку, доехал до Финляндского вокзала, а там на метро и до станции «Василеостровская», которая находится в ста метрах от его дома. С радостным чувством свободы он встал на знакомые ступени эскалатора и поехал вверх на встречу с любимой женой.

     Но на другом конце эскалатора его уже ждал военный патруль из комендатуры. Мечты о семейном счастье были развеяны неожиданным окриком: «Товарищ лейтенант! Предъявите документы!». На этом приключение с побегом из крепости закончилось. А счастье было так близко, так возможно!

     Я с большим интересом выслушал его рассказ. Ругать его не стал: человек уже честно понёс наказание за свой поступок. Сказал только:

     — Тебе ещё повезло. При Сталине тебя бы разжаловали в рядовые за дезертирство и послали бы служить полный срок в штрафную роту. Я же вас всех предупреждал, что из этой крепости так просто не убежишь. А вообще, как моряк и штурман, должен отметить, что действовал ты очень грамотно. За навигацию в условиях нулевой видимости и без приборов я бы тебе поставил «отлично». Ну что ж, становись в строй, будем служить дальше.

     Хороший парень, спокойный и грамотный, но поступок странный для офицера. Хотя, если вспомнить, многие из нас от любви ещё и не такие глупости делали в свои 27 лет.

     Экзамены по всем предметам и практические занятия я сдал без особого труда. Оставалось буквально дня 2 или 3 до окончания сборов. Мне пришлось днём идти в водолазный центр, и на улице я встретился с группой офицеров, человек примерно шесть или семь, а впереди гордо выступал настоящий контр-адмирал: лет под 60, саженного роста, широкоплечий, хорошо откормленный и с горящими глазами. Ну хоть картину с него пиши.

     Я, конечно, посторонился на край тротуара, встал «во фрунт» и отдал честь. Адмирал остановился передо мной, окинул испытующим взором и грозно спрашивает:

     — Кто такой? Куда идёте?

     Я опять отдал честь и отвечаю:

     — Старший лейтенант запаса Егоров. Исполняю обязанности командира роты в в/ч номер 20936. Следую в водолазный центр для согласования графика тренировок.

     — А где ваш штатный командир?

     — Болен. Лежит в госпитале.

     — Ага, ну хорошо! Можете идти!

     Адмирал величественно продолжил следовать своим курсом, свита немного позади за ним в кильватере. Последним шёл какой-то молодой капитан-лейтенант. Я его притормозил и тихонько спрашиваю:

     — Это кто такой?

     Тот также тихо в ответ:

     — Командир Ленинградской Военно-Морской базы со своим штабом. Иди от греха!

     Я пошёл по своим делам. Но какое-то смутное сомнение закралось мне в душу. С чего бы командир Ленинградской ВМБ ходит со своим штабом вдоль воинских частей Кронштадта и производит рекогносцировку местности?

     День подходил к концу, а смутные сомнения не покидали меня. На вечернем построении поделился ими с личным составом:

     — Товарищи офицеры! Сегодня днём в городе я повстречался и имел краткую беседу с контр-адмиралом. По некоторым признакам могу подозревать, что в ближайшие сутки нам могут объявить учебную войну. Поэтому прошу всех до отбоя освежить в памяти свои обязанности по всем видам тревог. 22-ое июня не должно повториться!

     В 2 часа ночи в нашем районе Кронштадта погас свет и была объявлена учебная тревога, типа началась война. Мои офицеры знали свои обязанности по тревогам как «Отче наш». Мне даже не пришлось командовать. Вышел в коридор с фонариком и подал команду:

     — Построения не будет! Всем действовать по своим инструкциям. Работать быстро, но не торопясь! Через шесть минут построение во дворе!

     Офицеры забегали, как заводные, в полной тишине и в темноте: секретчики тащили куда-то свои сейфы с секретными кодами, противолодочники, захватив личные документы и оружие, побежали в гавань на причал, несколько человек с особыми пропусками — на причал к парому, и так далее. Через 6 минут вся наша рота, за исключением тех, кто должен был убыть с территории части, стояли одетые при документах и оружии в строю во дворе части. Три другие учебные роты в полной темноте, полуодетые, метались в смятении по двору части и служебным помещениям. Крики командиров рот только усиливали общий бардак. Россия в очередной раз оказалась не готовой к войне!

     В темноте я разглядел группу офицеров, которые нервно наблюдали за этим бардаком. В свете фонарика разглядел командира части и подошёл доложиться о готовности. Подхожу строевым шагом и вижу среди офицеров того самого контр-адмирала. Повернулся к нему:

     — Товарищ адмирал! Разрешите обратиться к капитану 1 ранга!

     Тот, не взглянув на меня, махнул рукой: обращайся!

     Докладываю командиру части:

     — Товарищ капитан 1 ранга! Первая рота задачу номер такой-то выполнила. Личный состав роты построен.

     Адмирал резко повернулся в нашу сторону, в темноте пытался разглядеть меня:

     — Что он сказал?

     Командир части объяснил, что первая рота задачу выполнила. Адмирал посмотрел на часы, потом подошел с командиром части ко мне:

     — Вы кто такой? Представьтесь!

     — Исполняющий обязанности командира первой роты, старший лейтенант Егоров.

     Адмирал удивлённо повернулся к командиру части:

     — Почему старший лейтенант?

     — Товарищ адмирал, штатный командир, капитан 3 ранга Гребенников, болен и лежит в госпитале.

     Адмирал, видимо, вспомнил, что днём уже видел меня:

     — А! Так это ты? А ну пойдём к роте, проверим, как вы выполнили!

     Подошли к строю. При свете фонарика адмирал лично стал проверять готовность роты. Чуть ли не каждого офицера заставил расстегнуть шинель, проверял форму одежды до кальсон, личные документы, наличие мобилизационного предписания, личное оружие. Спрашивал каждого его дальнейшие действия при объявлении войны. Офицеры бодро отвечали, как отличники в пятом классе. А адмирал недоумённо покачивал головой. Похоже он не мог поверить, что в его родной Военно-Морской базе нашлась целая рота отличников.

     Минут через двадцать он закончил проверку офицеров и, недоверчиво посмотрев на меня, приказал одному офицеру из своей свиты позвонить в гавань, на паромный причал и в секретный отдел штаба, чтобы узнать, где мои остальные люди.

     Через пять минут этот офицер доложил, что секретные документы только что сданы в штаб, несколько офицеров бегом прибежали на паромный причал, а другая группа прибыла в Гавань, где пришвартованы соответствующие корабли.

     А по части продолжалась в темноте хаотичная беготня испуганных моряков. Причём присутствие адмирала явно не успокаивало этот бардак. Мои ребята уже начали замерзать в строю на морозе, но тут адмирал говорит нашему командиру части:

     — Ну что вы людей держите на морозе! Первая рота задачу выполнила. Пусть идут спать в казарму.

     Кап-раз махнул мне рукой, и я скомандовал:

     — Рота! Напра-а-во! В казарму шагом марш!

     Через полчаса все наши офицеры уже крепко спали, как будто и не было никакой войны.

     На следующий после учений день всю нашу часть собрали в каком-то большом актовом зале для разбора полётов и раздачи слонов. Зал довольно мрачный, без окон, сводчатый высокий потолок из кирпича. Триста моряков сидели притихшие и ждали появления дядьки-адмирала. Ожидалось всеобщее избиение личного состава, в зале царило напряжённое молчание.

     Вошли адмирал со своей свитой, поднялись на сцену. Свита расселась по-хозяйски за столом президиума, а адмирал с мрачным видом встал у трибуны и с ходу начал разоблачительную речь. При этом он стучал по трибуне огромным кулаком и выражался в изысканной флотской манере. Некоторые наиболее яркие его выражения я даже потом записал в дневник для памяти. А мои офицеры несколько дней после этого, до конца сборов, вставляли их в прямую речь, к месту и не к месту. Просто из любви к изящному искусству.

     В полной тишине зала гремел рычащий баритон адмирала:

     — Это что за воинская часть, мать-мать-мать..!! Вам всем за такие учения надо жестоко набить кормовой подзор! Мать-мать..! Ползали в темноте, как беременные бабы, в Бога душу!! Вы посмотрите на себя! Вы же не военные моряки! Вы похожи на недоумков- пацифистов!

     Командир нашей части и его кадровые офицеры сидели в первом ряду и старались не глядеть на адмирала.

     — И ведь знали же, что учения будут! Знали! Не верю, что не знали! Не такой у меня штаб, чтобы хранить военную тайну от товарищей!

     Потом адмирал кратко, в ярких русских выражениях, охарактеризовал командира в/ч и каждого из командиров рот. Причём самыми мягкими выражениями были «уроды в погонах» и «недоразвитые импотенты».

     Хотя обо мне не было сказано ни одного слова, но я, сидя в зале среди своих офицеров, почему-то тоже чувствовал себя виноватым. Видимо, из чувства морской солидарности. Только я успел подумать, что, слава Богу, я не кадровый офицер, с меня и спроса нет, как вдруг слышу вопль адмирала:

     — А где тут старший лейтенант Егоров?!

     Адмирал осмотрел зал горящим взором. Ну, думаю, и до меня он добрался! Вскочил с кресла:

     — Есть!

     Адмирал с угрозой:

     — А ну, идите сюда!

     Я быстренько по проходу поднялся на сцену, вытянулся перед адмиралом:

     — Исполняющий обязанности командира первой роты старший лейтенант запаса Егоров!

     Адмирал несколько секунд разглядывал меня, как ботаник смотрит на незнакомое насекомое. Потом повернулся к залу и медленно подняв руку, показал на меня пальцем:

     — Вот! Простой старший лейтенант ЗА-ПА-СА! Показал вам всем, как надо служить на флоте! Вернувшись на флот из запаса, он весь запас своей бодрости за пару месяцев передал своим подчинённым! Пока вы пытались, воплями в ночи, собрать в кучу своих недоразвитых моряков, этот старший лейтенант заставил каждого из своих семидесяти офицеров бегать по тревоге строго по расчётным траекториям, согласно инструкций. И через 6 минут неспешным шагом подошёл ко мне и доложил о готовности! Учитесь!

     На командира части и его офицеров было жалко смотреть.

     Адмирал выдержал паузу для усиления эффекта и торжественно, уже без мата, произнёс:

     — Старший лейтенант Егоров! За отлично проведённые учения вашей роте присваивается почётное звание «Лучшего воинского подразделения Ленинградской Военно-Морской базы 1984 года»!

     Я ещё не совсем понял, что это значит, а офицеры моей роты через секунду вскочили, как один, запрыгали в зале с поднятыми руками и оглушительно заорали «Ур-р-ра-а!».

     Когда «ура» стихло и все сели, я ответил, как положено было в таких случаях:

     — Служу Советскому Союзу!

     Адмирал одобрительно кивнул, мол, правильно, и обернулся к своей свите:

     — Вручить переходящий приз!

     Один из офицеров сдёрнул чехол с квадратного предмета на столе. Под чехлом оказалась изумительно выполненная модель ракетного крейсера с золотой надписью: «Лучшему воинскому подразделению года Ленинградской Военно-Морской Базы». Адмирал передал мне из рук в руки приз и в заключение пророкотал:

     — Вам, Егоров, в ближайшее время будет присвоено звание капитан-лейтенанта! Молодец! Иди садись к своим.

     В тот же день на вечернем построении перед строем я поблагодарил офицеров моей роты:

     — Товарищи офицеры! Поздравляю вас с наградой по итогам прошедших учений! Благодарю за чёткую службу!

     Офицеры дружно, как на параде, в один голос весело отозвались:

     — Служим Советскому Союзу!

     Мне невольно подумалось, что за два месяца эти люди из расхлябанных гражданских снова превратились в нормальных морских офицеров — и им самим это явно нравится.

     Вечером после отбоя я с облегчением снял с себя китель, протёр тряпочкой призовой крейсер. Осуществил, так сказать, ежедневную влажную приборку корабля (теперь я за него отвечаю) и уже собрался с чувством выполненного долга спокойно поспать до утра, логично рассудив, что условный противник вряд ли после такой нашей победы рискнёт за одни сутки дважды объявлять войну.

     Но тут опять стук в дверь. Появилась голова неизвестного матроса в шапке и с красной нарукавной повязкой — дневальный из 3 роты:

     — Товарищ старший лейтенант, командир третьей роты просит вас подняться к нему на второй этаж. Велел сказать, что это не приказ старшего по званию, а просьба.

     Оделся, поднялся в третью роту. Постучал в дверь кабинета командира. Из-за двери: «Входите, старший лейтенант!»

     Захожу. За столом сидят командиры других трёх рот нашей части: один капитан 2 ранга и два капитана 3 ранга. Обратился, как положено, к старшему по званию:

     — Товарищ капитан 2 ранга! Старший лейтенант…

     Но кап-два прервал меня:

     — Не надо! Садись за стол.

     Стол сервирован, как ко Дню Победы: бутылки коньяка, нарезанная закуска, открытые консервы. Похоже, офицеры решили залить горечь поражения и заодно расслабиться от стресса после общения с адмиралом.

     Я сел. Передо мной поставили стакан, налили коньяк. Офицеры молча в упор мрачно смотрели на меня, я на них. Капитан 2 ранга встал, взял стакан и начал торжественным голосом:

     — Товарищи офицеры! Я хочу поднять этот бокал… — но тут голос его сорвался. Он удивлённо посмотрел на меня сверху вниз и уже простым человеческим голосом спросил: — Слушай, Егоров, откуда ты такой взялся?!

     Это было сказано так по-детски искренне, что мы все четверо захохотали.

     Чокнулись стаканами, выпили без тоста и обстановка сама собой разрядилась до дружеской. Офицеры, конечно, молодцы. Даже после этого позора и пинков под корму от адмирала они нашли в себе мужество пригласить меня за стол и поздравить с победой и присвоением звания. Воспитанные люди — этого не отнять.

     Немного оттаяв, они уже серьёзно поинтересовались, кто я такой, кем работаю, где служил.

     Я очень коротко сказал, что сам из семьи военного, работаю в ЭПРОНе капитаном, во время войны на Кипре был в нашей Средиземноморской эскадре два года, там получил старлея.

     После второй бутылки коньяка решил, что слишком уж мне скромничать не обязательно. В конце концов, адмирал отдал крейсер мне, а не им. И я им, между прочим, заметил, что в ЭПРОНе служить сложнее, чем в ВМФ. Есть существенная разница: если ты, к примеру, что-нибудь не выполнил на военной службе, то в мирное время тебе в худшем случае грозит выговор от начальства. А в ЭПРОНе и вообще на гражданском флоте, который постоянно в море, если ты пошёл выполнять задание, допустим, спасать пароход, или производить сложную буксировку в штормовых условиях, или обеспечивать водолазные работы, и вдруг не смог — это может закончиться гибелью людей или «медноголовых» (водолазов). Поэтому у многих из нас выработалась такая привычка: сказал, что сделаешь — значит умри, но сделай. И о наградах не думай, это у нас не принято.

     Офицеры выслушали меня внимательно, серьезно и согласились.

     На следующий день вечером, вернувшись с занятий вместе со своей ротой, я обнаружил в своём кабинете благополучно выздоровевшего капитана 3 ранга Гребенникова. Александр Иванович выглядел хорошо отдохнувшим, розовощеким и вполне счастливым.

     Увидев меня, он встал со стула и, радостно улыбаясь, с возгласом «Е-го-ров!» пошёл медвежьей походкой на меня, широко раскинув руки для дружеских объятий. Я успел только произнести:

     — Здравия желаю! Ну, как протекала язвенная болезнь?

     Гребенников стиснул меня в объятьях и радостно рассмеялся. Лицо его просто сияло от счастья:

     — Я только что был у командира части. Он рассказал мне, как это вчера было. Ну ты даёшь! Я теперь, оказывается, командую лучшим воинским подразделением Ленинградской Военно-Морской Базы! Ты не представляешь, что это значит!

     — Представляю! Я как раз этим подразделением два месяца командовал…

     — Нет, ты не понимаешь! Это же блистательная страница в моём послужном списке! И скорое повышение по службе. Это точно! Я себе давно уже новую должность присмотрел, в штабе заранее договорился. Да начальство всё не решалось на перевод: в личном деле, кроме выговоров, ничего! Ну, а теперь они не открутятся! А на той должности я через год — капитан 2 ранга!

     Командир через дневального вызвал к нам моего помощника Володю Полозкова. Усадил меня за мой же стол и, конечно, как положено на ВМФ, достал бутылку коньяка. Тут и Полозков к нам присоединился. Капитан 3 ранга любовно погладил по корме призовой ракетный крейсер и чокнулся стаканом по его форштевню. Я не удержался и пошутил:

     — Ну, с благополучным выздоровлением, Александр Иванович! Принимайте роту вместе с крейсером…

     — Слушай, Егоров! А оставайся в ВМФ, будешь моей ротой командовать! Тебя после этих учений запросто в кадровые офицеры переведут. Будешь в Кронштадте служить.

     — Нет уж. Как говорится, лучше вы к нам в Сочи приезжайте!

     На следующий день мы тепло попрощались с офицерами роты. Как и обещал им, мы расстались друзьями. И поехали с Володей Полозковым в Сочи.

     Пока летели домой в самолёте, Володя Полозков продолжал обрабатывать мою психику описанием чудес Кавказа. Я окончательно сдался, и мы решили, что летом я возьму отпуск и мы перейдём через весь Кавказ в районе Сочи — Гузерипль. Витю Гусева возьмём с собой. Так мы и сделали через несколько месяцев. Но об этом в двух словах не расскажешь…

     Потом я ещё пару раз ходил с Полозковым в горы по-серьёзному. Кстати, после этих военных сборов Володе присвоили старшего лейтенанта и он перешёл на работу в сочинской отдел КГБ. К сожалению, через пять лет Полозков вместе с двумя своими товарищами погиб в горах. Ему было всего 33 года.

     Прибыв в Сочи, я прямо на следующий день поехал на свой пароход, сменил Мишу Елизарова, который больше двух месяцев нёс вахту.

     Через месяц Миша опять сменил меня, и я приехал в Кудепсту в управление 8-го отряда. В коридоре встретил начальника отдела кадров Дрожжу Владимира Николаевича. Он же был и секретарём партийной организации, он же руководил отделом труда и заработной платы. Вот такой незаменимый товарищ. Дрожжа с некоторым оттенком возмущения приветствовал меня:

     — Владимир Николаевич! Ты что там натворил в Кронштадте?

     — Я? Да ничего, вроде. Служил, как все. А что случилось?

     — Да тут Адлерский военкомат переслал нам распоряжение из штаба Балтийского флота: премировать тебя в размере трёх средних заработков за какие-то особые заслуги перед Военно-Морским Флотом. (При СССР практиковался такой вид поощрения офицеров запаса за счёт госпредприятий.) Что ты там делал? Наш главбух в шоке: два средних заработка за время сборов, плюс ещё три средних заработка. Итого в этом месяце у тебя зарплата будет больше, чем у всего твоего экипажа! Разве так можно? И ещё там написано, что тебе звание какое-то присвоено!

     Я решил добить жадного Дрожжу:

     — И это ещё не всё! ВМФ ещё заплатил мне за два месяца службы должностной оклад. И ещё проезд жене с сыном в Питер и обратно.

     — За что тебе всё это?!

     Я снисходительно объяснил:

     — На Военном Флоте так принято. Там нас ценят, нормальных моряков. Это у нас в ЭПРОНе мы регулярно жизнью рискуем, и никто даже «спасибо» не скажет. А в ВМФ люди понимают службу и уважают нас. Короче — платите в полном объёме герою Балтики! Приказы адмирала надо выполнять.

     Так я стал временно богатым человеком.

     Глава 16. О том, как правильно Буксиром смерчи давить

     Хочу рассказать об одном уникальном случае, который произошёл со мной, пока я работал капитаном на «Гидротехнике». Такого кроме меня и моих моряков наверняка никто не видел.

     1 сентября 1985 года мы вышли на «Гидротехнике» из Сочинского порта и пошли на полигон в устье реки Псоу снимать очередную партию труб для буксировки их в Ялту.

     Погода стояла отличная: море штилевое, небо синее, солнце. На пляжах столько людей, что берег казался розовым от тысяч голых курортников. Мы шли в миле от берега. Настроение почти праздничное. Кругом просто райские морские пейзажи. Впереди предстояла лёгонькая буксировка в Крым при хорошей погоде. Детишки сегодня в школу пошли. Мой Алёша на днях сошёл на берег и идёт сегодня в восьмой класс. Стоим на мостике, обсуждаем эти события: я, старпом Вася Пишоха, 2 механик Юра Гаврилов и наш лучший сочинский матрос Юра Вакуленко. Подошли уже к мысу Видному, когда я заметил, что справа по курсу, почти на горизонте, над морем стали быстро образовываться непонятные рваные облака грязно-серого цвета. Облака двигались низко над морем как-то хаотично, в разных направлениях. Это было странно, потому, что погода стояла совершенно безветренная.

     Я показал морякам на это странное явление:

     — Смотрите, ребята! Сейчас что-то будет… Или гроза с молниями, или сильный шквал.

     Юра Вакуленко с детства работал матросом на Чёрном море, поэтому знал о местных погодных явлениях всё:

     — Николаич, что-то должно произойти. Море перегрето, шторма давно не было. Слишком много энергии в море скопилось. Может, даже смерч будет. Тогда с пляжей надо бегом бежать…

     Механик Гаврилов взял бинокль из настенного ящика, всмотрелся в чёрную тучу и сообщил новость:

     — Мать честная! Николаич, смерчи идут! Целых шесть штук в ряд, один за другим!

     — А ну, дай! — я взял бинокль. В него на фоне черной тучи хорошо было видно, как над морем, покачиваясь на ходу, шли друг за другом в ряд, практически строем, целых шесть смерчей. Шли они с моря по направлению к берегу и, похоже, должны были выйти на берег где-то на хостинских пляжах. Причём я разглядел, что первые два смерча и последние два были меньше средних, третьего и четвёртого. А эти два в середине строя были огромными и внушали страх даже на расстоянии.

     Вася Пишоха мрачно произнёс:

     — Вот на пляжах паника начнётся, когда они поближе подойдут!

     Мне захотелось вблизи рассмотреть это чудо природы, и я скомандовал матросу:

     — Юра, давай право на борт. Поворачивай на них. Надо поближе их разглядеть.

     Вакуленко развернул пароход. А Юра Гаврилов с сомнением в голосе спросил:

     — А это не опасно, Николаич? А вдруг нас смерчем накроет?

     — Не, не думаю, что очень опасно. Морской буксир — это прочный пароход, как танк. Это не парусник. Да и весит наш «Гидротехник» 600 тонн. На воздух его не подымешь так просто. Не бойся, Юра, это всего лишь смерч — природное явление такое.

     Но Юра Гаврилов явно не верил мне и посматривал в сторону моря с недоверием.

     Мы со скоростью 10 узлов шли навстречу смерчам, а они примерно с такой же скоростью шли нам навстречу. Таким образом, мы сближались довольно быстро.

     Гаврилов скептически смотрел на колонну марширующих водяных столбов высотой до неба и продолжал высказывать сомнения:

     — Я бы подальше держался от этого замечательного природного явления… Что-то жутковато всё это выглядит…

     Зрелище действительно подавляло своей необычностью и мощью: смерчи, извиваясь и покачиваясь в воздухе, дисциплинированно шли один за другим на равном расстоянии друг от друга. Причём море вокруг них было совершенно спокойным, ни малейшей ряби на воде. Верхушки смерчей терялись в чёрной туче, которая вместе с ними двигалась в сторону берега. Невольно возникал вопрос, куда там, в небе, девалась вся эта масса воды.

     Подошли примерно на один кабельтов (180 м), всё вокруг потемнело, как в сумерках. Я сделал поворот влево пошёл параллельным со смерчем курсом. Выровнял с ним скорость и таким образом обнаружил, что смерчи двигались со скоростью 7 узлов (13 километров в час). И, что странно, шли они не по прямой, а каждый смерч по своей траектории, которая представляла собой правильную синусоиду. Отклонения от оси синусоиды, то есть от генерального курса, в ту и другую сторону достигали примерно 28- 30 градусов. Никакого ветра вблизи смерча, даже на расстоянии 50 метров, не ощущалось. Единственное, что выдавало их присутствие — это низкочастотный приглушенный гул, как будто большой реактивный самолёт собирается взлететь. Диаметр больших смерчей я определил на глаз примерно от 70 до 80 метров. Промежутки между смерчами были примерно 200—250 метров.

     Вблизи, конечно, страшновато было смотреть на эти вращающиеся гигантские водяные столбы. Буксир наш рядом с ними, наверное, казался со стороны небольшой лодочкой. И, главное, на первый взгляд совершенно непонятно, почему сотни тонн воды вдруг начинают вращаться по кругу (кстати, против часовой стрелки) с огромной скоростью и поднимаются в небо!

     Мой старпом, Вася Пишоха, ошалелыми глазами смотрел на всё это и вдруг сказал:

     — Интересно, а что там внутри?

     Я и сам поймал себя на том, что меня разбирает здоровое детское любопытство, и мне очень хочется заглянуть вовнутрь смерча. И я решил: была не была! Когда ещё в жизни представится такой случай!

     — Сейчас узнаем! Юра Вакуленко! Бегом вниз. Крикни морякам, чтобы все иллюминаторы и двери моментально закрыли и чтоб не высовывались. Переходим в подводное положение!

     Юра побежал по внутреннему трапу вниз. Послышался стук закрываемых герметических металлических дверей. Я сам встал на руль.

     Юра Гаврилов сжал мне левую руку пониже локтя, с бледным лицом смотрел на смерч, как кролик на удава, и сдавленным голосом поинтересовался:

     — Николаич, ты хорошо подумал? Чем это кончится?

     У меня не было времени на дебаты. Я просто сказал:

     — Сейчас узнаем — развернул, не сбавляя скорости, пароход и направил его прямо на колонну смерча. На третий смерч, самый большой из них.

     Когда эта водяная вращающаяся башня заслонила пол-горизонта, я, скажу честно, на секунду пожалел, что решился на это. Слишком фантастично и угрожающе всё это выглядело! Но давать задний ход было поздно. Пароход вошёл в эту несущуюся слева направо водяную стену. Сразу стало темно, на мостике почти ничего не видно. Не знаю, какая скорость ветра была внутри смерча, замерить не было возможности. Судно от удара ветра и воды заметно накренилось на правый борт. Струи воды с такой силой били по корпусу и надстройке, что грохот стоял, как будто это не вода, а камни летели по воздуху сплошным потоком и рушились на пароход. На мостике невозможно было разговаривать, мы не слышали друг друга.

     Юра Гаврилов так сдавил мне пальцами предплечье, что я не мог пошевелить левой рукой. Правой рукой я толкнул Васю Пишоху в плечо и показал пальцем на барометр на переборке. Вася понял, подошёл к барометру вплотную и в полутьме стал высматривать, какое он показывает давление.

     Мы все заметили, что к общему шуму от воды внутри смерча добавилась ещё какая-то низкочастотная вибрация. Как будто рядом с нами вращалась на низких оборотах гигантская турбина. От этого в груди появилось очень неприятное ощущение, вроде как сердце и лёгкие стали дрожать в груди крупной дрожью. И ещё я заметил, что в рубку проник явно выраженный запах свежести, какой иногда бывает во время грозы, когда рядом ударила молния — это озон.

     Не знаю даже почему, но я решил развернуться внутри смерча. Повернул ручки разворота лопастей винтов (у «Гидротехника были ВРШ — винты регулируемого шага): левый на Полный Назад, правый на Полный вперёд. Пароход стал разворачиваться на месте против часовой стрелки, и через несколько секунд случилось чудо: смерч начал рушиться, и потоки воды, сотни тонн, стали падать с неба в море. Это был даже не ливень, а почти водопад шириной 70- 80 метров, который обрушился на буксир. Потом стало видно, что потоки воды широкой полосой падают с неба в море по направлению к берегу.

     Стало опять видно море, берег и другие оставшиеся смерчи. Юра Гаврилов разомкнул на моей руке свои механические пальцы.

     Один из оставшихся смерчей, тоже очень большой, догонял нас. Я дал ему накрыть судно и точно так же развернулся внутри него. Он тоже рухнул с неба в море потоками воды. Видимо, разворотом судна внутри смерчей мы неосторожно нарушили что-то в этой механике вращения, и они разваливались.

     Остальные четыре смерча я поочерёдно «раздавил» — просто догонял их и заходил на полном ходу внутрь. И они один за другим поочерёдно упали в море в виде катастрофического ливня. До берега ни один не достал.

     Тучка с рваными краями над нами обрела более чёткую форму и потихоньку растаяла. Опять светило солнце, штилевое море, синее небо, как будто ничего и не было.

     Я развернул пароход курсом на устье Псоу, поставил матроса на руль и стал подробно записывать всё, что заметил, в судовой журнал. Спросил Васю Пишоху:

     — Вася, а что там барометр показывал внутри смерча?

     Вася с удивлением произнёс:

     — На три миллиметра всего давление упало…

     — Всего на три миллиметра?! Непонятно… Из-за чего тогда весь этот сыр-бор?… Вакуленко! Пройдись по пароходу, посмотри, какие повреждения получили.

     Юра Вакуленко вернулся через несколько минут и доложил:

     — Все иллюминаторы целы. Унесло одно пожарное ведро и одно простое. Флага нет. Чехол на шлюпке порвало. Это всё. Пароход такой чистый стал, как будто его щеткой со стиральным порошком помыли.

     Я вспомнил, какое лицо было у Юря Гаврилова, когда он смотрел на смерч и своими железными механическими пальцами пытался раздавить мне левую руку, и решил его подбодрить:

     — Юра! Да и вы все. Вы теперь можете гордиться и рассказывать всем, в том числе и своим внукам, что добровольно побывали внутри смерча и остались живы. Таких людей в Советском Союзе, наверное, больше нет. Я, по крайней мере, о таком не слышал.

     Юра Гаврилов постепенно из бледно-жёлтого становился привычного цвета:

     — Ещё один подобный случай — и у меня внуков не будет. И детей тоже… К тому же, скажем, не совсем добровольно… Сам я в этот ужас никогда бы не полез. Но раз уж прошёл через смерч — буду рассказывать.

     Отпечатки юриных пальцев ещё с неделю синели на моей руке.

     На этом можно было бы и закончить описание этого природного явления. Но хочется ещё вспомнить, как отреагировали на этот случай различные слои нашего сочинского населения.

     Когда через пару недель я сменился с вахты и попал домой, сосед по дому рассказал мне, как его жена видела 1-го сентября в море много смерчей. На пляже все очень испугались и стали убегать на сушу. Но в это время какой-то специальный военный корабль на полном ходу «подплыл» к смерчам и… бах-бах из пушки! И смерчи попадали в море!

     А моя жена сказала, что по Адлерской городской радиосети 2-го сентября передавали курортные новости и сказали, что вчера, согласно инициативе Адлерского райкома КПСС, в море была успешно произведена экспериментальная операция по уничтожению смерчей, столь опасных для жизни отдыхающих в разгар курортного сезона.

     Я только посмеялся от души. Ну сухопутные! Что с них взять! Кстати, через несколько месяцев все райкомы партии закрыли за ненадобностью. Героический бой со смерчами был последним эпизодом самоотверженной партийной деятельности сочинских коммунистов.

     Глава 17. Что делать, если повар сошел с ума

     26 апреля 1986 года на Украине взорвалась Чернобыльская АЭС. Вся Украина и Причерноморье жили в тревоге. Непонятно было, куда полетит радиоактивное облако и чем вообще это кончится.

     А в начале июня, то есть через месяц после взрыва, я получил распоряжение взять на буксир технологическую плавплощадку, небольшой земснаряд, малый буксирный катер (БМК) и следовать с этим караваном в Затоку. А точнее, в район поселка Сергеевка под Одессой, на новый подводно-технический объект. Это в 500 км от Чернобыля. Пошли почти полным экипажем, так как переход длинный, объект новый, местные условия пока незнакомы. Потом, когда освоимся, часть экипажа можно будет отпустить домой отдыхать.

     На переходе в команде было много разговоров о Чернобыле, радиации и ядерных взрывах. Моряки с непривычки волновались, кое-кто откровенно побаивался туда идти. Я не боялся. К тому времени я и на море и на суше насмотрелся всяких страшилок.

     В Сергеевке уже начался купальный сезон. На широких песчаных пляжах полно людей, жёлтый песок, высоченные пирамидальные тополя и чистейшее неглубокое море.

     Поваром на судне у нас был 30-летний парень Серёжа из Хосты. Воспитанный парень, красивый, доброжелательный. Физически сильный, самбо занимался. Я на такого повара нарадоваться не мог: готовит классно и на палубе по матросским делам всегда готов помочь. Причём абсолютный трезвенник.

     И вот почему-то именно с этим парнем случилась печальная история.

     По непонятной причине этот трагичный случай в Чернобыле ему особенно сильно запал в душу. Стал Сережа каким-то сосредоточенным, и вместо того, чтобы плюнуть всякую радиацию и выпить пару рюмок на сон грядущий, стал он частенько заводил разговор об «энергетике». Когда какая-нибудь женщина говорит, что у неё «особая энергетика» и прочую чепуху о своей исключительности — это обычное дело, такие глупости я просто пропускаю мимо ушей. Но тут здоровый умный парень зациклился на рентгенах, электронах с протонами и ядре урана-235. Это было странно.

     Как-то утром мы стояли на якоре в Сергеевке, метрах в 100 от берега. Спустили шлюпку, и я пошёл на берег обсудить кое-что с водолазами и прорабом. Сергей напросился со мной, посидеть на вёслах. Подошли к песчаному пляжу, я выпрыгнул в воду и пошёл на берег. На пляже полно отдыхающих, люди лежат на песочке, плескаются в море. Картина мирная, и кажется, что никого не волнует вопрос радиации с протонами.

     Сделав свои дела на берегу, возвращаюсь на пляж и вижу такую картину: Серёжа катает вдоль берега на шлюпке двух девушек. Сама по себе эта сценка вполне естественно вписывается в общую картину курорта. Но я ещё издалека заметил, что Серёжа что-то увлечённо рассказывает девушкам, а они как загипнотизированные смотрят на него с испуганными лицами и молчат. В какой-то момент девицы дружно выпрыгивают из шлюпки и удивительно быстро бегут по мелководью на берег. Мне это показалось странным. Сережа воспитанный парень, симпатичный. Вроде, нет никаких причин для такого поспешного отступления.

     Пришли на пароход. Я поделился наблюдениями со своим старпомом Васей Пишохой. Вася подтвердил мои подозрения:

     — Мне ребята сегодня сказали, что Серёга на рассвете вышел из камбуза и ходил по палубе с расставленными в стороны руками, на манер самолёта. И при этом, задрав голову, смотрел в небо и издавал турбо-винтовые звуки. А когда Юра Вакуленко спросил его, что он делает, тот сказал, что он только что энергетическим лучом сбил вражеский самолёт. А я ещё вчера заметил, что он временами заговаривается, но подумал, что это он так шутит.

     Мы с Васей, конечно, призадумались. Опыта общения с сумасшедшими у нас не было. На море они встречаются крайне редко. Пошёл на камбуз к Сергею:

     — Серёга, как дела? Что сегодня на обед?

     Сергей отвечал совершенно спокойно и по существу о предстоящем обеде.

     — А как ты себя чувствуешь?

     — Хорошо, Николаевич, хорошо себя чувствую… — но при этом я заметил, что лицо его как-то осунулось за несколько часов и при разговоре он смотрел будто не на меня, а внутрь себя. Нехороший признак.

     День прошёл спокойно, в делах. Погода стояла жаркая, море штилевое. Поэтому вечером я разрешил заглушить генератор и всем спать, даже вахту на мостике не оставил. Открыли все иллюминаторы и двери в надстройку, чтобы не так жарко было.

     Я спал в каюте с открытыми иллюминаторами и дверью. Как всегда на судне, спал в пол-уха. Во сне слышал и понимал все звуки внутри судна и на море.

     Ночь прошла в полной тишине. Ещё до рассвета, часа в четыре, я, не просыпаясь, услышал, что рыбацкий сейнер, который стоял мористее нас в паре кабельтовых, выбирает якорь-цепь и снимается с якоря.

     И тут в полной тишине, снизу, где были каюты рядовых моряков, раздался душераздирающий, почти нечеловеческий вопль. Столько ужаса было в этом крике, что у меня мурашки побежали по спине и я, хотя уже проснулся, не мог пошевелиться от страха несколько секунд.

     Вслед за воплем послышалось топанье босых ног и что-то пробежало в темноте по коридору мимо моей каюты на палубу.

     Я ещё ничего не понял, но уже вскочил с койки и побежал следом за промелькнувшей тенью на палубу. Вижу такую картину: Серёжа со страшной скоростью спускает шлюпбалкой рабочую шлюпку за борт. Я подбежал к нему и попытался остановить. Но не так-то это просто. Серёга был парень физически сильный. А у сумасшедших сила утраивается, и боли они не чувствуют, справиться с ними очень трудно.

     — Сергей, стой! Что ты делаешь!

     Он приостановился на секунду и показал рукой на освещённый сейнер, который метрах в ста от нас выбирал якорь:

     — Николаич, видишь! Они опрокидываются! Сейчас и мы перевернёмся! Надо шлюпку спускать! — в глазах его стоял такой ужас, что даже смотреть ему в лицо было страшно. Я пытался ему что-то объяснить, но он не слушал и продолжал поднимать ручной лебёдкой шлюпку с кильблоков. Потом вдруг, бросил рукоятку лебедки и попытался выпрыгнуть за борт. Тут уже было не до разговоров. Я схватил его поперёк туловища, подкинул его себе на плечи (откуда только сила взялась!) и потащил бегом в свою каюту. В каюте бросил его на диван. Серёга мгновенно забился в самый угол, его трясло крупной дрожью, он закрывался от меня руками.

     Мои моряки к тому моменту оправились от шока и столпились с побледневшими лицами у двери моей каюты. Я обернулся к ним:

     — Все по местам! Запускаем двигатели, снимаемся с якоря. Идём в Затоку к причалу.

     Надо было как-то успокоить Сергея и довезти его до берега. Я очень боялся, что он выпрыгнет за борт и погибнет. Решил поговорить с ним как мужчина с мужчиной:

     — Сергей, ты меня узнаёшь? Я твой капитан, ты понимаешь?

     Он кивнул.

     — Мы, Серёга с тобой не первый месяц на буксире работаем, в разных ситуациях были! Скажи, ты мне веришь?

     У него так дрожала нижняя челюсть, что лязгали зубы. Но он ответил:

     — Да, Николаич, верю…

     — Тогда послушай меня, Сергей. Никакой опасности нет, Всё в порядке. Ничего не бойся. Просто ты заболел, у тебя что-то с нервами. Так бывает, ты ничего не бойся. Мы с тобой. Сейчас мы снимемся с якоря и пойдём к причалу. Я пойду на мостик, ты посиди здесь в моей каюте и ничего не бойся. Ты мне веришь? Я дверь закрою на ключ.

     — Да, тебе я верю… Только дверь не надо закрывать…

     — Хорошо. Ты сможешь потерпеть минут тридцать, пока мы выберем якорь и дойдём до Затоки?

     Разум ещё не совсем покинул его. Он ещё пытался держать себя в руках:

     — Я потерплю. Только мне очень страшно…

     — Ничего не бойся. Я даю тебе слово, что через полчаса ты будешь на берегу. Подойдём к причалу, и ты поедешь домой в Сочи.

     — Я не доеду… Мне страшно!

     — Я тебя одного и не пущу. Хочешь с тобой поедут Юра Вакуленко и Валера?

     — Да, с Юрой я поеду.

     — Ну, молодец! Там якорь выбрали, я пошел на мостик. Посиди здесь, пока я не пришвартуюсь.

     Меньше чем через полчаса мы подходили правым бортом к причалу. Уже рассвело. Когда до причала было метра три или четыре, Сергей увидел в иллюминатор землю, молнией выпрыгнул из каюты, вскочил на планширь и, совершив чудовищный прыжок, приземлился на причале.

     Оказавшись на земле, он сразу успокоился и стал ходить вдоль причала, раскинув руки, изображая из себя самолёт.

     Я позвал к себе в каюту матроса Юру Вакуленко:

     — Юра, вот документы и деньги на билеты. Бери с собой Валеру и как хотите, но нужно довезти Сергея до Сочи. Здесь его сдавать врачам нельзя. Тут у него ни одного родственника или хотя бы знакомого. Наши коновалы залечат до смерти. Надо чтобы хотя бы жена его была рядом. Любым способом доехать до одесского аэропорта, протащить его на самолёт и сдать врачам в Сочи. Справишься? Больше мне положиться не на кого

     — Николаич, не волнуйся, мы его тут не бросим! В любом случае довезём до дома.

     Юра Вакуленко был надёжным человеком. Только ему я мог доверить такое дело. Они с запасным матросом одели на причале Сергея и пошли с ним на автовокзал. На душе у меня было тяжело. Очень беспокоился, как им удастся с таким больным человеком долететь до Сочи. И не только я волновался. На весь экипаж этот случай произвёл угнетающее впечатление.

     На следующий день наш диспетчер из отряда сообщил мне по рации, что звонил Вакуленко и просил передать, что они долетели благополучно и Сергей в больнице. Я вздохнул облегчённо. Больше я для него ничего не мог сделать. Страшно было подумать, что было бы с ним и его семьёй, если бы он попал в психлечебницу где-нибудь здесь, далеко от дома.

     Потом, когда Юра Вакуленко вернулся на судно, он рассказал, как в аэропорту в Одессе они провели Сергея на самолёт под видом пьяного. В самолёте, уже в воздухе, он встал с кресла и стал совершать «полёт» в салоне, в проходе между кресел. Юра честно сказал стюардессе, что они везут психически заболевшего товарища домой и что капитан поручил им любым путём довести его до Сочи, а там уже сдать врачам.

     Стюардесса оказалась обученной. Она не удивилась. Сделала Сергею какой-то укол, и он проспал до самой посадки. В сочинском аэропорту их у трапа ждала машина «Скорой помощи». Юра сопроводил Сергея до самого врача в психдиспансере. Так Юра Вакуленко в очередной раз выручил меня из сложного положения.

     Сергей лечился несколько месяцев. Я его потом как-то встретил на улице в Хосте. Он стал весь каким-то желтым и ко всему безразличным. Работал сварщиком. На инвалидности. Каждую весну и осень ему надо было ложиться в больницу на лечение. Я его спросил:

     — Значит на море ты уже работать не сможешь?

     — Да какое море, Николаевич! Я к воде подходить боюсь…

     Жалко было парня. Жена молодая, двое детей маленьких — это трагедия. Что с ним потом стало, я не знаю. Больше я его не встречал.

     А в Сергеевке на «Гидротехнике» жизнь продолжалась. Встал острый вопрос: кто будет готовить нам четырёхразовое питание? Попробовал для этого приспособить боцмана, но он не показал себя искусным кулинаром. Другие тоже. Моряки заметно загрустили, но, полуголодные, всё-таки работали.

     То, что наш товарищ тронулся умом, тоже не придавало бодрости. Моряки за обедом постоянно обсуждали это и высказывали разные предположения о причинах этого события. В конце концов я решил пресечь эти нездоровые разговоры:

     — Ничего удивительного в этом нет. Все мы с вами немного того!

     Моряки вопросительно смотрели на меня.

     — Что смотрите? Вы сами подумайте, разве вполне нормальный человек будет в мирное время работать на буксире в ЭПРОНе?!

     Ребята немного подумали и согласились:

     — Это верно, Николаич!

     — Ну вот! Поэтому следите каждый за своей головой, а эти разговоры про Сергея прекратить!

     Однако так долго продолжаться не могло. Война войной, как говорится, а обед должен быть по расписанию. Особенно на море. Регулярное питание для моряка — святое дело. Достаточно вспомнить, к чему привело нарушение этой аксиомы на броненосце «Потёмкин».

     Нужен был повар или лучше повариха. Мы со стармехом Валерой Старуном напряженно думали, где её взять. И тут Валера высказал здравую мысль:

     — А посмотри-ка на пляж. Там женщины в купальниках косяками ходят. И каждая из них — потенциальная повариха. Или уже состоявшаяся повариха. А поскольку это хохлушки, то я уверен, что многим их них уже надоело без дела валяться на песке. Кто-то из них уже соскучился по кухне и по сковородке со шкварками.

     Я засомневался:

     — Да, такие особи тут наверняка есть. Но как изловить их из этой огромной стаи? На какой крючок и с какой наживкой? Не могу же я идти на пляж и кричать: «Товарищи женщины! Я хочу повариху!» Это же большой риск! Меня могут тут самого в дурдом засунуть. Тогда вам ещё и капитана искать придётся.

     И тут мне пришла в голову идея. Я позвал боцмана:

     — Витя, а где та лопата алюминиевая для чистки снега, которую ты зимой украл на морвокзале и притащил на пароход? Она жива?

     — В кормовом трюме валяется. Но летом она совершенно бесполезна.

     — Это ты так думаешь. Тащи её сюда! И ещё тонкую кисть и черную краску.

     — Зачем, Николаич?

     — Будем повариху отлавливать.

     Боцман, конечно, ничего не понял, но без лишних вопросов принёс лопату и краску. Отличная лопата для снега, 60 х 60 см из ровного куска дюралюминия с новеньким деревянным черенком.

     Я взял кисть и и красивым печатным шрифтом начертал на лопате следующие строки:

                                    ВНИМАНИЕ!

     На морской буксир «Гидротехник» требуется повариха. Готовить на 10 чел. Работа с 08 до 18 часов. Оклад 180 руб. Хорошее отношение экипажа гарантирую.

                                                                                  Капитан

     Подождали, пока краска подсохнет на солнце, и поехали со стармехом на шлюпке на пляж. Вытащили шлюпку на песок, отошли от воды на несколько метров и воткнули лопату рукояткой в песок. Сами же легли неподалёку на песочек позагорать и посмотреть на реакцию отдыхающих.

     Первыми подошли к лопате два мужика с пивом:

     — О! Смотри! Им повариха нужна. Написали бы просто, что по женщинам соскучились! Понятное дело: десять мужиков, рядом пляж с голыми девицами, а у них даже поварихи нет… — и пошли дальше.

     Подошли три молодые женщины в купальниках:

     — Ого, смотрите! Целых десять мужиков одиноких! Да они за это ещё и деньги платят! Я бы и даром пошла, но мне уезжать скоро.

     — И я бы пошла. Мне этот пляж уже надоел. Если бы мужа со мной не было — точно пошла бы к ним. Муж тоже уже надоел…

     Мы с Валерой лежали недалеко на песке, слушали и делали вид, что мы здесь ни при чём.

     За 15 минут такого понаслушались! Особенно старались женщины, те вообще в своих рассуждениях и высказываниях не стеснялись. А ведь я всё правильно написал! Хотелось встать с песка и возразить. Но мы держались. Первым не выдержал Валера и предложил:

     — У этих баб одно на уме! Давай подальше отползём, на безопасное расстояние… А то они ещё догадаются, что мы с парохода.

     Мы, стараясь быть незамеченными, потихоньку отползли к шлюпке, столкнули её на воду и пошли на пароход.

     К вечеру весь пляж до самой Одессы обсуждал наше объявление и комментировал на разные лады. С парохода мы наблюдали, как у лопаты временами стихийно собиралась небольшая толпа отдыхающих и оттуда периодически раздавались взрывы нездорового смеха. Мой помощник Вася Пишоха смотрел на эти сцены в бинокль и обиженно бормотал:

     — Похоже, народ не по-ни-ма-а-ет нашей беды… Правильно говорят, что сытый голодного не поймёт…

     Я понял, что в такой нездоровой обстановке ни одна порядочная повариха не отважится на виду у всего пляжа сесть в нашу шлюпку. Решили, что пора закончить этот социальный эксперимент, послали матроса на шлюпке, забрали лопату и бросили её обратно в трюм.

     Объявление исчезло, и пляж через некоторое время успокоился.

     На следующий день Валере Старуну зачем-то понадобилось на берег, позвонить жене, кажется. Я, от нечего делать, сам свёз его на шлюпке на пляж. Там мы вытащили её на песок, Валера пошёл по своим делам, а я поплавал, лёг на песочек и стал думать, где найти повариху.

     Тут мимо меня идёт по пляжу с мешком на спине наш знаменитый на всё Чёрное море водолаз Вася Лабунин:

     — О, Володя! Привет! Пришёл позагорать?

     — Вася, мне нужна повариха! Моряки ходят грустные. Питаются чем попало. Что делать?

     — Не знаю. Найди кого — нибудь. Оформим на временную работу в береговую бригаду… Вот, тут меня угостили местными скороспелыми арбузами. На тебе несколько штук, они вкусные, — и высыпает передо мной из мешка несколько мелких арбузиков и пару маленьких жёлтых дынек. И пошёл с мешком дальше.

     Солнце сильно припекало. Чтобы арбузики не перегрелись, я закопал их в прохладный влажный песочек.

     Через час с берега возвращается Валера Старун. И не один, в сопровождении двух симпатичных хохлушек лет по 25—30. Валера с девушками присели рядом со мной на песочек. От них я узнал, что в ожидании очереди на почте они случайно разговорились и Валера проговорился, что он старший механик с буксира «Гидротехник». Девушки поинтересовались, куда делась с пляжа информационная лопата. Уже нашли повариху? Валера поделился нашим горем: нет, никто не откликнулся на призыв. Тогда девицы заявили, что с удовольствием бы до конца лета поработали на нашем камбузе. Я спросил их, а что же они вчера не подошли к нашей шлюпке. Мы уже три дня всухомятку питаемся. Говорят, постеснялись. Весь пляж с нетерпением ожидал увидеть, кто же на шлюпке поедет на пароход.

     Мы сидели у воды, болтали с девушками. Так хорошо было на песке, что уходить не хотелось. Валера сидел как раз на том месте, где я прикопал скороспелые арбузики и дыньки.

     Девушки мне понравились. Душевные такие, не жеманятся, ведут себя просто. Я подумал, что они не обидятся, если я для разнообразия немного пошучу. Стал в разговоре, как бы ненароком, развивать тему благодатного курорта. Мол, хорошо здесь. Море, солнце, тополя растут. Виноград, наверное, здесь хороший. И говорю, так, между прочим:

     — Да, Валера! Тут ко мне наш главный водолаз Лабурцев подходил. Сказал, что после чернобыльского взрыва здесь, в Сергеевке, в результате мутации появился какой-то новый вид арбузов. Размером небольшие, маленькие даже, но быстро поспевают. А самое главное — растут около моря прямо в песке, на глубине 20—30 см.

     Девушки не поверили:

     — Не могут арбузы под песком расти. Им солнце нужно.

     А Валера понял, что это шутка, но до конца не оценил мой коварный замысел и сам попался. Говорит девушкам:

     — Как я понимаю, им солнце не нужно. Они радиацией питаются. А вон, видите, две маленькие девочки совочком песок копают? Наверное, песчаные арбузы ищут. Ну-ка, давайте, девушки и мы поищем! — и начал по-собачьи рыть песочек рядом с собой.

     Через несколько собачьих движений из-под песка появился полосатый арбузик. У Валеры от неожиданности лицо вытянулось, рот и глаза широко раскрылись. Он хрипло произнёс:

     — Ёлки-палки! Арбуз!

     Я тоже изобразил изумление и скомандовал:

     — Копай дальше! Лабурцев не соврал!

     Валера стал лихорадочно отбрасывать песок. Появился второй арбуз, потом рядом возникла из песка жёлтая дынька. Я подбодрил Валеру:

     — О! Дыньки пошли! Копай, Валера!

     Валера держал в одной руке дыньку, в другой арбуз и лихорадочно пытался понять, что это за явление природы. Наконец заметил, что неизвестные науке корнеплоды уже оторваны от корней. Тут он всё понял. Девушки тоже поняли, они упали на песок и рыдали от смеха. Через несколько секунд и Валера безудержно смеялся: это же надо, так купиться на детский обман!

     В общем, одну из девушек мы оформили на временную работу. Получала зарплату как береговой рабочий, а готовила у нас на буксире. Первый месяц они обе утром появлялись на пароходе и работали до вечера. Очень прилично готовили, моряки на них нарадоваться не могли. Потом одна из них уехала домой, а вторая осталась и ещё несколько месяцев работала в команде.

     Так нам удалось наладить столь необходимое для моряков регулярное питание.

     Глава 18. Моряк и тяжкий груз славы

     С тех пор, как в 1981 году из 8-го отряда уволился настоящий начальник флота Николаев Николай Георгиевич, в ЭПРОНе начался и продолжался лет пять период морского хаоса. Начальник отряда Хисамутдинов и его первый подручный, «вездесущий Дрожжа», продолжали руководить отрядом в духе сталинских репрессий. Оба они были старыми эпроновцами и, конечно, понимали в подводно- технических работах. Но как руководители большого коллектива и кадровики сильно не дотягивали до уровня. Хисамутдинов еще с войны был водолазом и с юности усвоил все привычки этого первобытного медноголового племени. Дрожжа отличался высокой деловой активностью и большой физической силой. Но всё его образование — курсы судовых механиков до 300 л. с. И, несмотря на это, он совмещал должности начальника Отдела Кадров, начальника Отдела Труда и Заработной платы, был секретарём партийной организации и ещё кем-то, уже не помню. Всё руководство отряда работало по принципу: главное отдать приказ, а как они будут выполнять — это не наше дело. Не выполнят — накажем.

     Пока начальником флота был Николаев, он всё время искал способы преодолеть сопротивление руководства. Занимался подбором, обучением и воспитанием моряков. Умный был человек, прирождённый кадровик. Он меня многому научил. Но 81-м году он уволился, не выдержал постоянного конфликта с начальником отряда.

     А моряков в отряде было 350 человек — больше половины личного состава.

     Когда Николаев уволился, Хисамутдинов с Дрожжой облегчённо вздохнули. Им показалось, что трудности с начальником флота закончились, они поставят на его место любого моряка и через него будут командовать на море, каждый прямо из своего кабинета. За несколько лет на этой должности попробовали свои силы пять или шесть человек. В том числе капитан ВМ-73 Евгений Викторович Анохин, мой друг Витя Гусев, Юрий Иванович Феоктистов и ещё кто-то, не помню всех.

     Витя Гусев, умный парень, как только понял с какими людьми в руководстве отряда ему придётся работать, категорически отказался от этого почётного места.

     Евгений Анохин всю жизнь проработал на море, моряков отряда знал досконально и был самым опытным из нас. Но променять капитанский мостик на душный кабинет и постоянные споры с сухопутным начальством он не смог, и через полгода сбежал обратно на свой пароход.

     И вот дошла очередь до Феоктистова Юрия Ивановича. О нём стоит написать более подробно. Это был излюбленный персонаж наших эпроновских моряков.

     Морское образование у него было довольно среднее. Капитаном на самоходных судах он не работал. Но зато обладал замечательной фундаментальной внешностью и уверенным баритоном.

     Был в те годы очень популярен такой певец — Юрий Богатиков, ныне справедливо забытый публикой. Представительный такой, широкоплечий мужчина, лет 40—45. И пел он уверенным баритоном патриотические советские песни. Всем своим видом и голосом Богатиков вселял оптимизм в слушателей и веру в светлое будущее социализма. Очень он нравился пожилым дамам и ответственным партийным работникам. Родом он был, кстати, из Керчи, то есть из Крыма.

     Так вот, если взять обычного Юрия Ивановича Феоктистова, побрить его, одеть поприличнее, с галстуком, то от Богатикова его было не отличить. Я даже так скажу: он был похож на этого популярного певца больше, чем настоящий Богатиков. С одним только несущественным недостатком: петь он совершенно не умел.

     Мы, молодые моряки, иногда пользовались этим удивительным сходством в своих корыстных целях.

     В советское время с обслуживанием посетителей в кафе и ресторанах было не так хорошо, как сейчас. В летнее время в курортных городах Чёрного моря народу было очень много. А кафешек в те годы было мало. На всех не хватало.

     Деньги у моряков всегда были. Поэтому, когда где-нибудь в Ялте или даже в Сочи мы шли на берег отдохнуть, то по возможности брали с собой Юру Феоктистова. Приходим, для примера, в ресторан «Сочи» на набережной в Ялте. Свободных столиков, конечно, нет. Юра останавливается у входа и удивлённо смотрит в зал. Один из нас подходит к официантке и с грустью в глазах сообщает ей, что вот какой неприятный момент: знаменитый певец Юрий Богатиков (вон он стоит, даже присесть ему некуда) приехал в родной Крым на гастроли, а ему даже вкусно покушать негде. Как же он завтра своим землякам будет душевно петь?

     В ту же секунду откуда-то появляетя свободный столик. В зале раздаются приглушенные стоны пожилых дам: «Богатиков!.. Сам Юрий Богатиков!…» Метрдотель лично следит за сервировкой стола. Юра сидит с безразличным лицом утомленного почестями человека.

     Когда стол уже был накрыт, от ресторана нам поставили подарочную бутылку коньяка, а Юра снисходительно кивал метру:

     — Спасибо… Неплохо у вас тут. Только петь меня не просите. Я сегодня не в форме. А точнее — ваш хилый оркестрик не обеспечит моего голоса.

     И вот эта замечательная внешность и уверенный баритон сыграли с Юрием Ивановичем злую шутку. Ему наши мудрые руководители, учитывая его фундаментальную внешность, предложили должность начальника флота. И он по глупости согласился. Не понял сгоряча, что ресторан — это одно, а руководить техническим флотом и моряками — нечто совсем другое.

     Юрий Иванович был, в общем-то, хорошим парнем. Никого не обижал, характер добродушный. Но неожиданное назначение на высокую должность повлияло на него роковым образом. Оно и понятно: на очень простого моряка внезапно обрушилось двойное испытание судьбы — слава великого певца и власть начальника всего технического флота. Не каждый выдержит.

     И Юра воспарил на недосягаемую высоту. В его артистическом баритоне появились величественные адмиральские нотки.

     Первое, что Юрий Иванович придумал — устроить всем капитанам и стармехам аттестацию. Назначил приказом небольшую аттестационную комиссию из таких же как он полуграмотных моряков-заочников.

     Я тоже пришел на аттестацию.

     Юрий Иванович величественно посмотрел на меня и произнёс:

     — Ну, что же, Владимир Николаевич! Пришло время проверить ваши знания!.. Расскажите-ка нам порядок определения места судна по звёздам.

     Я заметил у него на столе раскрытый учебник мореходной астрономии Красавцева (видимо, Юра освежал в памяти основные термины) и решил, что не стоит церемониться с этими доморощенными мореплавателями:

     — А каким методом будем определяться? Классическим или с перенесённым счислимым местом по методу Чебана? И какими таблицами вы предпочитаете пользоваться для вычислений: американскими Н.О. с подобранными звёздами, нашими отечественными ВАСами или тупыми ТВА?

     Юрий Иванович приоткрыл рот и хотел что-то ответить, но не нашёлся. Я понял, что из всего мной сказанного он различил на слух только «таблицы ТВА», остальное для него и всей его комиссии звучало как японский язык.

     Понадобилось меньше минуты, чтобы Юрий Иванович спланировал с небес на положенный ему уровень. Он слегка откашлялся и уже обычным своим голосом сказал:

     — Понятно… Володя, будем считать, что аттестацию ты сдал. Спасибо, что нашёл время зайти.

     Я повернулся и ушёл.

     А бардак на флоте продолжался. Принимали на работу всех, кого попало. Лишь бы диплом был. Многие порядочные моряки увольнялись, не выдержав мудрого руководства с берега. Взамен их приходили разные, немного похожие на моряков люди, которых выгнали из Сочинского порта, из Туапсе и даже из Сухуми. В конце концов, даже Хисамутдинову и Дрожже стало ясно, что что-то идёт не так. Оказалось, что неудобного Николаева не так-то просто заменить.

     Юрия Ивановича освободили от непосильной для него должности начальника флота и «бросили в глубинку» сменным капитаном на 100-тонный плавкран типа «Ганц». Но и тут он не показал себя отчётливым моряком.

     В одно тихое осеннее утро мы стояли на «Гидротехнике» на рейде Кудепсты на якоре. В тот день тут собралась целая эпроновская эскадра: два или три водолазных катера типа РВК, два буксира, большая технологическая плавплощадка и 100-тонный плавкран, на котором командовал Юрий Иванович.

     Накануне вечером диспетчер отряда по УКВ-радиостанции передал нам задание: с рассветом плавкран должен подойти к стенке полигона, снять с него к себе на грузовую палубу два 100-тонных откосных массива, а я должен буду отбуксировать плавкран с этим грузом на объект работ в районе Красного Штурма. Мне как старшему на рейде, было приказано следить за порядком и своевременно начать погрузку плавкрана утром с рассветом.

     Утром, в седьмом часу, начало светать. Юрий Иванович, как было приказано, снимается на плавкране с якоря и начинает своим ходом движение в сторону полигона для швартовки.

     Я поднялся на мостик «Гидротехника» пронаблюдать это величественное зрелище. Действительно, это было красиво: огромный плавкран движется медленно по зеркальной глади моря. Со стороны Грузии занимается алая заря. Воздух абсолютно прозрачный до самых вершин Кавказских гор. Вся Кудепста ещё спит сладким сном. И тишина!

     Швартовка плавкрана всегда производится с отдачей якоря. Без якоря и без вытравленной на 50—75 метров якорной цепи невозможно точно перед причалом остановить движение этой махины весом в полторы тысячи тонн.

     Плавкран медленно наезжал на причал полигона. Пора бы уже Юрию Ивановичу дать один звонок громкого боя, что для матроса на брашпиле означает «Отдать якорь!» Но звонка нет. Я про себя отметил с одобрением: «Однако, крепкие нервы у Юрия Ивановича. Не торопится, как некоторые. До последнего момента терпит».

     Проходит ещё несколько секунд, и мне становится понятно, что уже поздно отдавать якорь. И тут вместо долгожданного одного звонка с плавкрана слышатся два коротких, что означает «Застопорить якорь-цепь». Но стопорить нечего, потому что Юрий Иванович спросонья забыл дать команду «Отдать якорь». И огромный плавкран, не сбавляя хода, врезается своим передним бортом в бетонную стенку полигона.

     В утренней предрассветно-дремотной тишине раздался такой грохот, что вся Кудепста в ужасе проснулась. Кое-кто подумал, что началась война. Во всех домах зажёгся свет в окнах. В соседних горных деревнях с перепугу залаяли собаки и заржали лошади. Чайки густой стаей сорвались с поверхности моря и в панике понеслись вдоль берега на восток. Моряки нашей эскадры в одних кальсонах повыскакивали из кают на палубы своих пароходов, некоторые со спасательными жилетами в руках.

     Огромная башня крана с ажурной 50-метровой грузовой стрелой, со свистом рассекая воздух, делала судорожные колебательные движения. По радиостанции послышался панический голос диспетчера Надежды Николаевны:

     — «Гидротехник!» «Гидротехник!» Владимир Николаевич! Что там у вас случилось? Это что, поезд с моста упал?…

     Я снял трубку УКВ:

     — Нет, это не поезд. Это Юрий Иванович швартуется к полигону.

     Тут же вызвал на связь плавкран:

     — «Резвый-1», я «Гидротехник»!»

     Через минуту в эфире послышался ослабевший до тенора, немного хрипловатый голос Феоктистова:

     — «Резвый-1»… слушает…

     Я решил, что немного морского юмора в любом случае не помешает:

     — Юрий Иванович, а вы не пробовали при швартовке отдавать кормовой якорь?

     Юрий Ивановаич с полминуты молчал. Видимо, только сейчас он понял, что забыл отдать якорь. Потом в эфире раздался его вопль:

     — Владимир Николаевич!!! Ты всё шутки шутишь! А мне не до смеха!

     — Ладно, Юрий Иванович, если по-серьёзному, то вам надо быстренько посмотреть по отсекам, нет ли пробоин в корпусе. А то ещё потоните прямо тут у причала.

     Минут через пять Юрий Иванович сообщил:

     — Пробоин нет, но носовой привальник всмятку, по всей длине.

     После этого Юрия Ивановича, в целях безопасности мореплавания, перевели на несамоходную технологическую плавплощадку, где он и продолжал морскую карьеру до самой пенсии.

     Глава 19. Эпилог

     Но вернёмся ненадолго в солнечную Сергеевку.

     Решив вопрос регулярного питания моряков, мы ещё некоторое время работали на объекте полым экипажем. Когда освоились со спецификой объекта и более-менее узнали местные условия, я отпустил часть экипажа и старпома Васю Пишоху в Сочи. Через полтора месяца они должны были вернуться и сменить нас на пароходе.

     Я вспоминаю эти месяцы как самые счастливые за время работы на море. Штормов почти никаких, курортное лето, начальство далеко, никаких катастроф. А главное, повторюсь — начальство далеко. Пришлось правда аварийно снять один пароход с мели в устье лимана около Затоки. Да ещё спасти болгарскую парусную яхту, которая попала в сильное беспорядочное волнение, никак не могла зайти в Днестровский лиман и была, в общем-то, на грани. Но это так, между прочим. А в целом, я отдыхал душой. Экипаж сработался, все ребята как на подбор. Так бы всю жизнь и работал на этом буксире в этом райском месте.

     Но счастье, как известно, не бывает длительным. Особенно у моряков.

     В назначенный день приехал мой старпом с моряками. Я со своей сменой стал собираться в Сочи на отдых. И тут Вася Пишоха, прибывший мне на смену из Сочи, сообщил тревожную новость: среди моряков отряда ходят нездоровые слухи о том, что Борис Иванович Штанько, наш новый начальник отряда (Хисамутдинов ушёл на пенсию) хочет предложить мне должность начальника флота. Якобы кто-то слышал, как он звонил в Москву в Управление ЭПРОНа и обговаривал моё возможное назначение на эту должность. Среди определённой части капитанов и механиков уже началась тихая паника.

     Меня это известие встревожило. Дело в том, что мне было 38 лет, и последние 20 лет из них я провёл в море и в казарме. То есть, имелось полное отсутствие кабинетных навыков.

     Хотя, если быть до конца откровенным, такой опыт, и притом отрицательный, всё-таки был, когда я два страшных года проработал в райкоме партии.

     Перед отъездом в Сочи я посоветовался с моими моряками на «Гидротехнике» на тему того, как они смотрят на моё возможное назначение. Стармех Валера Старун и старпом Вася Пишоха посоветовали мне согласится. Пишоха прямо так и сказал:

     — Володя, соглашайся. Надоел всем нам этот бардак на флоте. Принимают на работу всяких придурков. Ты, может быть, порядок наведёшь. И вообще, уже невозможно работать, когда моряками пытаются командовать сухопутные недоучки. К тому же, вы со Старуном удачно разработали и добились внедрения двухэкипажного метода. Моряки вздохнули свободно, можно на берегу между вахтами нормально отдыхать. Настоящие моряки тебя поддержат. А ненастоящих гони в шею!

     Жалко было оставлять пароход. Так хорошо на нём работалось. В этот момент мне даже взгруснулось, не хотелось расставаться с капитанским мостиком.

     Но к тому времени возникло ещё одно важное обстоятельство: у меня родился второй сын Мишка. (Который, кстати, редактирует теперь мои книги.) Мне хотелось быть поближе к нему. Первого сына Алексея после его рождения я, случалось, не видел многие месяцы. Не хотелось бы такого повторения. Кроме того, тогда по своей неопытности я ещё надеялся, что второй ребёнок поможет восстановить отношения в семье. Этого, конечно, не случилось. Долгие годы расставаний и разлуки сделали своё дело.

     По прибытии в Сочи мне позвонил домой наш новый начальник отряда Борис Иванович Штанько и попросил приехать в отряд, мол, есть разговор. Он состоялся на пляже около речки Кудепста. Погода стояла солнечная, море штилевое. Борис Иванович специально ушёл из кабинета, чтобы никто не мешал нам спокойно поговорить.

     — Володя, ты, наверное, уже знаешь, о чём будет идти речь?

     — Догадываюсь Борис Иванович. Моряки мне кое-что сообщили.

     — Да, нужен настоящий начальник флота. Такой как Николаев. Ты же видишь, что на флоте творится! Я кое с кем посоветовался в Управлении. Там в Москве мне так сказали: ставьте Егорова начальником флота. С полгода назад мы по просьбе Управления подводно-технических работ, после внедрения вашего со Старуном двухэкипажного метода, представляли твою кандидатуру на награждение орденом Трудового Красного Знамени. Но наш райком партии твою кандидатуру не утвердил. Замахали руками и закричали: нет, нет и ещё раз нет! Кто угодно, только не Егоров! Ты знал об этом?

     — Да, слышал. Мне райкомовские товарищи что-то говорили такое. Ещё бы! Я своим увольнением им в душу плюнул! Но вообще я рад, что обошлось без ордена.

     — Рад? Почему?

     — Да представляете, Борис Иванович, это мне пришлось бы на всех профсоюзных собраниях до конца жизни в президиуме сидеть! А я этого терпеть не могу.

     Борис Иванович рассмеялся:

     — Ну, ты и без ордена хорошо смотришься! Давай мы вместо Красного Знамени тебя начальником флота назначим!

     — А вы думаете это можно считать за награду? Но если серьёзно, то давайте сначала обговорим условия. Может вы ещё не согласитесь. Я ведь по-своему вижу, как руководить моряками. Вам это может не подойти… А что на это, опять же, скажет райком партии?

     — Им уже не до тебя. Им теперь о себе подумать надо.

     И я сказал свои условия: в Отдел Флота (по штатному расписанию 7 человек) я сам подбираю людей. Никто, кроме начальника отряда, не отдаёт мне распоряжений. Всё, что касается безопасности мореплавания, решаю только я или (в мое отсутствие) капитан-наставник. Всех негодных к нашей работе командиров я убираю с флота. Новых специалистов принимаем в отряд только после того, как я дам согласие. И ещё в отделе нужна машина и штатный водитель.

     Борис Иванович со всеми моими условиями согласился.

     Так с мостика морского буксира я неожиданно пересел в кабинет начальника флота. И проработал там с 1986 до 1990 года. Там тоже было много интересного. В девяностом году, с лёгкой подачи Горбачёва, в стране начался всеобщий развал и расхищение государственной собственности. Я в этом участвовать не захотел и уволился из отряда. Начал, так сказать, жизнь с нуля. И не жалею об этом.

     В двух словах о судьбе пароходов, которые упоминались в этой книге. «Сабир» погиб в Анапе, как уже говорилось. Плавкран ПК-801 («Резвый-1») я сам отбуксировал «Подводником» в 87-м году в Грецию в порт Пирей, где он до сего времени работает на разделочной верфи. СС"Черноморец» был продан в девяностых годах частной фирме, использовался для перевозки грузов из Турции в Крым и погиб во время сильного шторма со всем экипажем. «Туркмен» в тех же девяностых продали в Турцию, где он работал на судоремонтном заводе в Стамбуле. «Гидротехник» продали в какую-то контору в Новороссийске, где его переименовали в «Капитана Линцова», его уже списали. ВМ-73 и РВК"Дагомыс» отслужили своё и порезаны на металлолом. Только буксир «Подводник» в одиночестве бороздит воды Чёрного моря.

     Потом ещё много было у меня приключений в жизни: была собственная компания со своим пароходами, снова побывал в Средиземном море, во многих портах Европы, поработал в Африке, строил Имеретинский порт, первым в составе компании ГТ «Инспект» начинал работы по разведке трассы Крымского моста и строил его. И многое другое было…

     Но это уже другие истории.

     Январь 2021 года. Сочи, село Красная Воля.