Аннотация: Чем может закончиться для русского студента совместное проживание с юным переводчиком квайданов?
Мой давний знакомый, бизнесмен Арбенин, собирался в Японию крутить шашни с мелкотравчатой токийской фирмой. Дело кончилось тем, что Арбенин прочно застрял в Токио, пытаясь поделить совместно нажитый капитал с агрессивно настроенной мадам Баттерфляй, а панически боявшийся потеряться в незнакомом городе Эдичка Карпов - в шикарно обставленной квартире арбенинского друга на пару с прихворнувшим - очевидно, на всю голову - младшим братом того же арбенинского друга. Вся обещанная лингвистическим гением Судзуки культурная программа сводилась к перелистыванию книжек с гравюрами и косноязычным переводом кайданов, после чего Эдичка не мог спокойно спать. Затем дело дошло и до совместного просмотра хентайного аниме, после чего Эдичка перестал спать совсем, ожидая нападения плохо воспитанных скользких щупалец. Но именно благодаря этой бессоннице и произошли те странные события, подробное описание которых было озаглавлено так:
Квартал Ёкаев.
Все началось не в полночь, как ожидает почтеннейшая публика, а летним днем, когда Судзуки-кун пытался попасть своим левым гэта в глаз коллекционной статуе дракона. В тот момент, когда оба мы меньше всего ожидали вторжения незваных гостей, в дальнем углу комнаты возник огненный шар и бросился к Судзуки, разворачиваясь на лету и принимая облик вытянувшейся в струну лисицы. Она метила ему прямо в горло, но метко пущенный тапок угодил ей куда-то под ребра, и дух растворился в воздухе.
- Это... что? - выдавил я, балансируя где-то между глубоким обмороком и желанием заорать так, что будет слышно как минимум в Хабаровске.
Судзуки прищурился, мигом потеряв все европейские черты и приобретя несомненное сходство с самураями на картинках.
- Где?
- Лиса.
- Карпов-кун, попей водички! Ты перегрелся.
- Да ладно, я...
Судзуки улегся на спину на циновку, вооружил уши внушительными наушниками и принялся петь, феерически фальшивя.
Но вскоре я получил возможность убедиться в том, что моим глазам верить можно, а Судзуки - ни в коем случае нельзя.
Ночью я, разумеется, не спал, поскольку в голове сами собой листались картинки из роскошно иллюстрированной книжки про корабль-призрак. Потом я понял, что мне жутко мешает шум, исходящий откуда-то со стороны Судзуки. Если он опять поет, решил я, то пусть сам организует себе харакири, поскольку его честь будет затронута великим и могучим русским языком так, что...
- Сволочь такая, мазафака, ты...
Судзуки, резко как черный уж, вывернулся из-под молодого, сияющего, уже начавшего опушаться рыжей шерстью тела ногицунэ и сбросил ее на пол, отшвырнул пинком к разрисованной ширме. Она откатилась уже рыжим многохвостым шаром, растерянно тявкнув.
- Что...
- Тэмээ, что надо? - зарычал он, и в темноте под тонкой верхней губой влажно блеснул клык. - Кто тебя звал?
- ЧТО ЭТО ТАКОЕ? - орал я, маша в сторону свернувшейся клубком лисицы.
- А я тебе сколько раз рассказывал? Ногицунэ! Кицунэ, если тебе так проще! Они сами выбирают, к кому ходить!
- Судзуки-кун, - я уже дощипал руку до синяков, пытаясь удостовериться в том, что не сплю. - Мне много что рассказывали, но это не значит, что все, о чем мне рассказывали, настоящее!
Судзуки усмехнулся и, закутавшись в роскошное шелковое кимоно, с довольным видом прошелся по комнате.
- Ты же В ЯПОНИИ, идиот! - объявил он, вероятно, на случай, если я это запамятовал. - Тут ВСЕ настоящее!
Если я при этих словах упал в обморок, то прошу вычеркнуть сей позорный эпизод из моей биографии.
На следующую ночь она пришла ко мне.
Судзуки не было, может быть, он смотрел какую-то чушь на DVD в гостиной, и от одного мягкого касания лисьей лапы у меня пропал дар речи. Тогда я и понял, что означает выражение "страх сковал по рукам и ногам", я был тих, как мертвая мышь, и только раз позволил себе вдохнуть - глубоко, резко, и поперхнулся острым запахом, в котором не было ничего звериного. Мое тело совершенно не советовалось с разумом, когда мои руки касались плоской белой груди, стремительно терявшей шерстяную шершавость. И когда я, уже совершенно забывшись, рывком повернул ее на спину и заглянул в медовые лисьи глаза, что-то самым наглым образом садануло меня по затылку.
Я вынужден был отвлечься и обернуться. Итак, дамы и господа, на расстоянии десяти сантиметров от моего левого глаза, целясь спицей в зрачок, парил зонт, разрисованный извивающимися щупальцами и обнаженными японскими матронами, тянущимися навстречу страстным объятиям морских владык. За ширмами клубился мрак, лиса что-то бормотала, искра проползла по росткам бабмбука в кадке в углу, а зонт все подрагивал, пристраиваясь поудобнее в невидимой руке, и я молчал, и луна светила. А может быть, это был фонарь, а непонятные красные иероглифы в окне, растекавшиеся по толще стекла в дыму - вывеска какого-то ночного клуба.
Зонт повторил нападение, но неудачно, и только тогда я окончательно пришел в себя и заорал так, что, наверное, в Хабаровске это все-таки услышали.
Я помчался по каким-то циновкам, взорвал пестрый ворох расписного шелка и беспорядочно разбросанных гравюр, и с каждой гравюры на меня пялился один и тот же красный глаз, из-под высоких лбов гейш, из-под широких бровей мандаринов, я сбивал резные статуэтки богов, лишая себя удачи в рыболовстве, и проклятая квартира разрасталась вширь и вглубь, и мы с зонтом падали в бесконечность до тех пор, пока...
- Господин каракаса, оставьте в покое нашего почтеннейшего гостя, - до тех пор, пока не прозвучал где-то в невозможной высоте громоподобный голос. - Позволю себе поприветствовать тебя в квартале ёкаев.
Несколько отдышавшись, я обнаружил себя лежащим все там же, где меня застала ногицунэ, а на низенькой лавочке напротив меня разместился высокий, как я мог судить, человек, я бы сказал, ближневосточной наружности. У него был длинный острый нос и довольно темная, отливающая красной медью кожа, а облачен он был в строгие одежды отшельника, правда, украшенные пестрыми птичьими перьями. Кроме того, у него был всего один глаз, а второй закрывала черная повязка, вследствие чего он немного напоминал пирата. Итак, я рассматривал этого местного неформала, а он, соответственно, изучал меня.
- Можешь называть меня Котэнгу, если захочешь... - задумчиво произнес господин в перьях, обращаясь скорее к бегавшему неподалеку чайнику на ножках (чайнику? На ножках? ЧАЙНИКУ?). - И уж если ты столь дерзко вторгся в мои владения, ты будешь мне служить...
Какая прелесть, подумал я, ущипнул себя за руку, побился головой об пол и поинтересовался у чайника, раз уж на то пошло, не понадобится ли ему моя помощь. Чайник возжелал быть почищенным, и я сомнамбулически зашагал куда-то в бесконечность, чтобы открыть дверь, в которую колошматили со страшной силой, одновременно потирая отчаянно визжавший и кусавшийся чайник.
Девушка в легкой джинсовой курточке стояла ко мне спиной, видимо, нервно ожидая, когда откроют, и курила. Я обрадовался, вы даже представить себе не можете, как я обрадовался, выбросил через плечо чайник и чуть не бросился обнимать совершенно обыкновенную, будничную соседку, развеявшую мой ночной кошмар, порождение бессонных ночей и кайданов. А может быть, это была и не соседка, к Судзуки ходили толпами девушки, совершенно на одно лицо, но называвшиеся разными именами.
- Hello! What...
Девушка медленно обернулась, и весь мой убогий английский сменился кошмарнейшей пустотой - той же пустотой, что была на ее лице. Вернее, у нее не было лица, жесткие черные волосы были попросту приклеены к гладкому белому, отливающему лиловым, шару. Меня парализовал ужас. Я еще мог стерпеть кусающийся чайник, но вот это абсолютное ничто, спокойно смотревшее на меня отсутствием глаз, и подарило мне три седых волоса на левом виске. Загипнотизированный слепотой и немотой гостьи, я не шелохнулся даже тогда, когда из-под подола ее кожаной - запомнил ведь! - юбки по неожиданно стройной для японки ноге сползло нечто, тоже лишенное рта, но зато с одним-единственным красным глазом, и протянуло длиннющую лапку с одним же когтем к моей шее. Боль отрезвила меня, и хотя из моего тела утекала широкой струей кровь, буграми вспучивая тонкую морщинистую кожу этой кровососущей мерзости, я примерился и раздавил ее ногой, тихонько, как комара пальцем.
Под моей стопой упругим шаром перекатывался глаз.
- Отдай! - завопили у меня за спиной, дыша холодом и гнилью.
Я надавил чуть сильнее.
- Отдай! - зарычали уже где-то совсем рядом, задевая мои ноги хлесткими хвостами.
Я упорно продолжал топтать глаз.
- Отдай, а не то...
Глаз лопнул с жутким звуком, как воздушный шар, которых я боюсь с тех пор, как Арбенин в далеком детстве проткнул ярко-оранжевое чудо иглой у меня перед носом.
Тысячи лап, когтей, клювов и зубов рвали меня на куски, пока я пробирался сквозь бушующую толпу, черную, адски черную, словно вымазанную в саже, словно обгоревшую в невероятном пожаре, поскальзываясь на какой-то отвратительной слизи, мимо дрожащих скелетов, стенающих разлагающихся матерей с двухголовыми детьми, мимо увешанных черепами тысячеглазых туш - к свету, к единственному светлому пятну, но какая-то десятипалая рука вцепилась мне в ворот и никак не хотела отпускать, и я бил ее, и кусал, кривясь от тошнотворного привкуса, но...
- Эдуард! Карпов! Очнись! Просыпайся, Эдичка, просыпайся же!!! КТО ЭТО СДЕЛАЛ? СУДЗУКИ, ЯПОНЕЗА, ТВОЮ ЗА НОГУ... у него аллергия на алкоголь, доктор, я не представляю, каким образом... ЭДИЧКА, НЕ УМИРАЙ! Что мы маме твоей тогда скажем?
Арбенин в сбившемся набок галстуке от Версаче бился в истерике, провожая, как катафалк, больничную каталку, на которой бредил Эдичка Карпов. Сам он, вернувшись в Россию после отчаянной борьбы за жизнь в реанимации токийской клиники, утверждал, что алкоголю взяться было неоткуда и рассказывал душераздирающие истории (каждый раз - разные) про свои злоключения в квартале ёкаев. Не забывая, между прочим, изображать все в духе театра Кабуки и добавляя такие подробности, каких не было в той коротенькой жуткой истории, которую он поведал в первый раз уже в отделении терапии медсестре, лишенной лица и тщательно, до блеска, натиравшей перед зеркалом увенчанный замысловатой прической шар...