День сегодня ветреный, просто ужас. С утра ливень хлестал, размыл мне клумбы, растрепал розы, засыпал дорожки сорванными листьями. Полдня я провозился, пока навел порядок. А когда после работы переодевался, слышал, как радио бормотало, будто к Филиппинам приближается тайфун. Ох, не люблю я тайфуны! Изорвет листья моим пальмам, обломает ветки моим деревьям... Одно расстройство.
Дома меня уже ждали, как всегда. Больных сегодня немного, человек десять. Нет, не так - больных семеро, двое сопровождающих, а десятый... Я с трудом скрыл ухмылку. Десятый пришел меня разоблачать. Журналист, наверное. Что ж, пусть попытается. Не он первый, не он последний.
Посидели минут десять, помолчали. Ну, за дело.
Женщина с почечной коликой. Проще не придумаешь! Правая рука входит в тело, на ощупь нашаривает камень. Журналист ерзает, вытягивает шею. Борюсь с искушением бросить камень прямо ему в лоб. Нет, ну нельзя так, несолидно, и настрой всем испорчу. Камень летит в миску, левая рука привычно заглаживает кожу, уничтожая все признаки моего вмешательства
Следующий. Старик с катарактой. Журналист прямо приплясывает на месте.
- Сеньор,- окликаю я его, - может, вы поближе подойдете?
Хм... Я думал, что он смутится. Как же! С готовностью встал, подошел, пристроился где-то позади меня. Надо отдать ему должное - встал так, чтобы свет мне не загораживать и вообще не мешать.
- И не рассказывайте мне, что у Вас болит сердце, - бросил я ему через плечо. - Ничего у Вас не болит. Бронхит небольшой есть, это правда... Курить надо меньше. А сердце в порядке.
Вот теперь он, кажется, чуточку смутился.
Третий. Ребенок с переломом плеча. Сложный такой перелом, повозился я с осколками, ну вроде ровно сложил...
Четвертый - паренек с болями в животе. Это как раз он с сопровождающими. Двое мужчин помогают ему залезть на стол, распахивают на нем рубашку. Всматриваюсь повнимательнее. Аппендицит... Гнойный... С перитонитом... Ооой, идиоты! Чего они ждали, спрашивается? Парень болен с утра, если не с ночи, а сейчас уже почти вечер. Его давно надо было ко мне или в больницу. Лицо серое, глаза запавшие... Они б его через пару дней после похорон принесли!
Впрочем, вслух я не произношу ни слова. Зачем? Я и так знаю, что они бы ответили - "Да, сеньор... Живот у него с утра болит... Только ведь в больницу ужас как дорого, а Вы с утра не принимаете..." И что толку сто раз объяснять, что на такие случаи я могу и отлучиться с работы? Да к тому же люди здесь простые, шуток не понимают. Если я все это так и выскажу - пожалуй, и впрямь начнут таскать мне свежих покойников. А я покойных поднимать не собираюсь. Потому как неправильно это, противоестественно.
Наклоняюсь над парнем, привычно разминая пальцы. За моей спиной беззвучно ахает журналист. Ишь ты, значит, понимает.
- Господи, - шипит журналист почти неслышно, - он же помирает!
- Ага, - так же тихо соглашаюсь я.
- Вы что, не понимаете, сеньор, - продолжает шипеть он, - его же в больницу надо!
- Поздно, - моя рука уже в животе у несчастного мальчишки, так что я вижу о чем говорю. Журналист издает какой-то булькающий звук и замолкает на минуту - видимо, обдумывает мои слова. Потом снова начинает:
- Но это все-таки шанс! Это же аморально! Ваши фокусы...
Таак... Вот, кажется, и оно... Сейчас меня не стоит отвлекать.
- Заткнись!
Как ни странно, затыкается.
Так, аппендикс удален... Правда, сейчас это даже не полдела. Все воспалено, всюду гной... Вот интересно, журналист по-честному попросит у меня этот аппендикс на исследование или втихаря возьмет из миски? Так... Ну, кажется, и все. Паренек лежит - белее мела. Тяжело ему пришлось. Тут как не старайся, а совсем без боли не получится. Стонет, облизывает сухие губы. Да я и сам, кажется, немногим лучше его выгляжу. Рубашка промокла от пота, хоть выжимай.
Пихаю журналиста локтем в бок.
- Слушайте, у Вас выпить не найдется?
- Да, сеньор, - он с готовностью хватается за фляжку. - Кому, сеньор?
Ишь ты как заговорил... Значит, и впрямь кое-что понимает. Очень хочется ответить "Обоим". Заставляю себя вспомнить, что у меня еще трое больных.
- Ему.
Парень делает глоток, кашляет, розовеет. Родственники помогают ему слезть со стола.
Продолжаю работать. Миома матки... Фурункулез... Язва желудка... Наконец прием закончен. Посетители разошлись, только журналист задерживается. Я доволен собой и потому благодушен. Не дожидаясь просьбы, протягиваю ему миску с окровавленными ошметками.
- Можете взять на анализ, сеньор. Это не фокусы.
- Да уж точно не фокусы, я видел...
Однако предложением он воспользовался, и даже баночка у него с собой нашлась. Сноровисто перекладывает все.
Помолчали немного.
- Сколько Вам лет, сеньор? - неожиданно спрашивает журналист. - Люди говорят, что Вы уже лет пятьдесят здесь живете. Так сколько Вам? Шестьдесят пять? Семьдесят? Вы вдвое старше меня, а выглядите мне ровесником!
Вот тут он прав, о возрасте своем я и забыл. Отвечаю неопределенно:
- Ну да, я старше Вас...
- Как Вы это делаете, сеньор?
Теперь мне становится скучно - вот все прямо об одном и том же спрашивают! А что я могу ответить? Отвечаю чистую правду.
- Ну как? Просто. Протягиваю руку, нащупываю. Что лишнее - удаляю, что не в порядке - поправляю.
Что-то не похоже, чтобы мой ответ его удовлетворил.
- А платы за лечение Вы почему не берете?
- А зачем? Сколько мне нужно, я и так заработаю, садовником.
- Зачем? - журналист, бедняга, кажется, совсем запутался. - Зачем лечить бесплатно и при этом работать садовником? Почему нельзя брать плату за лечение и не работать?
- А я люблю деревья, - безмятежно отвечаю я.
-Завтра мне можно придти?
- Приходите, почему бы и нет, - я покладист и добродушен.
Я солгал ему только в одном. Я получаю плату с больных, еще как получаю! Плату, которую мне никак не заработать садовником. Они платят мне восторгом, восхищением, благодарностью... Тем, без чего мне не прожить.
Да, хорошо, что он напомнил мне про возраст. Семьдесят лет - это уже многовато, пора подыскивать себе новое место. В округе достаточно городков, где может найтись работа для молодого садовника... И для начинающего хилера тоже.
Сколько же мне лет на самом деле? Не знаю... Я родился от матери-Земли тогда, когда на ней еще возлежал отец-Небо, раньше, чем моим братьям-деревьям стало тесно между Небом и Землей, и они подняли небо вверх своими могучими телами. Нас было много, и мы могли многое. Мы могли сотрясать землю и управлять вулканами, могли усмирять цунами и вызывать ураганы. Мы учили людей возделывать поля, ткать, складывать песни. И нам поклонялись, нас почитали. Мы и теперь можем многое. Но если я вызову землетрясение, его объяснят тектоническими силами, а не волей матунгулан. Мы и теперь могли бы научить людей многому, но они больше не хотят учиться у нас. И потому я работаю садовником и занимаюсь целительством.
Что-то не ко времени меня потянуло на воспоминания да рассуждения. А ведь у меня на сегодня еще одно дело есть, и немалое! Я сосредоточился и стал понемногу отводить тайфун от нашего острова.
МАТУНГУЛАН, в мифологии ифугао (остров Лусон, Филиппины) группа из 168 основных божеств, обитающих во всех четырёх мирах. М. - главный объект культа. Считается, что некогда люди состояли в отношениях ритуального обмена с М. и получили от них всех домашних животных, орудия и знание ритуалов и адата. Один из главных богов класса М. - Лидум ан Магидет