Жил я как-то в Ленинграде. Хуёвый город. Белые ночи, на улицах чуть ли ни дерьмо свинячье, грязь, лужи, насморк. И вот как-то увидел я в Ленинграде один двор в старинном районе, где чисто было, как в зоопарке. Птицы, понимаешь, поют; песочница не с грязью, а с землёй; дома обхожены ромашками.

"Ну, ни хрена! - думаю. - Экие подонки, везде грязь, а у них, видишь ли, дерьма нету. Надо узнать".

Вижу - старик экий-то ходит и поливает из лейки одуванчики и лютики.

Я базарю:

- Дед милосердный! Хули у вас так чисто?

А дед, не будь старый хрыч, и говорит:

- Я, - говорит, - самый охуевший дед в районе. И я, может, цель себе противопоставил: очищать свой двор, как зеницу глаза. И я вообще, на фиг, ёлки, в зубы, может, кому дам, ежели кто насрёт около моей жилплощади.

- И чего? - базарю я. - Частенько, бля, дедок ты довоенный, подметать и опылять двор приходится?

- Да херли уж там? - смущается дед. - Каждый божий день, как по зубам дать. Ведь подонки и лицемеры, что ни день, насрут в подвале, или же, напротив, выкинут мусор из окна в песочницу. Вот, мля, и убираюсь, как тот волк.

- А хули, - бакланю я, - посмотрел я здесь на твой двор минут восемь, и гляжу то, чё здеся у тя живут лишь старухи да трёхлетние пацанята. Уж неужто они такие пидарасы, что нарочито тебе хуйнёй мешают делом заниматься?

- А ишо бы, - конфузится дед. - Эти самые сукины бабки и раскидывают грязь по местным огородам и лестничным площадям. Кто ж ишо?

- Ну, - говорю, - даюсь я прямо диву. Охуеваю ажно от этаких раскрас. Ладно уж, - говорю, - пойду прочь, что ли. Подметай свои листья, старый тимуровец, и держись пацаном.

Вышел я обратно в Петроград и ажно задохнулся от пыли. Погулял я часа три по Петрограду и решил в обратном пути ишо раз взглянуть на охуительно чистоплюйский ленинградскый двор. Захожу в ентот воистину райскый угол и вижу распаявшегося, того самого деда. Только он теперича, сукин сын эдакой, ваньку валяет. Бегает по двору, плюёт, орёт грубые гадости, и вообще, значит, раскидывает по асфальту ошмётки грязи. А старухи, что живут неподалёку, только лишь стоят у скамейки да качают лицами.

Подхожу я, вестимо, к одной из перечниц и бакланю:

- Хуя, - говорю, - себе! Чистоплюй-то ваш як взбесился! Чё за хрень эдакая несусветная?

А старушенция, что порасторопнее будет, и отвечает:

- Дык он, милок, заебал нас. Вечером нажрётся огненной своей воды и устраивает сущий бедлам. А утром, значит, наоборот, успокаивается и приводит усё в свой чистоплюйскый порядок.

- Ну, - даюсь я диву, - охренительно, знаете ли. Охренительная, - говорю я, - хрень, - глухой бабке.

Плюнул я в их показной двор чистоплюев и вышел вон. Более я в чистоту и порядок не верую. Чисто не там, где подметают, а там, где не срут. Вот так, знаете ли. А пьянству, опять же, - бой!