Давно статей я Мониных не видел . В последний раз - да, право, уж забыл... Случилось что? Босс графоманам выдал? А может, из Израиля свалил? Я слышал - островок есть, Монте-Кристо, привольно там живётся журналистам...
<
Второй: <
Как, ты не знаешь? Нет?! Скажи на милость... Не знаешь ты, что с Монею случилось? Не жаловал наш Моня графоманов. Лапшу из их поэмок и романов он нарезал без устали и лени и им же скармливал без всяких сожалений. Он графомана чуял за версту и тут же начинал: "Ату, ату". Но как-то раз он, выполнив заданье редакции, схватил заболеванье, нередкое для журналистов ряда: он отравился собственным же ядом... Болезнь жестока и неизлечима. Придётся хоронить его, вестимо. У графоманов третий день гульба... Вот критика ужасная судьба!
Акт второй. Комната съёмной квартиры. Голые пол и стены, у одной стены стоит обшарпанный диван, у другой - столик с двумя стульями. За столиком сидит неопределённого возраста юноша бледный со взором горящим и непрерывно что-то пишет. Время от времени он прерывается, обхватывает голову руками, затем рвёт написанное на мелкие кусочки, скатывает из обрывков шарики, и плюётся ими через трубочку в фотографический портрет, висящий на стене.
Юноша:
На, получай, проклятый буквоед! Чернильная и пакостная рожа! Из-за тебя я в целом море бед! И ты козёл, и истина дороже! Не видел мир подобного урода - так раздолбать мою Димоне оду!
В дверь стучатся. Юноша открывает, и в комнату вваливается толпа разновозрастных лиц, одетых явно не из модных бутиков.
Возгласы из толпы: Ты что же, Сёма, врозь от коллектива? Мы уж скупили все запасы пива, ликуем под шипенье пенных струй, а ты!
Юноша: Что я? А что за сабантуй?
Снова возгласы: Он таки-да как будто бы не знает! Приди в себя! Чернилкин помирает!
Юноша: Чернилкин? Что? Кончайте лицемерить! Вина налейте! не могу поверить!
В комнате появляется дух поэтессы Ули Васюшкиной и начинает декламировать:
Друзья, налейте мне вина,
Налейте красного, густого,
Не говорите мне ни слова,
Налейте красного вина!
Оно в бокале оживёт
Игрой рубиновых кристаллов,
Таинственных, кровавых сплавов,
Тюльпаном алым расцветёт.
В его червонной глубине
Запляшут золотые змеи,
И их царица, Саломея,
Из молний улыбнётся мне.
О, змеи! Огненной сестрой
Я к вам, резвуньи золотые-
Чертить зигзаги огневые
Своей блестящей чешуёй!
А после, хлынув через грань
Багрово-пламенным потоком,
Залить живым и терпким соком
Сухую хриплую гортань.
Открываются бутылки, заполняются бокалы, начинается настоящее веселье.
Акт третий. Мрачная комната. Все углы заставлены стопами разноформатных книг, по большей части это - дешёвые издания в мягких обложках , набранные компьютерным шрифтом. На постели лежит щуплый человечек, жёлтый и измождённый, с лицом , напоминающим изображение на портрете из комнаты Сёмы - критик Чернилкин.
Критик, приподнимаясь на локте, слабым голосом поёт:
Я умираю,
Ангелам внемлю.
Я покидаю
Грешную землю.
Завтра вступлю же я в ангельский хор.
Вот уж псалмов их устрою разбор.
Хор:
Нет, не устроишь,
Нет, не устроишь,
Ангельских пений
Вряд ли ты стоишь.
На фиг им злобы мутная пена?
Адрес твой будет геенна, геенна!
Критик:
Господи Боже!
Глупые духи!
Ангелы тоже
к поэзии глухи!
Что понимаете вы в песнопенье!
Нет, мне и впрямь будет лучше в геенне!
Умирает.
Акт четвёртый. Кладбище. Стоит большая толпа народа, состоящая, в основном, из сотрудников редакции и и раскритикованных усопшим литераторов. Редактор откашливается и произносит речь:
Друзья! И на земле священной жизнь всё же остаётся бренной. Будь ты иль бездарь, или гений, будь ты еврей или якут, к несчастью, все мы без сомнений...
Голос из толпы: короче, Монечке капут. И, если в Библии не врут, его внизу давненько ждут.
Редактор: Имейте , сударь, право,честь сдержать давнишнюю обиду. Каков уж был он,или есть,- не надо портить панихиду. И пусть он резок был и груб, не обижаться же на труп!
Раздаётся стук в крышку гроба изнутри. Сдавленный голос сипит:
Что, думали, дождались, черти? Триумф испорчу вам, поверьте. Не будет вольницы и впредь, хоть и пришлось мне помереть. Но я любого графомана хоть из-за облака достану.
Лёгкая паника в рядах присутствующих. голоса:
Да, право, что это за фарс! Не помер он, а дурит нас!
Мы разорились на спиртном за упокой его, и он теперь быть должен погребён. Мы не одну распили бочку. Всё, баста, зарывай - и точка.
Появляется дух поэтессы Ули Васюшкиной. Она бормочет стихи: "В доме твоём мыши, сам ты неопрятен, но ты мил мне , Гриша, хоть и непонятен"*
Обращаясь в сторону могилы:
Чернилкин, ты теперь заплатишь уж... Меня оставил виртуальный муж! Не знал он про твои проблемы с крышей, и не простил ни Колю мне, ни Гришу! Месть женская страшна. Дрожи, любезный!
Берёт его и забирает в бездну
Все разбегаются. Занавес.
СМЕРТЬ КРИТИКА-2
Пьеса в одном акте
Действующие лица и исполнители:
Сатана
Мелкий бес
Недавно скончавшийся критик Чернилкин ( дух его)
Огромный подземный зал. На троне чёрного дерева восседает в торжественной мантии Повелитель зла и мрачно смотрит на неподвижную гладь ртутного озера, поблёскивающего у подножия трона, где на маленьком сухом пятачке умостился бес с трезубцем в руке, злобно посверкивая маленькими чёрными глазками. Дух зла вздыхает.
- Мне скучно, бес...
Внезапно откуда-то из угла раздаётся неясный шорох, усиливается. Бес подбегает к стене с камином, который, видимо, не разжигался вечность, прислушивается. Шорох переходит в сильный шум, из камина, чертыхаясь, вываливается перемазанный Чернилкин. Бес скачет, потрясая трезубцем, хватает Чернилкина за шиворот и даёт ему пинка.
Бес:
- О, жалкий дух! Тебя научим мы! Ну, живо в грязь! Пасть ниц пред Князем тьмы!
Обращаясь к повелителю:
- Великий! Вновь Твои покой и чувства смущает дух служителя искусства!
Князь тьмы, оживляясь:
- Искусства? Это может быть неплохо. Поэта, музыканта, скомороха душа порой бывает интересна, ну и к пороку склонна, как известно.
Одёргивает мантию, и, стряхнув несуществующую пыль, обращается к Чернилкину.
- Так что ты делал, посетивши мир?
Чернилкин:
- Прошу простить... Был критиком, мессир.
Сатана корчит рожу, опуская вниз верхнюю губу и поднимая брови.
- Ну-ну, будь только честным до конца. Был критиком и разжигал сердца?
Чернилкин :
- Сердца... да нет, скорее, только злобу.
Князь тьмы:
- Что ж, тоже славно. А скажи-ка, чтобы её разжечь, что делал ты активно?
Чернилкин:
- Оценивал искусство объективно!
Долгая разочарованная пауза. Князь тьмы:
- Оценивать искусство объективно? Сказать такое - минимум, наивно.
Бес, интересуясь беседой:
- А максимум?
Князь тьмы:
- За максимум, дружок, оценщику, поди, накинут срок. Искусство с объективностью не дружит - оно всегда кому-нибудь да служит. Царю, народу, кошельку, желудку... И объективность тут - плохая шутка. Все эти танцы, живопись и пенье балуют слух и услаждают зренье, и праху смертному чуть скрашивают долю его земную. Вот и всё, не боле. Будь то балет, комедия, иль драма - их двигатель - лишь скука да реклама.
Бес, пытаясь вникнуть:
- А как же гений дерзновенной мысли?
Князь тьмы:
- Романтики? Да чтоб они все скисли! Искать в искусстве истину! Вполне бессмысленно, как, впрочем, и в вине. Коль ты желаешь видеть дно бокала, не ври, что, мол, там истина блистала! Напейся честно и благопристойно. Оправдываться, право, недостойно. Вновь снисходя до Чернилкина, строго:
- Так ты был, значит, критиком?
Тот, испугавшись, вытягивается во фрунт:
- Так точно.
Князь тьмы:
- Ну что с ним делать? Прямо как нарочно - нет, чтоб прислать писателя, поэта - лишь критиков пинают с бела света... А что с них взять? Поэт, по воле рока, всегда готов принять стезю порока, и, чем его величественней гений, тем больше жутких тайн и откровений. А здесь - лишь злоба... Чем он злей - тем мельче... И все страдают от разлитья желчи. Когда бы их лечили эскулапы, они б не лезли сами к чёрту в лапы... Не знаю я, что делать с ним, короче... Он что-то мелковат для царства ночи.
Бес, листая регистрационный журнал:
- Отправить в Рай?
Князь тьмы, поморщившись:
- Ох, Сатана с тобою! Куда ему с душонкою такою? Идея: се несчастное созданье послать в чистилище на перевоспитанье. Прожечь дотла, спалить огнём и светом, и - снова в мир. Но воплотить - поэтом! Напишется и нагрешится в дым. А там - придёт, и мы поговорим...
*стихи, которые бормочет поэтесса, представляют собой гнусную пародию, состряпанную Моней на настоящие стихи, и опубликованные им же под видом истинного Улиного стихотворения